Страница:
Августин
Ты одержим какою-то убийственной душевной чумою, которую в новое время
зовут acidia {Гнетущая печаль (лат.).}, а в древности называли aegritudo -
смятенностью духа.
Франциск
Самое имя этой болезни повергает меня в трепет.
Августин
Без сомнения, потому, что она давно и тяжко терзает тебя.
Франциск
Каюсь, что так. К тому же почти во всем, что меня мучает, есть примесь
какой-то сладости, хотя и обманчивой; но в этой скорби все так сурово, и
горестно, и страшно, и путь к отчаянию открыт ежеминутно, и каждая мелочь
толкает к гибели несчастную душу. Притом все прочие мои страсти сказываются
хотя частыми, но краткими и скоропреходящими вспышками, эта же чума по
временам схватывает меня так упорно, что без отдыха истязает меня целые дни
и ночи; тогда для меня нет света, нет жизни: то время подобно кромешной ночи
и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхом злополучия, - я так
упиваюсь своей душевной борьбою и мукою, с каким-то стесненным
сладострастием, что лишь неохотно! отрываюсь от них.
Августин
Ты прекрасно знаешь свою болезнь; если бы только ты знал и ее причину!
Итак, скажи мне, что огорчает тебя до такой степени? Сумятица ли
повседневной жизни? Или телесная боль? Или какой-нибудь удар жестокой
судьбы?
Франциск
Ничто в отдельности из названного тобою. Будь я испытуем в
единоборстве, я, несомненно, устоял бы; теперь же я гибну под натиском
целого войска.
Августин
Объясни точнее, что тебя угнетает.
Франциск
Каждый раз, когда судьба наносит мне одну какую-нибудь рану, я остаюсь
тверд и неустрашим, памятуя, что уже не раз, тяжко пораженный ею, я выходил
победителем; если вскоре затем она наносит мне вторую рану, я начинаю
несколько колебаться; когда же за теми двумя следуют третья и четвертая
рана, тогда я поневоле, не бегом стремительным, а шаг за шагом, отступаю в
крепость разума. Но если судьба обрушивается на меня всей своей ратью и,
чтобы сокрушить меня, скликает и образы человеческих бедствий, и
воспоминание о пережитых муках, и страх грядущих, тогда-то, теснимый со всех
сторон, до ужаса напуганный таким скоплением бед, я стенаю, и тогда
возникает эта тяжкая скорбь, как если кто окружен бесчисленными врагами, и
нет ему выхода, нет ни надежды на пощаду, ни утешения, но все грозит ему
гибелью - уже поставлены осадные машины, вырыты подземные ходы, уже шатаются
башни, лестницы уже приставлены к укреплениям, к стенам подведены укрытия на
колесах и огонь бежит по крышам, видя со всех сторон сверкающие мечи и
грозные лица врагов и сознавая близость своей гибели, может ли он не
страшиться и не скорбеть, когда и без этих ужасов одна потеря свободы еггь
для мужественного человека величайшее страдание?
Августин
Хотя твой рассказ и беспорядочен, однако я понимаю, что причина всех
твоих бед - неверная мысль, которая и в прошлом погубила бесчисленное
множество людей, и многих еще погубит: ты считаешь себя несчастным,
Франциск
Как нельзя более.
Августин
По какой причине?
Франциск
Не по одной, а по многим.
Августин
С тобою происходит то же, что с человеком, который из-за любого
ничтожного оскорбления воскрешает в своей памяти весь ряд минувших обид.
Франциск
Ни одна рана во мне не настолько стара, чтобы она была излечена
забвением, но все болящие свежи, и если что от времени могло бы зажить,
судьба так часто ударяла по тому же месту, что рубец никогда не стянул
зияющей раны. Прибавь сюда еще мою ненависть и отвращение к человеческому
состоянию; угнетаемый всем этим, я не могу не быть глубоко печальным.
Назовешь ли ты это чувство acidia, или aegritudo, или как-нибудь иначе - для
меня не важно; насчет самой вещи мы согласны.
Августин
Так как, сколько я вижу, болезнь пустила глубокие корни, то залечить ее
поверхностно было бы бесцельно, ибо она вскоре проявилась бы снова;
необходимо удалить ее с корнем. Но я недоумеваю, с чего начать;
многочисленность твоих бед пугает меня. Но чтобы облегчить себе задачу, я
буду обсуждать каждую вещь в отдельности. Итак, скажи, что тебе кажется
наиболее тягостным?
Франциск
Все, что я первым увижу, все, что слышу, все, что чувствую.
Августин
Из всех вещей почти ни одна тебе не нравится?
Франциск
Или ни одна, или очень немногие.
Августин
Когда бы по крайней мере тебе нравились вещи, служащие ко спасению! Но
я прошу тебя, ответь, что тебе в особенности не нравится?
Франциск
Я ответил уже.
Августин
Всему этому виною та acidia, о которой я говорил. Тебе не нравится все
твое?
Франциск
Чужое не менее.
Августин
И это происходит от той же причины. Но, чтобы внести некоторый порядок
в нашу беседу, скажи, претит ли тебе вся твое так сильно, как ты
утверждаешь?
Франциск
Перестань мучить меня пустыми вопросами. Претит больше, чем можно
выразить.
Августин
Следовательно, тебе противно то самое, что многим другим внушает
зависть к тебе?
Франциск
Кто завидует несчастному, тот, очевидно, сам крайне несчастен.
Августин
Но что тебе наиболее претит из всего?
Франциск
Не знаю.
Августин
А если я буду перечислять, ты признаешься ли?
Франциск
Признаюсь искренно.
Августин
Ты гневаешься на свою судьбу.
Франциск
Могу ли не ненавидеть ее, надменную, жестокую, слепую, без разбора
вершащую земные дела?
Августин
В общей форме эта жалоба касается всех. Будем исследовать теперь твои
личные неудовольствия. Если окажется, что твои жалобы несправедливы,
примиришься ли ты?
Франциск
Убедить меня очень трудно, но если ты докажешь мне это, я успокоюсь.
Августин
Ты находишь, что судьба поступает с тобою слишком скаредно?
Франциск
Нет, слишком несносно, слишком несправедливо, слишком высокомерно,
слишком жестоко.
