заложило уши, резво побежал по нему -- на помощь, как он
полагал, своим дружкам. Так он все бежал и бежал и не видел
перед собой ничего, кроме все того же туннеля, и начал уж
подумывать, что, верно, где-то он не туда повернул, как вдруг
коридор, достигнув огромной каверны, кончился.
Когда глаза Килько попривыкли к слабому свету, он
обнаружил, что подземный грот почти целиком заполняет широкое,
имеющее форму почки озеро, по которому, с шумом загребая,
шастает на стареньком надувном матрасе мерзейшего обличия
фигляр по прозванью Гормон. Кормился он сырой рыбой, порой
приправляя ее гарниром, от случая к случаю поступавшим из
внешнего мира в виде заблудившегося путника вроде Килько, так
что неожиданному появлению последнего в своей подземной сауне
Гормон обрадовался так, словно к нему пожаловал не Килько, а
грузовик с куриными окорочками. Впрочем, подобно всякому, в
чьих жилах струится кровь прародителей-хобботов, Гормон
полагал, что существо, превышающее ростом пять дюймов, а весом
десять фунтов, так просто не укокошишь, тут требуется тонкий
подход, и вследствие этого он, желая выгадать время, предложил
Килько поиграть в загадки. Килько, которого одолела внезапная
амнезия во всем, что касается гномов, которых как раз в это
время рубили в лапшу неподалеку от входа в пещеру, принял его
предложение.
Они загадали друг другу немало загадок насчет того, кто
снимался в роли Микки Мауса или что такое криптон. В конце
концов, Килько повезло. Мучительно придумывая очередную
загадку, он нащупал в кармане свой короткоствольный пистолет
38-го калибра и машинально воскликнул: "Что это у меня в
кармане?", а Гормон, приняв вопрос за загадку, не смог ее
отгадать. Охваченный любопытством, он поплыл к Килько,
повизгивая: "Дай поглядеть, дай поглядеть". Килько охотно
подчинился, вытянул пистолет из кармана и разрядил его в
сторону Гормона. Темнота не позволяла ему толком прицелиться,
так что он всего лишь продырявил матрас, а не умевший плавать
Гормон, барахтаясь в воде, протянул к Килько руки, умоляя
вытащить его. Вытаскивая Гормона, Килько приметил у него на
пальце интересное с виду колечко и заодно уж стащил и его.
Килько, может, и прикончил бы Гормона прямо на месте, но
жалость остановила его руку. "Какая жалость, -- думал он, уходя
назад по туннелю и слушая гневные вопли Гормона, -- что я
расстрелял все патроны".
Любопытно, что Килько никогда никому не описывал этих
событий, уверяя, будто вытащил кольцо у свиньи из носа или
подобрал в карете скорой помощи, -- он-де забыл уже, как было
дело. В конце концов, подозрительный от природы Гельфанд с
помощью одного из своих таинственных снадобий(*1) все-таки
вытянул из Килько правду, однако его уже тогда сильно
насторожило одно обстоятельство, -- как это Килько, бывший по
натуре своей завзятым и безудержным вруном, не сумел с самого
начала состряпать более впечатляющей лжи. Именно тогда, за
пятьдесят лет до начала нашей истории, у Гельфанда возникли
первые домыслы о том, что представляет собой Кольцо и насколько
оно важно. Впрочем, домыслы эти, как и всегда, не содержали
даже крупицы истины.
---------------------------------------------------------------
(*1) Вероятно, пентотала натрия.
Когда господин Килько Сукинс из Засучек брюзгливо объявил
о своем намерении выставить всем хобботам, проживающим в этой
части Шныра, дармовое угощение, Хобботаун отреагировал без
промедления: все его грязные трущобы до единой огласились
воплями "Шикарно!" и "Горячих кутят нажремся, братва!".
Кое-кого из жителей городка, получивших небольшие свитки с
выгравированным на них приглашением, обуяло такое нетерпение,
что они, впав от жадности во временное помешательство, сожрали
сами эти свитки. Впрочем, начальная истерия вскоре улеглась, а
хобботы вернулись к своим повседневным рутинным занятиям,
вернее сказать, впали в привычное для них коматозное состояние.
Тем не менее, по городку загуляли будоражащие слухи о
прибывающих к Килько грузах, которые он якобы прятал в свои
амбары: о цельных тушах всякого рогатого скота, о здоровенных
бочонках с пенником, о фейерверках, о тоннах картофельной ботвы
и о колоссальных бочках, набитых свиными головами. В город
целыми телегами повезли кипы свежесрезанного чертополоха --
популярного и очень мощного рвотного средства. Новости о
предстоящем празднике добрались аж до Брендивина, и проживавшие
вне Хобботауна шныряне начали сползаться в городок, словно
мигрирующие пиявки, и каждый надеялся натрескаться так, чтобы в
сравнении с ним и минога показалась застенчивой скромницей.
Никто в Шныре не обладал такой бездонной глоткой, как
вечно поровший какую-нибудь чушь (ибо он впадал уже в
старческое слабоумие) дряхлый сплетник Хам Грымжи. Полжизни Хам
честно трудился, исправляя в городке должность околоточного, но
уже много лет как вышел в отставку и скромно жил на доходы от
налаженного им еще в прежнее время бизнеса, двумя составными
частями которого были вымогательство и шантаж.
К тому вечеру, о котором у нас пойдет речь, Хам
Губа-не-Дура, как его прозывали, почитай, переселился в
"Заплывший Глаз", нечистую забегаловку, каковую мэр Гонимонетус
не раз уже закрывал за сомнительное поведение подвизавшихся там
грудастых "хобботушек", способных, как сказывали, даже тролля,
если, конечно, он уже лыка не вяжет, обчистить за такое время,
за которое и "Румпельштильцхен" еще не всякий успеет
выговорить. В тот вечер в кабачке заседало привычное сборище
опухших от пьянства олухов, включая сюда и сына Губы-не-Дуры,
Срама Грымжи, как раз отмечавшего отсрочку исполнения
приговора, заработанного им посредством противоественного
отправления кое-каких его потребностей с неблагосклонной
помощью малолетней драконихи противоположного пола.
-- По-моему, как-то сумнительно все это попахивает, --
говорил Губа-не-Дура, вдыхая зловонные испарения своей
трубочки-носогрейки. -- Я насчет того, что господин Сукинс
вдруг закатывает эдакий пир, когда он за многие годы и куска
заплесневелого сыра соседям не поднес.
Слушатели молча закивали, ибо так оно и было. Даже и до
"странного исчезновения" Килько его нору в Засучках охраняли
свирепые росомахи, да и не помнил никто, чтобы он когда-либо
потратился хоть на грош во время ежегодной Благотворительной
Распродажи Мифрила в пользу бездомных баньши. То
обстоятельство, что и никто другой на них ни гроша не давал, не
могло, разумеется, послужить оправданием прославленной скупости
Килько. Денежки он держал при себе, расходуя их лишь на прокорм
племянника да на игру в скабрезный скрабл, к которой питал
маниакальное пристрастие.
