Страница:
— Погаси! Всех погубишь!
Дядька послушался. Княжич, видно, мудрый, не зря черты и резы читал, знает про что-то. После огня глаза снова долго привыкали к потемкам. А как привыкли, как прошли вперед за Полутой, так и увидали — стоят по стенам пещерищи бадьи, округлые и высокие, не сосчитать, и каждая в рост человека среднего.
— Все так и есть! Все так и есть! — твердил шепотом Полута.
Крышка ближней бадьи никак не давалась ему. Жив подошел, помог. Запустил внутрь ладонь — и вытащил обратно, стряхнул брезгливо маслянистую черную жидкость, вляпался в дрянь какую-то, гадкую, вонючую!
А Полута не побрезговал, зачерпнул в ладони, отбежал к дыре, через которую проникли в зал, плеснул на землю. И крикнул Ворона:
— Вот теперь зажигай!
Ворон высекал искру осторожно, опыт у него был, знал, пещера может учудить что угодно. И все же, когда полыхнуло жаром, еле успел голову отдернуть, чуть усы не спалил.
— Горючая вода! — заключил, вставая.
— Горючая, живая, — закивал Полута. — А дол-хна быть еще и мертвая водица…
— Мертвая? — не понял Ворон.
— Это так сказывают, — пояснил Полута. — Мне без нее не жить!
Пока Полута обшаривал зал в поисках своей «мертвой воды». Жив все глядел вверх — в пещеру явно проникал откуда-то слабенький свет, иначе бы не видать им ни бадей, ни стен, как ни привыкай глазами, как ни напрягай их. И он нашел. Дыра не была видна с краю, ее можно было заметить с самой середки подземного зала.
— Вот это дело! — обрадовался Жив. Подозвал дядьку. — Видал?!
— Угу, — промычал тот.
— Вот так мы вытягивать бадьи будем, — пояснил княжич, — иначе горючую воду наверх не поднять!
Сказал, сделал еще шаг — и чуть не полетел с уступа вниз, еле удержался. Вгляделся пристальней — там, внизу, было черное озерцо, маленькое совсем крохотное. Жив лег на живот, спустил руку, пальцы обож-гао холодком.
— Водица, — сказал он.
Полута выявился из тьмы призраком, упал наземь. Но его руки не хватало. Тогда он сорвал с тела верхнюю рубаху, ухватился за край рукава, спустил ее вниз, подождал, покуда намокнет.
Жив глядел на брата, ничего не понимая. Потом глядел вниз — догляделся, увидал на дне озерца множество костей, еле белеющих сквозь темную водицу.
— Человечьи, — прохрипел совсем рядом Ворон. И передернулся.
А Полута тем временем вытянул отяжелевшую рубаху, принюхался, лизнул спадающие капли… и начал вдруг выжимать воду прямо в рот, запрокинув голову. Глотал долго, с жадностью, будто в последний раз пил на этом свете. Потом затих с полуприкрытыми глазами. И простонал:
— Все! Живу!
Ворон не понял. Снова подумал — безумен княжич, совсем плох.
Но тот неожиданно рассмеялся, упал на спину, замотал головой из стороны в сторону. Жив поднялся, подошел ближе, думал помочь. Только Полута отмахнулся, снова сел.
— Вот она — мертвая вода! — просипел истово, будто узрел сошедшего с небес Рода. — Вот он напиток богов! Амвросия!
— Сказки, — выдохнул Ворон, — бабьи сказки. Нету никаких напитков… и чудес нету никаких. Вот Скрева, упокой ее душу Матерь Ладо, целебные настойки умело варила, это я на своей шкуре испытал, точно! А мертвой воды не бывает!
— Бывает, — отрезал Полута. Он дышал шумно, в полную грудь, словно ему только сейчас, после долгах лет неволи, пришлось вдохнуть воздуха сколько влезет. Был он совсем не похож на себя прежнего. — Бывает. Тут не чудеса. Тут смолы древние! Соли редкие! Все, как в грамотах!
— Ладно, не гомони, — успокоил его Жив, — проверим, какие там смолы. Ты лучше про уговор наш помни — ни слова!
Его больше занимала горючая вода. Склады потайные доспехов, мечей, копий, дротиков, перунов гремучих, свитки и дощечки мудрые, кожи-чертежи — тайны веков многих, тайны яриев-предков, вой многолюдные, перекинувшиеся к нему, струги, кони, а тут еще… вода горючая, про которую только слышать доводилось! Почему? Откуда все это?! И почему все к нему, словно он притягивает к себе… Это Судьба-матушка! Это Род Вседержитель! А стало быть, все роды их от самого истока до дня нынешнего — все за него! иначе и быть не может! Значит, Правда с ним, на его стороне… А он все думает, все решиться не может! Почему? Отчего?! Только эхом в закоулках души глубинной: «ты верный… ты не предашь!»
На следующий день не до бадей было и не до Полуты. Послов принимал. Издали пожаловали. И не первые. Неделю назад с небольшим приходили из жарких краев, с Иной реки четверо. Вроде русы — светлоглазые, высокие, на головах будто выгорелая под солнцем пшеница, жилистые — а все ж иные, недаром и река Индом зовется. Иным Доном: в одеждах золотистых, складками спадающих, даже штаны не обтягивали ног, а будто с запасом шились, на шеломах перья розовые, мечи в каменьях — три таких, усыпанных алмазами, не мечи, игрушки — поднесли Живу. Сыны Индры-змееборца, рассекателя преград. Рода звали странно, без имени, просто Вышним. [22]Были вкрадчивы, но настойчивы и тверды. Жива называли не князем, но рачей, а когда поправляли их, улыбались, склоняли головы с почтением, но твердили свое, ибо знали: князь — любой князь, а рача — добрый, рачительный князь-созидатель. Сами от такого же прибыли союз крепить. Жив союзников привечал. До этих приходили слы хаттов — крутоплечие, могутные, с выпирающими подбородками и мясистыми носами. Тоже русы, но немало за последние века их деды-прадеды жен ванских пояли за себя, закурчавели, заматерели наподобие волов своих небесных, коим поклонялись. Хатты жили рядышком, через море, меж Сиянной и Туманной, [23]жили на плоскогорьях лесистых и плодородных, среди живности богатой, тешили себя скачками конными, охотой на львов… Но и им, видно, от Крона-батюшки досталось крепко, раз их коняз прислал слов с поклоном. И силы у него было в стократ больше, чем у Жива, и добра, и челяди, и годами старше втрое — все равно Кланялся, верил в право княжича на престол Олимпийский. И тем и другим Жив даров дал, наказал, чтобы дружины слали. Послы улыбались хитро — с дружинами и пришли, тайком, будто на Великий Поход, Кроном объявленный, да сами по себе — дружины недалеко, по островам малым, за полдня перехода до Олимпа, ждут. Дивился Жив хитрости русов окраинных. Но не попрекал, каждому доброе слово находил. Сомнения оставляли его, все тише, все реже голос отцовский в ушах эхом звучал. Время лечит, время правит…
Вот и этих троих слушал, не прерывал. Приглядывался. Бороды седые, волосы длинные, в пучках и косах, лица грубые, морщинистые, обветренные, а глаза ясные, молодые. На плечах рысьи шкуры с мордами оскаленными, уши с кисточками торчком на мордах, как живые рыси, вот-вот прыгнут. Пояса железные, наборные, с каменьями узорчатыми, сапоги бисером расшиты, отвороты меховые. И в дары меха принесли — черные, с проседью, невиданные на Русском море. С Урала дары, с гряды далекой, где предки хаживали во времена незапамятные… не все ушли, стало быть!
