Страница:
— Всем правда нужна, — повторил Жив. — За правдой и пришел к тебе, брат. Старшинства твоего не отрицаю. И ежели понадобится, под твою руку встану. На том крест целую! — Жив поднес на ладони к губам свят-оберег, доставшийся от матери, княгини великой Реи, поцеловал его, спрятал за пазуху. — Одного от тебя жду. Слова крепкого. Что никогда не пойдешь против меня! А я — против тебя никогда! Иначе все попусту, иначе лучше мне было на Скрытие в норе сидеть, а тебе в погребе!
Дон кивнул. Нахмурился. Видно, слово ему нелёгко давалось, видно, не привык бросаться им. Младший пришел с честью. Много таких, что увечного и в расчет не взяли б, с израненным даже говорить бы не стали. А этот пришел… дикарь, беглец, а может, и самозванец. Нет! Дон отбросил последнее, нет!
— Ты мне свободу дал, — просипел он. — А я за добро привык добром платить. Вот тебе мое слово!
Он протянул руку. Жив сжал ее. И ощутил, что силушка в Доне немалая, великая силушка, даже нынче, в болезнях и слабостях. Но еще он почувствовал, что сила эта не злая, что против него она не обернется.
— Значит, так тому и быть!
Жив встал. И чуть не свалился на доски. Струг качнуло — резко, неожиданно, будто он напоролся на отмель. Жив выскочил из домины.
Многое изменилось на море, пока он беседовал с братом. Небо стало серым, почти черным. Свинцовые тучи, гонимые Старым, накатывались словно полчища вражьи. Бились в борта валы… Буря! Она налетела нежданно-негаданно. На Русском море Срединном бури редкие гости, даже зимой. Но, видно, Старый не за беглецов был, а за Князя великого. Вот еще вал накатил, ударил в борт — водопадом соленых брызг окатило гребцов — иные из них почуяли соль морскую на губах своих впервые в жизни.
— Разворачивай носом на волну! — закричал Жив во все горло.
Рулевой и без него правил струг, упирался. Один из воев бежал на подмогу. Ничего, управятся. Жив бросился к борту, к верви заветной. Успеть! Надо успеть, покуда буря в полную власть не вошла. Сзади его ухватили крепкие руки. Четверо сотников опальных удержали. Княжич Прохн рубанул коротким мечом по канату.
— Смерть там!
Жив рванулся. Разбросал сотников. Но было поздно. Струг, на котором ждала его лада любимая, Яра синеокая, уносило по воле разъяренного Старого бога, лютого и коварного. Только изогнутый нос с хищным ликом то взлетал к тучам, то пропадал меж валов пенных, будто сам Велес кланялся Старому, признавая его силу и власть на море.
Когда мальчишка-дозорный донес Ворону, что три струга с багряными парусами вот-вот подойдут к берегу, воевода не поверил ушам своим — в эдакую бурю идти к берегу, на скалы?! Да и не ходят зимами великокняжеские посланники без особой надобности, без войн и смут серьезных.
— Точно видал?! — переспросил он сурово.
— Точно, батька! — парня трясло, то ли от пронизывающего сырого ветра, то ли от страха.
— Да ты не дрожи, — мягче сказал Ворон, положил руку на худое плечо — чего зря ругать парнишку, недоверие выказывать, он под ливнем холодным прибежал, ног не щадя, да и глаз у него верный, в учениях ратных не раз проверенный. — Не бойся, малый, не бойся, покуда море не утихнет, они не пристанут, им за струги побитые Крон-батюшка головы поотрывает, кто выживет.
— А я и не боюсь, — обиделся светлоглазый, продрогший паренек. — У меня для них подарочек припасен! — Он похлопал себя по боку, где на ремне болтался короткий иззубренный меч.
— Герой! — Ворон усмехнулся, прищурил единственный глаз. — Ты вот чего, давай собирай людей — цепь знаешь?
— Знаю!
— Тогда вперед! А я своих пошлю!
В горенке у стены бревенчатой уже стояли семеро крепышей, прислушивались. Им не надо объяснять что к чему.
Сборы были недолги. Да дорога до моря из долин горных долга. Ничего! Ворон поглядел на небо, сейчас непогода была им на руку. Старый на их стороне. Да и у северных крепей набережных двенадцать добрых мужей — в случае чего на себя удар примут, пока подмога подоспеет.
Сердце у воеводы билось неровно, судорожно. Вот он, настает час судный, коего ждали столь долго, к коему готовились, себя не щадя. Наготове были, а все одно, пришел он нежданно-негаданно.
— Шевелись! Шевелись, браты!
Вой без покриков знали, что спешить надо. Да только по мокрым и скользким тропам горным во весь опор не помчишься. Тут главное, чтобы непогода держалась, ежели чуть стихнет, струги их поджидать не станут. Правда, с ближних застав к тем двенадцати береговикам подойдут еще два десятка воев, им путь вдвое короче от вежей своих. Но все равно лучше поторопиться.
— До весны, гады, подождать не могли! — злился седоусый Овил, кряхтел, ругался, хромал, но не отставал от Ворона. Овилу было нелегко, сердце его разрывалось надвое: и ворога надо бить, не спрячешься, не отвертишься, и жену молодую бросать жаль, не было б ее, и душа б не болела.
С северного склона Ворон сам углядел струги. Были они без снастей и парусов, видно, и обрывки сорвало прочь. Буря стихала. И валы были уже не столь крутыми, и ливень иссяк. Но корабли не давались волнам, выгребали в море, оставаясь на месте, видно, силы гребцов и Старого выравнивались… Ворон облегченно вздохнул. Вот тебе и каратели! Да у них после эдакого побоища со стихией ни сил ни духа не останется на что другое. Им бы живым выплыть!
— Сами окочурятся! — мрачно изрек Овил. Поглядел на воеводу с надеждой. — Может, вспять повернем? Ноги не чужие, свои!
— Нет! — отрезал Ворон.
К крепям спустились затемно, короток зимний день.
Ворон сам проверил камнеметалки. Обошел тайники — перуны громовые лежали в сухости, целе-хонькие, тихие. Теперь оставалось только ждать. Костры жгли низкие, под каменными прикрытиями, не особо опасаясь — огня с моря не увидят, а дым развеет ветрами — в непогоду что дым, что туман, что вихри, все серое да черное. Шесть десятков добрых воев от мала до велика, вооруженных до зубов из тайных кладовых пещеры Диктейской, ждали непрошенных гостей. Шесть десятков русов, готовых умереть, но не отступить.
