Петухов Юрий. Громовержец. Битва титанов

   День был ослепительным, сияющим. Таких давно не было, еще с лета, с великого стояния Кополы, когда самое долгое время светлое над лесами и поймами Севера. И это был знак. Копола вошел в него… Еще раньше, чем он взошел на небо. И это знали волхвы. Это знали воеводы. Это знали все. И если прежде Куп был князем и тенью своего покровителя небесного, то теперь он уже не принадлежал себе. Теперь его судьба и жизнь были в руках отца его Рода. И он знал тайну волхвов и тайну пращуров — отцом-Родом, Всемогущим и Всеблагим, Единым и Единственным, был его род — род русский.
   — Не разговаривать, не положено! — нарочито сердито потребовал Скарг и набычился, уставился на Дона немигающим взглядом. Сегодня брат Кея получил поворот от ворот, кареглазая Милка отшила его за милую душу, упорхнула куда-то, вот Скарг и был не в духе.
   — Ты на кого голос повышаеш, — тихо, но грозно выдав ил Дон. И тоже окаменел, готовый в любой миг сломать шею наглецу-стражнику. С Доном шутки были плохи, неуважения к себе он не терпел ни от кого.
   Скарг начал медленно, не спуская холодеющих глаз с узника, вытаскивать из ножен меч. Он тоже не слишком любил шутки: не в меру разошелся княжич порубный, в полный голос, на весь сад похвалялся, что обоих их уложит без оружия, придавит как котят, бахвалился, потешался, издевался, будто они узники бесправные, а он хозяин их судеб.
   — Спокойно!
   Жив встал между ними. Но лицом повернулся к Дону, чуть глазом моргнул — тот заметил.
   — Прогулка закончена, хватит на сегодня! — сказал он громко, больше для Скарга, чтобы тот Охладился, понял бы, что не время и не место с узником гордыней меряться. — Пошли! — Он указал головой на выход из сада.
   И Дон, тяжко вздохнув, послушался, переступил с ноги на ногу, повернулся к ходу в темницу.
   — А ты постой, подыши, — бросил Жив напарнику, — я сам сведу, никуда он не денется. Вон, дожидаются уже!
   Жив махнул рукой в сторону скалы, там у прохода стояли Хотт с Оврием, ждали.
   — Ладно, пускай идет в свою нору, — согласился Скарг. И с надеждой оглянулся, может, Милка еще где-то здесь. С ней про все на свете позабыть можно.
   Дон повернул голову, ожег стражника гневным взглядом, но не поймал ответного — Скарг уже не думал о нем, о сваре, Скарг был молод и отходчив.
   — Мальчишка, — прошипел Дон, запахиваясь в серое толстое корзно. Он тоже думал о другом.
   За кустарником возле корявой старой оливы он приостановился, поглядел на Жива. И столько в этом взоре было надежды и немой мольбы, что Жив внутренне содрогнулся.
   — Один удар! — страстно прошептал Дон. — Всего один точный удар — и все будет кончено! Ты понимаешь меня?
   — Понимаю, — отозвался Жив.
   — Я стану Великим князем! А ты будешь моей правой рукой… а хочешь, наместником в любой провинции. Ты должен сделать это! Его надо убить! Его давно пора убить! Это чудовище не имеет права жить на свете!
   — Ты так говоришь про отца своего? — переспросил Жив.
   — Не отец он мне! — отрезал Дон. Жив покачал головой.
   — Отец.
   Дон вытаращил на стража изумленные глаза. И этот учить хочет, и этот перечит! Мальчишка! Дикарь!
   — Я вдвое старше тебя, мальчуган, — сказал он, стараясь быть спокойньм, выдержанным, — и я знаю, что говорю. Да, по крови он родитель мой. А по сути — враг злейший и губитель! Если бы ты просидел в порубе столько, сколько просидел я, ты понял бы меня с полуслова…
   — Он твой отец. Дон, — повторил Жив, потупя глаза. — И мой.
   — Твой?!