— Как прознали про меня? — спросил Жив уральцев.
— Слухом земля полнится, — ответил старший.
— Слух долго ползет, — не согласился Жив, сам налил сладкой браги каждому в ковш, пригубил из черпака, отер усы.
Послы выпили, не торопясь, степенно. Им нечего было добавить к своим словам… кроме главного. Старший вытер губы рушником расшитым, что лежал у него на коленях, расправил ткань, покрытую красными оберегами, поглядел Живу в глаза, пристально, будто оценивая наперед. Улыбнулся печально.
— Волхвы волю богов вопрошали, княже, на Камень ходили, на самый верх, в Сварогово урочи-. ще. Боги на тебя показали, хоть и молод чрезмерно… не нам судить, — посол вздохнул, ему самому было за шестьдесят, не меньше, но налитые силой, бугристые руки, говорили, что такой еще может один на один выйти с бурым. [24]— Старейшины судили. Из двенадцати трое приняли сторону Корона, послали молодых воев к нему. Их роды теперь отлучены. Раздор, княже. Хоть и мир стоит по Уралу, все равно раздор — он сперва в головах и на словах зачинается, потом в кровь проникает, горячит ее, заставляет руки за мечи браться. Ты об этом тоже помни. Ты всему причина. И спрос будет не с одних старейших. Спрос с тебя будет…
— Знаю! — ответил Жив, выдерживая испытующий взгляд.
— Ну, а коли знаешь, знай и другое — дружины наши выступили, давно — по рекам большим, по притокам идут, к Донаю-батюшке. Но коли скажешь— на юг поворотить, поворотят.
— Не скажу, — отозвался Жив. Сам разрезал черную ржаную ковригу, еще дышащую жаром, протянул из своей руки куски сдам. — Пусть туда и идут. — Помолчав немного, спросил. — Велики ли числом дружины?
— Нет, — прямо ответил старший, — невелики, восемь сотен мечей. Но каждый десятка стоит — рысичи!
Жив перевел взгляд на оскаленную морду, что недвижно лежала на плече старшего посла уральцев, крепила серую топорщащуюся накидку. Рысичи. Он и сам знал, что вой у них отменные, видел их отряд малый в Сиянне, во времена юношеских странствий — матерые вой, угрюмые и нездешние, прошедшие от лесов дремучих до Святых земель Яровых. Уже потом, позже читал по доскам испещренным в пещере, как тысячелетия назад шли рысичи передовыми малыми дружинами, разведчиками, прокладывая яриям-русам дорогу через земли неведомые и племена чужие. По всем краям обжитым и диким стояли с незапамятных пор становища рысичей с Урала, с реки пращуров Ура Древнего. Свои, русы… но и у них, отведи беду. Господи, разлад пошел. Весь мир трещину дал, все глубже она, все дальше края ее друг от друга. Неужто, и впрямь, он один во всем виноват?! Жив нахмурился. Но сказал твердо:
— Доброе дело! Возвращайтесь к старейшинам, поклон низкий передавайте. И еще скажите: один князь — одна Держава! один отец всем, любящий и справедливый… и все дети ему, чада любезные! закон и ряд по всем землям Русским! Пусть Урал крепко держат… А еще передайте: негоже роды отлучать!
Старший посол вскинул седые косматые брови в недоумении.
— Отлучать надо старейшин нерадивых. Таково мое слово. Пусть поразмыслят. И пусть помнят, волхвы не ошиблись — с нами боги наши, а стало быть, весь Верхний, Нижний и Срединный миры. Против нас тени, не имеющие опоры. Идите!
С послами передавал он князьям да старейшинам перуны громовые, наказывая хранить их, как память о власти его и призвании. Передавал дары богатые— благо пещера Диктейская не пустела, казалось, что и не убывает из нее. Уходили послы с верой, несли ее родам своим и племенам. На синих просторах берег их лодьи скорые сам властитель морей — Дон. Прирастала его мощь морская не по дням, а по часам. Не таился больше, с вызывом проводил десятки бе-лопарусных стругов у берегов Русии, на глазах Кроновых людей, мимо крепей прибрежных и застав. И не решались уже те на прямой бой, страшились вызова.
Но все ж непомерна была мощь Великого князя под небесами.
И не было ему равных, объединись против него хоть весь мир не подвластный ему. Жив знал об этом лучше прочих, не спешил.
Плот под копытами белой кобылы вздрагивал, покачивался на тихих водах Доная. Она прядала ушами, всфыркивала, косила лиловым глазом на царственного седока. Боязно было обученной, отученной от страхов ярой кобылице посреди широкой, полноводной реки. Боязно. Хотя и плыли рядом да позади множество плотов больших и меньших, с людьми ратными, с конями боевыми и обозными, плыли и сами по себе мохнатые лошади, рассекая широкими грудями еще не голубые, но серые волны — плыли тяжело отдуваясь, вскидывая головы, с седоками на спинах и без, с навьюченным оружием и бронями, с припасами. Неспешен и тих был Донай-батюшка. Но воды его клокотали от нарушивших их покой.
Куп не смотрел вниз. Ему не было дела до свинцовой пучины под ногами, до холодных брызг, суеты переправы и всего прочего, земного. Куп смотрел в даль дальнюю. На другой берег, где темнели Кроно-вы рати, где стоял величественный терем-замок покойного Юра. Все там, и только там! Слово его нерушимо. И подвижничество его не только в слове, но и в деле. Пришел час. Пока Рея-племянница просиживала в тереме за шитьем и думами долгими, Куп не терял времени. Время само работало на него. Все видели — кто он. Не только вой севера. Но и Юрово племя. До всех начинало доходить — явился на Донай муж. Муж и воин. Князь. Полки Реины потянулись к нему, не силком, не на звон злата, не из страха. Вот и теперь большая часть их шла за Купом, ибо нет ничего хуже, чем ждать в тревогах и неведении, не мысля даже, что день грядущий уготовляет смертным, ожидающим его на краю бездны.