К утру ветер стих. Море застыло серой неласковой гладью под медленно высветляющимися небесами. Ворон сидел на старом чурбаке, теребил ус, выжидал. За несколько темных часов непроглядной ночи струги разметало поодаль. И было видно, как сейчас они подтягиваются друг к другу. Шли они тихо, было ясно с первого взгляда, что то ли гребцов за бурную ночь убыло, то ли весла поломало да повышибало из рук. Ворон молчал, не таким он представлял себе приход княжьих людей, совсем не таким, да только жизнь наперед не предугадаешь, надо подлаживаться под нее.
Овил высунул голову из-за крепей сморщился и, подумав, сказал:
— Уходят, небось!
— Нет, — отозвался тихо Ворон, — не уходят. И он оказался прав. Когда струги сошлись на сотню шагов один от другого и третьего, они вдруг почти без задержки пошли к берегу. Сомнений не оставалось, корабли собираются пристать к Скрытию.
Ворон подозвал старшего метальщика, угловатого старика в меховой шапке и толстом корзне из козьей шерсти. Старик был крепкий, смышленый, толк в деле знал, на Скрытень бежал лет сорок назад, сам уж и позабыл отчего, но он все время мерз и потому кутался в корзно, покашливал.
— Ну что, не оплошаешь? — спросил Ворон. Старик промолчал, чего на пустые вопросы отвечать.
— Гляди, чтобы разом, — напомнил Ворон, — как условлено! От тебя зависит, сколько наших назад вернется, понял?
— Понял, — глухо отозвался старик, зябко передернул плечами, кашлянул и ушел.
Струги шли тихонько. Ворон ерзал на чурбаке, ругался мысленно, клял Крона. На него сейчас были устремлены взгляды из трех больших укрытий, где дрожали натянутые канаты, удерживающие гладкие бревна, похоже на руки с ладонями, в коих зажаты чудовищные глыбы.
Наконец терпение его лопнуло.
— Давай! — Ворон махнул рукой.
Старик в шапке высунулся из среднего укрытия, погрозил ему пальцем. Ворон отвернулся — сейчас гордыню нужно в кулаке держать, не выпускать ее наружу. Пора! Струги уже близко, вон, и люди видны, гребцы. Пора!
Три огромных валуна взвились в серое небо одновременно. Бесшумен и недолог был полет их. Зато падение страшно — мачту у среднего струга снесло, будто ее и не было, одним камнем. Другим ударило по корме, так, что нос струга взмыл над волнами, словно вставшая на дыбы лошадь взвилась над лугом зеленым. Третий валун упал в волны.
— Давай!!! — выкрикул Ворон, закусил ус, сжался в комок, готовый сам броситься в холодные воды.
Еще три глыбищи взметнулись вверх. Теперь все они обрушились разом на среднее судно — только бревна полетели в стороны.
Диким криком наполнился воздух. Ворон видел, как выскакивали из струга разбитого гребцы, кидались в море, плыли к соседним кораблям.
Третий залп закончил дело. Струг был разбит в щепу и разметан. Десятка два голов торчали из воды, кто-то цеплялся за обломки, кого-то уже тащили на борта других стругов, что поневоле замедлили ход свой, стали в двухстах с лишним саженей от каменистого берега. А какой-то человек даже высился на искореженной, погружающейся в воду корме и кричал что-то хрипло, яростно и неразборчиво. Ветер уносил прочь обрывки слов. Да Ворон особо и не прислушивался: мало ли что кричат в бою, каждого слушать, голову потеряешь. Надо добивать!
— Шевелись, браты! — заорал он сам во всю глотку! — Не давай им продыху!
Только теперь заготовленные глыбищи приходилось подтаскивать на руках, укладывать в подающие же-лобы, что были рассчитаны лишь на три броска. Мало! Надо было еще пару камнеметалок ставить!
—..о-ой!..о-орон!!! — доносил ветер. Воевода невольно вгляделся в кричащего, что-то до боли знакомое было в далекой фигурке, что маячила над волнами. Или просто казалось? Нет, некогда время терять!
— Живей давай! — выкрикнул он. И уже хотел было отдать приказ особому десятку выученных воев доставать перуны из тайников. Все были наготове, только слово скажи.
Тем временем кричавший бросился в воду. Но поплыл не к стругам застывшим, ждущим судьбины своей, а к берегу. Ворон не сразу понял это. А когда понял, поднял руку вверх — не спешить, выжидать. И впрямь странно было — княжий каратель, один, безоружный, беззащитный, плывет к ним. Не иначе как хитрость, уловка какая!
Человек плыл быстро, будто не на суше, а в море родился. Ближние вой Вороновы, не прячась, вышли вперед с обнаженными мечами, изготовились. Вновь задрожали от натуги канаты. Но Ворон не опускал руки. Чем ближе подплывал княжий дружинник, тем сильнее начинали дрожать ноги у старого воеводы. Он не верил глазам своим.
Жив! Он! Ворон встряхнул головой, зажмурился, стукнул себя кулаком по лбу. И вновь открыл глаз.
Княжич выбирался из волн — огромный, сильный, усталый, тяжело дышащий, повзрослевший и налившийся мужской мощью. Да, это был он!
— Жи-и-ив!!!
Ворон распихал воев и побежал навстречу тому, кого ждал все эти годы и кого не узнал… Глаз проклятый! Мало того, что один остался, так и тот подслеповатым стал, старость близится. Но все это неважно, все это мелочи, главное, княжич жив, сын всеблагой госпожи его Реи, кровь Юрова!
— Жи-и-ив!!!
Ворон бросился навстречу с распростертыми объятиями, будто не он только что потчевал гостей камнями. И княжич невольно развел руки, обнял старого дядьку своего, спасителя и учителя. Они стояли по колено в воде и сжимали друг друга могучими ручищами. Ворон, не таясь и не стыдясь, плакал, слезы ручьем лили из его единственного глаза, мешались на щеках и груди княжича с солеными стекающими струйками. Этой встречи ждал каждый из них. И каждый знал, что ее могло и не случиться.
Наконец Жив отпрянул от седого воеводы, поглядел в постаревшее лицо, улыбнулся краешком губ и сказал с придыхом:
— Да-а, славно вы нас встречаете, браты любезные!
Черный патлатый бес, безликий и безглазый, будто насланный самим незримым Волосом из бездн преисподней, наваливался на грудь, давил ребра, не давая сердцу воли, душил, стискивал горло ледяными костлявыми пальцами. И не было мочи отпихнуть его, приподняться, избавиться от пут властителя мира Нави. Острые когти впивались в виски, омерзительная шерсть лезла в рот, в нос, в глаза… Но руки не слушались, видно, остатки сил и самой жизни покинули их — не согнать вражину, не прикрыться даже! Бес мелко трясся, то ли в ознобе потустороннем, то ли в приступах торжествующего хохота. И не было адской пытке ни конца, ни начала.
Вечность сменилась вечностью, истекающей в беспредельном круговороте своем, прежде чем из черно-мохнатой безликости высветились вдруг мутно и зыбко лики — много ликов, напряженных, выжидающих, чужих… Бесы! Кругом одни бесы!