   Дон ухватил стража за плечи, встряхнул, подобной наглости он не ожидал: или конец света близился и люди переставали оставаться людьми, или коварная Мара уже набросила на него сеть своих мороков.
   — Повтори, что ты сказал!
   — Крон мой отец. А покойная Рея — мать, — твердо, но очень тихо, чтобы никто не услышал, произнес Жив. — И здесь, на моей груди ее пепел.
   Дон испытующим, пронизывающим взглядом впился в серые глаза того, кто хотел называться его братом — самозванец? наглец? подосланный?!
   — Покажи!
   Жив принялся расстегивать боковой, стягивающий ремень панциря. Он возился недолго. Уже через минуту на широкой ладони его лежал небольшой черный мешочек, туго стянутый крепкой и тонкой бечевой. Плотная ткань была потертой, местами линялой, сквозь нее на швах проглядывала кожа.
   — Держи!
   Дон взял мешочек обеими руками, и они задрожали, затряслись будто у больного, бессильного старца. Он с трудом развязал узел, развел края кожи… Пепел был серый, почти черный, крохотные съежившиеся бусинки-бисеринки стыли в нем.
   — Мать… мама… — простонал Дон. Он сразу поверил в то, что это прах Реи, его матери, он видел, нутром чуял, что этот стражник не врет.
   — Вот пятно, — Жив отогнул ошейное защитное кольцо, — у тебя такое же. И у Аида с Гостией. И у нее… было такое же.
   Он взял мешочек из дрожащих рук, стянул его, убрал под панцирь, застегнул ремни. Время шло, и мог появиться Скарг, долго он не просидит в одиночестве, как только убедится, что Милки нет в саду, бросится разыскивать напарника, Скарг хоть и горячий малый, но служака, весь в старшего брата.
   — Отец сам пронзил ее мечом. И приказал сжечь, — поведал Жив брату.
   — Чудовище! Изверг! — прохрипел Дон, сжимая виски руками. — Я был прав, ты должен его убить! Немедленно! Или я убью тебя, вырвусь отсюда и сам прикончу его…
   — Нет! — Жив сильно сдавил локоть брата. — Он отец нам, и мы не можем судить его. Боги ему станут судьями. И она… мать наша.
   — На том свете?!
   — Пусть и на том свете. Но лишь она ему судья!
   — Ты трус, брат!
   Жив не ответил. Что тут ответишь.
   А могучий Дон наливался яростью, гневом, казалось, его вот-вот разорвет в клочья. Лицо сделалось багровым, глаза безумными, выпученными, по огромным мышцам, перекатывающимся под корзном, пробегали судороги. Дон дышал тяжко, с надрывом и хрипом… И было непонятно: то ли он сейчас набросится на Жива, то ли упадет и забьется в припадке падучей.
   — Верь мне, брат! — Жив обнял его, прижал к груди. — Все будет как надо! Я не случайно оказался здесь, понимаешь?!
   Дона перестало трясти. Как он сразу не догадался — да, да, этот малый не случайно здесь под чужим именем, этот его объявившийся столь внезапно брат. Это провидение, это воля богов, это чей-то большой и пока не доступный его пониманию замысел. Еще год назад он. Дон, седеющий княжич, узник, смертник, был один, без надежды, без опоры, а теперь он не один, с ним бывшие сторукие-еотники, с ним братья и сестры его, кто делом, кто пока еще только душой, с ним теперь он, Жив, сын его матери и его брат! Не отчаиваться надо, а радоваться! Сам Род послал его сюда, и Всесущая Лада!
   — Верю! — отозвался он, ответно стиснул в объятиях Жива. Но тут же отстранился — не время и не место. — Пошли! Пора!
   Они направились к проходу. Хотт с Оврием поглядели на обоих вопрошающе.
   — Скоро уже, — тихо обронил, проходя мимо, Дон, — будьте наготове.
   Живу, затворяющему за ним дубовую дверь узилища, он шепнул горячо:
   — Подумай… Один удар! Один точный удар мечом! И все!
   Жив промолчал. Улыбнулся ободряюще.