Воеводы перекликивались, правили дружины, держали переправу. Куп молчал. И видели его со стороны и бояре ближние, и воеводы, и простые вой, преодолевающие могучую реку, не князем, рожденным среди них, но пресветльм и неостановимым божеством Севера, спустившимся из лучезарного Ирия, гневным и праведным, воителем яростным, идущим на Юг не битв и сражений ради, не для приращения земель и добычи богатств, но очищающей изначальной Силой, которая и нисходит на землю для того, чтобы избавлять ее от накопившейся скверны. Кополо! Чистый Дух древлерусского воинства! Покровитель вечно идущих, волна за волной, с родового
Севера стреловержцев и сказителей, блистательных воинов и сладкозвучных певцов. Дух Вечной Молодости, Кипящего Гнева и Заоблачной Чистоты — пылающее Солнце-Хоро, спустившееся к люду, и освещающее собою Путь! Земная ипостась Рода Вседержителя!
И только сам князь Куп, восседающий на белой священной кобылице с распущенной, развевающейся по ветру белой гривой, недвижный, будто окаменевший, белоглазый, видящий то, чего не видят иные— открытый всем взорам и всем ветрам, без броней и доспехов, простоволосый, в одних белых грубых штанах и простой холщовой белой рубахе, распахнутой на груди, не ведающий страха ни пред мечом, ни пред копьем, ни пред стрелою, знал — Копола не внутри него, но над ним и вокруг, повсюду вокруг, будто невидимым облаком облачает его. А внутри только Вера!
Два дня минуло с той ночи, когда Пресветлый говорил с ним. Ночь была темной, холодной. Куп сидел в шатре походном, что стоял посреди поляны. Сидел один — в полной уверенности: коли надо будет просидеть так вот вечность, просидит, смиряя гордыню и буйный нрав, ожидая Знака… Было ли явление Пресветлого знаком таким, нет ли — князь-воин не думал позже. Просто Кополо пришел… и сказал… Он пытался припомнить его облик, и не мог, силился вновь услышать его слова — нет, растаяли в памяти, уплыли куда-то, оставив только след, только суть: иди! пора! Сам Пресветлый был движением — Его не было вне похода, сечи и песни-сказа. И Он сказал так потому, наверное, чтобы не раствориться самому в воздухе прозрачном и холодном, ибо не в ожидании Он.
— Путь твой к отцу твоему! Не по плоти, но в Духе Святом и в Ряде Русском! — изрек, не разжимая плотно сжатых губ, горящий изнутри пламенем вырия, светлый призрак, возникший под сводами шатра.
Непонятны были слова, а их запомнил почему-то Куп. К отцу… Может, пригрезилось просто? Может, Мара навью тень наслала? В бессонных ночах многотрудных походов всякое случается. Но не под силу владычице мира грез и наваждений одарить смертного Светом… А то был Свет! Не спал до утра Куп в ту ночь. И день следующий провел в раздумьях тяжких. А к вечеру собрал воевод, сказал одно: «Выступаем!»
Куда он мог идти? Только вперед! Того желал Копола. А воля Пресветлого выше воли Великой княгини, выше воли отца покойного Юра… «путь твой к отцу твоему!» Куда, в мир загробный, в вырий?! Или тем хотел сказать Копола, что смерть уготована ему и что нельзя бежать от нее, от судьбы своей?! Но не по плоти отец… а иного Куп не знал, никого иного на всем свете белом не мог назвать таковым. Куда идти? Вперед!
Тих был Донай-батюшка. Тих и широк. Но воды его пенились по воле множества воев, по воле ведущего их туда, на тот берег, к смерти ли, к жизни, к славе и чести, или к позорищу несмываемому. Вперед!
Видел Куп, как медленно и неотвратимо, будто далекая черная волна океанская, начинают надвигаться по брегу на него полчища Кроновы. Пусть! Так и должно тому быть.
Неотвратимо надвигались и его рати. Лишь терем высокий с возносящейся к небесам башней стоял недвижно. На крутом холме стоял, за частоколами и оградами многими. Куп ведал — нет покуда в тереме Кроновых людей, стоит крепко, так и будет стоять — твердыней незыблемой. Нет оттуда ни угрозы, ни подвоха… а Рея-племянница, княгиня Великая поймет его. И простит. Не глядел Куп на терем.
Но острый взор сам узрел тревожное. Высокий и чистый крик пронзил небеса. Будто черная птица взметнулась над башней, расправила два малых, еле видных отсюда крыла. И опять вскрикнула, пронзая тугой и печалью само сердце.
И марево белое потекло пред глазами Купа. Ледяным огнем обожгло грудь и спину, словно ветром с Белого Острова дунуло. Вздрогнул Куп. И увидел в светлом дневном небе чистую ярь Белой Звезды — глазам больно сделалось.
— Нет! — закричал он, не разжимая губ, беззвучно и страшно.
Но не услышал его никто.
— Дерзость твоя непомерна, — тихо, но отчетливо произнес сидящий на скамье старик, безбородый и длинноусый. — Благодари Велеса-владыку, что мы терпеливы и добры, девчонка! — говорил он говором странным, цокающим и одновременно шипящим. Но слова складывались в речи понятные, доступные. — Вела бы тихо себя и благопристойно, не имела б печалей, да и нас бы не отрывала от дел. Твоя участь мужей развлекать… или за скотом ходить.
— Я княжна! — выкрикнула Яра. И топнула ногой. — Я дочь великого Крона!
Но здесь ее никто не боялся. Мало того, здесь ей никто не верил. Братья Талан со Стимиром, да и сотник Хис с ними стояли возле самых дверей — избитые, закованные в медные цепи, хмурые. Они в разговоры не вступали, хватит уже, наговорились вдосталь, здесь на все слова, на все вопросы один ответ — кулаком в зубы. Сестрицу пока не трогали — хороша была, сочна, только горда слишком, такую красоту портить не решались без слова Гуле-ва, старейшины, выбранного на Круге еще тридцать зим назад.
— Ты жалкая бродяжка, — спокойно поправил ее седоусый Гулев, зябко поежился, запахнул тяжелое черное корзно — в палатах было холодно и сыро, почему-то не топили. — А спутники твои — изгои, бродники! Люди достойных родов не являются в чужие владения сирыми, в лохмотьях. Они приходят с поклоном и дарами.
— Наш струг разбился о подводные скалы! — Синий огонь полыхал в огромных глазах юной княжны. — Буря лишила нас одежд и даров! Вот поэтому мы сиры и босы!
— Может, поэтому, — рассудительно ответил Гулев-старейшина, — а может, и не по этому. К берегу нашему прибивало немало несчастных. И каждый находил у нас пищу и кров. Но чаще с моря приходили те, кто не желал нам добра, девочка. И мы с ними не церемонились. Вы не похожи на несчастных… Гордыне вашей нет предела. И потому эти вот бродники, — он кивнул на скованных одной цепью, — будут ломать камень в пещерах, до последнего дня своего. А тебе, детка, повезет больше— ты будешь утешать мою старость среди прочих наложниц… может, ты родишь мне еще одного сына, и тогда я сделаю тебя своей двенадцатой женой, ты будешь получать больше нарядов и сладостей, у тебя будет тихая и покойная жизнь. А коща я уйду в вырий… ты сможешь уйти со мной, если будешь хорошо любить меня, если будешь достойна этой чести. Да, тебе повезло!