Крон нечеловеческим усилием оторвал пудовый затылок от подушки, чуть приподнялся на локтях, затрясся мелко и тяжко, будто посланец Волоса все еще владел его плотью… И вновь провалился в тьму окаянную.
— Ничего, — тихо вымолвил Соклеп, врачеватель семьи верховного, немногословный и кряжистый старик, не отходивший от ложа Кронова второй недели, — денек-другой проспит князь-батюшка наш и здоровее прежнего будет.
— Ой ли?! — усомнился Строг, ближний боярин и советник, переглядываясь с мужами старшей дружины, с женами Великого князя, сидящими на устланной парчой лавке вдоль стены бревенчатой опочивальни — пришли, ждут. Все ждут…
Соклеп не ответил. Только голову склонил, давая понять, что пора и самым ближним оставить покои болящего, не томить его даже и во снах и наваждениях духом своим. Поняв врачевателя без слов, выпрямились, напряглись в ожидании четверо охранителей — только брони звякнули упреждающе и грозно.
Олен вышел первым, сдерживаясь, чтобы не закряхтеть, не застонать — раны да ушибы болели немилосердно. Но пуще того болела душа, словно в огне пылала, мщения жаждала, расправы с беглыми, поднявшими руку на князя, на него, слугу верного! Только не пустил Олена в погоню дальнюю Строг, уготовил ему худшую долю — ответ держать за свершившееся. Но не ему одному отвечать! Позади тяжко дышал в спину, в затылок чернобородый Кей. Он теперь никто, одно счастье, что выжил — выловили из вод смертных, да другое счастье, что на порог княжий пускают! До поры до времени! — Олен осклабился недобро. Но не обернулся. Теперь каждый сам по себе. А ведь еще недавно жила надежда смутная, невысказываемая, потаенная — помрет Великий князь, отойдет под длань Родову… и все обойдется. Нет, ускользала призрачная нить надежды. Не обойдется!
Невеселы, хмуры были думы ближних Кроновых. А сам Великий князь спал — тихо и безмятежно. Исчадия вырия подземного покинули его мятущуюся душу. И виделись Крону бескрайние, неохватные ни одним взглядом земли. Но он видел все их, будто с вышних небес смотрел. Густо-синие моря-окияны омывали эти земли, по их спокойным водам плыли лодьи и струги, крохотные, будто листья земляной ягоды, брошенные в лужицу под ногами. А на землях стояли грады бревенчатые и грады каменные — где чего в избытке было, из того и ставили поселения. Мало еще градов стояло, мало! Долгие дороги да бездорожья лежали меж ними. И видел Крон гонцов, купцов и путников, спешащих, едущих, бредущих по дорогам лесным, водным и пустынным… И не видел он пожаров и распрей, раздоров и смут, не стлался черный дым над полями, не вился серо-багряный над селищами. Мир стоял над землей его благодатной и угодной богам Русским. Мир и покой. Покой и мир стояли в самом сердце князя, в душе его — будто извечно, будто всегда, лишь что-то далекое и смутное процеживалось змейкой памяти — не всегда, не извечно, а впервые за всю жизнь суетную! Отдыхал князь, ибо имел право на малый отдых, ибо всю жизнь в трудах маялся, не давая пощады себе и сна… Вот теперь и отсыпался за долгие-долгие годы. А еще снилось ему, что, взирая на весь мир Божий с небес высоких, лежит он в опочивальне своей, в самом углу ее, на некняжески простой постели, на привычном своем лежбище, и стоит посреди опочивальни стол огромный, с разостланными чертежами земель Русских, со многими свитками и резными досками, что колышатся язычки пламени в светильниках масляных, благовонных — но светло от них в опочивальне словно днем ясным… и сидит в углу на скамье страж его новый, молчаливый и сдержанный горяк с суровым не по возрасту лицом руса, сидит и глядит на него молча, будто ждет чего, а чего — и самому Крону неведомо.
— Это ты, сын мой, предал меня, — тихо прошептали губы князя. А в голове обожгло от нелепицы страшной мыслью: «Почему сын?!» Но мысль эта тут же растворилась в пустоте, будто канула с небес куда-то вниз, то ли в пустоши земные, то ли в пучины океанские.
Крон приподнялся, сел на постели, опустил ноги.
— Предать может только свой, — еле слышно ответил страж.
— А ты… ты мне чужой?! — Крон встал на ноги. Но они не держали его, и он снова опустился на ворох белья шитого узорами.
Что-то теплое, сыновнее загорелось в светлых глазах стража, словно оттаяло сердце его, пробудилась душа родная, близкая, ближе которой и быть не может.
— Сыно-ок, — прошептал Крон. Протянул тонкие высохшие руки.
Страж поднялся, сделал шаг к отцу… и замер.
— Ну что же ты, сын? — в горле у Великого князя разом пересохло, голова затряслась. — Иди ко мне. Иди! Я все прощу тебе!
Лицо стража исказилось, щеки окропились слезами, в глазах серых дрогнула синевой боль нутряная. Он сделал еще шаг навстречу отцу. И застыл камню подобно. Но не камнем, ибо камень тот истаял вдруг в пронизанном светом воздухе… и не стало стража-сына, такого родного, близкого и такого чужого.
И выявилась на месте его фигура высокая, царственная, с гордо вскинутым подбородком и нимбом длинных распущенных волос. Беспощадный взгляд жег пуще огня.
— Рея?!
Ответа ему не было.
Великая княгиня стояла недвижно, застывшим изваянием, даже высокая грудь ее не вздымалась под ниспадающими складками одеяниями.
Мертвая!
Крон зажмурился. Но видение не пропало. Лишь ударило в уши будто изнутри:
— Ты простишь… Но тебе не простится! Остаток сил покинул его, спина не выдержала. И Крон повалился на простыни, на подушки. Ледяным ветром обожгло грудь. И расширились еще шире окоемы, ибо он продолжал видеть.
И узрел Верховный полчища несметные, надвигающиеся на его земли с севера. С того севера, куда мостил мостки он, храня Державу свою и приумножая ее. Неостановимо, страшно шли полчища… Опоздал! Он опоздал!
Холод отчаяния, безнадежности сковал сердце, обратил его в вымерзший камень. Огромны, беспредельны земли, нет им конца… только бежать некуда! Повсюду шаги, повсюду поступь тяжкая и жгущий огнем взгляд. Море? Море… Увиделся вдруг среди пучин изумрудом зеленым Скрытень, высветился, будто отражаясь в зеленых глазах Кроновых. Но заалел ни с того ни с сего, налился кровью яркой и ярой, грозя лопнуть, залить все земли пресветлые. Безнадежность!