   Он заглянул в окошечко к Гостии. Сестра пряла пряжу, вся была в работе — тихая, милая, ладная, даже отсюда, из-за узорной решеточки, светлая ликом — подлинная добрая гостья на земле этой. Аид лежал на скамье, устланной одеялами мягкими. Был он изможден и немощен, запавшие глаза глядели в потолок. Жив оторвал взор, холодок змейкой пробежал по его спине. Аид уже мертв, он сам убил себя. И он не должен знать ни о чем.
   У двери Яры синеокой он замедлил шаг, даже приостановился на миг. Но не нашел сил заглянуть внутрь. Нет! Потом! Все будет потом! Еще рано в кущи, еще не время блаженства и неги! Прочь, прочь отсюда!
   Скарг ждал его на выходе из темницы:
   — Я уж думал, этот буян прибил тебя, Зива! — со смехом провозгласил он. И тут же поинтересовался по-деловому: — Замкнул его?
   — Замкнул, пускай остынет малость!
   Ответ понравился Скаргу. Он улыбнулся самодовольно. Скарг давно оставил все печали позади, он все-таки поймал красавицу Милку, и она не сумела устоять против его ухищрений любовных, все прочее имело малое значение.
   — Мне бы так жить в темнице этой! — сказал он, разминая могучие руки, потягиваясь словно кот.
   Жив долгим взглядом пронизал напарника. Но ничего не сказал, промолчал.
   Все подвластно великим правителям. По мановению руки их воздвигаются исполинские дворцы и храмы, которым суждено пережить создателей своих в тысячелетиях. По велению их и негромкому слову поднимаются над степями, долами и пустынями города новые, и тысячи людей стекаются в них, чтобы дать жизнь десяткам и сотням тысяч, дать жизнь в веках городам этим. По иному слову владык сдвигаются с места рати несметные и сокрушают города и селения, оставляя за собой черные пепелища и смерть. По воле власть имущих вырастают на пустошах сады бескрайние и леса, дающие тень и пропитание, по воле их рассекают пески знойные рукава каналов и встают по-обочь цветущие оазисы, по воле их реки поворачивают вспять или высыхают навеки, меняя лик земель. Все подвластно великим! Так есть ныне. Так было и шесть тысяч лет назад. Ибо никогда для держащих в руне своей державу не было преград и препон, не существовало морей, океанов, пропастей и пиков горних. И лишь в сражениях с себе подобными проверяли они власть и силу свою, погибая, растворяясь в пустоте небытия или же возвышаясь, становясь недосягаемыми. Поднявшийся над смертными перестает быть равным им, ибо уже восходит к богам, ибо уже полубог.
   Много было великих властителей до Крона. Много их, сдвигавших горы и поднимавших города, превращавших пустыни в сады, а цветущие страны в пепелища. Множество великое, повелевавших тьмами подданных и неподданных своих, распоряжавшихся их жизнями и смертями, их скарбом и их кровом. Все ушли в никуда… То ли вырий открыл им свои врата, то ли черный зев преисподнего мира теней. Ни один не прислал с того света повеления нового, приказа строгого и грозного, даже весточки не пришло. И никому не грозны и не страшны они, ушедшие, только память про иных живет, переживая их, добрая ли, худая, но всегда лучшая, чем забвение. Ибо все подвластно великим правителям, пока пребывают они в мире этом, пока живы, пока разум и воля их слышны и видны вельможам, а чрез них и прочим, пока воеводы чтут слово их и исполняют его покорно и истово. Но умирает властитель великий — и с ним умирает власть его над прочими, и ничем не отличен он от них; умерших, такой же тихий и ненужный лежит он день, другой, третий среди живых, а потом прячут они его подальше с глаз — в склеп ли, мопшу глубокую, по ветру пускают ли с дымом и пеплом. Все знают, где тело его. А где душа… тоже знают, в мире ином. Только не дотянуться ей из мира иного своей властной рукой до них, до живущих, не изменить их судеб и жизней, не наградить, не возвысить, не унизить и не умертвить. Властвуют только живые. И бодрствующие. Ибо все подвластно великим правителям, но и они смертны. Все подвластно, но и они не лишены слабостей человеческих.