— И это твой суд?! — выкрикнул от дверей рыжебородый Талан, дернулся, загремел цепями.
Его тут же повалили, насели сверху. Здешние вой были такими же безбородыми и длинноусыми, как и их повелитель. Но они были моложе и сильнее его. И все же власть принадлежала Гулеву.
— Убрать их! — приказал он.
Всех троих вывели, точнее, выволокли силком, волоча на цепях, безжалостно лупя в спины и плечи рукоятями мечей.
— Пошли его… к Велесу, сестра! — выкрикнул напоследок Талан. И тут же получил удар в зубы.
— Да, тебе повезло, — не обращая внимания на выкрики и ругань, повторил Гулев. — Подойди ближе!
Яра не стронулась с места.
Но один из воев — высокий парень в кожаных бронях, еще безусый, но резвый — подбежал, ухватил за локоть, подтащил к скамье.
— Ешь, — старческая рука протянула гроздь винограда, черного, мелкого. На расписном глиняном блюде, стоявшем на столе подле скамьи, таких гроздей было много. Лежали яблоки, сливы, сушеные сладости. Стояли кувшины с вином кислым и сладким, с водой. — Ешь, детка!
Горло сразу свело судорогой, до боли захотелось взять виноград, впиться в него зубами, утолить обуревающую тело жажду, усмирить голод. Никогда в жизни Яра еще не хотела так есть. В нетемной темнице она изнывала от избытка пищи, выбрасывала лишнее за дверь или в оконце, несмотря на ворчливую ругань бабки. Здесь она умирала от голода.
— Нет!
Тонкая, но сильная рука выбила гроздь — та упала на дощатый пол, вздрогнула как живой зверек, замерла.
— Нет!
Старик улыбнулся, разгладил усы.
— Мне нравится твоя строптивость, — совсем тихо произнес он, — я люблю укрощать непокорных… и они меня больше любят… потом. Подведи ее ближе! — Приказал он стражу.
Тот железными пальцами впился в плечо княжны, сдавил его до хруста. Подвел к старейшине вплотную.
Высохшая желтая рука в коричневых старческих пятнах заскользила по волосам, щекам, шее, замерла на тонкой шитой парче, скрывающей под собой грудь. Страж не заметил быстрого движения — будто птица крылом махнула, и рука отдернулась, вся в кровавых полосах царапин. Темная густая кровь еле сочилась, лишь две или три капельки сорвались вниз, на доски выскобленного чистого пола.
— У тебя острые коготки, — прошептал Гулев. — И все же ты не муж, и не воин, ты дева… и должна будешь покориться, не мне, девочка, но своей женской природе, я лишь окажусь в нужный час рядом, пусть не сегодня, пусть в другой день, когда ты будешь ласковей. И помни, естество твое сильнее тебя!
— Я княжна, — выкрикнула Яра, удерживаемая теперь за оба хрупких плеча, — а не блудливая девка! И у меня есть муж! Великий князь!
— Великий? — переспросил старейшина. — И как же его имя?
— Жив!
Гулев задумался, потер виски ладонью.
— Не слыхал про такого…
— Еще услышишь!
Гулев встал. И наотмашь ударил пленницу по щеке.
— Не смей мне угрожать.
Яра захрипела в бессильной ярости. Никогда прежде' ее не касалась рука смертного так, позорно и тяжко, отбрасывая ее вниз, в гущу безликих и презренных бродяжек, девок, которых можно безнаказанно бить, изгоек, проклятых самим Родом.
Четыре дня минуло с того часа, как укрылись они от стылого ветра в сырой и темной пещере. Но это лишь поначалу пещера показалась сырой и темной. Только привыкли глаза, высохла кожа на лицах и руках, почувствовали они, что откуда-то из глубин ее несет теплом и сухостью. Зажгли факел. И пошли. Талан с сотником Хисом впереди. Яра со Стимиром сзади. Ход в пещере был ровным, не покатым. Они просто углублялись в ее нутро, не опускаясь вниз. И уже через час-другой стали замечать кладку из кирпича-сырца по стенам, кто-то крепил ходы, а значит, и здесь жили люди. Это и было самым страшным. Какие люди?! Но останавливаться не было смысла. На берегу серого холодного моря смерть. Впереди — неведомое. Они избрали путь вперед. И, переночевав в пещере, к утру выбрались из нее в место сухое, теплое, за невысокой, но плотной грядой. Выбрались прямо на поляну. А чуть дальше, на полет стрелы, зеленел первой зеленью редкий лесок. Обошли поляну, вошли в лесок, плутали с непривычки — откуда у узников привычка, только Хис немного разбирался, что к чему, бродили, изнывали от жажды — ни ручьев, ни озерца, ни ягод. Голод мучил. А Яра, где б ни была, куда б ни шла, везде одно видела — как вздымает ее любимый над головами, над палубой, над волнами, надо всем миром поднебесным, одно слышала, как говорит: «Смотрите! Смотрите все! Вот любовь моя, лада и жена!» Тем и жила, не замечая ни жажды, ни голода. Лада и жена! Любовь! Где он теперь, живой ли, мертвый… Нет, и думать нечего, живой, только живой! и она его непременно разыщет! или он ее! какая разница! Потом зашли в избушку крохотную посреди леса, кособокую и ветхую. Там были припасы: орехи, грибы сушеные, ягоды. Вода в жбане стояла. Только напиться успели, и то не вдосталь. Там их и скрутили. Будто из-под земли выросли ловкие вой, говорящие, вроде бы, подобно русам, на понятном языке, но слов понимать нежелающие. Скрутили, глаза завязали, повели куда-то. Потом в погребе полутемном все выпытывали — откуда, мол, зачем пожаловали. Правде не верили… а лгать было нечего, да и непривычна Яра была ко лжи. Братьев и сотника били. Но беззлобно, скорей, для порядку, чтобы не дергались, не ерепенились. Потом на другую поляну привели — огромную, с черным кострищем и огромным деревянным богом посредине. Длинные хижины, то ли три, то ли четыре, не разберешь, стояли по краям поляны, на взгляд будто переходили одна в другую. Там было много народу: и мужей, и жен, и детей. На гостей незванных глядели недоверчиво, но без ненависти. Впервые Яра видела столько много карих глаз, устремленных на нее, дивилась— волосы светлые, а глаза словно мед спелый, янтарно-ржаной. Да и одежи были грубые, толстыми швами наружу, где холстина дерюжная, где кусок шкуры почти невыделанной. Но на диких горяков не походили, те вообще кроме шкур ничего не знали. Свои, русы, только странные, будто и не свои. Мечи у стражей были медные. У старшего — бронзовый. Щиты из кож бычьих. У одного воя на поясе Яра нож диковинный увидала — каменный, черный, острый по лезвию-сколу, от такого мороз по коже.