Августин
У комических поэтов выведен не один жалующийся, но тысячи, и ты пока -
только один из многих; лучше бы ты принадлежал к числу немногих. Но так как
эта тема до такой степени избита, что едва ли можно прибавить к ней
что-нибудь новое, желаешь ли ты к старой болезни применить старое лекарство?
Франциск
Как угодно.
Августин
Итак, скажи: заставила ли тебя бедность терпеть голод или жажду, или
холод?
Франциск
Моя судьба пока еще не доходила до такой свирепости.
Августин
А сколь многие терпят эти лишения изо дня в день!
Франциск
Употреби другое лекарство, если можешь, ибо это мне не помогает. Я не
из тех, кому среди собственных бед радость видеть вокруг себя полчище
несчастных и плачущих, и подчас я скорблю о чужих страданиях не меньше,
нежели о моих собственных.
Августин
И я не говорю о радости, но я хочу, чтобы это зрелище утешало человека
и чтобы, видя чужие судьбы, он научился быть довольным своею. Ибо не могут
все занимать первое место; иначе как же явится первый, если за ним не будет
следовать второй? Вы, смертные, уже должны быть довольны, раз вы не доведены
до крайности, раз из столь многих козней судьбы вы терпите только умеренные.
Впрочем, и тем, кто несет тягчайшее бремя, можно помочь более острыми
лекарствами; ты же в них совсем не нуждаешься, так как судьба обошлась с
тобою не слишком сурово. Но вас ввергает в эти горести то, что каждый,
забывая о своем жребии, мечтает занять первое место, так как - о чем я уже
говорил - все не могут занимать это место, то за безуспешными попытками
следует негодование. Если бы люди понимали, сколь тягостно высшее положение,
они не домогались, а боялись бы его; это доказывается свидетельством тех,
которые ценою великих усилий вознеслись на вершину почестей и которые вскоре
начинали проклинать слишком легкое исполнение своих желаний. Эту истину
должны были бы знать все, особенно ты, которому долгий опыт доказал, что
высшее положение есть всегда трудная, тревожная и во всех отношениях жалкая
доля. Отсюда следует, что нет такого положения, которое не давало бы повода
к жалобам, потому что и достигшие желаемого, и потерпевшие неудачу одинаково
предъявляют законные причины жаловаться: одни считают себя обманутыми,
другие - несправедливо обойденными. Поэтому следуй совету Сенеки: "Видя,
сколько человек тебя опередило, думай о том, сколько их остается позади
тебя; если хочешь выказать себя благодарным по отношению к Богу и своей
жизни, думай о том, сколь многих ты опередил", - и, как он говорит в том же
месте, - "назначь себе границу, которой ты не мог бы переступить, даже если
бы пожелал".
Франциск
Я давно уже указал моим желаниям определенную границу, если не ошибаюсь
- весьма скромную; но наглость и бесстыдство моего века таковы, что
скромность провозглашается тупостью и ленью.
Августин
Но могут ли нарушать твое душевное равновесие суждения толпы, которая
никогда не судит верно, никогда не называет вещей правильными именами? Если
память не обманывает меня, ты обыкновенно презирал их.
Франциск
Верь мне, я никогда не презирал их более, чем теперь. Мнению толпы обо
мне я придаю не более важности, чем тому, что думает обо мне стадо животных.
Августин
Ну, то же?
Франциск
Мне обидно, что, хотя ни один из моих современников, каких я знаю, не
питал более скромных желаний, никто не достигал своих целей с большим
трудом. Что я точно никогда не домогался высокого положения, этому
свидетельница та, что здесь присутствует, ибо она все видит и всегда читала
в моей душе. Она знает, что каждый раз, когда я, по свойству человеческого
ума, мысленно перебирал все общественные состояния, я на высших ступенях
никогда не находил того покоя и той душевной ясности, которые, на мой
взгляд, следует предпочесть всему другому, и что поэтому, гнушаясь жизни
исполненной забот и тревог, я всегда трезвой мыслью предает читал скромное
положение, не устами только, но душою одобряя слова Горация:
Кто умеренность золотую любит,
Верный выбрал дар: не в лачуге ветхой,
Не в грязи живет; не живет и в царских,
Скромный, палатах.
И объяснение, которое он дает, нравилось мне не менее чем самая мысль:
Треплет буйный вихрь на горах свирепей
Гордую сосну; тяжелее рухнет
Башня с высоты; окрест глав зубчатых
Вьются перуны.
О том я и скорблю, что мне никогда не удавалось достигнуть этого скромного
положения.
Августин
Но, может быть, то, что ты считаешь скромным, выше тебя? Может быть,
истинная середина уже давно досталась тебе и с избытком? Может быть, ты
далеко превзошел ее и для многих служишь скорее предметом зависти, чем
презрения!
Франциск
Пусть так, но я убежден в противном.
Августин
Неверное мнение, - бесспорно, причина всех твоих бед, особенно же этой,
и потому, как говорит Туллий, тебе надо бежать от этой Харибды при помощи
всех весел и парусов.
Франциск
Откуда я должен бежать и куда направить мою ладью? Наконец, чему ты
велишь мне верить, как не тому, что я вижу?
Августин
Ты видишь там, куда ты направил взор, а если бы ты взглянул назад, ты
увидал бы, что за тобою идет несчетная толпа и что ты несколько ближе к
первому ряду, чем к последнему, но душевная трусость и упрямство не
позволяют тебе оглянуться назад.
Франциск
Я оглядывался подчас и заметил, что многие отстали от меня. И я не
стыжусь своей доли, но мне жаль моих забот и обидно за мои попытки, ибо я
вынужден, говоря словами того же Горация:
Жить на авось, колеблясь висеть меж надеждой и страхом.
Избавься я от этой тревожной заботы, я был бы с избытком доволен тем, что
имею, и охотно повторил бы то, что он говорит в этом же месте:
Друг, угадай, о чем я молюсь, что в мечтанье лелею:
С тем хочу я пребыть, что ныне мое, - даже с меньшим;
Век остальной для себя провождать, сколько боги пошлют дней.
Но я всегда мнителен в отношении будущего, всегда тревожен, и потому
дары судьбы не приносят мне никакой отрады. Притом до сих пор, как видишь, я
живу для других, а это - самая жалкая участь из всех. Если бы по крайней
мере остаток старости оказался для меня счастливым, чтобы, проведя жизнь
среди треволнений, я мог умереть в гавани.