-- А этот его паренек, Фрито, -- прибавил мутноглазый Нат
Мухоног, -- у него-то и вообще не все дома, ей-ей.
Это заявление подтвердил, среди прочих, старый Затык из
Утопья. Ибо кто же не видел, как молодой Фрито бесцельно
слоняется по кривым улочкам Хобботауна, сжимая в руке пучок
цветов и что-то там лепеча насчет "истины и красоты", а то еще,
бывало, остановится и ляпнет какую-нибудь несусветицу вроде
"Cogito, ergo hobbum(*1)"?
-- Малый с придурью, это точно, -- сказал Губа-не-Дура,--
совсем я не удивлюсь, если правду про него говорят, будто он
симпатизирует гномам.
Тут наступило смущенное молчание, и громче всех молчал
молодой Срам, никогда не веривший так и недоказанным обвинениям
против Сукинсов, что они-де "грамотеи навроде гномов". Как
указывал Срам, настоящие гномы и росточком пониже и воняют куда
хуже, чем хобботы.
-- Да стоит ли вообще толковать о парне, который всего-то
навсего присвоил себе имя Сукинса! -- махнув правой передней
ногой, рассмеялся Губа-не-Дура.
-- Точно, -- подпел ему Ком Перистальт. -- Если папашу
этого Фрито не с арбалетом под венец провожали, так я, значит,
обеда от ужина не отличу. Да и мамаша-то, небось, была уже
непорожняя.
Собутыльники громко загоготали, вспомнив, как матушка
Фрито, приходившаяся Килько сестрой, сдуру поклялась в верности
какому-то малому не с того берега Брендивина (о котором было к
тому же известно, что он полурослик, т.е. наполовину хоббот,
наполовину опоссум). Несколько членов компании с удовольствием
углубились в эту тему и посыпались грубые(*2) и не весьма
замысловатые шутки касательно Сукинсов.
---------------------------------------------------------------
(*1) "Мыслю, следовательно хобботую"; по аналогии со
знаменитой латинской формулой Рене Декарта "Cogito, ergo sum"
("Мыслю, следовательно существую"). - Прим. перев.
(*2) Грубые на чей угодно но, разумеется, не на хобботочий
вкус.
-- Я вам больше скажу, -- сказал Губа-не-Дура, -- Килько и
сам всегда вел себя... подозрительно, коли вы меня понимаете.
-- Кое-кто поговаривает, будто так ведут себя те, кому
есть, что скрывать, вот оно как о нем говорят, -- донесся из
угла, в котором сгустились тени, нездешний голос. Голос этот
принадлежал человеку, не известному завсегдатаям "Заплывшего
Глаза", чужаку, на которого они, понятное дело, до сих пор не
обращали внимания по причине его неприметной внешности --
черный плащ с капюшоном, черная кольчуга, черная булава, черный
кинжал и совершенно нормальные красные всполохи на том месте,
где полагалось находиться глазам.
-- Может, и правду они говорят, -- согласился
Губа-не-Дура, подмигивая приятелям, чтобы те не упустили
грядущей остроты, -- а может, и врут.
Когда общий хохот, вызванный настоящей Хамовой шуткой,
затих, лишь немногие заметили, что незнакомец сгинул, оставив
после себя странноватый, отдающий скотным двором запах.
-- А все равно, -- упрямо сказал Срам, -- праздничек
выйдет на славу!
С этим собутыльники спорить не стали, ибо ничто так не
мило хобботам, как возможность набивать и набивать утробу, пока
не вывернет наизнанку.
Пора стояла прохладная, -- ранняя осень, -- пора,
возвещающая о ежегодном изменении в хобботовском десерте: о
переходе от съедаемого целиком арбуза к целиком съедаемой
тыкве. Однако же хобботы помоложе, которых еще не расперло
настолько, что им не по силам стало таскать свои туши по улицам
города, собственными глазами увидели будущее украшение скорого
празднества: фейерверки!
По мере того как день праздника близился, сквозь
камышовые ворота Хобботауна проезжало все больше двуколок,
влекомых крепкими пахотными козлами и груженных ящиками и
корзинами, с начертанными на них Х-рунами Мага Гельфанда и
клеймами различных эльфийских фирм.
Корзины сгружали и вскрывали у двери Килько, и хобботы
лишь попискивали и взмахивали рудиментарными хвостиками,
изумляясь чудесному их содержимому. Чего там только не было:
целые гроздья трубок, укрепленных на треногах и способных
извергать из себя здоровенные римские свечи; весящие сотни
фунтов толстые, ребристые ракеты со странными маленькими
кнопочками на переднем конце; вращающиеся трубчатые цилиндры с
приводными поворотными ручками; увесистые "лимонки", казавшиеся
детишками больше похожими на зеленые ананасы с приделанным
сверху колечком. Каждая корзина была снабжена биркой, на
которой оливковыми эльфийскими рунами обозначалось, что игрушки
эти изготовлены в мастерских эльфов волшебником с загадочным
прозванием, больше всего походившим на "Арамейские Излишки".
Килько, ухмыляясь во весь рот, понаблюдал за разгрузкой,
а затем шуганул молодежь, разбежавшуюся, стоило ему посильнее
наподдать одному-двум ребятенкам остро наточенным когтем,
красовавшимся у него на ноге.
-- Вот я вас, прохвостов, кыш! -- весело крикнул он им
вслед, когда они скрылись из виду. Затем рассмеялся и вернулся
к себе, в хобботочью нору, чтобы поговорить с ушедшим вовнутрь
гостем.
-- Этого фейерверка они у меня долго не забудут, -- с
усмешкой произнес престарелый хоббот, обращаясь к Гельфанду,
который попыхивал сигарой, устроясь в неуютном кресле
безвкусного эльфийского модерна. Пол вокруг кресла усеивали
костяшки для скрабла, из которых была уже составлена всякая
похабель.
-- Боюсь, тебе следует пересмотреть свои замыслы, --
ответил Маг, пытаясь распутать колтун, образовавшийся в его
грязно-серой бороде. -- Нельзя же использовать физическое
уничтожение, как способ сведения мелких счетов с соседями.
Килько с лукавым одобрением оглядел старинного друга.
Мага облекала давно вышедшая из моды, заношенная до дыр длинная
колдовская мантия, с подруба которой свешивались, грозя вот-вот
оторваться, блестки и нити стекляруса. Голову его украшала
высокая вытертая остроконечная шляпа с неряшливо разбросанными
по ней слабо светящимися во тьме каббалистическими знаками,
алхимическими символами и непотребными рисунками из тех, что
оставляют на заборах гномы. В узловатых с обкусанными ногтями
руках Маг вертел длинный, кривой дрючок, посеребренный и
изъеденный личинками, -- он служил ему одновременно и
"волшебной" палочкой, и спиночесалкой. В данную минуту Гельфанд
использовал его по второму из назначений, угрюмо изучая при
этом драные носки того, что в те времена сходило за черные
баскетбольные туфли. До середины икры.