Дядька послушался. Княжич, видно, мудрый, не зря черты и резы читал, знает про что-то. После огня глаза снова долго привыкали к потемкам. А как привыкли, как прошли вперед за Полутой, так и увидали — стоят по стенам пещерищи бадьи, округлые и высокие, не сосчитать, и каждая в рост человека среднего.
— Все так и есть! Все так и есть! — твердил шепотом Полута.
Крышка ближней бадьи никак не давалась ему. Жив подошел, помог. Запустил внутрь ладонь — и вытащил обратно, стряхнул брезгливо маслянистую черную жидкость, вляпался в дрянь какую-то, гадкую, вонючую!
А Полута не побрезговал, зачерпнул в ладони, отбежал к дыре, через которую проникли в зал, плеснул на землю. И крикнул Ворона:
— Вот теперь зажигай!
Ворон высекал искру осторожно, опыт у него был, знал, пещера может учудить что угодно. И все же, когда полыхнуло жаром, еле успел голову отдернуть, чуть усы не спалил.
— Горючая вода! — заключил, вставая.
— Горючая, живая, — закивал Полута. — А дол-хна быть еще и мертвая водица…
— Мертвая? — не понял Ворон.
— Это так сказывают, — пояснил Полута. — Мне без нее не жить!
Пока Полута обшаривал зал в поисках своей «мертвой воды». Жив все глядел вверх — в пещеру явно проникал откуда-то слабенький свет, иначе бы не видать им ни бадей, ни стен, как ни привыкай глазами, как ни напрягай их. И он нашел. Дыра не была видна с краю, ее можно было заметить с самой середки подземного зала.
— Вот это дело! — обрадовался Жив. Подозвал дядьку. — Видал?!
— Угу, — промычал тот.
— Вот так мы вытягивать бадьи будем, — пояснил княжич, — иначе горючую воду наверх не поднять!
Сказал, сделал еще шаг — и чуть не полетел с уступа вниз, еле удержался. Вгляделся пристальней — там, внизу, было черное озерцо, маленькое совсем крохотное. Жив лег на живот, спустил руку, пальцы обож-гао холодком.
— Водица, — сказал он.
Полута выявился из тьмы призраком, упал наземь. Но его руки не хватало. Тогда он сорвал с тела верхнюю рубаху, ухватился за край рукава, спустил ее вниз, подождал, покуда намокнет.
Жив глядел на брата, ничего не понимая. Потом глядел вниз — догляделся, увидал на дне озерца множество костей, еле белеющих сквозь темную водицу.
— Человечьи, — прохрипел совсем рядом Ворон. И передернулся.
А Полута тем временем вытянул отяжелевшую рубаху, принюхался, лизнул спадающие капли… и начал вдруг выжимать воду прямо в рот, запрокинув голову. Глотал долго, с жадностью, будто в последний раз пил на этом свете. Потом затих с полуприкрытыми глазами. И простонал:
— Все! Живу!
Ворон не понял. Снова подумал — безумен княжич, совсем плох.
Но тот неожиданно рассмеялся, упал на спину, замотал головой из стороны в сторону. Жив поднялся, подошел ближе, думал помочь. Только Полута отмахнулся, снова сел.
— Вот она — мертвая вода! — просипел истово, будто узрел сошедшего с небес Рода. — Вот он напиток богов! Амвросия!
— Сказки, — выдохнул Ворон, — бабьи сказки. Нету никаких напитков… и чудес нету никаких. Вот Скрева, упокой ее душу Матерь Ладо, целебные настойки умело варила, это я на своей шкуре испытал, точно! А мертвой воды не бывает!
— Бывает, — отрезал Полута. Он дышал шумно, в полную грудь, словно ему только сейчас, после долгах лет неволи, пришлось вдохнуть воздуха сколько влезет. Был он совсем не похож на себя прежнего. — Бывает. Тут не чудеса. Тут смолы древние! Соли редкие! Все, как в грамотах!
— Ладно, не гомони, — успокоил его Жив, — проверим, какие там смолы. Ты лучше про уговор наш помни — ни слова!
Его больше занимала горючая вода. Склады потайные доспехов, мечей, копий, дротиков, перунов гремучих, свитки и дощечки мудрые, кожи-чертежи — тайны веков многих, тайны яриев-предков, вой многолюдные, перекинувшиеся к нему, струги, кони, а тут еще… вода горючая, про которую только слышать доводилось! Почему? Откуда все это?! И почему все к нему, словно он притягивает к себе… Это Судьба-матушка! Это Род Вседержитель! А стало быть, все роды их от самого истока до дня нынешнего — все за него! иначе и быть не может! Значит, Правда с ним, на его стороне… А он все думает, все решиться не может! Почему? Отчего?! Только эхом в закоулках души глубинной: «ты верный… ты не предашь!»
На следующий день не до бадей было и не до Полуты. Послов принимал. Издали пожаловали. И не первые. Неделю назад с небольшим приходили из жарких краев, с Иной реки четверо. Вроде русы — светлоглазые, высокие, на головах будто выгорелая под солнцем пшеница, жилистые — а все ж иные, недаром и река Индом зовется. Иным Доном: в одеждах золотистых, складками спадающих, даже штаны не обтягивали ног, а будто с запасом шились, на шеломах перья розовые, мечи в каменьях — три таких, усыпанных алмазами, не мечи, игрушки — поднесли Живу. Сыны Индры-змееборца, рассекателя преград. Рода звали странно, без имени, просто Вышним. [22]Были вкрадчивы, но настойчивы и тверды. Жива называли не князем, но рачей, а когда поправляли их, улыбались, склоняли головы с почтением, но твердили свое, ибо знали: князь — любой князь, а рача — добрый, рачительный князь-созидатель. Сами от такого же прибыли союз крепить. Жив союзников привечал. До этих приходили слы хаттов — крутоплечие, могутные, с выпирающими подбородками и мясистыми носами. Тоже русы, но немало за последние века их деды-прадеды жен ванских пояли за себя, закурчавели, заматерели наподобие волов своих небесных, коим поклонялись. Хатты жили рядышком, через море, меж Сиянной и Туманной, [23]жили на плоскогорьях лесистых и плодородных, среди живности богатой, тешили себя скачками конными, охотой на львов… Но и им, видно, от Крона-батюшки досталось крепко, раз их коняз прислал слов с поклоном. И силы у него было в стократ больше, чем у Жива, и добра, и челяди, и годами старше втрое — все равно Кланялся, верил в право княжича на престол Олимпийский. И тем и другим Жив даров дал, наказал, чтобы дружины слали. Послы улыбались хитро — с дружинами и пришли, тайком, будто на Великий Поход, Кроном объявленный, да сами по себе — дружины недалеко, по островам малым, за полдня перехода до Олимпа, ждут. Дивился Жив хитрости русов окраинных. Но не попрекал, каждому доброе слово находил. Сомнения оставляли его, все тише, все реже голос отцовский в ушах эхом звучал. Время лечит, время правит…
Вот и этих троих слушал, не прерывал. Приглядывался. Бороды седые, волосы длинные, в пучках и косах, лица грубые, морщинистые, обветренные, а глаза ясные, молодые. На плечах рысьи шкуры с мордами оскаленными, уши с кисточками торчком на мордах, как живые рыси, вот-вот прыгнут. Пояса железные, наборные, с каменьями узорчатыми, сапоги бисером расшиты, отвороты меховые. И в дары меха принесли — черные, с проседью, невиданные на Русском море. С Урала дары, с гряды далекой, где предки хаживали во времена незапамятные… не все ушли, стало быть!