Крон рванул ворот льняной рубахи, только затрещала добрая ткань, вскинул голову седую, без огненной рыжинки прежней, огляделся — в опочивальне было тихо и пусто, будто все на земле вымерло.
В ужас повергло его пробуждение. Застонал Крон сквозь сжатые зубы, желая вновь провалиться в небытие, раствориться в грезах.
Но Явь не выпустила его из своих рук.
Овлур запахнул плотнее лисью шубу, вздохнул тяжко и сполз с коня наземь. Пошатнулся, ноги отвыкли от тверди земной. Оглянулся на дружину — вой смотрели сурово, насупившись, и землю отчую отдавать не с руки, и в сечу лезть на погибель радость малая, да еще с кем в сечу-то! Но стояли крепко, дубравой могучей, какую назад не погонишь, словно сами, дубам подобно, вросли в землю корнями: земля-то своя, родимая.
За Купом войска не было. Только семь воевод стояли, спешившись, возле мохноногих коней, глядели выжидающе на княгининого боярина ближнего, что шел к ним неторопливо, с достоинством.
Сам Куп восседал на белой кобыле, как и полагалось князю. Светлые волосы трепал пронизывающий сырой ветер, но Куп не надевал княжьей шапки — пусть помнят, что он не только Князь, что он… Дух Рода жил в нем сыном своим Кополой и частью самого себя, пресветлого, гневного и справедливого. Не с войной пришел Куп в земли отцовы и дедовы. Не с войной, но за правдой.
— Княгиня великая Рея поклон тебе шлет, княжич, — начал степенно Овлур, сгибаясь в пояс, — и о здоровье спрашивает.
— Передай и мой поклон племяннице моей, — спокойно ответил Куп, не замечая унизительного «княжич», — и сам здрав будь. Что не встречает старшего? Может, захворала?
Овлур снова склонил голову. Но ответил дерзко:
— Нынче старше Великой княгини в краях русских нет никого. Праведный Юр все видит из вырия небесного — его воля! Прости, княжич, я лишь один из исполнителей воли той. Суд [20]свидетель!
— Отцова воля священна для меня! — отрезал Куп, вздымая правую руку вверх. — Но говорить мне пристало лишь с княгиней, с племянницей моей Реей. Прикажи воям расступиться!
Овлур медленно покачал седеющей головой, разгладил густую бороду, нелегко давалась боярину доля посредника, да и знал хорошо, противиться гневному и скорому на расправу сыну Юрову себе дороже.
— Не для того дружина поставлена, — вымолвил он твердо, но без дерзости, — княгинин приказ: пред тобой одним расступится, иного пускать не ведено. И так далеко зашел… князь! Даже самый дорогой гость честь знать должен, прости уж меня за слово резкое! — Овлур вновь склонился в поясном поклоне.
— Гость?!
Светлые глаза северного князя побелели, будто одни белки остались. Терпению его и смирению подходил конец. Но надо было терпеть — во имя земли отцовой, во имя всех русов, рассеявшихся по ней, во имя самой Реюшки, которую помнил девчонкой-крохой, игруньей и забавницей. Разве под силу ей удержать Державу Юрову?! Нет! И не в ней дело! Отец-Юр все видит из вырия, но и Копола-воин видит все, даже больше — а он, Куп, его глаза, его уши, его руки, его сердце и его разящие стрелы.
— Гость, говоришь?!
— Самый желанный и дорогой гость! — Овлур развел руки, словно распахивая объятия — лисья шуба разошлась, открывая брони железные, легкие, пластинчатые да короткие мечи на поясе наборном.
Все семь воевод разом положили руки на рукояти мечей, подались вперед. Порыв ледяного ветра ударил в лицо Овлуру, будто сама Мара дохнула на него смертным дыханием.
— А ты знаешь, боярин, сколько воев за мной? — совсем тихо, почти не разжимая губ, прошипел Куп. — Шутки шутишь?!
— Сколь бы ни было, — смиренно ответил Овлур, — чрез нас не перешагнешь, князь. Убей каждого… — его рука показала назад, где не было ни слева, ни справа краев лесу копий, — убей! И шагай дальше!
— И это воля племянницы?
— Да.
Овлур сбросил шубу и предстал пред воеводами Купа в боевых доспехах, в полной красе воинской, готовый умереть, но не отступить. Теперь он не клонил шеи, не опускал глаз.
— Гость желанный, говоришь? — повторил Куп, но иначе, без гнева, без надрыва. — Что ж, пусть будет так!
Он взмахнул левой рукой. И все семь воевод разом вскочили в седла. Замерли. А за спинами их, невесть откуда, то ли из тумана сырого, то ли из-за чащи жиденькой стали вырастать полки, дружины несчитанные — воздух окрестный наполнился громом, гулом, звоном, голосами — теперь не таились, поднимались открыто, шумно и дерзко.
Великая сила открылась глазам Овлура. И не вся, а лишь малая часть той силы, что шла и вот пришла с Севера Русского. Тонкая холодная змейка проползла меж лопаток боярина, свело скулы, как незрелого яблочка отведал… Но не показал лицом изумления, не дрогнул, не отступил. Значит, на то воля самого Рода. Значит, пришел черед уйти к претам, у каждого свой час. Овлур неспешно потащил меч из ножен. Знал, его знака ждет войско, и раз слова не доходят до сердец, стало быть, мечи достанут до них. Только мысль-изменница мелькнула в голове: не удержаться княгине, не устоять супротив дяди своего — силен! грозен! муж битвы! Юр Праведный, хоть ты подай голос с небес! Нет! Поздно!
Но Овлур не успел воздеть меча.
— Пусть будет по воле княгининой! — прозвучало в лицо.
Князь северных русов, сам Куп-Кополо, высокий, статный, могучий, с развевающимися по ветру почти седыми волосами стоял пред ним в полный рост, пеший и безоружный. Лишь белая с подпалинами кобылья морда тыкалась мягкими шершавыми губами ему в плечо, словно упрашивая вернуться в седло, да корзно багряное норовило взвиться под резкими порывами вверх подобно большому крылу — то ли птичьему, то ли…
Долгие годы тягот и невзгод будто разом обрушились на седоусого дядьку, лишили ног — еле доплелся до гряды прибрежной, сел на валун. В глазах стояла темень, в обоих — ив незрячем, и в уцелевшем. Ломило перебитую руку. Жив! Он знал, он точно знал, что княжич выживет — как тогда, в сырой пещере Диктейской. Знал! Но увидал когда воочию, обезножил, обессилил, как палицей каменной по затылку огрели.
Жив что-то говорил дядьке, придерживал его под руку. Но тот ничего не слышал, только одно стучало в мозгу, в ушах: жив! жив!! жив!!!