-- Здорово ты их стоптал, Гульфи, -- ухмыльнулся Килько.
-- Похоже, кислые нынче у вас, у магов, дела, а?
Гельфанд скривился, услышав свою стародавнюю школьную
кличку, но затем с достоинством разгладил мантию.
-- Не моя вина, что маловеры посмеиваются над силами,
коими я владею, -- сказал он. -- Дай срок, мои чудеса еще
повергнут всех в ужас и изумление!
Он вдруг взмахнул спиночесалкой и комната погрузилась во
мрак. В темноте Килько увидел, как засветилась, ярко вспыхнув,
мантия Гельфанда. Спереди на ней проступили таинственные буквы,
сложившиеся в эльфийскую фразу: "Лобызай меня, детка, во тьме".
Столь же внезапно в уютную нору воротился свет, и надпись
на груди фокусника поблекла. Килько завел глаза к потолку и
пожал плечами.
-- Честное слово, Гульфи, -- сказал он, -- подобные
штучки вышли из моды вместе с голенищами на кнопочках. Не
удивительно, что тебе теперь приходится зарабатывать на жизнь,
мухлюя в карты при свете луны.
Гельфанд пропустил саркастические речи друга мимо ушей.
-- Не смейся над силами, недоступными твоему пониманию,
дерзкий мохноног, -- произнес он, между тем как в ладони его
появились прямо из воздуха пять тузов, -- ибо тебе еще
предстоит увидеть, сколь могущественны мои заклинания.
-- Пока я вижу только, что эта дурацкая пружинка у тебя в
рукаве совсем ослабела, -- хмыкнул хоббот, наливая старому
товарищу чашу пива. -- Так что давай обойдемся без волшебных
порошков и белых мышей. Ты лучше скажи, с чего это мне вдруг
мне выпала честь принимать такого гостя? Да еще с таким
аппетитом.
Прежде чем заговорить, Маг поморгал немного, фокусируя
глаза, в последнее время ставшие отчего-то косить, и добившись
нужного результата, мрачно уставился на Килько.
-- Настало время поговорить о Кольце, -- сказал он.
-- О каком таком кольце? Кольце чего? -- спросил Килько.
-- Ты отлично знаешь, о каком Кольце речь, -- сказал
Гельфанд. -- О том Кольце, что лежит у тебя в кармане, господин
Сукинс.
-- А-а-а, ты про это Кольцо, -- с невинным видом произнес
Килько. -- Я-то, было, решил, что речь идет о колечке, которое
ты оставил у меня в ванне после твоих упражнений с резиновой
уточкой.
-- Не время шутки шутить, -- сказал Гельфанд, -- ибо Зло
вступило на нашу землю и опасность стоит на ее рубежах.
-- Но... -- начал Килько.
-- Странные дела совершаются на Востоке...
-- Но...
-- Рок бредет по Большой Дороге...
-- Но...
-- И явилась вдруг собака на сене...
-- Но...
-- ... муха в салате...
Килько торопливо прихлопнул ладонью рот Мага, призносящий
ужасные слова.
-- Ты хочешь сказать... хочешь сказать... -- прошептал
он, -- Бурлаг в стакане воды?
-- Мммммммфлефлюг! -- подтвердил волшебник.
Подтверждались худшие опасения Килько. После праздника,
подумал он, придется много чего решать.
Хотя разослано было всего две сотни приглашений, Фрито
Сукинс не удивился, увидев, что за похожие на свинные корыта
столы, расставленные под воздвигнутым на лугу Сукинсов
просторным шатром, уселось в несколько раз больше народу.
Молодые глаза его расширились, когда он обвел взглядом
ненасытные хари, которые, забыв обо всем на свете, с хрустом
вгрызались в подгорелое мясо, раздирая его на куски. Немного
знакомых лиц приметил он в рыгающей и урчащей орде, шеренгой
выстроившейся вдоль ломившихся от жратвы столов, впрочем, еще
меньшее их число не утратило всякую узнаваемость, скрывшись под
масками подсохшей подливы и мясного сока. Только теперь молодой
хоббот понял, насколько отвечало истине любимое присловье
дядюшки Килько: "Чтобы заткнуть хобботу глотку, нужна гора
всякой снеди".
А все же, подумал Фрито, уворачиваясь от пролетавшего
мимо обглоданного мосла, праздник вышел на славу. Пришлось
загодя вырыть множество огромных ям только для того, чтобы было
где разместить горы обгорелого мяса, которое гостям предстояло
запихать в свои натренированные, мускулистые глотки, а сверх
того дядюшка Килько выстроил хитроумный трубопровод, по
которому в бездонные животы самотеком лились сотни галлонов
крепкого пива. В печальной задумчивости взирал Фрито на своих
соплеменников-хобботов, шумно набивающих утробы картофельной
ботвой и рассовывающих "на потом" -- по карманам курток и
кошелям -- недогрызенные куски покрытого застывшим салом мяса.
Время от времени, какой-нибудь слишком рьяный обжора валился в
беспамятстве наземь -- к великой радости соседей, которые тут
же, не упуская удачного случая, засыпали его объедками. То
есть, конечно, теми объедками, которые они не могли уволочь с
собой "на потом".
Куда ни поворачивался Фрито, он видел и слышал лишь
скрежещущие зубы хобботов да распяленные их глотки, да урчащие
и подрагивающие животы. Скрежет и чавканье почти заглушили
национальный гимн Шныра, нестройно исполняемый наемными
музыкантами.
Мы хобботы, мохнатый люд,
Мы трескаем, пока дают,
Любая тварь у нас в чести
Лишь хобботов не жрем -- почти.
Алкает рот, урчит живот,
Мы жрем, пока не разорвет.
Умнет сколько хочешь, -- кто бы подал, --
Веселый народец смурных объедал.
Припев: Жри, жри, жри, жри,
Жри, жри, жри, жри!
К столам собираются хобботы кучей,
Им хавать и пить никогда не прискучит --
С восхода луны и до солнца в окошке
(Не съесть бы ошибкой тарелки и ложки).
Коль есть еда, тащи сюда,
Помрем за жрачкой -- не беда.
Вечно веселым, к чему нам взрослеть?
Все к нам! Играть, блевать и петь!
Припев: Жри, жри, жри, жри,
Жри, жри, жри, жри!
Фрито слонялся вдоль составленных рядами столов, надеясь
отыскать знакомую, коренастую фигуру Срама. "Жри, жри, жри..."
бормотал он себе под нос, но почему-то странными казались ему
эти слова. Отчего ему так одиноко в толпе веселых гуляк, отчего
даже в родной деревне он ощущал себя случайно забредшим сюда
чужаком? Фрито вглядывался в фаланги перемалывающих пищу зубов,
в длинные, длиной в целый фут, раздвоенные на концах языки,
свисавшие из сотен ртов, такие розовые и влажные под
послеполуденным солнцем.