— Как прознали про меня? — спросил Жив уральцев.
— Слухом земля полнится, — ответил старший.
— Слух долго ползет, — не согласился Жив, сам налил сладкой браги каждому в ковш, пригубил из черпака, отер усы.
Послы выпили, не торопясь, степенно. Им нечего было добавить к своим словам… кроме главного. Старший вытер губы рушником расшитым, что лежал у него на коленях, расправил ткань, покрытую красными оберегами, поглядел Живу в глаза, пристально, будто оценивая наперед. Улыбнулся печально.
— Волхвы волю богов вопрошали, княже, на Камень ходили, на самый верх, в Сварогово урочи-. ще. Боги на тебя показали, хоть и молод чрезмерно… не нам судить, — посол вздохнул, ему самому было за шестьдесят, не меньше, но налитые силой, бугристые руки, говорили, что такой еще может один на один выйти с бурым. [24]— Старейшины судили. Из двенадцати трое приняли сторону Корона, послали молодых воев к нему. Их роды теперь отлучены. Раздор, княже. Хоть и мир стоит по Уралу, все равно раздор — он сперва в головах и на словах зачинается, потом в кровь проникает, горячит ее, заставляет руки за мечи браться. Ты об этом тоже помни. Ты всему причина. И спрос будет не с одних старейших. Спрос с тебя будет…
— Знаю! — ответил Жив, выдерживая испытующий взгляд.
— Ну, а коли знаешь, знай и другое — дружины наши выступили, давно — по рекам большим, по притокам идут, к Донаю-батюшке. Но коли скажешь— на юг поворотить, поворотят.
— Не скажу, — отозвался Жив. Сам разрезал черную ржаную ковригу, еще дышащую жаром, протянул из своей руки куски сдам. — Пусть туда и идут. — Помолчав немного, спросил. — Велики ли числом дружины?
— Нет, — прямо ответил старший, — невелики, восемь сотен мечей. Но каждый десятка стоит — рысичи!
Жив перевел взгляд на оскаленную морду, что недвижно лежала на плече старшего посла уральцев, крепила серую топорщащуюся накидку. Рысичи. Он и сам знал, что вой у них отменные, видел их отряд малый в Сиянне, во времена юношеских странствий — матерые вой, угрюмые и нездешние, прошедшие от лесов дремучих до Святых земель Яровых. Уже потом, позже читал по доскам испещренным в пещере, как тысячелетия назад шли рысичи передовыми малыми дружинами, разведчиками, прокладывая яриям-русам дорогу через земли неведомые и племена чужие. По всем краям обжитым и диким стояли с незапамятных пор становища рысичей с Урала, с реки пращуров Ура Древнего. Свои, русы… но и у них, отведи беду. Господи, разлад пошел. Весь мир трещину дал, все глубже она, все дальше края ее друг от друга. Неужто, и впрямь, он один во всем виноват?! Жив нахмурился. Но сказал твердо:
— Доброе дело! Возвращайтесь к старейшинам, поклон низкий передавайте. И еще скажите: один князь — одна Держава! один отец всем, любящий и справедливый… и все дети ему, чада любезные! закон и ряд по всем землям Русским! Пусть Урал крепко держат… А еще передайте: негоже роды отлучать!
Старший посол вскинул седые косматые брови в недоумении.
— Отлучать надо старейшин нерадивых. Таково мое слово. Пусть поразмыслят. И пусть помнят, волхвы не ошиблись — с нами боги наши, а стало быть, весь Верхний, Нижний и Срединный миры. Против нас тени, не имеющие опоры. Идите!
С послами передавал он князьям да старейшинам перуны громовые, наказывая хранить их, как память о власти его и призвании. Передавал дары богатые— благо пещера Диктейская не пустела, казалось, что и не убывает из нее. Уходили послы с верой, несли ее родам своим и племенам. На синих просторах берег их лодьи скорые сам властитель морей — Дон. Прирастала его мощь морская не по дням, а по часам. Не таился больше, с вызывом проводил десятки бе-лопарусных стругов у берегов Русии, на глазах Кроновых людей, мимо крепей прибрежных и застав. И не решались уже те на прямой бой, страшились вызова.
Но все ж непомерна была мощь Великого князя под небесами.
И не было ему равных, объединись против него хоть весь мир не подвластный ему. Жив знал об этом лучше прочих, не спешил.
Плот под копытами белой кобылы вздрагивал, покачивался на тихих водах Доная. Она прядала ушами, всфыркивала, косила лиловым глазом на царственного седока. Боязно было обученной, отученной от страхов ярой кобылице посреди широкой, полноводной реки. Боязно. Хотя и плыли рядом да позади множество плотов больших и меньших, с людьми ратными, с конями боевыми и обозными, плыли и сами по себе мохнатые лошади, рассекая широкими грудями еще не голубые, но серые волны — плыли тяжело отдуваясь, вскидывая головы, с седоками на спинах и без, с навьюченным оружием и бронями, с припасами. Неспешен и тих был Донай-батюшка. Но воды его клокотали от нарушивших их покой.
Куп не смотрел вниз. Ему не было дела до свинцовой пучины под ногами, до холодных брызг, суеты переправы и всего прочего, земного. Куп смотрел в даль дальнюю. На другой берег, где темнели Кроно-вы рати, где стоял величественный терем-замок покойного Юра. Все там, и только там! Слово его нерушимо. И подвижничество его не только в слове, но и в деле. Пришел час. Пока Рея-племянница просиживала в тереме за шитьем и думами долгими, Куп не терял времени. Время само работало на него. Все видели — кто он. Не только вой севера. Но и Юрово племя. До всех начинало доходить — явился на Донай муж. Муж и воин. Князь. Полки Реины потянулись к нему, не силком, не на звон злата, не из страха. Вот и теперь большая часть их шла за Купом, ибо нет ничего хуже, чем ждать в тревогах и неведении, не мысля даже, что день грядущий уготовляет смертным, ожидающим его на краю бездны.