   Крон знал, что время утекает — быстро, стремительно. Сколько лет жизни даруют ему боги? Сколько он успеет вместить в них?!
   Еще не дойдя до града своего стольного, с порубежья северного, придонайского погнал он вперед гонцов с наказом ближним воеводам готовить Поход Великий, слать повсюду его непреложное слово: от Иверийских скал до горных отрогов Тивета и порубежий Иной реки, где властвует Варуна-брат, от Яридона Северного до нубийских желтых песков, повсюду. Нет, не замышлял он оголять рубежи дальние, лишать застав и дружин, но отовсюду каждый десятый, самый искусный и отважный вой должен был прибыть к Олимпу в полной боевой выкладке, да привести с собой молодежь, юных и отважных русов, которые родились вдали от матери городов русских — им тесно в родных стенах, им время мир повидать, себя показать, добыть себе добычи и чести, а князю — славы! Придут отовсюду русы. Хоть и нет лада и ряда, хоть царит неправда по землям русским, а придут, Крон знал. Но он их ждать не будет. У него десять больших ратей наготове стоят, дела ждут. Ему сборы недолги. А кто придет, коли Поход тяжким выдастся, те на смену павшим встанут, так заведено — волнами идут русские рати, нет им конца и начала, нет им преград, и никто не в силах остановить их натиск… разве что такие же русы. Русы! В них все добро этого мира. И все зло! Но теперь Крон знал, что ему делать. Словно молодость вернулась, словно вновь с горсткой храбрецов в погон рисковый за судьбой и удачей, за женой-красавицей Реей к старому Юру. Только теперь не жены ему нужны, не в женах счастье правителей, хотя и смертны, подобно прочим, хотя ц не лишены слабостей человечьих.
   Великий князь знал, что верный Кей меняет стражей-хранителей часто, дабы не привыкали к месту, не утрачивали чутья. И все же когда увидал у дверей опочивальни дикаря критского в доспехах с его, княжескими вензелями, чуть было не растерялся. Но подошел, ощупал зеленым пристальным взглядом.
   — Изменился ты, немой, — проговорил, не спуская глаз со светлой курчавой бородки Жива, — обрусел в дружине Кея?
   — Был немой, — кротко ответил Жив, — ныне волхвы твои дали язык. Спасибо тебе, княже.
   Крон усмехнулся. Не лести он ждал. Да и не похожи были слова охранителя на лесть. И сам он не похож совсем на льстеца. Верный малый, крепкий, умелый, Крон хорошо запомнил его, такой в предстоящем походе сотни доброй стоить будет. Таких и брать с собой надо. Взгляд князя упал на перстень подаренный, на зеленый камень.
   — Носишь?
   — Ношу, княже, — ответил Жив. И прижал руку, на которой был перстень, к груди, к сердцу.
   Крон улыбнулся доброй улыбкой, тихой и открытой, редкой для него.
   У Жива внутри перевернулось все — отец, батюшка. Вспомнилось: «Один удар. Один точный удар мечом! И все!» Князь был безоружен. Он мог убить прямо здесь, сейчас… отца родного. Нет! Капли холодного пота выступили из-под шелома.
   Крон заметил.
   — Не робей, — сказал добродушно, — не такой уж я и страшный, верно?
   — Не знаю, княже, — тихо вымолвил Жив.
   — А ты знай, — добавил Крон, — я страшен только для врага и для изменника. Ты ведь не враг мне, не изменник?
   У Жива перехватило горло.
   — Не враг…
   — Вот и ладно, — не дал ему договорить князь. — Не верил я тебе прежде, думал не тот ты, за кого себя выдаешь. Сразу узрел — горяк будто бы, а глаза руса, в глазах много чего такого, у диких не бывающего… Не верил. А теперь вот верю.