А со стругов первьм делом несли раненных да увечных, несли бережно. Овил распоряжался коротко и толково, не вспоминал про молодую женушку. Русы прибывшие и русы островные уже перемешались друг с дружкой, сновали туда-сюда, смеялись, ругались, хорохорились, подшучивая над недавним боем и над собою — встреча, и впрямь, получилась небывалая, поприветили гостей. Но, похоже, зла прибывшие не помнили, некогда его было помнить, дел хватало.
Дон кивнул. Нахмурился. Видно, слово ему нелёгко давалось, видно, не привык бросаться им. Младший пришел с честью. Много таких, что увечного и в расчет не взяли б, с израненным даже говорить бы не стали. А этот пришел… дикарь, беглец, а может, и самозванец. Нет! Дон отбросил последнее, нет!
— Ты мне свободу дал, — просипел он. — А я за добро привык добром платить. Вот тебе мое слово!
Он протянул руку. Жив сжал ее. И ощутил, что силушка в Доне немалая, великая силушка, даже нынче, в болезнях и слабостях. Но еще он почувствовал, что сила эта не злая, что против него она не обернется.
— Значит, так тому и быть!
Жив встал. И чуть не свалился на доски. Струг качнуло — резко, неожиданно, будто он напоролся на отмель. Жив выскочил из домины.
Многое изменилось на море, пока он беседовал с братом. Небо стало серым, почти черным. Свинцовые тучи, гонимые Старым, накатывались словно полчища вражьи. Бились в борта валы… Буря! Она налетела нежданно-негаданно. На Русском море Срединном бури редкие гости, даже зимой. Но, видно, Старый не за беглецов был, а за Князя великого. Вот еще вал накатил, ударил в борт — водопадом соленых брызг окатило гребцов — иные из них почуяли соль морскую на губах своих впервые в жизни.
— Разворачивай носом на волну! — закричал Жив во все горло.
Рулевой и без него правил струг, упирался. Один из воев бежал на подмогу. Ничего, управятся. Жив бросился к борту, к верви заветной. Успеть! Надо успеть, покуда буря в полную власть не вошла. Сзади его ухватили крепкие руки. Четверо сотников опальных удержали. Княжич Прохн рубанул коротким мечом по канату.
— Смерть там!
Жив рванулся. Разбросал сотников. Но было поздно. Струг, на котором ждала его лада любимая, Яра синеокая, уносило по воле разъяренного Старого бога, лютого и коварного. Только изогнутый нос с хищным ликом то взлетал к тучам, то пропадал меж валов пенных, будто сам Велес кланялся Старому, признавая его силу и власть на море.
Когда мальчишка-дозорный донес Ворону, что три струга с багряными парусами вот-вот подойдут к берегу, воевода не поверил ушам своим — в эдакую бурю идти к берегу, на скалы?! Да и не ходят зимами великокняжеские посланники без особой надобности, без войн и смут серьезных.
— Точно видал?! — переспросил он сурово.
— Точно, батька! — парня трясло, то ли от пронизывающего сырого ветра, то ли от страха.
— Да ты не дрожи, — мягче сказал Ворон, положил руку на худое плечо — чего зря ругать парнишку, недоверие выказывать, он под ливнем холодным прибежал, ног не щадя, да и глаз у него верный, в учениях ратных не раз проверенный. — Не бойся, малый, не бойся, покуда море не утихнет, они не пристанут, им за струги побитые Крон-батюшка головы поотрывает, кто выживет.
— А я и не боюсь, — обиделся светлоглазый, продрогший паренек. — У меня для них подарочек припасен! — Он похлопал себя по боку, где на ремне болтался короткий иззубренный меч.
— Герой! — Ворон усмехнулся, прищурил единственный глаз. — Ты вот чего, давай собирай людей — цепь знаешь?
— Знаю!
— Тогда вперед! А я своих пошлю!
В горенке у стены бревенчатой уже стояли семеро крепышей, прислушивались. Им не надо объяснять что к чему.
Сборы были недолги. Да дорога до моря из долин горных долга. Ничего! Ворон поглядел на небо, сейчас непогода была им на руку. Старый на их стороне. Да и у северных крепей набережных двенадцать добрых мужей — в случае чего на себя удар примут, пока подмога подоспеет.
Сердце у воеводы билось неровно, судорожно. Вот он, настает час судный, коего ждали столь долго, к коему готовились, себя не щадя. Наготове были, а все одно, пришел он нежданно-негаданно.
— Шевелись! Шевелись, браты!
Вой без покриков знали, что спешить надо. Да только по мокрым и скользким тропам горным во весь опор не помчишься. Тут главное, чтобы непогода держалась, ежели чуть стихнет, струги их поджидать не станут. Правда, с ближних застав к тем двенадцати береговикам подойдут еще два десятка воев, им путь вдвое короче от вежей своих. Но все равно лучше поторопиться.
— До весны, гады, подождать не могли! — злился седоусый Овил, кряхтел, ругался, хромал, но не отставал от Ворона. Овилу было нелегко, сердце его разрывалось надвое: и ворога надо бить, не спрячешься, не отвертишься, и жену молодую бросать жаль, не было б ее, и душа б не болела.
С северного склона Ворон сам углядел струги. Были они без снастей и парусов, видно, и обрывки сорвало прочь. Буря стихала. И валы были уже не столь крутыми, и ливень иссяк. Но корабли не давались волнам, выгребали в море, оставаясь на месте, видно, силы гребцов и Старого выравнивались… Ворон облегченно вздохнул. Вот тебе и каратели! Да у них после эдакого побоища со стихией ни сил ни духа не останется на что другое. Им бы живым выплыть!
— Сами окочурятся! — мрачно изрек Овил. Поглядел на воеводу с надеждой. — Может, вспять повернем? Ноги не чужие, свои!
— Нет! — отрезал Ворон.
К крепям спустились затемно, короток зимний день.
Ворон сам проверил камнеметалки. Обошел тайники — перуны громовые лежали в сухости, целе-хонькие, тихие. Теперь оставалось только ждать. Костры жгли низкие, под каменными прикрытиями, не особо опасаясь — огня с моря не увидят, а дым развеет ветрами — в непогоду что дым, что туман, что вихри, все серое да черное. Шесть десятков добрых воев от мала до велика, вооруженных до зубов из тайных кладовых пещеры Диктейской, ждали непрошенных гостей. Шесть десятков русов, готовых умереть, но не отступить.
К утру ветер стих. Море застыло серой неласковой гладью под медленно высветляющимися небесами. Ворон сидел на старом чурбаке, теребил ус, выжидал. За несколько темных часов непроглядной ночи струги разметало поодаль. И было видно, как сейчас они подтягиваются друг к другу. Шли они тихо, было ясно с первого взгляда, что то ли гребцов за бурную ночь убыло, то ли весла поломало да повышибало из рук. Ворон молчал, не таким он представлял себе приход княжьих людей, совсем не таким, да только жизнь наперед не предугадаешь, надо подлаживаться под нее.
