Петрарка Франческо. Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру

следовало скорее пробовать на опыте, как бы перевести в действие эти
познания, нежели продолжать многотрудное изучение, где на каждом шагу
открываются новые тайны и неразрешимые загадки и где изысканиям нет конца.
Прибавь, что всего тщательнее ты отделывал те твои труды, которые могут
нравиться толпе, силясь угодить тем самым людям, которые всего больше не
нравились тебе, собирая у поэтов, у историков - словом, всюду цветочки
красноречия, чтобы очаровывать ими уши слушателей.

Франциск

Пощади меня, я не могу молча слушать это. Никогда, с тех пор как я
вышел из детского возраста, я не имел пристрастия к цветочкам знания, ибо
помнил многие изящные изречения Цицерона, направленные против грабителей
слова, и особенно это замечание Сенеки: "Стыдно мужу искать цветочков и
подкреплять свою речь общеизвестными речениями и опираться исключительно на
память".

Августин

Да и я, говоря это, не обвинял тебя ни в лени, ни в скудости памяти; но
я ставил тебе в упрек, что ты запоминал наиболее яркие места из читанного
тобою, чтобы развлекать ими своих приятелей, и отбирал как бы из огромной
груды наиболее изящные выражения, чтобы потчевать ими друзей, а все это -
лишь средства для уловления пустой славы. Наконец, не довольствуясь
повседневным трудом, который, несмотря на громадную затрату времени, сулил
тебе известность лишь в нынешнем веке, ты простер свои замыслы в далекое
будущее и возжелал славы между потомками. Для этого ты протянул руку к
предметам более высоким: ты предпринял написать историю от царя Ромула до
кесаря Тита - огромное произведение, требующее много времени и труда. Еще не
доведя его до конца, подстрекаемый нестерпимой жаждою славы, ты как бы на
поэтическом корабле переправился в Африку и теперь так усердно трудишься над
песнями упомянутой "Африки", что других книг уже не оставишь. Так, расточая
ценнейшее и незаменимое богатство, ты отдаешь всю свою жизнь этим двум
заботам, - о бесчисленных других, которые примешиваются к этим, я умалчиваю;
ты пишешь о других и в это время забываешь о самом себе, и разве ты знаешь,
не вырвет ли смерть усталое перо из твоей руки раньше, нежели оба эти труда
будут кончены, и ты, в неумеренной жажде славы теша к ней двумя путями, ни
одним не достигнешь своей цели?

Франциск

Признаюсь, иногда я боялся этого. Когда постигла меня тяжкая болезнь, я
страшился близкой смерти, и тогда ничто так не мучило меня, как мысль о том,
что я оставляю "Африку" готовою лишь наполовину; не желая, чтобы другой
исправил ее, я решил собственноручно предать ее огню, потому что никому из
моих друзей не доверял настолько, чтобы поручить ему сделать это после моей
смерти; я помнил, что одной этой просьбе нашего Вергилия не внял император
кесарь Август. Коротко сказать, немногого недоставало, чтобы, кроме палящих
лучей близкого солнца, действию которых моя "Африка" всегда подвержена,
кроме римских факелов, которыми она некогда была трижды сильно обожжена, -
немногого недоставало, чтобы она сгорела еще от моих собственных рук. Но об
этом в другой раз, ибо это воспоминание слишком горько.

Августин

Этим рассказом ты подкрепляешь мое суждение. День развязки несколько
отсрочен, но сущность остается та же. Что может быть глупее, как полагать
столько труда на дело, успех которого сомнителен? А я знаю, что соблазняет
тебя не бросать начатой работы: одна лишь надежда окончить ее. Так как, если
не ошибаюсь, мне было бы трудно ослабить в тебе эту надежду, то я попытаюсь
моей речью усилить ее, чтобы доказать тебе, что даже в таком виде она далеко
не соответствует столь обширным трудам. Итак, вообрази, что у тебя в
изобилии и времени, и досуга, и спокойствия, что исчезли и душевная
омертвелость, и телесное изнеможение, и все препоны судьбы, которые,
временно охлаждая жар писания, часто прерывали торопливый бег твоего пера;
вообрази, что все сложилось для тебя как нельзя удачнее и лучше, нежели ты
мог бы желать, - какой же великий труд ты хотел бы тогда предпринять?

Франциск

Разумеется, прекрасный, редкий и выдающийся.