Тут во главе стола, где и Фрито полагалось сидеть в
качестве почетного гостя, поднялась суматоха. Дядюшка Килько
влез на скамью и махал руками, требуя тишины, -- он
вознамерился произнести послеобеденную Речь. После того, как
гул от язвительных выкриков и грохот от ударяющихся одна о
другую голов стал затихать, каждое пушистое, заостренное ухо и
каждый остекленелый глаз обратились к Килько, дабы ничего не
упустить из того, что он скажет.
-- Дорогие мои хобботы, -- сказал он, -- дорогие мои
Затыки и Перистальты, Чревниксы и Вислобрюхи, Оглоеды и
Цирроузы, а также Сальценосы.
(-- Пальценосы, -- поправил его брюзгливый забулдыга,
который, храня верность семейному имени, затиснул в ноздрю
палец до четвертой фаланги включительно.)
-- Надеюсь, все вы уже набили черева настолько, что вас
того и гляди вырвет.
На это освященное обычаем приветствие гости традиционно
ответили единогласным пуканьем и рыганьем, удостоверяя, что
угощение пришлось им по вкусу.
-- Как всем вам известно, я прожил в Хобботауне большую
часть моей жизни, так что мнение обо всех вас я составить успел
и, прежде чем покинуть вас навсегда, я хотел бы показать вам,
что вы все для меня значили.
Толпа одобрительно взревела, решив, что Килько сию минуту
начнет раздавать долгожданные подарки. Но то, что последовало
за этими словами, поразило даже Фрито, в ошалелом обожании
взиравшего на своего дядю. С Килько свалились штаны.
Воссоздание картины разразившегося следом буйства лучше
доверить фантазии читателя, как бы она у него ни хромала.
Впрочем, Килько, заранее договорившийся, что фейрверк начнется,
едва он подаст условный знак, сумел увильнуть от разгневанных
соплеменников. Послышался оглушительный рев, сверкнула
ослепительная вспышка, и горящие жаждой мести хобботы, вокруг
которых с грохотом и сверканием совершалась мировая катастрофа,
взвыв от испуга, зарылись носами в грязь. Когда громыхание
поутихло, несколько самых храбрых линчевателей приподнялись и,
сощурясь от горячего ветра, вгляделись туда, где только что
помещался на невысоком пригорке стол Килько. От пригорка и
следа не осталось. От Килько тоже.
-- Видели бы вы их рожи, -- заливался Килько, обращаясь к
Фрито и Гельфанду. Надежно укрывшись в своей норе, старый
хоббот сотрясался от ликующего хохота. -- Как они улепетывали!
Как зайцы от привидения!
-- Зайцы или хобботы, а все же тебе следовало быть
поосторожнее, -- сказал Гельфанд. -- Ты мог кого-нибудь
покалечить.
-- Да что ты волнуешься? -- ответил Килько. -- Шрапнель
вся в другую сторону пошла. А лучшего способа встряхнуть их
перед тем, как навсегда покинуть этот городишко, все равно не
придумаешь.
Килько встал и принялся напоследок пересчитывать сундуки,
на каждом из которых был отчетливо выведен адрес "Дольн,
Эстрагон".
-- Времена повсюду наступают тяжелые, -- добавил он, --
так что пора им жирок-то порастрясти.
-- Тяжелые? -- удивился Фрито.
-- Да, -- ответил Гельфанд. -- Зло вступило на нашу...
-- Ой, ты только опять не заводись, -- нетерпеливо
перебил его Килько. -- Расскажи Фрито все, что мне рассказал, и
довольно.
-- Твой грубиян-дядюшка имеет в виду, -- начал Маг, --
что множество знамений, виденных мною, предвещают нам всем беду
-- здесь, в Шныре, и повсюду.
-- Знамений? -- переспросил Фрито.
-- Истинных и несомненных, -- мрачно ответствовал
Гельфанд. -- Странные и ужасные чудеса видел я в прошлом году.
В полях, засеянных житом, взошли ягель и африканское просо, и
даже в крохотных огородах перестали расти артишоки. В декабре
приключилась жара, белая ворона летала по небу, а затем
наступило морковкино заговенье. Призовая голштинка разродилась
двумя живыми страховыми агентами. Земля разверзлась, изрыгнув
завязанные морским узлом козлиные потроха. Лик солнца померк, и
с небес излились дождем раскисшие кукурузные хлопья.
-- Но что же все это значит? -- задыхаясь, спросил Фрито.
-- А я откуда знаю? -- дернул плечами Гельфанд, -- Во
всяком случае, сюжетец из этого можно слепить -- будь здоров.
Но это не все. Мои шпионы доносят, что на Востоке, в страшных
Землях Фордора собираются черные силы, весь списочный состав.
Орды гнусных урков и троллей умножились, и каждый день
красноглазые призраки тайком проникают даже в пределы Шныра.
Скоро великий ужас охватит эту землю, ибо к ней протянулась
черная длань Сыроеда.
-- Сыроед! -- воскликнул Фрито. -- Но Сыроеда давно нет в
живых.
-- Не верь всему, что слышишь от герольдов, -- серьезно
сказал Килько. -- Считалось, что Сыроед безвозвратно погиб в
Битве при Брильонтуре, но оказалось, что это всего лишь
мечтательное заблуждение. На самом деле он и с ним вместе
Девять Ноздрюлей ускользнули от истребительного отряда с
помощью хитроумной уловки, -- притворившись бродячей труппой
цыган-канатоходцев. Они бежали через Найо-Марш и проникли на
окраину Фордора, где земельные участки падали в то время в
цене, как падает на землю парализованный сокол. С той поры они
засели в Фордоре и накапливают силы.
Темный Карбункул Рока, коим наделен Сыроед, вскорости
лопнет, наполнив своими дурными миазмами Нижесреднюю Землю. И
ежели мы намереваемся уцелеть, эту болячку надлежит удалить
прежде, чем Сыроед примется сам выдавливать гной.
-- Да, но как это сделать? -- спросил Фрито.
-- Мы обязаны не подпустить его к тому единственному, что
означает победу, -- ответил Гельфанд. -- Не дать ему наложить
лапу на Великое Кольцо!
-- А что это за кольцо такое? -- спросил Фрито, озираясь
по сторонам в поисках наиболее удобного выхода.
-- Перестань озираться по сторонам в поисках наиболее
удобного выхода, и я поведаю тебе об этом, -- одернул
перепуганного хоббота Гельфанд. -- Множество лет назад, когда
хобботы еще дрались с бурундуками за лесные орехи, эльфы
выковали в своих чертогах Кольца Власти. Изготовленные по
тайному рецепту, известному ныне лишь производителям зубной
пасты, эти Кольца наделяют их обладателя немалой мощью. Всего
их было двадцать: шесть для господ земли, пять для правителей
моря, три для покорителей воздушных пространств и еще два,
чтобы избавляться от дурного запаха изо рта. С этими Кольцами
народы прошлых времен -- и смертные, и эльфы -- жили в
полагал, своим дружкам. Так он все бежал и бежал и не видел
перед собой ничего, кроме все того же туннеля, и начал уж
подумывать, что, верно, где-то он не туда повернул, как вдруг
коридор, достигнув огромной каверны, кончился.