Августин
Что же, в бурном водовороте человеческих дел, среди такой непрочности
успехов, в этой тьме, скрывающей будущее, и, коротко говоря, будучи во всем
подвластен судьбе, - ты один из стольких тысяч людей хотел бы вести жизнь,
свободную от забот? Подумай, смертный, чего ты желаешь! Подумай, чего ты
требуешь! Что же касается твоих жалоб на то, что ты жил не для себя, то это
не нужда, а рабство. Признают как и ты говоришь, что рабство - плачевная
вещь, но если ты оглянешься кругом, то заметишь, что лишь очень немногие
люди жили для себя. Ибо и те, которые считаются наиболее счастливыми и для
которых живут тысячи, в то же время сами живут для других, о чем
свидетельствуют их непрестанные бдения и труды. И разве (я хочу поразить
тебя самым высоким примером) Юлий Цезарь, которому принадлежит это верное,
хотя и дерзкое изречение: "Род человеческий живет для немногих", - разве он,
принудив род человеческий жить для него одного, все-таки и после этого не
жил для других? Может быть, ты спросишь - для кого? Как раз для тех, кем он
был убит, для Брута, Цимбра и прочих зачинщиков предательского заговора,
алчности которых не могла насытить даже его неистощимая щедрость.
Франциск
Признаюсь, ты убедил меня, так что я больше не негодую ни на свое
рабство, ни на свою бедность.
Августин
Лучше негодуй на то, что ты не мудр, ибо только этим ты мог бы
приобрести и свободу, и истинное богатство. Притом человек, равнодушно
переносящий отсутствие причин и в то же время пеняющий на отсутствие
следствий, не имеет правильного представления ни о причинах, ни о
следствиях. Но говори теперь далее, что угнетает тебя сверх сказанного?
Бренность ли тела? Или скрытая скорбь?
Франциск
Правда, каждый раз, как я рассматривал себя самого, моя тело всегда
было мне в тягость; но видя, сколь тяжелы теля других, я признаю, что мой
раб довольно послушен. Когда бы я мог тем же хвалиться и относительно моей
души! Но она властвует надо мной.
Августин
Когда бы она сама покорялась власти разума! Но возвращаюсь к телу: что
ты чувствуешь в нем тягостного?
Франциск
Ничего другого, кроме его общих свойств: что оно смертно, расстраивает
меня своими страданиями, обременяет меня своей тяжестью, клонит ко сну,
когда дух бодр, и подчиняет другим человеческим нуждам, которые перечислять
было бы и долго и неприятно.
Августин
Образумься, прошу тебя, и вспомни, что ты человек, - тогда это
тревожное чувство исчезнет. Если тебя мучит еще что-нибудь, скажи.
Франциск
Или ты не слыхал о лютости мачехи-судьбы, как она в один день
беспощадным ударом сокрушила меня, мои надежды и все мое достояние, мою
семью и мой дом?
Августин
Вижу потоки слез, текущие из твоих глаз, и оттого хочу пройти мимо, ибо
в этом деле ты нуждаешься не в поучении, а в напоминании. Достаточно будет
лишь посоветовать тебе, чтобы ты вспомнил не только о гибели частных
семейств, но о хорошо известных тебе случаях распадения целых царств на
протяжении всех веков. Одно уже чтение трагедий может научить тебя не
стыдиться того, что вместе со столькими царскими дворцами сгорела и твоя
хижина. Теперь продолжай, потому что эти мои немногие слова ты должен сам
обдумать глубже.
Франциск
Кто мог бы с достаточной силою выразить ежедневное отвращение и скуку
моей жизни в этом безобразнейшем, беспокойнейшем из всех городов мира, в
этой тесной, омерзительной яме, куда стекаются нечистоты со всего света? Кто
в состоянии изобразить словами узкие зловонные улицы, вызывающие тошноту,
стаи бешеных собак вперемежку с гнусными свиньями, грохот колес, сотрясающий
стены, кареты четверней, внезапно выезжающие из боковых переулков и
загораживающие дорогу, эту разношерстную толпу, ужасный вид бесчисленных
нищих, разнузданность богатства, уныние и скорбь одних, резвую веселость
других, наконец, это разнообразие характеров и занятий, этот разноголосый
крик и давку кишащей толпы? Все это изнуряет ум, привыкший к лучшему, лишает
покоя благородный дух и мешает научным занятиям. Да спасет меня Господь от
этого кораблекрушения невредимым, ибо часто, когда я оглядываюсь кругом, мне
кажется, что я живым сошел в ад. Вот и предавайся при таких условиях высоким
размышлениям:
Вот тут и вздумай сложить втихомолку певучие строки!
Августин
Этот стих Флакка показывает мне, о чем ты более всего сокрушаешься; ты
горюешь о том, что попал в такое место, которое не благоприятно для твоих
занятий, ибо, как говорит тот же поэт,
Хором хвалят поэты леса, города ненавидят.
И сам ты в каком-то послании выразил ту же мысль другими словами:
Музам дубрава мила, не дружат с городами поэты.
Верь мне: если бы когда-нибудь утихло внутреннее смятение твоего духа,
окружающий тебя шум хотя и поражал бы твой слух, но души твоей не волновал
бы. Но не буду повторять тебе того, что ты давно знаешь; у тебя есть
небесполезное письмо Сенеки об этом предмете, есть и книга его же о
спокойствии духа, есть и превосходная книга Цицерона о средствах к полному
исцелению этого душевного недуга - изложение прений третьего дня,
происходивших в его Тускуланском доме, посвященное им Бруту.
Франциск
Ты знаешь, что каждую из этих вещей я читал с большим вниманием.
Августин
Что же? Неужели они не принесли тебе никакой пользы?
Франциск
Напротив, пока я читал, они были мне очень полезны, но едва я выпускал
книгу из рук, мое согласие с нею тотчас исчезало совершенно.
Августин
Такова общая привычка читающих, с тех пор как негодные писаки, это
проклятое отродье, стали всюду бродить стадами; хотя в школах много спорят о
том, как должно жить, но слова мало претворяются в дело. Но если бы ты
отмечал соответствующие места известными знаками, ты извлекал бы пользу из
чтения.
Франциск
Какими знаками?