Овил высунул голову из-за крепей сморщился и, подумав, сказал:
— Уходят, небось!
— Нет, — отозвался тихо Ворон, — не уходят. И он оказался прав. Когда струги сошлись на сотню шагов один от другого и третьего, они вдруг почти без задержки пошли к берегу. Сомнений не оставалось, корабли собираются пристать к Скрытию.
Ворон подозвал старшего метальщика, угловатого старика в меховой шапке и толстом корзне из козьей шерсти. Старик был крепкий, смышленый, толк в деле знал, на Скрытень бежал лет сорок назад, сам уж и позабыл отчего, но он все время мерз и потому кутался в корзно, покашливал.
— Ну что, не оплошаешь? — спросил Ворон. Старик промолчал, чего на пустые вопросы отвечать.
— Гляди, чтобы разом, — напомнил Ворон, — как условлено! От тебя зависит, сколько наших назад вернется, понял?
— Понял, — глухо отозвался старик, зябко передернул плечами, кашлянул и ушел.
Струги шли тихонько. Ворон ерзал на чурбаке, ругался мысленно, клял Крона. На него сейчас были устремлены взгляды из трех больших укрытий, где дрожали натянутые канаты, удерживающие гладкие бревна, похоже на руки с ладонями, в коих зажаты чудовищные глыбы.
Наконец терпение его лопнуло.
— Давай! — Ворон махнул рукой.
Старик в шапке высунулся из среднего укрытия, погрозил ему пальцем. Ворон отвернулся — сейчас гордыню нужно в кулаке держать, не выпускать ее наружу. Пора! Струги уже близко, вон, и люди видны, гребцы. Пора!
Три огромных валуна взвились в серое небо одновременно. Бесшумен и недолог был полет их. Зато падение страшно — мачту у среднего струга снесло, будто ее и не было, одним камнем. Другим ударило по корме, так, что нос струга взмыл над волнами, словно вставшая на дыбы лошадь взвилась над лугом зеленым. Третий валун упал в волны.
— Давай!!! — выкрикул Ворон, закусил ус, сжался в комок, готовый сам броситься в холодные воды.
Еще три глыбищи взметнулись вверх. Теперь все они обрушились разом на среднее судно — только бревна полетели в стороны.
Диким криком наполнился воздух. Ворон видел, как выскакивали из струга разбитого гребцы, кидались в море, плыли к соседним кораблям.
Третий залп закончил дело. Струг был разбит в щепу и разметан. Десятка два голов торчали из воды, кто-то цеплялся за обломки, кого-то уже тащили на борта других стругов, что поневоле замедлили ход свой, стали в двухстах с лишним саженей от каменистого берега. А какой-то человек даже высился на искореженной, погружающейся в воду корме и кричал что-то хрипло, яростно и неразборчиво. Ветер уносил прочь обрывки слов. Да Ворон особо и не прислушивался: мало ли что кричат в бою, каждого слушать, голову потеряешь. Надо добивать!
— Шевелись, браты! — заорал он сам во всю глотку! — Не давай им продыху!
Только теперь заготовленные глыбищи приходилось подтаскивать на руках, укладывать в подающие же-лобы, что были рассчитаны лишь на три броска. Мало! Надо было еще пару камнеметалок ставить!
—..о-ой!..о-орон!!! — доносил ветер. Воевода невольно вгляделся в кричащего, что-то до боли знакомое было в далекой фигурке, что маячила над волнами. Или просто казалось? Нет, некогда время терять!
— Живей давай! — выкрикнул он. И уже хотел было отдать приказ особому десятку выученных воев доставать перуны из тайников. Все были наготове, только слово скажи.
Тем временем кричавший бросился в воду. Но поплыл не к стругам застывшим, ждущим судьбины своей, а к берегу. Ворон не сразу понял это. А когда понял, поднял руку вверх — не спешить, выжидать. И впрямь странно было — княжий каратель, один, безоружный, беззащитный, плывет к ним. Не иначе как хитрость, уловка какая!
Человек плыл быстро, будто не на суше, а в море родился. Ближние вой Вороновы, не прячась, вышли вперед с обнаженными мечами, изготовились. Вновь задрожали от натуги канаты. Но Ворон не опускал руки. Чем ближе подплывал княжий дружинник, тем сильнее начинали дрожать ноги у старого воеводы. Он не верил глазам своим.
Жив! Он! Ворон встряхнул головой, зажмурился, стукнул себя кулаком по лбу. И вновь открыл глаз.
Княжич выбирался из волн — огромный, сильный, усталый, тяжело дышащий, повзрослевший и налившийся мужской мощью. Да, это был он!
— Жи-и-ив!!!
Ворон распихал воев и побежал навстречу тому, кого ждал все эти годы и кого не узнал… Глаз проклятый! Мало того, что один остался, так и тот подслеповатым стал, старость близится. Но все это неважно, все это мелочи, главное, княжич жив, сын всеблагой госпожи его Реи, кровь Юрова!
— Жи-и-ив!!!
Ворон бросился навстречу с распростертыми объятиями, будто не он только что потчевал гостей камнями. И княжич невольно развел руки, обнял старого дядьку своего, спасителя и учителя. Они стояли по колено в воде и сжимали друг друга могучими ручищами. Ворон, не таясь и не стыдясь, плакал, слезы ручьем лили из его единственного глаза, мешались на щеках и груди княжича с солеными стекающими струйками. Этой встречи ждал каждый из них. И каждый знал, что ее могло и не случиться.
Наконец Жив отпрянул от седого воеводы, поглядел в постаревшее лицо, улыбнулся краешком губ и сказал с придыхом:
— Да-а, славно вы нас встречаете, браты любезные!
Черный патлатый бес, безликий и безглазый, будто насланный самим незримым Волосом из бездн преисподней, наваливался на грудь, давил ребра, не давая сердцу воли, душил, стискивал горло ледяными костлявыми пальцами. И не было мочи отпихнуть его, приподняться, избавиться от пут властителя мира Нави. Острые когти впивались в виски, омерзительная шерсть лезла в рот, в нос, в глаза… Но руки не слушались, видно, остатки сил и самой жизни покинули их — не согнать вражину, не прикрыться даже! Бес мелко трясся, то ли в ознобе потустороннем, то ли в приступах торжествующего хохота. И не было адской пытке ни конца, ни начала.
Вечность сменилась вечностью, истекающей в беспредельном круговороте своем, прежде чем из черно-мохнатой безликости высветились вдруг мутно и зыбко лики — много ликов, напряженных, выжидающих, чужих… Бесы! Кругом одни бесы!
Крон нечеловеческим усилием оторвал пудовый затылок от подушки, чуть приподнялся на локтях, затрясся мелко и тяжко, будто посланец Волоса все еще владел его плотью… И вновь провалился в тьму окаянную.