Когда глаза Килько попривыкли к слабому свету, он
обнаружил, что подземный грот почти целиком заполняет широкое,
имеющее форму почки озеро, по которому, с шумом загребая,
шастает на стареньком надувном матрасе мерзейшего обличия
фигляр по прозванью Гормон. Кормился он сырой рыбой, порой
приправляя ее гарниром, от случая к случаю поступавшим из
внешнего мира в виде заблудившегося путника вроде Килько, так
что неожиданному появлению последнего в своей подземной сауне
Гормон обрадовался так, словно к нему пожаловал не Килько, а
грузовик с куриными окорочками. Впрочем, подобно всякому, в
чьих жилах струится кровь прародителей-хобботов, Гормон
полагал, что существо, превышающее ростом пять дюймов, а весом
десять фунтов, так просто не укокошишь, тут требуется тонкий
подход, и вследствие этого он, желая выгадать время, предложил
Килько поиграть в загадки. Килько, которого одолела внезапная
амнезия во всем, что касается гномов, которых как раз в это
время рубили в лапшу неподалеку от входа в пещеру, принял его
предложение.
Они загадали друг другу немало загадок насчет того, кто
снимался в роли Микки Мауса или что такое криптон. В конце
концов, Килько повезло. Мучительно придумывая очередную
загадку, он нащупал в кармане свой короткоствольный пистолет
38-го калибра и машинально воскликнул: "Что это у меня в
кармане?", а Гормон, приняв вопрос за загадку, не смог ее
отгадать. Охваченный любопытством, он поплыл к Килько,
повизгивая: "Дай поглядеть, дай поглядеть". Килько охотно
подчинился, вытянул пистолет из кармана и разрядил его в
сторону Гормона. Темнота не позволяла ему толком прицелиться,
так что он всего лишь продырявил матрас, а не умевший плавать
Гормон, барахтаясь в воде, протянул к Килько руки, умоляя
вытащить его. Вытаскивая Гормона, Килько приметил у него на
пальце интересное с виду колечко и заодно уж стащил и его.
Килько, может, и прикончил бы Гормона прямо на месте, но
жалость остановила его руку. "Какая жалость, -- думал он, уходя
назад по туннелю и слушая гневные вопли Гормона, -- что я
расстрелял все патроны".
Любопытно, что Килько никогда никому не описывал этих
событий, уверяя, будто вытащил кольцо у свиньи из носа или
подобрал в карете скорой помощи, -- он-де забыл уже, как было
дело. В конце концов, подозрительный от природы Гельфанд с
помощью одного из своих таинственных снадобий(*1) все-таки
вытянул из Килько правду, однако его уже тогда сильно
насторожило одно обстоятельство, -- как это Килько, бывший по
натуре своей завзятым и безудержным вруном, не сумел с самого
начала состряпать более впечатляющей лжи. Именно тогда, за
пятьдесят лет до начала нашей истории, у Гельфанда возникли
первые домыслы о том, что представляет собой Кольцо и насколько
оно важно. Впрочем, домыслы эти, как и всегда, не содержали
даже крупицы истины.
---------------------------------------------------------------
(*1) Вероятно, пентотала натрия.
Когда господин Килько Сукинс из Засучек брюзгливо объявил
о своем намерении выставить всем хобботам, проживающим в этой
части Шныра, дармовое угощение, Хобботаун отреагировал без
промедления: все его грязные трущобы до единой огласились
воплями "Шикарно!" и "Горячих кутят нажремся, братва!".
Кое-кого из жителей городка, получивших небольшие свитки с
выгравированным на них приглашением, обуяло такое нетерпение,
что они, впав от жадности во временное помешательство, сожрали
сами эти свитки. Впрочем, начальная истерия вскоре улеглась, а
хобботы вернулись к своим повседневным рутинным занятиям,
вернее сказать, впали в привычное для них коматозное состояние.
Тем не менее, по городку загуляли будоражащие слухи о
прибывающих к Килько грузах, которые он якобы прятал в свои
амбары: о цельных тушах всякого рогатого скота, о здоровенных
бочонках с пенником, о фейерверках, о тоннах картофельной ботвы
и о колоссальных бочках, набитых свиными головами. В город
целыми телегами повезли кипы свежесрезанного чертополоха --
популярного и очень мощного рвотного средства. Новости о
предстоящем празднике добрались аж до Брендивина, и проживавшие
вне Хобботауна шныряне начали сползаться в городок, словно
мигрирующие пиявки, и каждый надеялся натрескаться так, чтобы в
сравнении с ним и минога показалась застенчивой скромницей.
Никто в Шныре не обладал такой бездонной глоткой, как
вечно поровший какую-нибудь чушь (ибо он впадал уже в
старческое слабоумие) дряхлый сплетник Хам Грымжи. Полжизни Хам
честно трудился, исправляя в городке должность околоточного, но
уже много лет как вышел в отставку и скромно жил на доходы от
налаженного им еще в прежнее время бизнеса, двумя составными
частями которого были вымогательство и шантаж.
К тому вечеру, о котором у нас пойдет речь, Хам
Губа-не-Дура, как его прозывали, почитай, переселился в
"Заплывший Глаз", нечистую забегаловку, каковую мэр Гонимонетус
не раз уже закрывал за сомнительное поведение подвизавшихся там
грудастых "хобботушек", способных, как сказывали, даже тролля,
если, конечно, он уже лыка не вяжет, обчистить за такое время,
за которое и "Румпельштильцхен" еще не всякий успеет
выговорить. В тот вечер в кабачке заседало привычное сборище
опухших от пьянства олухов, включая сюда и сына Губы-не-Дуры,
Срама Грымжи, как раз отмечавшего отсрочку исполнения
приговора, заработанного им посредством противоественного
отправления кое-каких его потребностей с неблагосклонной
помощью малолетней драконихи противоположного пола.
-- По-моему, как-то сумнительно все это попахивает, --
говорил Губа-не-Дура, вдыхая зловонные испарения своей
трубочки-носогрейки. -- Я насчет того, что господин Сукинс
вдруг закатывает эдакий пир, когда он за многие годы и куска
заплесневелого сыра соседям не поднес.
Слушатели молча закивали, ибо так оно и было. Даже и до
"странного исчезновения" Килько его нору в Засучках охраняли
свирепые росомахи, да и не помнил никто, чтобы он когда-либо
потратился хоть на грош во время ежегодной Благотворительной
Распродажи Мифрила в пользу бездомных баньши. То
обстоятельство, что и никто другой на них ни гроша не давал, не
могло, разумеется, послужить оправданием прославленной скупости
Килько. Денежки он держал при себе, расходуя их лишь на прокорм
племянника да на игру в скабрезный скрабл, к которой питал
маниакальное пристрастие.