Августин
Каждый раз, когда при чтении тебе встречаются назидательные изречения,
которые, как тебе кажется, либо подстрекают, либо обуздывают твой дух, не
полагайся на силы своего ума, но прячь их в хранилище твоей памяти и тверди
до тех пор, пока вполне не освоишься с ними, дабы, по примеру опытных
лекарей, где и когда бы ни приключилась болезнь, требующая немедленного
вмешательства, лекарства были бы у тебя, так сказать, записаны в душе. Ибо
как тела, так и души человеческие подвержены некоторым недугам, в которых
промедление столь опасно, что отсрочить лечение значит уничтожить надежду на
спасение. Кто не знает, например, что иные движения души бывают столь
стремительны, что, если разум не подавляет их в самом зародыше, они ввергают
в гибель душу, тело и всего человека, и всякое средство, применяемое к ним
впоследствии, оказывается уже запоздалым. Из них главным я считаю гнев. Не
без основания те, кто делит душу на три части, отводят ему место под
седалищем разума, помещая разум в голове, как бы в крепости, гнев - в груди,
вожделения - в брюшной полости, ибо разум должен быть всегда готов быстро
подавлять бурные порывы подчиненных ему страстей и как бы с высоты трубить к
отступлению; и так как гнев всего более нуждается в этой острастке, то он и
помещен всего ближе.
Франциск
И правильно. Я хочу доказать тебе, что эту истину я извлекал не только
из философских, но и из поэтических произведений. Именно, я часто размышлял
про себя, что описываемые Мароном неистовые ветры, скрывающиеся в далеких
пещерах, и громоздящиеся над ними горы, и на вершине сидящий царь,
укрощающий их своей властью, знаменуют, может быть, гнев, и буйные страсти
души, которые клокочут в глубине сердца и, если бы не сдерживала их узда
разума, как говорится там же:
Материк, и моря, и глубокое небо -
Ярые все б унесли, все б размыкали буйным набегом.
В самом деле, что разумеет он под материком, как не земную персть тела, под
морями - как не оживляющие ее соки, под глубиной небес - как не душу,
которая обитает в скрытом месте и в которой, как он же говорит в другом
месте:
Дышит мощь огневая, небесное теплится семя.
Этим он хочет сказать, что страсти ввергают в бездну тело и душу, словом -
всего человека. Напротив, горы и вверху сидящий царь - что это, как не
крепость - голова и в ней живущий разум? Ибо вот его слова:
Там царь Эол, в пространной пещере,
Буйных боренье ветров, мощь мятежную бурь многошумных
Властью гнетет, и в оковах томит, и смиряет уздою.
С бешеным воем они и с великим ропотом бьются
Окрест в затворы горы. На возвышенной сидя твердыне,
Жезл подъемлет Эол...
Так говорит поэт. Я же, разбирая каждое слово в отдельности, слышу, что речь
идет о бешенстве, борении, о многошумных бурях, вое и ропоте, - а эти
слова могут относиться к гневу. Далее я слышу о царе, сидящем на возвышенной
твердыне, держащем жезл, угнетающем властью, укрощающем оковами и уздою; кто
станет отрицать, что эти слова могут относиться к разуму? А чтобы было ясно,
что все это говорится о душе и смущающем ее гневе, он прибавляет следующее:
Их сердца утишая и лютость.
Августин
Хвалю твое старание понять тайный смысл этого поэтического рассказа,
ибо думал ли об этом сам Вергилий, когда писал, или подобный умысел был ему
совершенно чужд и он желал описать в этих стихах только морскую бурю и
ничего более, - во всяком случае, то, что ты сказал о ярости гнева и о
власти разума, кажется мне верным и остроумным. Но возвращаюсь к началу моей
речи: против гнева и остальных страстей, особенно же против той заразы, о
которой мы как раз говорим, приводи себе всегда на память какое-нибудь
изречение, встретившееся тебе при внимательном чтении. Отмечай полезные
изречения, как я сказал вначале, известными знаками, которые наподобие
крючков удерживали бы их в памяти, когда они захотят ускользнуть из нее. С
их помощью ты станешь непоколебимым как против всех других соблазнов, так и
против той мрачности духа, которая, подобно смертоносной тени, губит и
семена добродетелей, и все плоды дарований и которая, словом, - как
прекрасно говорит Туллий - есть источник и начало всех бедствий. Разумеется,
нет ни одного человека, который не имел бы многих причин для скорби; не
говорю и о том, что воспоминание о твоих прегрешениях законно гнетет и
тревожит тебя: это единственный спасительный вид скорби, раз только она не
переходит в отчаяние; но если ты внимательно присмотришься к другим и к
самому себе, ты, конечно, должен будешь признать, что небо даровало тебе
много благ, которые дают тебе право утешаться и радоваться среди стольких
ропщущих и страждущих. Что же касается твоих жалоб на то, что ты еще не жил
для себя, равно и твоих жалоб на неудовольствие, которое причиняет тебе
городской шум, то немалым утешением должны тебе служить подобные же жалобы
знаменитейших людей и то соображение, что если ты по собственной воле попал
в этот водоворот, то по своей же воле можешь и вынырнуть из него, если
только сильно пожелаешь. Притом долгая привычка может приучить твои уши
внимать разноголосому крику толпы с таким же наслаждением, как шуму
водопада. И, как я сказал, ты очень легко достигнешь того, если сначала
смиришь смятение твоего духа, ибо ясное и спокойное сердце остается
невозмутимым, клубятся ли вкруг него бродячие облака или звучит над ним
дальний гром. Так, точно стоя в безопасности на сухом берегу, ты будешь
созерцать чужие кораблекрушения и молча слушать горестные вопли тонущих, и
сколько жалости внушит тебе это печальное зрелище, столько же радости будет
возбуждать в тебе твоя собственная безопасность по сравнению с опасным
положением других. Поэтому я твердо надеюсь, что ты вскоре совершенно
изгонишь печаль из твоего сердца.
Франциск
Хотя многое звучит для меня как насмешка, особенно твое утверждение,
что мне легко покинуть города и что это вполне в моей воле, но так как во
многом ты убедил меня разумными доводами, я хочу и тут сложить оружие,
прежде чем потерплю поражение.