— Ничего, — тихо вымолвил Соклеп, врачеватель семьи верховного, немногословный и кряжистый старик, не отходивший от ложа Кронова второй недели, — денек-другой проспит князь-батюшка наш и здоровее прежнего будет.
— Ой ли?! — усомнился Строг, ближний боярин и советник, переглядываясь с мужами старшей дружины, с женами Великого князя, сидящими на устланной парчой лавке вдоль стены бревенчатой опочивальни — пришли, ждут. Все ждут…
Соклеп не ответил. Только голову склонил, давая понять, что пора и самым ближним оставить покои болящего, не томить его даже и во снах и наваждениях духом своим. Поняв врачевателя без слов, выпрямились, напряглись в ожидании четверо охранителей — только брони звякнули упреждающе и грозно.
Олен вышел первым, сдерживаясь, чтобы не закряхтеть, не застонать — раны да ушибы болели немилосердно. Но пуще того болела душа, словно в огне пылала, мщения жаждала, расправы с беглыми, поднявшими руку на князя, на него, слугу верного! Только не пустил Олена в погоню дальнюю Строг, уготовил ему худшую долю — ответ держать за свершившееся. Но не ему одному отвечать! Позади тяжко дышал в спину, в затылок чернобородый Кей. Он теперь никто, одно счастье, что выжил — выловили из вод смертных, да другое счастье, что на порог княжий пускают! До поры до времени! — Олен осклабился недобро. Но не обернулся. Теперь каждый сам по себе. А ведь еще недавно жила надежда смутная, невысказываемая, потаенная — помрет Великий князь, отойдет под длань Родову… и все обойдется. Нет, ускользала призрачная нить надежды. Не обойдется!
Невеселы, хмуры были думы ближних Кроновых. А сам Великий князь спал — тихо и безмятежно. Исчадия вырия подземного покинули его мятущуюся душу. И виделись Крону бескрайние, неохватные ни одним взглядом земли. Но он видел все их, будто с вышних небес смотрел. Густо-синие моря-окияны омывали эти земли, по их спокойным водам плыли лодьи и струги, крохотные, будто листья земляной ягоды, брошенные в лужицу под ногами. А на землях стояли грады бревенчатые и грады каменные — где чего в избытке было, из того и ставили поселения. Мало еще градов стояло, мало! Долгие дороги да бездорожья лежали меж ними. И видел Крон гонцов, купцов и путников, спешащих, едущих, бредущих по дорогам лесным, водным и пустынным… И не видел он пожаров и распрей, раздоров и смут, не стлался черный дым над полями, не вился серо-багряный над селищами. Мир стоял над землей его благодатной и угодной богам Русским. Мир и покой. Покой и мир стояли в самом сердце князя, в душе его — будто извечно, будто всегда, лишь что-то далекое и смутное процеживалось змейкой памяти — не всегда, не извечно, а впервые за всю жизнь суетную! Отдыхал князь, ибо имел право на малый отдых, ибо всю жизнь в трудах маялся, не давая пощады себе и сна… Вот теперь и отсыпался за долгие-долгие годы. А еще снилось ему, что, взирая на весь мир Божий с небес высоких, лежит он в опочивальне своей, в самом углу ее, на некняжески простой постели, на привычном своем лежбище, и стоит посреди опочивальни стол огромный, с разостланными чертежами земель Русских, со многими свитками и резными досками, что колышатся язычки пламени в светильниках масляных, благовонных — но светло от них в опочивальне словно днем ясным… и сидит в углу на скамье страж его новый, молчаливый и сдержанный горяк с суровым не по возрасту лицом руса, сидит и глядит на него молча, будто ждет чего, а чего — и самому Крону неведомо.
— Это ты, сын мой, предал меня, — тихо прошептали губы князя. А в голове обожгло от нелепицы страшной мыслью: «Почему сын?!» Но мысль эта тут же растворилась в пустоте, будто канула с небес куда-то вниз, то ли в пустоши земные, то ли в пучины океанские.
Крон приподнялся, сел на постели, опустил ноги.
— Предать может только свой, — еле слышно ответил страж.
— А ты… ты мне чужой?! — Крон встал на ноги. Но они не держали его, и он снова опустился на ворох белья шитого узорами.
Что-то теплое, сыновнее загорелось в светлых глазах стража, словно оттаяло сердце его, пробудилась душа родная, близкая, ближе которой и быть не может.
— Сыно-ок, — прошептал Крон. Протянул тонкие высохшие руки.
Страж поднялся, сделал шаг к отцу… и замер.
— Ну что же ты, сын? — в горле у Великого князя разом пересохло, голова затряслась. — Иди ко мне. Иди! Я все прощу тебе!
Лицо стража исказилось, щеки окропились слезами, в глазах серых дрогнула синевой боль нутряная. Он сделал еще шаг навстречу отцу. И застыл камню подобно. Но не камнем, ибо камень тот истаял вдруг в пронизанном светом воздухе… и не стало стража-сына, такого родного, близкого и такого чужого.
И выявилась на месте его фигура высокая, царственная, с гордо вскинутым подбородком и нимбом длинных распущенных волос. Беспощадный взгляд жег пуще огня.
— Рея?!
Ответа ему не было.
Великая княгиня стояла недвижно, застывшим изваянием, даже высокая грудь ее не вздымалась под ниспадающими складками одеяниями.
Мертвая!
Крон зажмурился. Но видение не пропало. Лишь ударило в уши будто изнутри:
— Ты простишь… Но тебе не простится! Остаток сил покинул его, спина не выдержала. И Крон повалился на простыни, на подушки. Ледяным ветром обожгло грудь. И расширились еще шире окоемы, ибо он продолжал видеть.
И узрел Верховный полчища несметные, надвигающиеся на его земли с севера. С того севера, куда мостил мостки он, храня Державу свою и приумножая ее. Неостановимо, страшно шли полчища… Опоздал! Он опоздал!
Холод отчаяния, безнадежности сковал сердце, обратил его в вымерзший камень. Огромны, беспредельны земли, нет им конца… только бежать некуда! Повсюду шаги, повсюду поступь тяжкая и жгущий огнем взгляд. Море? Море… Увиделся вдруг среди пучин изумрудом зеленым Скрытень, высветился, будто отражаясь в зеленых глазах Кроновых. Но заалел ни с того ни с сего, налился кровью яркой и ярой, грозя лопнуть, залить все земли пресветлые. Безнадежность!
Крон рванул ворот льняной рубахи, только затрещала добрая ткань, вскинул голову седую, без огненной рыжинки прежней, огляделся — в опочивальне было тихо и пусто, будто все на земле вымерло.
В ужас повергло его пробуждение. Застонал Крон сквозь сжатые зубы, желая вновь провалиться в небытие, раствориться в грезах.