Августин

Не буду слишком противоречить тебе; готов допустить, что это будет
прекрасный труд. Но если бы ты знал, сколь более: прекрасным трудам он
мешает, ты ужаснулся бы своего желания. Ибо, во-первых, - осмелюсь сказать,
- он удаляет свою душу от всех забот высшего порядка, и сверх того, самый
этот прекрасный труд не может снискать ни далекой, ни долгой? славы, ибо он
связан ограниченностью места и времени.

Франциск

Я знаю эту старую, избитую истину философов, что вся земля подобна
одной малой точке, что одна душа живет несчетные тысячи лет, слава же
людская не способна наполнить ни эту точку, ни душу, - и другие изречения
такого рода, которыми пытаются отвратить дух от любви к славе. Но прошу
тебя: если у тебя есть более веские доводы, изложи их, ибо я по опыту знаю,
что все это хотя звучит внушительно, но мало действует. Ведь я не мечтаю
стать богом, стяжать бессмертие и охватить небо и землю; мне довольно
людской славы, ее я жажду и, смертный сам, желаю лишь смертного.

Августин

О, как ты жалок, если ты говоришь правду! Раз ты не жаждешь
бессмертного, раз не помнишь о вечном, - ты весь земной, твое дело
проиграно, надежды нет больше.

Франциск

Да избавит меня Бог от такого безумия. Мне свидетель мой дух, знающий
все мои заботы, что я всегда пылал любовью к вечности. Я сказал, или, ежели
я нечаянно оговорился, я хотел сказать только, что смертным я пользуюсь как
смертным и не пытаюсь насиловать природу вещей безмерным и гордым желанием;
я домогаюсь людской славы, вполне сознавая, что и я и она смертны.

Августин

Насколько это разумно, настолько же в высшей степени нелепо то, что
ради пустого дуновения, которое, как ты уже сам признаешь, исчезнет без
следа, ты покидаешь пребывающее вечно.

Франциск

Нисколько не покидаю, но, может быть, отсрочиваю.

Августин

Но как опасна отсрочка при такой быстроте непостоянного времени, при
такой скоротечности жизни! И прошу тебя, ответь мне на следующий вопрос:
если бы тот, кто один определяет срок жизни и смерти, нынче назначил тебе
только один полный год жизни и тебе это было бы известно с совершенной
достоверностью, как ты решил бы истратить время этого года?

Франциск

Я стал бы тратить его крайне скупо и осмотрительно и всемерно заботился
бы о том, чтобы употреблять его лишь на существенные дела. Едва ли, я думаю,
найдется такой бешеный и наглый человек, который не ответил бы точно так же.

Августин

Одобряю ответ; но удивление, какое вызывает во мне безумие людей в этом
деле, не мог бы выразить ни я, ни даже все, кто когда-либо изучал искусство
слова. Если бы даже собрать воедино все их дарования и усилия, их
красноречие изнемогло бы пред истиной.

Франциск

В чем причина столь сильного удивления?

Августин

Причина та, что вы необыкновенно скупы на все надежное и охотно тратите
на все ненадежное, тогда как, не будь вы совершенно безумны, вы должны были
бы поступать наоборот. Ведь как ни короток годичный срок, но раз он обязан
тем, кто не обманывает и кого невозможно обмануть, - его можно было бы путем
деления на части использовать более или менее свободно, заранее решив
посвятить последние часы заботам о спасении души. Но таково ваше общее
преступное и ужасное безумие, что, не зная, достанет ли времени на последние
высшие нужды, вы тратите его на смешной вздор, как если бы вам было отпущено
времени в изобилии. Тот, кому отмерен для жизни год, обладает чем-то
достоверным, хотя и небольшим; тот же, кто живет под властью бессрочной
смерти (а под этой властью живете вы все, смертные), тот не уверен ни в
одном годе, ни видном дне, ни в одном даже целом часе. Кому назначено
прожить год, у того, по истечении шести месяцев, остается еще срок в
полгода; тебе же, раз потерян нынешний день, кто ручается за завтрашний? Вот
слова Цицерона: "Нет никакого сомнения, что нам придется умереть, но
неизвестно, придется ли умереть уже сегодня, и нет никого, как бы молод он
ни был, кто мог быть уверен, что проживет до вечера". Поэтому я спрашиваю
тебя и о том же спрашиваю всех смертных, которые, зарясь на будущее,
пренебрегают настоящим: кто знает -

Жизни вчерашний итог возрастет ли на день заутра?