Августин
Итак, ты можешь теперь же сбросить с себя печаль и примириться со своей
Ты одержим какою-то убийственной душевной чумою, которую в новое время
зовут acidia {Гнетущая печаль (лат.).}, а в древности называли aegritudo -
смятенностью духа.
Франциск
Самое имя этой болезни повергает меня в трепет.
Августин
Без сомнения, потому, что она давно и тяжко терзает тебя.
Франциск
Каюсь, что так. К тому же почти во всем, что меня мучает, есть примесь
какой-то сладости, хотя и обманчивой; но в этой скорби все так сурово, и
горестно, и страшно, и путь к отчаянию открыт ежеминутно, и каждая мелочь
толкает к гибели несчастную душу. Притом все прочие мои страсти сказываются
хотя частыми, но краткими и скоропреходящими вспышками, эта же чума по
временам схватывает меня так упорно, что без отдыха истязает меня целые дни
и ночи; тогда для меня нет света, нет жизни: то время подобно кромешной ночи
и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхом злополучия, - я так
упиваюсь своей душевной борьбою и мукою, с каким-то стесненным
сладострастием, что лишь неохотно! отрываюсь от них.
Августин
Ты прекрасно знаешь свою болезнь; если бы только ты знал и ее причину!
Итак, скажи мне, что огорчает тебя до такой степени? Сумятица ли
повседневной жизни? Или телесная боль? Или какой-нибудь удар жестокой
судьбы?
Франциск
Ничто в отдельности из названного тобою. Будь я испытуем в
единоборстве, я, несомненно, устоял бы; теперь же я гибну под натиском
целого войска.
Августин
Объясни точнее, что тебя угнетает.
Франциск
Каждый раз, когда судьба наносит мне одну какую-нибудь рану, я остаюсь
тверд и неустрашим, памятуя, что уже не раз, тяжко пораженный ею, я выходил
победителем; если вскоре затем она наносит мне вторую рану, я начинаю
несколько колебаться; когда же за теми двумя следуют третья и четвертая
рана, тогда я поневоле, не бегом стремительным, а шаг за шагом, отступаю в
крепость разума. Но если судьба обрушивается на меня всей своей ратью и,
чтобы сокрушить меня, скликает и образы человеческих бедствий, и
воспоминание о пережитых муках, и страх грядущих, тогда-то, теснимый со всех
сторон, до ужаса напуганный таким скоплением бед, я стенаю, и тогда
возникает эта тяжкая скорбь, как если кто окружен бесчисленными врагами, и
нет ему выхода, нет ни надежды на пощаду, ни утешения, но все грозит ему
гибелью - уже поставлены осадные машины, вырыты подземные ходы, уже шатаются
башни, лестницы уже приставлены к укреплениям, к стенам подведены укрытия на
колесах и огонь бежит по крышам, видя со всех сторон сверкающие мечи и
грозные лица врагов и сознавая близость своей гибели, может ли он не
страшиться и не скорбеть, когда и без этих ужасов одна потеря свободы еггь
для мужественного человека величайшее страдание?
Августин
Хотя твой рассказ и беспорядочен, однако я понимаю, что причина всех
твоих бед - неверная мысль, которая и в прошлом погубила бесчисленное
множество людей, и многих еще погубит: ты считаешь себя несчастным,
Франциск
Как нельзя более.
Августин
По какой причине?
Франциск
Не по одной, а по многим.
Августин
С тобою происходит то же, что с человеком, который из-за любого
ничтожного оскорбления воскрешает в своей памяти весь ряд минувших обид.
Франциск
Ни одна рана во мне не настолько стара, чтобы она была излечена
забвением, но все болящие свежи, и если что от времени могло бы зажить,
судьба так часто ударяла по тому же месту, что рубец никогда не стянул
зияющей раны. Прибавь сюда еще мою ненависть и отвращение к человеческому
состоянию; угнетаемый всем этим, я не могу не быть глубоко печальным.
Назовешь ли ты это чувство acidia, или aegritudo, или как-нибудь иначе - для
меня не важно; насчет самой вещи мы согласны.
Августин
Так как, сколько я вижу, болезнь пустила глубокие корни, то залечить ее
поверхностно было бы бесцельно, ибо она вскоре проявилась бы снова;
необходимо удалить ее с корнем. Но я недоумеваю, с чего начать;
многочисленность твоих бед пугает меня. Но чтобы облегчить себе задачу, я
буду обсуждать каждую вещь в отдельности. Итак, скажи, что тебе кажется
наиболее тягостным?
Франциск
Все, что я первым увижу, все, что слышу, все, что чувствую.
Августин
Из всех вещей почти ни одна тебе не нравится?
Франциск
Или ни одна, или очень немногие.
Августин
Когда бы по крайней мере тебе нравились вещи, служащие ко спасению! Но
я прошу тебя, ответь, что тебе в особенности не нравится?
Франциск
Я ответил уже.
Августин
Всему этому виною та acidia, о которой я говорил. Тебе не нравится все
твое?
Франциск
Чужое не менее.
Августин
И это происходит от той же причины. Но, чтобы внести некоторый порядок
в нашу беседу, скажи, претит ли тебе вся твое так сильно, как ты
утверждаешь?
Франциск
Перестань мучить меня пустыми вопросами. Претит больше, чем можно
выразить.
Августин
Следовательно, тебе противно то самое, что многим другим внушает
зависть к тебе?
Франциск
Кто завидует несчастному, тот, очевидно, сам крайне несчастен.
Августин
Но что тебе наиболее претит из всего?
Франциск
Не знаю.
Августин
А если я буду перечислять, ты признаешься ли?
Франциск
Признаюсь искренно.
Августин
Ты гневаешься на свою судьбу.
Франциск
Могу ли не ненавидеть ее, надменную, жестокую, слепую, без разбора
вершащую земные дела?
Августин
В общей форме эта жалоба касается всех. Будем исследовать теперь твои
личные неудовольствия. Если окажется, что твои жалобы несправедливы,
примиришься ли ты?
Франциск
Убедить меня очень трудно, но если ты докажешь мне это, я успокоюсь.
Августин
Ты находишь, что судьба поступает с тобою слишком скаредно?
Франциск
Нет, слишком несносно, слишком несправедливо, слишком высокомерно,
слишком жестоко.