   Крон положил руку на плечо стражу, откинул голову — багрянцем заиграли вьющиеся волосы, в полумраке сеней теремных седины и не было видно. Масло в лампах напольных и потолочных горело ровно, не дергались язычки пламени, не мигали. Красные колонны дубовые казались темными, будто гладкие стволы дерев, проросшие сквозь дощатые полы и потолки терема. Уютно, мирно и тихо было в нем.
   — Верю, — повторил Крон.
   И ушел в опочивальню, тихо притворив за собою дверь.
   Днем Жив не встречал Великого князя, тот был в каких-то нескончаемых делах, невозможно было застать его, встретить в покоях и у нетемной темницы. Князь готовил что-то, это было ясно. Время уходило.
   А в сердце тупой болью ныла рана незаживающая, растравленная этим тихим: «верю». А в душе сидела игла острая: один неверный шаг, и погублены будут все — братья Дон, Аид, другие, сестры. Гостия тихая, любимая синеокая Яра, — не только он один. Тяжко, тяжко душе разрываться меж близкими ей, тяжко гореть на двух огнях.
   Наутро чернобородый Кей сказал Живу:
   — Ввечер последний раз пойдешь в темницу со Скаргом. Два дня тебе отдыха. А с четвертой ночи будешь на смену стоять в княжеском тереме… вверх идешь, малыш, на мое место метишь, небось?! — Кей злорадно и как-то странно улыбнулся.
   Жив поглядел на него с вызовом, положил руку на меч.
   — То воля князя, — пояснил Кей. — Он повелел. Все, ступай!
   Воля князя… Жив окаменел внутренне. Воля! Значит, пора. Чему быть, того не миновать. Надо еще поблагодарить Долю, что у него есть время предупредить Хотта, Дона, Яру, Скила, прочих… Пора! Пред глазами Жива встал вдруг, будто в яви, тот давний солнечный день, когда его увозили на княжьем струге со Скрытая. Синее небо, пропасть над головой. Синее, бархатное море — пропасть под ногами. Чужие вокруг, лишнее слово, движение — смерть! Сколько времени прошло, ему уже за двадцать. А все так же приходится идти по краю над пропастью. Кругом чужие. Кругом сама смерть!
   А добрые зеленые горы все дальше и дальше, вот сейчас они исчезнут за окоемом. И пути назад не будет… А был он вообще, этот путь назад?!
   Нет! В прошлое дороги нет. Только в будущее. Жив поднял к глазам руку, выпрямил мизинец. Зеленый камень на отцовом перстне заиграл магическим блеском, будто внутри него таились неведомые силы… Так оно и бьио. С недавних пор. Месяц назад Жив отдавал перстень Скилу, всего на три дня. Умелец, знакомый Скила и его вдовушки, успел справиться со сложной задачей, ему это было невпервой. Теперь там, внутри камня крохотная, в полнаперстка полость… Жив нажал большим пальцем той же руки на край оправы, выгнутый стебелек — и перстень раскрылся. Черный мелкий порошок, малая щепотка. Но ее хватит, чтобы отправить на тот свет десятерых. Отрава. Яд! Стоит коснуться кончиком языка этой пыли, вдохнуть ее — и все, смерть, неминучая и страшная! Жив защелкнул перстень. Ледяной ужас сковал внутренности. Он. Только он должен это сделать. Устранить стражу… устранить Великого князя, отца. Он. И никто другой! У него остались считанные дни. Чернобородый Кей с каждой встречей глядит на него все с большим подозрением. И Скарг присматривается, щурит глаза. Недавно во дворе повстречал темника Овила, был тот в повязке на глазу, память о сече недавней, но разглядел его, обошел стороной, странно как-то кося уцелевшим глазом… Ему не верят. Никто до конца и по-настоящему не верит. От него отворачиваются. Его побаиваются и сторонятся. Но князь… князь верит в него!
   Сегодня он свободен. До вечера. Но спать не придется. Жив быстрым шагом пошел к Священной роще.
   Волхва он нашел под раскидистым старым дубом, чья крона давно осыпалась — голые корявые ветви вздымались к небу словно руки молящие о помощи/ Ничего, нынче не лето, так и должно быть. И если осыпался священный дуб, на то есть свои причины.