Франциск

Конечно, никто, отвечаю я за себя и за всех; но мы рассчитываем по
крайней мере на год, на который, по мнению Цицерона, надеется всякий
человек, как бы стар ни был.

Августин

Но, как он же думает, безрассудна надежда не только стариков, но и
юношей, когда они рассчитывают на сомнительное вместо несомненного. Но
допустим - хотя это совершенно невозможно, - что продолжительность вашей
жизни и велика и обеспечена, - не кажется ли тебе крайним безумием тратить
лучшие годы и прекраснейшую часть жизни либо на то, чтобы нравиться глазам
другого человека, либо на то, чтобы очаровывать слух людей, а Богу и себе
оставлять худшие и последние годы, уже почти ни на что не пригодные,
приносящие вместе с концом жизни и отвращение к ней, как если бы спасение
вашей души было наименьшею из ваших забот? Итак, хотя бы срок был точно
отмерен, не кажется ли тебе превратным такой порядок, где лучшее поставлено
позади?

Франциск

Однако мой замысел имеет некоторое основание. Я говорю себе: пока
человек пребывает здесь, он должен добиваться той славы, на какую можно
здесь рассчитывать, а ту, большую, он вкусит на небе, где он не захочет уже
и думать об этой земной. Следовательно, порядок таков, чтобы смертные прежде
всего заботились о смертных вещах и чтобы вечное следовало за преходящим,
ибо переход от последнего к первому вполне последователен, тогда как от
вечного к преходящему вовсе нет перехода.

Августин

Глупейший человечек! Значит, ты надеешься вкусить и все услады неба, и
все утехи земли и думаешь, что и там и здесь все пойдет как нельзя успешнее
по твоему желанию? Но тысячи людей были тысячи раз обмануты этой надеждой, и
бесчисленные души ввергла она в ад, ибо, думая, что стоят одной ногою на
земле, другою на небе, они не сумели ни здесь удержаться, ни туда взойти и
потому плачевно упали вниз, и дыхание жизни оставило их внезапно, либо во
цвете лет, либо в разгаре приготовлений. И ты не думаешь, что и тебя может
постигнуть то же, что постигло столь многих? Что, если среди твоих
многочисленных предприятий ты вдруг, чего Боже сохрани, потерпишь крушение,
- как будут терзать тебя боль и стыд и позднее раскаяние о том, что, гоняясь
за многими вещами, ты упустил каждую в отдельности!

Франциск

Да сжалится надо мною Всевышний, чтобы этого не случилось!

Августин

Небесное милосердие, правда, разрешает человеческое безумие, но не
извиняет его. Не возлагай слишком больших надежд на милосердие, ибо если
отчаивающихся Господь ненавидит, то над питающими нелепые надежды он
смеется. Я сожалею, что услышал из твоих уст, будто можно пренебречь ветхой,
как ты сказал, побасенкой философов об этом предмете. Это ли басня, скажи,
когда геометрическими доводами доказывают, что вся земля мала и что она
представляет собою узкий, хотя и длинный остров? Или то басня, когда
доказывают, что из всех так называемых поясов, на которые иные делят землю,
обширнейший, именно средний, необитаем для людей вследствие палящего солнца,
а два крайних, справа и слева, необитаемы вследствие жестоких холодов и
вечно покрывающего их льда, а обитаемы только оба остальных, между средним и
крайними? Или то басня, когда доказывают, что из двух половин этого
обитаемого пространства одна, лежащая у вас под ногами, недоступна для вас,
так как отрезана широким морем (насчет того, живут ли там люди, как тебе
известно, издавна существует большое разногласие между ученейшими людьми, я
же свое мнение об этом предмете изложил в книге О царствии Божием, которую
ты, без сомнения, читал), другая же либо целиком предоставлена вам для
обитания, либо, как полагают некоторые, разделена на две части: одна служит
для ваших нужд, другая же окружена излучинами северного океана, которые
закрывают доступ к ней? Или то басня, когда доказывают, что даже это столь
малое пространство, где вам можно жить, еще уменьшено заливами, болотами и
пустынями, и когда ту пядь земли, на которой вы так величаетесь, сводят
почти на ничто? Или, может быть, то басня, когда вам показывают, что на этом
ничтожном клочке земли, где вы обитаете, существуют разнообразные уклады
жизни, противоположные религии, разноязычные наречия и несходные обычаи, что
и преграждает человеку возможность распространять свое имя на далекое
расстояние? Ежели все это кажется тебе баснословным, то баснословно и все
то, чего я жду от тебя, ибо я полагал, что никто не знает этого лучше тебя.
Ведь, оставляя в стороне воззрения Цицерона и Марона и другие физические и
поэтические учения об этом предмете, с которыми ты, по-видимому, как нельзя
лучше знаком, - я знал, что еще недавно ты в своей "Африке" выразил это
самое мнение в прекрасных стихах, там, где ты сказал:

Замкнута в тесных пределах Земля, невеликий пространством
Остров; его ж Океан круговым обтекает извивом.

И далее ты прибавил разные другие соображения; если ты считал их ложными, то
удивляюсь, зачем ты так настойчиво утверждал их? Далее, что я могу сказать о
скоротечности земной славы и о тесноте времени, когда ты сам знаешь, как
коротка и юна по сравнению с вечностью память даже о древнейших вещах? Я не
требую, чтобы ты вернулся к представлениям древних, утверждавших, что земля
часто подвергалась пожарам и наводнениям, о которых повествуют Платонов
"Тимей" и шестая книга Цицероновой "Республики", ибо хотя эти предания
многим кажутся правдоподобными, но, без сомнения, они идут вразрез истинной
религии, коей ты наставлен. Да и помимо этого, как много есть причин,
делающих невозможною продолжительную, не говорю уже вечную, славу!
Во-первых, смерть тех людей, с которыми человек прожил свою жизнь, и
забывчивость - естественный недуг старости; далее - одновременное
возрастание славы все новых людей, которая своим расцветом подчас немало
умаляет славу старых имен и которая мнит себя тем большей, чем глубже она
отодвигает старших в тень; сюда присоединяется зависть, неустанно
преследующая тех, кто умирает в ореоле славы; далее - ненависть к истине и
враждебное чувство, какое возбуждает в толпе жизнь даровитых людей; далее -
непостоянство общественного мнения; наконец, разрушение гробниц, которые
превратить в развалины способен, по словам Ювенала, "и бесплодной смоковницы
корень", что ты в своей "Африке" не без остроумия называешь второй смертью;
и я скажи тебе теперь теми же словами, которые ты там вкладывавши в уста
другого:

Вскоре поникнет курган, и мрамор, надписью гордый,
Рухнет. О сын мой, в тот день ты смерть испытаешь вторую.

Итак, заманчива ли и бессмертна ли слава, которой способней повредить
падение одного-единственного камня? Прибавь к этому гибель книг, в которых
ваше имя записано вашей собственной или чужой рукою; пусть это забвение
наступает позже, так как книги дольше хранят память, нежели гробницы, однако
их гибель неизбежна вследствие бесчисленных напастей естественных и
случайных, которым наравне со всем прочим подвержены и книги; да и помимо
всего этого, книгам присущи и своего рода одряхление и своего рода
смертность, ибо - я хочу опровергнуть твое ребяческое заблуждение
преимущественно твоими же словами -

Смертным быть надлежит всему, что напрасным усильем
Смертная мысль создала.

Да что! я не устану донимать тебя твоими же стишками:

Когда же и книги умрут, в ту годину
Снова сам ты умрешь. Так и третья смерть неизбежна.

Теперь ты знаешь мое мнение о славе. Я изложил его многословнее, чем
следовало для меня и для тебя, но короче, нежели требовало существо дела.
Или, может быть, все это еще и теперь кажется тебе баснословным?

Франциск

Нисколько; твои слова подействовали на меня не так, как действует
басня, а, напротив, родили во мне новое желаний отказаться от моего старого
желания. Ибо хотя почти все это было мне уже раньше известно и я часто
слышал это, - ведь, как говорит наш Теренций, "нет слов, что прежде не были
бы сказаны", - однако и возвышенность слов, и порядок речи, и достоинство
говорящего действуют сильно. Но я хотел бы услышать твое окончательное
суждение об этом деле: приказываешь ли ты мне оставить все мои занятия, жить
без славы, или ты укажешь мне какой-нибудь средний путь?