Августин
У комических поэтов выведен не один жалующийся, но тысячи, и ты пока -
только один из многих; лучше бы ты принадлежал к числу немногих. Но так как
эта тема до такой степени избита, что едва ли можно прибавить к ней
что-нибудь новое, желаешь ли ты к старой болезни применить старое лекарство?
Франциск
Как угодно.
Августин
Итак, скажи: заставила ли тебя бедность терпеть голод или жажду, или
холод?
Франциск
Моя судьба пока еще не доходила до такой свирепости.
Августин
А сколь многие терпят эти лишения изо дня в день!
Франциск
Употреби другое лекарство, если можешь, ибо это мне не помогает. Я не
из тех, кому среди собственных бед радость видеть вокруг себя полчище
несчастных и плачущих, и подчас я скорблю о чужих страданиях не меньше,
нежели о моих собственных.
Августин
И я не говорю о радости, но я хочу, чтобы это зрелище утешало человека
и чтобы, видя чужие судьбы, он научился быть довольным своею. Ибо не могут
все занимать первое место; иначе как же явится первый, если за ним не будет
следовать второй? Вы, смертные, уже должны быть довольны, раз вы не доведены
до крайности, раз из столь многих козней судьбы вы терпите только умеренные.
Впрочем, и тем, кто несет тягчайшее бремя, можно помочь более острыми
лекарствами; ты же в них совсем не нуждаешься, так как судьба обошлась с
тобою не слишком сурово. Но вас ввергает в эти горести то, что каждый,
забывая о своем жребии, мечтает занять первое место, так как - о чем я уже
говорил - все не могут занимать это место, то за безуспешными попытками
следует негодование. Если бы люди понимали, сколь тягостно высшее положение,
они не домогались, а боялись бы его; это доказывается свидетельством тех,
которые ценою великих усилий вознеслись на вершину почестей и которые вскоре
начинали проклинать слишком легкое исполнение своих желаний. Эту истину
должны были бы знать все, особенно ты, которому долгий опыт доказал, что
высшее положение есть всегда трудная, тревожная и во всех отношениях жалкая
доля. Отсюда следует, что нет такого положения, которое не давало бы повода
к жалобам, потому что и достигшие желаемого, и потерпевшие неудачу одинаково
предъявляют законные причины жаловаться: одни считают себя обманутыми,
другие - несправедливо обойденными. Поэтому следуй совету Сенеки: "Видя,
сколько человек тебя опередило, думай о том, сколько их остается позади
тебя; если хочешь выказать себя благодарным по отношению к Богу и своей
жизни, думай о том, сколь многих ты опередил", - и, как он говорит в том же
месте, - "назначь себе границу, которой ты не мог бы переступить, даже если
бы пожелал".
Франциск
Я давно уже указал моим желаниям определенную границу, если не ошибаюсь
- весьма скромную; но наглость и бесстыдство моего века таковы, что
скромность провозглашается тупостью и ленью.
Августин
Но могут ли нарушать твое душевное равновесие суждения толпы, которая
никогда не судит верно, никогда не называет вещей правильными именами? Если
память не обманывает меня, ты обыкновенно презирал их.
Франциск
Верь мне, я никогда не презирал их более, чем теперь. Мнению толпы обо
мне я придаю не более важности, чем тому, что думает обо мне стадо животных.
Августин
Ну, то же?
Франциск
Мне обидно, что, хотя ни один из моих современников, каких я знаю, не
питал более скромных желаний, никто не достигал своих целей с большим
трудом. Что я точно никогда не домогался высокого положения, этому
свидетельница та, что здесь присутствует, ибо она все видит и всегда читала
в моей душе. Она знает, что каждый раз, когда я, по свойству человеческого
ума, мысленно перебирал все общественные состояния, я на высших ступенях
никогда не находил того покоя и той душевной ясности, которые, на мой
взгляд, следует предпочесть всему другому, и что поэтому, гнушаясь жизни
исполненной забот и тревог, я всегда трезвой мыслью предает читал скромное
положение, не устами только, но душою одобряя слова Горация:
Кто умеренность золотую любит,
Верный выбрал дар: не в лачуге ветхой,
Не в грязи живет; не живет и в царских,
Скромный, палатах.
И объяснение, которое он дает, нравилось мне не менее чем самая мысль:
Треплет буйный вихрь на горах свирепей
Гордую сосну; тяжелее рухнет
Башня с высоты; окрест глав зубчатых
Вьются перуны.
О том я и скорблю, что мне никогда не удавалось достигнуть этого скромного
положения.
Августин
Но, может быть, то, что ты считаешь скромным, выше тебя? Может быть,
истинная середина уже давно досталась тебе и с избытком? Может быть, ты
далеко превзошел ее и для многих служишь скорее предметом зависти, чем
презрения!
Франциск
Пусть так, но я убежден в противном.
Августин
Неверное мнение, - бесспорно, причина всех твоих бед, особенно же этой,
и потому, как говорит Туллий, тебе надо бежать от этой Харибды при помощи
всех весел и парусов.
Франциск
Откуда я должен бежать и куда направить мою ладью? Наконец, чему ты
велишь мне верить, как не тому, что я вижу?
Августин
Ты видишь там, куда ты направил взор, а если бы ты взглянул назад, ты
увидал бы, что за тобою идет несчетная толпа и что ты несколько ближе к
первому ряду, чем к последнему, но душевная трусость и упрямство не
позволяют тебе оглянуться назад.
Франциск
Я оглядывался подчас и заметил, что многие отстали от меня. И я не
стыжусь своей доли, но мне жаль моих забот и обидно за мои попытки, ибо я
вынужден, говоря словами того же Горация:
Жить на авось, колеблясь висеть меж надеждой и страхом.
Избавься я от этой тревожной заботы, я был бы с избытком доволен тем, что
имею, и охотно повторил бы то, что он говорит в этом же месте:
Друг, угадай, о чем я молюсь, что в мечтанье лелею:
С тем хочу я пребыть, что ныне мое, - даже с меньшим;
Век остальной для себя провождать, сколько боги пошлют дней.
Но я всегда мнителен в отношении будущего, всегда тревожен, и потому
дары судьбы не приносят мне никакой отрады. Притом до сих пор, как видишь, я
живу для других, а это - самая жалкая участь из всех. Если бы по крайней
мере остаток старости оказался для меня счастливым, чтобы, проведя жизнь
среди треволнений, я мог умереть в гавани.