   Волхв сидел на белой овечьей шкуре. Глаза его были закрыты. Руки с длинными тонкими пальцами лежали на коленях. Но Жив услышал его голос: «Погоди, не спеши, сын мой. Дай мне закончить мое общение со Всевышним — не часто Он отверзает уши свои моей душе алчущей и убогой. Сядь!
   Жив молча сел подле. Он даже не знал толком, тот ли это волхв, что прознал его тайну еще в порубе, во мраке темной темницы, или совсем другой. Он видел здесь многих дивных кудесников… но все они были похожи: седовласые и седобородые, с просветленными и праведными ликами людей чистых, ничего для себя не жаждущих. У них было одно лицо… когда Жив заметил это непонятное необъяснимое сходство, его осенила вдруг мысль внезапная и пугающая своей простотой: они приближаются к Нему, они и есть подлинно созданные по Образу и Подобию, они почти достигли этого, все прочие еще далеки, бесконечно далеки! Рядом с ними он ощущал себя младенцем, который ползет по пыльной и грязной дороге, ничего не зная, ничего не понимая на ней, видя только эту пыль и эту грязь под собой и вокруг себя. Волхвы появлялись в людных местах лишь в дни праздников, освящая их своим присутствием, блюдя обряды вековые и правя их. Но они и не прятались от жен и мужей русских, вельмож и пахарей, воинов и князей — всякий мог найти их в священных рощах и дубравах, в бревенчатых скитах и каменных кельях, в пещерах горних — каждый знал, где они, тропки к хранителям памяти и мудрости были протоптаны издревле. И каждый рус пред важным начинанием непременно шел с поклоном к ним, к волохам Великого Владыки Мира Яви и Нави Волоса, ибо никто иной как он был первым отражением Вседержителя на земле и под землею, ибо Волосу-Велесу было изначально предопределено властвовать над смертными и их плотью при жизни их и после смерти. И были волхвы-волохи тенями его, а стало быть, и тенями самого Рода Единого.
   Жив плохо знал волхвов, не было их на Скрытне, он жил там изгоем, отщепенцем. Но здесь, под Олимпом, и он разведал дорогу к ним, незаказанную ни для кого. Мир людской стоял на четырех столпах. И были теми столпами не слоны и черепахи, не драконы и единороги, как пугали друг дружку в племенах диких и несведущих. Нет! Первым столпом, на коем покоилась земля человечья, бьша вервь волохов-волхвов, в восточных краях рекомых брахманами, ^[17]им дано было хранить и множить знания, память и справы рода, без чего этого рода-племени и быть не могло. И потому Первым столпом был Столп Разума человеческого. Вторым столпом являли себя в мир князья-властители, ибо без власти единой человек есть лишь животное мятущееся, себялюбивое, алчное и слабое пред животными иными. Княжья вервь несла на себе тяжесть тяжкую Столпа Власти. Третьей вервью были воины-дружинники, чей ряд стоял в защите своей земли и в добыче для рода земель новых, каждый в верви этой получал право наивысшее — умереть первым, с мечом в руке, грудью встречая смерть. И потому Третьим столпом был Столп Долга и Чести. Но больше всех оставалось пахарей и ремесленников, торговцев честных и работных людей. Они крепили столп Четвертый, Столп Труда повседневного, изнурительного и праведного. На Разуме, Власти, Долге и Чести, на Труде человеческом стоял весь род людской под небесами земными. Все прочее лишь ползало, копошилось, суетилось и мельтешило бесцельно под столпами этими, изъедая их и не творя ничего путного и ладного. Каждый мог держать мир на труде своем кроме больных и ослабленных духовно, кроме двуногих животных. Многие могли крепить мир честью своей и долгом. Избранные, те, кому верят прочие, умели направлять мир силой дарованной им власти. Но никто не знал никогда — откуда придет волхв и почему именно он волхвом станет, чтобы освещать мир разумом.