Августин

Никогда я не посоветую тебе жить без славы, но снова и снова посоветую
не предпочитать искания славы - добродетели. Ведь ты знаешь, что слава - как
бы тень добродетели; и вот, подобно тому как ваше тело не может не бросать
тени при палящем солнце, точно так же добродетель не может не порождать
славы при повсюдном сиянии Бога. Поэтому кто отказывается от истинной славы,
очевидно, отказывается от самой добродетели, а если устранить добродетель,
жизнь человека остается голою, вполне подобной жизни бессловесных животных и
готовой во всем следовать голосу похоти, которая есть единственная любовь
зверей. Итак, вот закон, который ты должен соблюдать: люби добродетель и
пренебрегай славой, а между тем, как сказано о М. Катоне, чем менее ты
будешь добиваться славы, тем больше приобретешь ее. Не могу удержаться,
чтобы и в этом случае не указать тебе на твое собственное свидетельство:

Славу гони, от славы беги: она не отстанет.

Узнаешь ли ты этот стишок? Он твой. Конечно, безумным показался бы человек,
который среди белого дня стал бы до изнурения бегать под палящим солнцем,
чтобы увидеть свою тень и показать ее другим; но нисколько не разумнее тот,
кто среди зноя жизни до изнеможения бегает всюду с целью распространить свою
славу на далекое расстояние. Пусть первый идет к своей цели, - ведь его тень
следует за ним; и пусть этот стоит на месте, учась добродетели, - слава не
минет его усилий. Я разумею ту славу, которая сопутствует истинной
добродетели; тот же касается той, которую доставляют другие отличия тела или
ума, каких людская суетность измыслила неисчислимое множество, то она даже
недостойна имени славы. И потому ты, который, особенно в этом возрасте, так
изнуряешь себя писанием книг, - позволь сказать тебе, - ты глубоко
заблуждаешься, ибо, забывая о собственных делах, ты всецело поглощен чужими
и таким образом, убаюкиваемый пустой надеждой на славу, не замечаешь, как
проходит это краткое время жизни.

Франциск

Что же мне делать? Должен ли я оставить мои работы неконченными? Или
разумнее будет ускорить их и, ежели Господь дозволит, отделать их вполне?
Избавившись от этих забот, я свободнее двинусь к высшей цели, потому что я
не могу равнодушно кинуть среди дороги дела, столь важного и тай дорого
стоившего мне.

Августин

Вижу, на какую ногу ты хромаешь. Ты предпочитаешь покинуть самого себя,
нежели свои книжки. Тем не менее я исполню свой долг, - с каким успехом, это
будет зависеть от тебя, - но, во всяком случае, исполню честно. Сбрось с
себя тяжелые вьюки истории: подвиги римлян достаточно превознесены и их
собственной славою и дарованиями других писателей. Оставь Африку ее
владельцам; ты не прибавишь славы над своему Сципиону, ни себе; его
невозможно возвысить больше, и ты окольной тропинкой карабкаешься вслед за
ним. Итак, откажись от всего этого, верни себе наконец самого себя и (я
возвращаюсь к тому, с чего мы начали) начни размышлять о смерти, к которой
ты неприметно и не сознавая того приближаешься; разорви завесы, рассей тьму
и впери взор в нее; к ней одной своди все, что представится взору или мысли
твоей; меняются небо, земля и моря, - на что может надеяться бренное
животное - человек? Без остановки, чередуясь, сменяются времена года, и
ежели ты думаешь, что ты один можешь остаться неизменным, - ты ошибаешься;
ибо, как изящно говорит Флакк:

Скоро небесный ущерб восполнят луны; однажды
Мы угасаем навек.

Поэтому каждый раз, когда ты видишь смену весенних цветов летней жатвою,
летнего зноя - осенней прохладою и сбора плодов - зимним снегом, - говори
себе: "Все это проходит, но еще не раз вернется снова, я же уйду
безвозвратно". Каждым раз, когда ты видишь, как тени гор вырастают при
заходе солнца, говори себе: "Все это проходит, но еще не раз вернется снова,
я же уйду безвозвратно". Каждый раз, когда ты видишь, как тени гор вырастают
при заходе солнца, говори себе: "Вот жизнь уходит, и тень смерти удлиняется;
но это солнце завтра снова взойдет, для меня же этот день исчез
безвозвратно". Кто может перечислить красоты ясной ночи? Она удобнейшее
время для тех, кто делает дурное, и вместе благодатнейшее для тех, кто
совершает благое; и вот, будь так же настороже, как начальник фригийского
флота, ибо ты плывешь не по менее опасному морю, и так же, как он, вставай
среди ночи и

Все замечай светила, плывущие в небе безмолвном.