Августин
Что же, в бурном водовороте человеческих дел, среди такой непрочности
успехов, в этой тьме, скрывающей будущее, и, коротко говоря, будучи во всем
подвластен судьбе, - ты один из стольких тысяч людей хотел бы вести жизнь,
свободную от забот? Подумай, смертный, чего ты желаешь! Подумай, чего ты
требуешь! Что же касается твоих жалоб на то, что ты жил не для себя, то это
не нужда, а рабство. Признают как и ты говоришь, что рабство - плачевная
вещь, но если ты оглянешься кругом, то заметишь, что лишь очень немногие
люди жили для себя. Ибо и те, которые считаются наиболее счастливыми и для
которых живут тысячи, в то же время сами живут для других, о чем
свидетельствуют их непрестанные бдения и труды. И разве (я хочу поразить
тебя самым высоким примером) Юлий Цезарь, которому принадлежит это верное,
хотя и дерзкое изречение: "Род человеческий живет для немногих", - разве он,
принудив род человеческий жить для него одного, все-таки и после этого не
жил для других? Может быть, ты спросишь - для кого? Как раз для тех, кем он
был убит, для Брута, Цимбра и прочих зачинщиков предательского заговора,
алчности которых не могла насытить даже его неистощимая щедрость.
Франциск
Признаюсь, ты убедил меня, так что я больше не негодую ни на свое
рабство, ни на свою бедность.
Августин
Лучше негодуй на то, что ты не мудр, ибо только этим ты мог бы
приобрести и свободу, и истинное богатство. Притом человек, равнодушно
переносящий отсутствие причин и в то же время пеняющий на отсутствие
следствий, не имеет правильного представления ни о причинах, ни о
следствиях. Но говори теперь далее, что угнетает тебя сверх сказанного?
Бренность ли тела? Или скрытая скорбь?
Франциск
Правда, каждый раз, как я рассматривал себя самого, моя тело всегда
было мне в тягость; но видя, сколь тяжелы теля других, я признаю, что мой
раб довольно послушен. Когда бы я мог тем же хвалиться и относительно моей
души! Но она властвует надо мной.
Августин
Когда бы она сама покорялась власти разума! Но возвращаюсь к телу: что
ты чувствуешь в нем тягостного?
Франциск
Ничего другого, кроме его общих свойств: что оно смертно, расстраивает
меня своими страданиями, обременяет меня своей тяжестью, клонит ко сну,
когда дух бодр, и подчиняет другим человеческим нуждам, которые перечислять
было бы и долго и неприятно.
Августин
Образумься, прошу тебя, и вспомни, что ты человек, - тогда это
тревожное чувство исчезнет. Если тебя мучит еще что-нибудь, скажи.
Франциск
Или ты не слыхал о лютости мачехи-судьбы, как она в один день
беспощадным ударом сокрушила меня, мои надежды и все мое достояние, мою
семью и мой дом?
Августин
Вижу потоки слез, текущие из твоих глаз, и оттого хочу пройти мимо, ибо
в этом деле ты нуждаешься не в поучении, а в напоминании. Достаточно будет
лишь посоветовать тебе, чтобы ты вспомнил не только о гибели частных
семейств, но о хорошо известных тебе случаях распадения целых царств на
протяжении всех веков. Одно уже чтение трагедий может научить тебя не
стыдиться того, что вместе со столькими царскими дворцами сгорела и твоя
хижина. Теперь продолжай, потому что эти мои немногие слова ты должен сам
обдумать глубже.
Франциск
Кто мог бы с достаточной силою выразить ежедневное отвращение и скуку
моей жизни в этом безобразнейшем, беспокойнейшем из всех городов мира, в
этой тесной, омерзительной яме, куда стекаются нечистоты со всего света? Кто
в состоянии изобразить словами узкие зловонные улицы, вызывающие тошноту,
стаи бешеных собак вперемежку с гнусными свиньями, грохот колес, сотрясающий
стены, кареты четверней, внезапно выезжающие из боковых переулков и
загораживающие дорогу, эту разношерстную толпу, ужасный вид бесчисленных
нищих, разнузданность богатства, уныние и скорбь одних, резвую веселость
других, наконец, это разнообразие характеров и занятий, этот разноголосый
крик и давку кишащей толпы? Все это изнуряет ум, привыкший к лучшему, лишает
покоя благородный дух и мешает научным занятиям. Да спасет меня Господь от
этого кораблекрушения невредимым, ибо часто, когда я оглядываюсь кругом, мне
кажется, что я живым сошел в ад. Вот и предавайся при таких условиях высоким
размышлениям:
Вот тут и вздумай сложить втихомолку певучие строки!
Августин
Этот стих Флакка показывает мне, о чем ты более всего сокрушаешься; ты
горюешь о том, что попал в такое место, которое не благоприятно для твоих
занятий, ибо, как говорит тот же поэт,
Хором хвалят поэты леса, города ненавидят.
И сам ты в каком-то послании выразил ту же мысль другими словами:
Музам дубрава мила, не дружат с городами поэты.
Верь мне: если бы когда-нибудь утихло внутреннее смятение твоего духа,
окружающий тебя шум хотя и поражал бы твой слух, но души твоей не волновал
бы. Но не буду повторять тебе того, что ты давно знаешь; у тебя есть
небесполезное письмо Сенеки об этом предмете, есть и книга его же о
спокойствии духа, есть и превосходная книга Цицерона о средствах к полному
исцелению этого душевного недуга - изложение прений третьего дня,
происходивших в его Тускуланском доме, посвященное им Бруту.
Франциск
Ты знаешь, что каждую из этих вещей я читал с большим вниманием.
Августин
Что же? Неужели они не принесли тебе никакой пользы?
Франциск
Напротив, пока я читал, они были мне очень полезны, но едва я выпускал
книгу из рук, мое согласие с нею тотчас исчезало совершенно.
Августин
Такова общая привычка читающих, с тех пор как негодные писаки, это
проклятое отродье, стали всюду бродить стадами; хотя в школах много спорят о
том, как должно жить, но слова мало претворяются в дело. Но если бы ты
отмечал соответствующие места известными знаками, ты извлекал бы пользу из
чтения.
Франциск
Какими знаками?