Воеводы перекликивались, правили дружины, держали переправу. Куп молчал. И видели его со стороны и бояре ближние, и воеводы, и простые вой, преодолевающие могучую реку, не князем, рожденным среди них, но пресветльм и неостановимым божеством Севера, спустившимся из лучезарного Ирия, гневным и праведным, воителем яростным, идущим на Юг не битв и сражений ради, не для приращения земель и добычи богатств, но очищающей изначальной Силой, которая и нисходит на землю для того, чтобы избавлять ее от накопившейся скверны. Кополо! Чистый Дух древлерусского воинства! Покровитель вечно идущих, волна за волной, с родового
Севера стреловержцев и сказителей, блистательных воинов и сладкозвучных певцов. Дух Вечной Молодости, Кипящего Гнева и Заоблачной Чистоты — пылающее Солнце-Хоро, спустившееся к люду, и освещающее собою Путь! Земная ипостась Рода Вседержителя!
И только сам князь Куп, восседающий на белой священной кобылице с распущенной, развевающейся по ветру белой гривой, недвижный, будто окаменевший, белоглазый, видящий то, чего не видят иные— открытый всем взорам и всем ветрам, без броней и доспехов, простоволосый, в одних белых грубых штанах и простой холщовой белой рубахе, распахнутой на груди, не ведающий страха ни пред мечом, ни пред копьем, ни пред стрелою, знал — Копола не внутри него, но над ним и вокруг, повсюду вокруг, будто невидимым облаком облачает его. А внутри только Вера!
Два дня минуло с той ночи, когда Пресветлый говорил с ним. Ночь была темной, холодной. Куп сидел в шатре походном, что стоял посреди поляны. Сидел один — в полной уверенности: коли надо будет просидеть так вот вечность, просидит, смиряя гордыню и буйный нрав, ожидая Знака… Было ли явление Пресветлого знаком таким, нет ли — князь-воин не думал позже. Просто Кополо пришел… и сказал… Он пытался припомнить его облик, и не мог, силился вновь услышать его слова — нет, растаяли в памяти, уплыли куда-то, оставив только след, только суть: иди! пора! Сам Пресветлый был движением — Его не было вне похода, сечи и песни-сказа. И Он сказал так потому, наверное, чтобы не раствориться самому в воздухе прозрачном и холодном, ибо не в ожидании Он.
— Путь твой к отцу твоему! Не по плоти, но в Духе Святом и в Ряде Русском! — изрек, не разжимая плотно сжатых губ, горящий изнутри пламенем вырия, светлый призрак, возникший под сводами шатра.
Непонятны были слова, а их запомнил почему-то Куп. К отцу… Может, пригрезилось просто? Может, Мара навью тень наслала? В бессонных ночах многотрудных походов всякое случается. Но не под силу владычице мира грез и наваждений одарить смертного Светом… А то был Свет! Не спал до утра Куп в ту ночь. И день следующий провел в раздумьях тяжких. А к вечеру собрал воевод, сказал одно: «Выступаем!»
Куда он мог идти? Только вперед! Того желал Копола. А воля Пресветлого выше воли Великой княгини, выше воли отца покойного Юра… «путь твой к отцу твоему!» Куда, в мир загробный, в вырий?! Или тем хотел сказать Копола, что смерть уготована ему и что нельзя бежать от нее, от судьбы своей?! Но не по плоти отец… а иного Куп не знал, никого иного на всем свете белом не мог назвать таковым. Куда идти? Вперед!
Тих был Донай-батюшка. Тих и широк. Но воды его пенились по воле множества воев, по воле ведущего их туда, на тот берег, к смерти ли, к жизни, к славе и чести, или к позорищу несмываемому. Вперед!
Видел Куп, как медленно и неотвратимо, будто далекая черная волна океанская, начинают надвигаться по брегу на него полчища Кроновы. Пусть! Так и должно тому быть.
Неотвратимо надвигались и его рати. Лишь терем высокий с возносящейся к небесам башней стоял недвижно. На крутом холме стоял, за частоколами и оградами многими. Куп ведал — нет покуда в тереме Кроновых людей, стоит крепко, так и будет стоять — твердыней незыблемой. Нет оттуда ни угрозы, ни подвоха… а Рея-племянница, княгиня Великая поймет его. И простит. Не глядел Куп на терем.
Но острый взор сам узрел тревожное. Высокий и чистый крик пронзил небеса. Будто черная птица взметнулась над башней, расправила два малых, еле видных отсюда крыла. И опять вскрикнула, пронзая тугой и печалью само сердце.
И марево белое потекло пред глазами Купа. Ледяным огнем обожгло грудь и спину, словно ветром с Белого Острова дунуло. Вздрогнул Куп. И увидел в светлом дневном небе чистую ярь Белой Звезды — глазам больно сделалось.
— Нет! — закричал он, не разжимая губ, беззвучно и страшно.
Но не услышал его никто.
— Дерзость твоя непомерна, — тихо, но отчетливо произнес сидящий на скамье старик, безбородый и длинноусый. — Благодари Велеса-владыку, что мы терпеливы и добры, девчонка! — говорил он говором странным, цокающим и одновременно шипящим. Но слова складывались в речи понятные, доступные. — Вела бы тихо себя и благопристойно, не имела б печалей, да и нас бы не отрывала от дел. Твоя участь мужей развлекать… или за скотом ходить.
— Я княжна! — выкрикнула Яра. И топнула ногой. — Я дочь великого Крона!
Но здесь ее никто не боялся. Мало того, здесь ей никто не верил. Братья Талан со Стимиром, да и сотник Хис с ними стояли возле самых дверей — избитые, закованные в медные цепи, хмурые. Они в разговоры не вступали, хватит уже, наговорились вдосталь, здесь на все слова, на все вопросы один ответ — кулаком в зубы. Сестрицу пока не трогали — хороша была, сочна, только горда слишком, такую красоту портить не решались без слова Гуле-ва, старейшины, выбранного на Круге еще тридцать зим назад.
— Ты жалкая бродяжка, — спокойно поправил ее седоусый Гулев, зябко поежился, запахнул тяжелое черное корзно — в палатах было холодно и сыро, почему-то не топили. — А спутники твои — изгои, бродники! Люди достойных родов не являются в чужие владения сирыми, в лохмотьях. Они приходят с поклоном и дарами.
— Наш струг разбился о подводные скалы! — Синий огонь полыхал в огромных глазах юной княжны. — Буря лишила нас одежд и даров! Вот поэтому мы сиры и босы!
— Может, поэтому, — рассудительно ответил Гулев-старейшина, — а может, и не по этому. К берегу нашему прибивало немало несчастных. И каждый находил у нас пищу и кров. Но чаще с моря приходили те, кто не желал нам добра, девочка. И мы с ними не церемонились. Вы не похожи на несчастных… Гордыне вашей нет предела. И потому эти вот бродники, — он кивнул на скованных одной цепью, — будут ломать камень в пещерах, до последнего дня своего. А тебе, детка, повезет больше— ты будешь утешать мою старость среди прочих наложниц… может, ты родишь мне еще одного сына, и тогда я сделаю тебя своей двенадцатой женой, ты будешь получать больше нарядов и сладостей, у тебя будет тихая и покойная жизнь. А коща я уйду в вырий… ты сможешь уйти со мной, если будешь хорошо любить меня, если будешь достойна этой чести. Да, тебе повезло!