Видя, что они спешат к западу, знай, что тебя несет вместе с ними и что тебе
не на кого надеяться, кто бы остановил твой заход, кроме Того, Кто сам
недвижим и не знает заката. Точно так же, когда ты видишь, как те, кого ты
еще недавно знал детьми, восходят по ступеням возрастов, то вспоминай, что в
это же время ты спускаешься по другой тропинке, и тем быстрее, что по закону
природы таково свойство всего тяжелого. Видя обветшалый дом, думай прежде
всего о том, где те, чьи руки его строили; видя новый, вспоминай, где они
будут вскоре. О том же думай при взгляде на дерево, с ветвей которого часто
не собирает плодов тот, кто его посадил и холил, ибо на многих оправдался
этот стих из "Георгик":

Позднею поздних потомков обымет дерево тенью.

Любуясь быстрым течением реки (не стану приводить тебе чужих стихов), помни
всегда твой собственный стишок:

Нет реки, быстротечней валы катящей, чем время
Дни нашей жизни несет.

Да не введут тебя в заблуждение многочисленность дней и искусственное
деление на возрасты: вся жизнь человека, как бы она ни была продолжительна,
подобна единому дню, и едва ли целому. Вспоминай часто одно уподобление
Аристотеля, которое, как я заметил, тебе весьма нравится и которого ты
никогда не мог прочитать или услышать без глубокого волнения; ты найдешь его
в "Тускуланских беседах" Цицерона, где оно изложено более ясным слогом и
более убедительно в следующих или совершенно подобных словах, так как у меня
сейчас нет под рукою той книги. "У реки Гипаниса, которая со стороны Европы
впадает в Понт, рождаются, - пишет Аристотель, - какие-то небольшие
животные, которые живут один день. То из них, которое умирает при восходе
солнца, умирает молодым, второе в полдень - взрослым, которое при заходе
солнца, особенно в дни солнцестояния, то умирает старым. Сравни с вечностью
всю продолжительность нашей жизни, - не окажется ли она почти столь же
короткой?" Так излагает Цицерон, и это суждение, на мой взгляд, так верно,
что из уст философов оно уже давно распространилось в толпе, ибо разве ты не
заметил, что даже среди грубых и невежественных людей вошло в обычай
говорить при виде ребенка: "для него солнце всходит", при виде взрослого -
"он достиг полдня", или "девятого часа", при виде дряхлого старика - "он
достиг вечера", или "заката"? Вот эти мысли, милый сын, призывай себе на
память, и другие подобные им, какие встретятся; их, без сомнения, много, я
же привел лишь те, которые сразу сами представились мне. И еще об одном
умоляю тебя: смотри внимательно на гробницы умерших, особенно тех, кто жил
вместе с тобою, помни, что тебе уготовано то же местопребывание и то же
вечное жилище. "Мы все идем туда, это наш последний дом" - и ты, который
теперь, гордясь последними днями цветущего возраста, попираешь других своей
стопою, ты скоро сам будешь попираем. Помни это, размышляй об этом денно и
нощно, как подобает не только человеку рассудительному и помнящему о своей
природе, но и философу, и знай, что именно так следует понимать изречение:
"Вся жизнь философа - помышление о смерти". Эта мысль, говорю я, научит тебя
презирать земное и укажет тебе иной путь жизни, по которому ты должен идти.
Но ты спросишь, что это за путь и какими тропами можно выйти из него? Я
отвечу тебе: ты не нуждаешься в долгих увещаниях, слушай лишь голос духа,
неустанно зовущий и понукающий тебя словами: "Вот путь в отчизну". Ты
знаешь, что он внушает тебе, какие прямые и кривые пути он указывает тебе,
чтобы ты по одним шел, других избегал. Ему повинуйся, если хочешь спастись и
стать свободным. Не нужно долгих рассуждений; подобная опасность требует
поступка. Враг грозит тебе с тыла и нападает спереди; стены, в которых ты
осажден, сотрясаются, больше нельзя медлить. Какая польза тебе сладко петь
для других, когда ты сам себя не слышишь? Я кончаю. Беги подводных камней,
выберись на безопасное место, следуй влечению твоего духа: оно мерзко во