Но Явь не выпустила его из своих рук.
Овлур запахнул плотнее лисью шубу, вздохнул тяжко и сполз с коня наземь. Пошатнулся, ноги отвыкли от тверди земной. Оглянулся на дружину — вой смотрели сурово, насупившись, и землю отчую отдавать не с руки, и в сечу лезть на погибель радость малая, да еще с кем в сечу-то! Но стояли крепко, дубравой могучей, какую назад не погонишь, словно сами, дубам подобно, вросли в землю корнями: земля-то своя, родимая.
За Купом войска не было. Только семь воевод стояли, спешившись, возле мохноногих коней, глядели выжидающе на княгининого боярина ближнего, что шел к ним неторопливо, с достоинством.
Сам Куп восседал на белой кобыле, как и полагалось князю. Светлые волосы трепал пронизывающий сырой ветер, но Куп не надевал княжьей шапки — пусть помнят, что он не только Князь, что он… Дух Рода жил в нем сыном своим Кополой и частью самого себя, пресветлого, гневного и справедливого. Не с войной пришел Куп в земли отцовы и дедовы. Не с войной, но за правдой.
— Княгиня великая Рея поклон тебе шлет, княжич, — начал степенно Овлур, сгибаясь в пояс, — и о здоровье спрашивает.
— Передай и мой поклон племяннице моей, — спокойно ответил Куп, не замечая унизительного «княжич», — и сам здрав будь. Что не встречает старшего? Может, захворала?
Овлур снова склонил голову. Но ответил дерзко:
— Нынче старше Великой княгини в краях русских нет никого. Праведный Юр все видит из вырия небесного — его воля! Прости, княжич, я лишь один из исполнителей воли той. Суд [20]свидетель!
— Отцова воля священна для меня! — отрезал Куп, вздымая правую руку вверх. — Но говорить мне пристало лишь с княгиней, с племянницей моей Реей. Прикажи воям расступиться!
Овлур медленно покачал седеющей головой, разгладил густую бороду, нелегко давалась боярину доля посредника, да и знал хорошо, противиться гневному и скорому на расправу сыну Юрову себе дороже.
— Не для того дружина поставлена, — вымолвил он твердо, но без дерзости, — княгинин приказ: пред тобой одним расступится, иного пускать не ведено. И так далеко зашел… князь! Даже самый дорогой гость честь знать должен, прости уж меня за слово резкое! — Овлур вновь склонился в поясном поклоне.
— Гость?!
Светлые глаза северного князя побелели, будто одни белки остались. Терпению его и смирению подходил конец. Но надо было терпеть — во имя земли отцовой, во имя всех русов, рассеявшихся по ней, во имя самой Реюшки, которую помнил девчонкой-крохой, игруньей и забавницей. Разве под силу ей удержать Державу Юрову?! Нет! И не в ней дело! Отец-Юр все видит из вырия, но и Копола-воин видит все, даже больше — а он, Куп, его глаза, его уши, его руки, его сердце и его разящие стрелы.
— Гость, говоришь?!
— Самый желанный и дорогой гость! — Овлур развел руки, словно распахивая объятия — лисья шуба разошлась, открывая брони железные, легкие, пластинчатые да короткие мечи на поясе наборном.
Все семь воевод разом положили руки на рукояти мечей, подались вперед. Порыв ледяного ветра ударил в лицо Овлуру, будто сама Мара дохнула на него смертным дыханием.
— А ты знаешь, боярин, сколько воев за мной? — совсем тихо, почти не разжимая губ, прошипел Куп. — Шутки шутишь?!
— Сколь бы ни было, — смиренно ответил Овлур, — чрез нас не перешагнешь, князь. Убей каждого… — его рука показала назад, где не было ни слева, ни справа краев лесу копий, — убей! И шагай дальше!
— И это воля племянницы?
— Да.
Овлур сбросил шубу и предстал пред воеводами Купа в боевых доспехах, в полной красе воинской, готовый умереть, но не отступить. Теперь он не клонил шеи, не опускал глаз.
— Гость желанный, говоришь? — повторил Куп, но иначе, без гнева, без надрыва. — Что ж, пусть будет так!
Он взмахнул левой рукой. И все семь воевод разом вскочили в седла. Замерли. А за спинами их, невесть откуда, то ли из тумана сырого, то ли из-за чащи жиденькой стали вырастать полки, дружины несчитанные — воздух окрестный наполнился громом, гулом, звоном, голосами — теперь не таились, поднимались открыто, шумно и дерзко.
Великая сила открылась глазам Овлура. И не вся, а лишь малая часть той силы, что шла и вот пришла с Севера Русского. Тонкая холодная змейка проползла меж лопаток боярина, свело скулы, как незрелого яблочка отведал… Но не показал лицом изумления, не дрогнул, не отступил. Значит, на то воля самого Рода. Значит, пришел черед уйти к претам, у каждого свой час. Овлур неспешно потащил меч из ножен. Знал, его знака ждет войско, и раз слова не доходят до сердец, стало быть, мечи достанут до них. Только мысль-изменница мелькнула в голове: не удержаться княгине, не устоять супротив дяди своего — силен! грозен! муж битвы! Юр Праведный, хоть ты подай голос с небес! Нет! Поздно!
Но Овлур не успел воздеть меча.
— Пусть будет по воле княгининой! — прозвучало в лицо.
Князь северных русов, сам Куп-Кополо, высокий, статный, могучий, с развевающимися по ветру почти седыми волосами стоял пред ним в полный рост, пеший и безоружный. Лишь белая с подпалинами кобылья морда тыкалась мягкими шершавыми губами ему в плечо, словно упрашивая вернуться в седло, да корзно багряное норовило взвиться под резкими порывами вверх подобно большому крылу — то ли птичьему, то ли…
Долгие годы тягот и невзгод будто разом обрушились на седоусого дядьку, лишили ног — еле доплелся до гряды прибрежной, сел на валун. В глазах стояла темень, в обоих — ив незрячем, и в уцелевшем. Ломило перебитую руку. Жив! Он знал, он точно знал, что княжич выживет — как тогда, в сырой пещере Диктейской. Знал! Но увидал когда воочию, обезножил, обессилил, как палицей каменной по затылку огрели.
Жив что-то говорил дядьке, придерживал его под руку. Но тот ничего не слышал, только одно стучало в мозгу, в ушах: жив! жив!! жив!!!
А со стругов первьм делом несли раненных да увечных, несли бережно. Овил распоряжался коротко и толково, не вспоминал про молодую женушку. Русы прибывшие и русы островные уже перемешались друг с дружкой, сновали туда-сюда, смеялись, ругались, хорохорились, подшучивая над недавним боем и над собою — встреча, и впрямь, получилась небывалая, поприветили гостей. Но, похоже, зла прибывшие не помнили, некогда его было помнить, дел хватало.