Августин
Каждый раз, когда при чтении тебе встречаются назидательные изречения,
которые, как тебе кажется, либо подстрекают, либо обуздывают твой дух, не
полагайся на силы своего ума, но прячь их в хранилище твоей памяти и тверди
до тех пор, пока вполне не освоишься с ними, дабы, по примеру опытных
лекарей, где и когда бы ни приключилась болезнь, требующая немедленного
вмешательства, лекарства были бы у тебя, так сказать, записаны в душе. Ибо
как тела, так и души человеческие подвержены некоторым недугам, в которых
промедление столь опасно, что отсрочить лечение значит уничтожить надежду на
спасение. Кто не знает, например, что иные движения души бывают столь
стремительны, что, если разум не подавляет их в самом зародыше, они ввергают
в гибель душу, тело и всего человека, и всякое средство, применяемое к ним
впоследствии, оказывается уже запоздалым. Из них главным я считаю гнев. Не
без основания те, кто делит душу на три части, отводят ему место под
седалищем разума, помещая разум в голове, как бы в крепости, гнев - в груди,
вожделения - в брюшной полости, ибо разум должен быть всегда готов быстро
подавлять бурные порывы подчиненных ему страстей и как бы с высоты трубить к
отступлению; и так как гнев всего более нуждается в этой острастке, то он и
помещен всего ближе.
Франциск
И правильно. Я хочу доказать тебе, что эту истину я извлекал не только
из философских, но и из поэтических произведений. Именно, я часто размышлял
про себя, что описываемые Мароном неистовые ветры, скрывающиеся в далеких
пещерах, и громоздящиеся над ними горы, и на вершине сидящий царь,
укрощающий их своей властью, знаменуют, может быть, гнев, и буйные страсти
души, которые клокочут в глубине сердца и, если бы не сдерживала их узда
разума, как говорится там же:
Материк, и моря, и глубокое небо -
Ярые все б унесли, все б размыкали буйным набегом.
В самом деле, что разумеет он под материком, как не земную персть тела, под
морями - как не оживляющие ее соки, под глубиной небес - как не душу,
которая обитает в скрытом месте и в которой, как он же говорит в другом
месте:
Дышит мощь огневая, небесное теплится семя.
Этим он хочет сказать, что страсти ввергают в бездну тело и душу, словом -
всего человека. Напротив, горы и вверху сидящий царь - что это, как не
крепость - голова и в ней живущий разум? Ибо вот его слова:
Там царь Эол, в пространной пещере,
Буйных боренье ветров, мощь мятежную бурь многошумных
Властью гнетет, и в оковах томит, и смиряет уздою.
С бешеным воем они и с великим ропотом бьются
Окрест в затворы горы. На возвышенной сидя твердыне,
Жезл подъемлет Эол...
Так говорит поэт. Я же, разбирая каждое слово в отдельности, слышу, что речь
идет о бешенстве, борении, о многошумных бурях, вое и ропоте, - а эти
слова могут относиться к гневу. Далее я слышу о царе, сидящем на возвышенной
твердыне, держащем жезл, угнетающем властью, укрощающем оковами и уздою; кто
станет отрицать, что эти слова могут относиться к разуму? А чтобы было ясно,
что все это говорится о душе и смущающем ее гневе, он прибавляет следующее:
Их сердца утишая и лютость.
Августин
Хвалю твое старание понять тайный смысл этого поэтического рассказа,
ибо думал ли об этом сам Вергилий, когда писал, или подобный умысел был ему
совершенно чужд и он желал описать в этих стихах только морскую бурю и
ничего более, - во всяком случае, то, что ты сказал о ярости гнева и о
власти разума, кажется мне верным и остроумным. Но возвращаюсь к началу моей
речи: против гнева и остальных страстей, особенно же против той заразы, о
которой мы как раз говорим, приводи себе всегда на память какое-нибудь
изречение, встретившееся тебе при внимательном чтении. Отмечай полезные
изречения, как я сказал вначале, известными знаками, которые наподобие
крючков удерживали бы их в памяти, когда они захотят ускользнуть из нее. С
их помощью ты станешь непоколебимым как против всех других соблазнов, так и
против той мрачности духа, которая, подобно смертоносной тени, губит и
семена добродетелей, и все плоды дарований и которая, словом, - как
прекрасно говорит Туллий - есть источник и начало всех бедствий. Разумеется,
нет ни одного человека, который не имел бы многих причин для скорби; не
говорю и о том, что воспоминание о твоих прегрешениях законно гнетет и
тревожит тебя: это единственный спасительный вид скорби, раз только она не
переходит в отчаяние; но если ты внимательно присмотришься к другим и к
самому себе, ты, конечно, должен будешь признать, что небо даровало тебе
много благ, которые дают тебе право утешаться и радоваться среди стольких
ропщущих и страждущих. Что же касается твоих жалоб на то, что ты еще не жил
для себя, равно и твоих жалоб на неудовольствие, которое причиняет тебе
городской шум, то немалым утешением должны тебе служить подобные же жалобы
знаменитейших людей и то соображение, что если ты по собственной воле попал
в этот водоворот, то по своей же воле можешь и вынырнуть из него, если
только сильно пожелаешь. Притом долгая привычка может приучить твои уши
внимать разноголосому крику толпы с таким же наслаждением, как шуму
водопада. И, как я сказал, ты очень легко достигнешь того, если сначала
смиришь смятение твоего духа, ибо ясное и спокойное сердце остается
невозмутимым, клубятся ли вкруг него бродячие облака или звучит над ним
дальний гром. Так, точно стоя в безопасности на сухом берегу, ты будешь
созерцать чужие кораблекрушения и молча слушать горестные вопли тонущих, и
сколько жалости внушит тебе это печальное зрелище, столько же радости будет
возбуждать в тебе твоя собственная безопасность по сравнению с опасным
положением других. Поэтому я твердо надеюсь, что ты вскоре совершенно
изгонишь печаль из твоего сердца.
Франциск
Хотя многое звучит для меня как насмешка, особенно твое утверждение,
что мне легко покинуть города и что это вполне в моей воле, но так как во
многом ты убедил меня разумными доводами, я хочу и тут сложить оружие,
прежде чем потерплю поражение.
Августин
Итак, ты можешь теперь же сбросить с себя печаль и примириться со своей