   Жив жаждал света. Сомнения и тревоги превращали бытие его в ночь. Хотя воля его и ум не знали сомнений. Хотя он знал, что делать… Душа его покоя не обретала. Жив ждал благословения… или проклятия. Он сам не ведал, чем обернутся его мытарства.
   — Я помню тебя, сын мой, — неожиданно произнес волхв.
   Жив встал и почтительно склонился перед старцем.
   — Значит, ты уже все знаешь? И ты знаешь, кто я?! Это тайна лишь для незрячих, — ответил волхв, приглашая княжича рукой сесть рядом, на шкуру. Жив не посмел ослушаться. Присел.
   — И не спрашивай меня больше ни о чем. Ты тот, кто уже пришел!
   Слова волхва были непонятны, в них таился какой-то смысл, но Жив его пока не улавливал. Тот, кто уже пришел?! И ни о чем больше не спрашивать… зачем тогда он пришел?!
   — Ты желаешь знать, как тебе следует поступить. И не возьмешь ли ты грех на душу свершением задуманным? Ты хочешь, чтобы я взвалил на себя груз твой тяжкий?!
   Жив напрягся, он не ожидал такого оборота, он не думал перекладывать своей ноши на чужие плечи… но старец не ошибался, не суесловил, он говорил правду. Становилось ясным, что благословения получить не удастся. Сам! Каждый за все должен отвечать сам и только сам.
   — Я понял, отец, — тихо сказал Жив.
   — Нет, — не согласился с ним волхв, — ты еще мало что понял. Но ты будешь понимать происходящее по мере хода его и времени. И не я, но твой разум, твоя воля и Единый Неизреченный, что живет в каждом из нас, они подскажут тебе, что следует делать. Запомни это!
   — Я запомню! — Жив снова поклонился, собираясь уходить. Он чувствовал, что ему еще не было места под священными ветвями, как рано ему еще было в райские кущи наслаждения… его место — жизнь, во всем ее кипении, борьбе, во всей ее многотрудное™ и грязи, которая перемешана вместе с ослепительной чистотой, там его место.
   — Постой! — волхв остановил княжича. И когда тот встретился своим взглядом с прозрачным взглядом старца, в уши его полилось беззвучно: «Коли решился свершить задуманное — спеши! Тебе, как и каждому в жизни бренной, отведен свой час, звездный час. Промедлишь, упустишь его — и боги отвернутся от тебя. Решай сам!»
   Жив поклонился в третий раз, по древнему обычаю коснувшись рукой земли. Когда он разогнулся, волхва под священным дубом не было.
   А был ли он вообще?! Жив тряхнул головой, протер глаза. Ничего не изменилось… только шкура овечья лежала, примятая и взъерошенная.
   Хотт осторожно, чтобы не звякнуть связкой ключей, отворил тяжелую дверь. Дон стоял за ней наготове, сдерживал тяжелое дыхание.
   — Давай их сюда!
   Оврий за ноги втащил в камору обмякшее, но тяжеленное тело Скарга. Второго стражника тащили вдвоем. Дон помогал, вязал накрепко руки, вбивал кляпы во рты — вот придут в себя, пускай подергаются, посопят. Дело делали надежно, без спешки. Еще четверых оба бывших сотника затащили в свои каморы. Брали их по одному, врасплох. Но били не до смерти — служивый люд, в чем его вина! Малейшая оплошность могла стоить голов всем — прознает о дерзости неслыханной Великий князь, и обрушатся на их спины тысячи многопудовых камней, погребая навечно в могиле каменной, безысходной! По лезвию ножа шли.
   — Добро, браты! — просипел Дон. Стиснул обоих в объятиях, по очереди. — Добро!
   Княжичей опальных Свенда, Талана, Стимира, Хирона, Владана, Рада, Прохна и прочих, малых, упредили заранее, еще засветло. Ни один стражу не кликнул, каждый знал — пощады не будет, а смерть одна — вдруг ее обмануть удастся?! Из княжен про страшное дело знали Яра да Гостия, других пугать не стали. Дон запретил, не бабье это дело бунты устраивать, побеги вершить из темниц.