— И это твой суд?! — выкрикнул от дверей рыжебородый Талан, дернулся, загремел цепями.
Его тут же повалили, насели сверху. Здешние вой были такими же безбородыми и длинноусыми, как и их повелитель. Но они были моложе и сильнее его. И все же власть принадлежала Гулеву.
— Убрать их! — приказал он.
Всех троих вывели, точнее, выволокли силком, волоча на цепях, безжалостно лупя в спины и плечи рукоятями мечей.
— Пошли его… к Велесу, сестра! — выкрикнул напоследок Талан. И тут же получил удар в зубы.
— Да, тебе повезло, — не обращая внимания на выкрики и ругань, повторил Гулев. — Подойди ближе!
Яра не стронулась с места.
Но один из воев — высокий парень в кожаных бронях, еще безусый, но резвый — подбежал, ухватил за локоть, подтащил к скамье.
— Ешь, — старческая рука протянула гроздь винограда, черного, мелкого. На расписном глиняном блюде, стоявшем на столе подле скамьи, таких гроздей было много. Лежали яблоки, сливы, сушеные сладости. Стояли кувшины с вином кислым и сладким, с водой. — Ешь, детка!
Горло сразу свело судорогой, до боли захотелось взять виноград, впиться в него зубами, утолить обуревающую тело жажду, усмирить голод. Никогда в жизни Яра еще не хотела так есть. В нетемной темнице она изнывала от избытка пищи, выбрасывала лишнее за дверь или в оконце, несмотря на ворчливую ругань бабки. Здесь она умирала от голода.
— Нет!
Тонкая, но сильная рука выбила гроздь — та упала на дощатый пол, вздрогнула как живой зверек, замерла.
— Нет!
Старик улыбнулся, разгладил усы.
— Мне нравится твоя строптивость, — совсем тихо произнес он, — я люблю укрощать непокорных… и они меня больше любят… потом. Подведи ее ближе! — Приказал он стражу.
Тот железными пальцами впился в плечо княжны, сдавил его до хруста. Подвел к старейшине вплотную.
Высохшая желтая рука в коричневых старческих пятнах заскользила по волосам, щекам, шее, замерла на тонкой шитой парче, скрывающей под собой грудь. Страж не заметил быстрого движения — будто птица крылом махнула, и рука отдернулась, вся в кровавых полосах царапин. Темная густая кровь еле сочилась, лишь две или три капельки сорвались вниз, на доски выскобленного чистого пола.
— У тебя острые коготки, — прошептал Гулев. — И все же ты не муж, и не воин, ты дева… и должна будешь покориться, не мне, девочка, но своей женской природе, я лишь окажусь в нужный час рядом, пусть не сегодня, пусть в другой день, когда ты будешь ласковей. И помни, естество твое сильнее тебя!
— Я княжна, — выкрикнула Яра, удерживаемая теперь за оба хрупких плеча, — а не блудливая девка! И у меня есть муж! Великий князь!
— Великий? — переспросил старейшина. — И как же его имя?
— Жив!
Гулев задумался, потер виски ладонью.
— Не слыхал про такого…
— Еще услышишь!
Гулев встал. И наотмашь ударил пленницу по щеке.
— Не смей мне угрожать.
Яра захрипела в бессильной ярости. Никогда прежде' ее не касалась рука смертного так, позорно и тяжко, отбрасывая ее вниз, в гущу безликих и презренных бродяжек, девок, которых можно безнаказанно бить, изгоек, проклятых самим Родом.
Четыре дня минуло с того часа, как укрылись они от стылого ветра в сырой и темной пещере. Но это лишь поначалу пещера показалась сырой и темной. Только привыкли глаза, высохла кожа на лицах и руках, почувствовали они, что откуда-то из глубин ее несет теплом и сухостью. Зажгли факел. И пошли. Талан с сотником Хисом впереди. Яра со Стимиром сзади. Ход в пещере был ровным, не покатым. Они просто углублялись в ее нутро, не опускаясь вниз. И уже через час-другой стали замечать кладку из кирпича-сырца по стенам, кто-то крепил ходы, а значит, и здесь жили люди. Это и было самым страшным. Какие люди?! Но останавливаться не было смысла. На берегу серого холодного моря смерть. Впереди — неведомое. Они избрали путь вперед. И, переночевав в пещере, к утру выбрались из нее в место сухое, теплое, за невысокой, но плотной грядой. Выбрались прямо на поляну. А чуть дальше, на полет стрелы, зеленел первой зеленью редкий лесок. Обошли поляну, вошли в лесок, плутали с непривычки — откуда у узников привычка, только Хис немного разбирался, что к чему, бродили, изнывали от жажды — ни ручьев, ни озерца, ни ягод. Голод мучил. А Яра, где б ни была, куда б ни шла, везде одно видела — как вздымает ее любимый над головами, над палубой, над волнами, надо всем миром поднебесным, одно слышала, как говорит: «Смотрите! Смотрите все! Вот любовь моя, лада и жена!» Тем и жила, не замечая ни жажды, ни голода. Лада и жена! Любовь! Где он теперь, живой ли, мертвый… Нет, и думать нечего, живой, только живой! и она его непременно разыщет! или он ее! какая разница! Потом зашли в избушку крохотную посреди леса, кособокую и ветхую. Там были припасы: орехи, грибы сушеные, ягоды. Вода в жбане стояла. Только напиться успели, и то не вдосталь. Там их и скрутили. Будто из-под земли выросли ловкие вой, говорящие, вроде бы, подобно русам, на понятном языке, но слов понимать нежелающие. Скрутили, глаза завязали, повели куда-то. Потом в погребе полутемном все выпытывали — откуда, мол, зачем пожаловали. Правде не верили… а лгать было нечего, да и непривычна Яра была ко лжи. Братьев и сотника били. Но беззлобно, скорей, для порядку, чтобы не дергались, не ерепенились. Потом на другую поляну привели — огромную, с черным кострищем и огромным деревянным богом посредине. Длинные хижины, то ли три, то ли четыре, не разберешь, стояли по краям поляны, на взгляд будто переходили одна в другую. Там было много народу: и мужей, и жен, и детей. На гостей незванных глядели недоверчиво, но без ненависти. Впервые Яра видела столько много карих глаз, устремленных на нее, дивилась— волосы светлые, а глаза словно мед спелый, янтарно-ржаной. Да и одежи были грубые, толстыми швами наружу, где холстина дерюжная, где кусок шкуры почти невыделанной. Но на диких горяков не походили, те вообще кроме шкур ничего не знали. Свои, русы, только странные, будто и не свои. Мечи у стражей были медные. У старшего — бронзовый. Щиты из кож бычьих. У одного воя на поясе Яра нож диковинный увидала — каменный, черный, острый по лезвию-сколу, от такого мороз по коже.