-- А этот его паренек, Фрито, -- прибавил мутноглазый Нат
Мухоног, -- у него-то и вообще не все дома, ей-ей.
Это заявление подтвердил, среди прочих, старый Затык из
Утопья. Ибо кто же не видел, как молодой Фрито бесцельно
слоняется по кривым улочкам Хобботауна, сжимая в руке пучок
цветов и что-то там лепеча насчет "истины и красоты", а то еще,
бывало, остановится и ляпнет какую-нибудь несусветицу вроде
"Cogito, ergo hobbum(*1)"?
-- Малый с придурью, это точно, -- сказал Губа-не-Дура,--
совсем я не удивлюсь, если правду про него говорят, будто он
симпатизирует гномам.
Тут наступило смущенное молчание, и громче всех молчал
молодой Срам, никогда не веривший так и недоказанным обвинениям
против Сукинсов, что они-де "грамотеи навроде гномов". Как
указывал Срам, настоящие гномы и росточком пониже и воняют куда
хуже, чем хобботы.
-- Да стоит ли вообще толковать о парне, который всего-то
навсего присвоил себе имя Сукинса! -- махнув правой передней
ногой, рассмеялся Губа-не-Дура.
-- Точно, -- подпел ему Ком Перистальт. -- Если папашу
этого Фрито не с арбалетом под венец провожали, так я, значит,
обеда от ужина не отличу. Да и мамаша-то, небось, была уже
непорожняя.
Собутыльники громко загоготали, вспомнив, как матушка
Фрито, приходившаяся Килько сестрой, сдуру поклялась в верности
какому-то малому не с того берега Брендивина (о котором было к
тому же известно, что он полурослик, т.е. наполовину хоббот,
наполовину опоссум). Несколько членов компании с удовольствием
углубились в эту тему и посыпались грубые(*2) и не весьма
замысловатые шутки касательно Сукинсов.
---------------------------------------------------------------
(*1) "Мыслю, следовательно хобботую"; по аналогии со
знаменитой латинской формулой Рене Декарта "Cogito, ergo sum"
("Мыслю, следовательно существую"). - Прим. перев.
(*2) Грубые на чей угодно но, разумеется, не на хобботочий
вкус.
-- Я вам больше скажу, -- сказал Губа-не-Дура, -- Килько и
сам всегда вел себя... подозрительно, коли вы меня понимаете.
-- Кое-кто поговаривает, будто так ведут себя те, кому
есть, что скрывать, вот оно как о нем говорят, -- донесся из
угла, в котором сгустились тени, нездешний голос. Голос этот
принадлежал человеку, не известному завсегдатаям "Заплывшего
Глаза", чужаку, на которого они, понятное дело, до сих пор не
обращали внимания по причине его неприметной внешности --
черный плащ с капюшоном, черная кольчуга, черная булава, черный
кинжал и совершенно нормальные красные всполохи на том месте,
где полагалось находиться глазам.
-- Может, и правду они говорят, -- согласился
Губа-не-Дура, подмигивая приятелям, чтобы те не упустили
грядущей остроты, -- а может, и врут.
Когда общий хохот, вызванный настоящей Хамовой шуткой,
затих, лишь немногие заметили, что незнакомец сгинул, оставив
после себя странноватый, отдающий скотным двором запах.
-- А все равно, -- упрямо сказал Срам, -- праздничек
выйдет на славу!
С этим собутыльники спорить не стали, ибо ничто так не
мило хобботам, как возможность набивать и набивать утробу, пока
не вывернет наизнанку.
Пора стояла прохладная, -- ранняя осень, -- пора,
возвещающая о ежегодном изменении в хобботовском десерте: о
переходе от съедаемого целиком арбуза к целиком съедаемой
тыкве. Однако же хобботы помоложе, которых еще не расперло
настолько, что им не по силам стало таскать свои туши по улицам
города, собственными глазами увидели будущее украшение скорого
празднества: фейерверки!
По мере того как день праздника близился, сквозь
камышовые ворота Хобботауна проезжало все больше двуколок,
влекомых крепкими пахотными козлами и груженных ящиками и
корзинами, с начертанными на них Х-рунами Мага Гельфанда и
клеймами различных эльфийских фирм.
Корзины сгружали и вскрывали у двери Килько, и хобботы
лишь попискивали и взмахивали рудиментарными хвостиками,
изумляясь чудесному их содержимому. Чего там только не было:
целые гроздья трубок, укрепленных на треногах и способных
извергать из себя здоровенные римские свечи; весящие сотни
фунтов толстые, ребристые ракеты со странными маленькими
кнопочками на переднем конце; вращающиеся трубчатые цилиндры с
приводными поворотными ручками; увесистые "лимонки", казавшиеся
детишками больше похожими на зеленые ананасы с приделанным
сверху колечком. Каждая корзина была снабжена биркой, на
которой оливковыми эльфийскими рунами обозначалось, что игрушки
эти изготовлены в мастерских эльфов волшебником с загадочным
прозванием, больше всего походившим на "Арамейские Излишки".
Килько, ухмыляясь во весь рот, понаблюдал за разгрузкой,
а затем шуганул молодежь, разбежавшуюся, стоило ему посильнее
наподдать одному-двум ребятенкам остро наточенным когтем,
красовавшимся у него на ноге.
-- Вот я вас, прохвостов, кыш! -- весело крикнул он им
вслед, когда они скрылись из виду. Затем рассмеялся и вернулся
к себе, в хобботочью нору, чтобы поговорить с ушедшим вовнутрь
гостем.
-- Этого фейерверка они у меня долго не забудут, -- с
усмешкой произнес престарелый хоббот, обращаясь к Гельфанду,
который попыхивал сигарой, устроясь в неуютном кресле
безвкусного эльфийского модерна. Пол вокруг кресла усеивали
костяшки для скрабла, из которых была уже составлена всякая
похабель.
-- Боюсь, тебе следует пересмотреть свои замыслы, --
ответил Маг, пытаясь распутать колтун, образовавшийся в его
грязно-серой бороде. -- Нельзя же использовать физическое
уничтожение, как способ сведения мелких счетов с соседями.
Килько с лукавым одобрением оглядел старинного друга.
Мага облекала давно вышедшая из моды, заношенная до дыр длинная
колдовская мантия, с подруба которой свешивались, грозя вот-вот
оторваться, блестки и нити стекляруса. Голову его украшала
высокая вытертая остроконечная шляпа с неряшливо разбросанными
по ней слабо светящимися во тьме каббалистическими знаками,
алхимическими символами и непотребными рисунками из тех, что
оставляют на заборах гномы. В узловатых с обкусанными ногтями
руках Маг вертел длинный, кривой дрючок, посеребренный и
изъеденный личинками, -- он служил ему одновременно и
"волшебной" палочкой, и спиночесалкой. В данную минуту Гельфанд
использовал его по второму из назначений, угрюмо изучая при
этом драные носки того, что в те времена сходило за черные
баскетбольные туфли. До середины икры.
-- Здорово ты их стоптал, Гульфи, -- ухмыльнулся Килько.
-- Похоже, кислые нынче у вас, у магов, дела, а?
Гельфанд скривился, услышав свою стародавнюю школьную
кличку, но затем с достоинством разгладил мантию.
-- Не моя вина, что маловеры посмеиваются над силами,
коими я владею, -- сказал он. -- Дай срок, мои чудеса еще
повергнут всех в ужас и изумление!
Он вдруг взмахнул спиночесалкой и комната погрузилась во
мрак. В темноте Килько увидел, как засветилась, ярко вспыхнув,
мантия Гельфанда. Спереди на ней проступили таинственные буквы,
сложившиеся в эльфийскую фразу: "Лобызай меня, детка, во тьме".
Столь же внезапно в уютную нору воротился свет, и надпись
на груди фокусника поблекла. Килько завел глаза к потолку и
пожал плечами.
-- Честное слово, Гульфи, -- сказал он, -- подобные
штучки вышли из моды вместе с голенищами на кнопочках. Не
удивительно, что тебе теперь приходится зарабатывать на жизнь,
мухлюя в карты при свете луны.
Гельфанд пропустил саркастические речи друга мимо ушей.
-- Не смейся над силами, недоступными твоему пониманию,
дерзкий мохноног, -- произнес он, между тем как в ладони его
появились прямо из воздуха пять тузов, -- ибо тебе еще
предстоит увидеть, сколь могущественны мои заклинания.
-- Пока я вижу только, что эта дурацкая пружинка у тебя в
рукаве совсем ослабела, -- хмыкнул хоббот, наливая старому
товарищу чашу пива. -- Так что давай обойдемся без волшебных
порошков и белых мышей. Ты лучше скажи, с чего это мне вдруг
мне выпала честь принимать такого гостя? Да еще с таким
аппетитом.
Прежде чем заговорить, Маг поморгал немного, фокусируя
глаза, в последнее время ставшие отчего-то косить, и добившись
нужного результата, мрачно уставился на Килько.
-- Настало время поговорить о Кольце, -- сказал он.
-- О каком таком кольце? Кольце чего? -- спросил Килько.
-- Ты отлично знаешь, о каком Кольце речь, -- сказал
Гельфанд. -- О том Кольце, что лежит у тебя в кармане, господин
Сукинс.
-- А-а-а, ты про это Кольцо, -- с невинным видом произнес
Килько. -- Я-то, было, решил, что речь идет о колечке, которое
ты оставил у меня в ванне после твоих упражнений с резиновой
уточкой.
-- Не время шутки шутить, -- сказал Гельфанд, -- ибо Зло
вступило на нашу землю и опасность стоит на ее рубежах.
-- Но... -- начал Килько.
-- Странные дела совершаются на Востоке...
-- Но...
-- Рок бредет по Большой Дороге...
-- Но...
-- И явилась вдруг собака на сене...
-- Но...
-- ... муха в салате...
Килько торопливо прихлопнул ладонью рот Мага, призносящий
ужасные слова.
-- Ты хочешь сказать... хочешь сказать... -- прошептал
он, -- Бурлаг в стакане воды?
-- Мммммммфлефлюг! -- подтвердил волшебник.
Подтверждались худшие опасения Килько. После праздника,
подумал он, придется много чего решать.
Хотя разослано было всего две сотни приглашений, Фрито
Сукинс не удивился, увидев, что за похожие на свинные корыта
столы, расставленные под воздвигнутым на лугу Сукинсов
просторным шатром, уселось в несколько раз больше народу.
Молодые глаза его расширились, когда он обвел взглядом
ненасытные хари, которые, забыв обо всем на свете, с хрустом
вгрызались в подгорелое мясо, раздирая его на куски. Немного
знакомых лиц приметил он в рыгающей и урчащей орде, шеренгой
выстроившейся вдоль ломившихся от жратвы столов, впрочем, еще
меньшее их число не утратило всякую узнаваемость, скрывшись под
масками подсохшей подливы и мясного сока. Только теперь молодой
хоббот понял, насколько отвечало истине любимое присловье
дядюшки Килько: "Чтобы заткнуть хобботу глотку, нужна гора
всякой снеди".
А все же, подумал Фрито, уворачиваясь от пролетавшего
мимо обглоданного мосла, праздник вышел на славу. Пришлось
загодя вырыть множество огромных ям только для того, чтобы было
где разместить горы обгорелого мяса, которое гостям предстояло
запихать в свои натренированные, мускулистые глотки, а сверх
того дядюшка Килько выстроил хитроумный трубопровод, по
которому в бездонные животы самотеком лились сотни галлонов
крепкого пива. В печальной задумчивости взирал Фрито на своих
соплеменников-хобботов, шумно набивающих утробы картофельной
ботвой и рассовывающих "на потом" -- по карманам курток и
кошелям -- недогрызенные куски покрытого застывшим салом мяса.
Время от времени, какой-нибудь слишком рьяный обжора валился в
беспамятстве наземь -- к великой радости соседей, которые тут
же, не упуская удачного случая, засыпали его объедками. То
есть, конечно, теми объедками, которые они не могли уволочь с
собой "на потом".
Куда ни поворачивался Фрито, он видел и слышал лишь
скрежещущие зубы хобботов да распяленные их глотки, да урчащие
и подрагивающие животы. Скрежет и чавканье почти заглушили
национальный гимн Шныра, нестройно исполняемый наемными
музыкантами.
Мы хобботы, мохнатый люд,
Мы трескаем, пока дают,
Любая тварь у нас в чести
Лишь хобботов не жрем -- почти.
Алкает рот, урчит живот,
Мы жрем, пока не разорвет.
Умнет сколько хочешь, -- кто бы подал, --
Веселый народец смурных объедал.
Припев: Жри, жри, жри, жри,
Жри, жри, жри, жри!
К столам собираются хобботы кучей,
Им хавать и пить никогда не прискучит --
С восхода луны и до солнца в окошке
(Не съесть бы ошибкой тарелки и ложки).
Коль есть еда, тащи сюда,
Помрем за жрачкой -- не беда.
Вечно веселым, к чему нам взрослеть?
Все к нам! Играть, блевать и петь!
Припев: Жри, жри, жри, жри,
Жри, жри, жри, жри!
Фрито слонялся вдоль составленных рядами столов, надеясь
отыскать знакомую, коренастую фигуру Срама. "Жри, жри, жри..."
бормотал он себе под нос, но почему-то странными казались ему
эти слова. Отчего ему так одиноко в толпе веселых гуляк, отчего
даже в родной деревне он ощущал себя случайно забредшим сюда
чужаком? Фрито вглядывался в фаланги перемалывающих пищу зубов,
в длинные, длиной в целый фут, раздвоенные на концах языки,
свисавшие из сотен ртов, такие розовые и влажные под
послеполуденным солнцем.
Тут во главе стола, где и Фрито полагалось сидеть в
качестве почетного гостя, поднялась суматоха. Дядюшка Килько
влез на скамью и махал руками, требуя тишины, -- он
вознамерился произнести послеобеденную Речь. После того, как
гул от язвительных выкриков и грохот от ударяющихся одна о
другую голов стал затихать, каждое пушистое, заостренное ухо и
каждый остекленелый глаз обратились к Килько, дабы ничего не
упустить из того, что он скажет.
-- Дорогие мои хобботы, -- сказал он, -- дорогие мои
Затыки и Перистальты, Чревниксы и Вислобрюхи, Оглоеды и
Цирроузы, а также Сальценосы.
(-- Пальценосы, -- поправил его брюзгливый забулдыга,
который, храня верность семейному имени, затиснул в ноздрю
палец до четвертой фаланги включительно.)
-- Надеюсь, все вы уже набили черева настолько, что вас
того и гляди вырвет.
На это освященное обычаем приветствие гости традиционно
ответили единогласным пуканьем и рыганьем, удостоверяя, что
угощение пришлось им по вкусу.
-- Как всем вам известно, я прожил в Хобботауне большую
часть моей жизни, так что мнение обо всех вас я составить успел
и, прежде чем покинуть вас навсегда, я хотел бы показать вам,
что вы все для меня значили.
Толпа одобрительно взревела, решив, что Килько сию минуту
начнет раздавать долгожданные подарки. Но то, что последовало
за этими словами, поразило даже Фрито, в ошалелом обожании
взиравшего на своего дядю. С Килько свалились штаны.
Воссоздание картины разразившегося следом буйства лучше
доверить фантазии читателя, как бы она у него ни хромала.
Впрочем, Килько, заранее договорившийся, что фейрверк начнется,
едва он подаст условный знак, сумел увильнуть от разгневанных
соплеменников. Послышался оглушительный рев, сверкнула
ослепительная вспышка, и горящие жаждой мести хобботы, вокруг
которых с грохотом и сверканием совершалась мировая катастрофа,
взвыв от испуга, зарылись носами в грязь. Когда громыхание
поутихло, несколько самых храбрых линчевателей приподнялись и,
сощурясь от горячего ветра, вгляделись туда, где только что
помещался на невысоком пригорке стол Килько. От пригорка и
следа не осталось. От Килько тоже.
-- Видели бы вы их рожи, -- заливался Килько, обращаясь к
Фрито и Гельфанду. Надежно укрывшись в своей норе, старый
хоббот сотрясался от ликующего хохота. -- Как они улепетывали!
Как зайцы от привидения!
-- Зайцы или хобботы, а все же тебе следовало быть
поосторожнее, -- сказал Гельфанд. -- Ты мог кого-нибудь
покалечить.
-- Да что ты волнуешься? -- ответил Килько. -- Шрапнель
вся в другую сторону пошла. А лучшего способа встряхнуть их
перед тем, как навсегда покинуть этот городишко, все равно не
придумаешь.
Килько встал и принялся напоследок пересчитывать сундуки,
на каждом из которых был отчетливо выведен адрес "Дольн,
Эстрагон".
-- Времена повсюду наступают тяжелые, -- добавил он, --
так что пора им жирок-то порастрясти.
-- Тяжелые? -- удивился Фрито.
-- Да, -- ответил Гельфанд. -- Зло вступило на нашу...
-- Ой, ты только опять не заводись, -- нетерпеливо
перебил его Килько. -- Расскажи Фрито все, что мне рассказал, и
довольно.
-- Твой грубиян-дядюшка имеет в виду, -- начал Маг, --
что множество знамений, виденных мною, предвещают нам всем беду
-- здесь, в Шныре, и повсюду.
-- Знамений? -- переспросил Фрито.
-- Истинных и несомненных, -- мрачно ответствовал
Гельфанд. -- Странные и ужасные чудеса видел я в прошлом году.
В полях, засеянных житом, взошли ягель и африканское просо, и
даже в крохотных огородах перестали расти артишоки. В декабре
приключилась жара, белая ворона летала по небу, а затем
наступило морковкино заговенье. Призовая голштинка разродилась
двумя живыми страховыми агентами. Земля разверзлась, изрыгнув
завязанные морским узлом козлиные потроха. Лик солнца померк, и
с небес излились дождем раскисшие кукурузные хлопья.
-- Но что же все это значит? -- задыхаясь, спросил Фрито.
-- А я откуда знаю? -- дернул плечами Гельфанд, -- Во
всяком случае, сюжетец из этого можно слепить -- будь здоров.
Но это не все. Мои шпионы доносят, что на Востоке, в страшных
Землях Фордора собираются черные силы, весь списочный состав.
Орды гнусных урков и троллей умножились, и каждый день
красноглазые призраки тайком проникают даже в пределы Шныра.
Скоро великий ужас охватит эту землю, ибо к ней протянулась
черная длань Сыроеда.
-- Сыроед! -- воскликнул Фрито. -- Но Сыроеда давно нет в
живых.
-- Не верь всему, что слышишь от герольдов, -- серьезно
сказал Килько. -- Считалось, что Сыроед безвозвратно погиб в
Битве при Брильонтуре, но оказалось, что это всего лишь
мечтательное заблуждение. На самом деле он и с ним вместе
Девять Ноздрюлей ускользнули от истребительного отряда с
помощью хитроумной уловки, -- притворившись бродячей труппой
цыган-канатоходцев. Они бежали через Найо-Марш и проникли на
окраину Фордора, где земельные участки падали в то время в
цене, как падает на землю парализованный сокол. С той поры они
засели в Фордоре и накапливают силы.
Темный Карбункул Рока, коим наделен Сыроед, вскорости
лопнет, наполнив своими дурными миазмами Нижесреднюю Землю. И
ежели мы намереваемся уцелеть, эту болячку надлежит удалить
прежде, чем Сыроед примется сам выдавливать гной.
-- Да, но как это сделать? -- спросил Фрито.
-- Мы обязаны не подпустить его к тому единственному, что
означает победу, -- ответил Гельфанд. -- Не дать ему наложить
лапу на Великое Кольцо!
-- А что это за кольцо такое? -- спросил Фрито, озираясь
по сторонам в поисках наиболее удобного выхода.
-- Перестань озираться по сторонам в поисках наиболее
удобного выхода, и я поведаю тебе об этом, -- одернул
перепуганного хоббота Гельфанд. -- Множество лет назад, когда
хобботы еще дрались с бурундуками за лесные орехи, эльфы
выковали в своих чертогах Кольца Власти. Изготовленные по
тайному рецепту, известному ныне лишь производителям зубной
пасты, эти Кольца наделяют их обладателя немалой мощью. Всего
их было двадцать: шесть для господ земли, пять для правителей
моря, три для покорителей воздушных пространств и еще два,
чтобы избавляться от дурного запаха изо рта. С этими Кольцами
народы прошлых времен -- и смертные, и эльфы -- жили в