Страница:
– Впрочем, какая разница – в Вене, в Рио-де-Жанейро или в Триндаде? Артисты, как правило, владеют репертуаром, который годится для любого театра. Ни один драматург не знает текст своей пьесы так хорошо, как вы.
Пока Данило с чувством облегчения слушал эти слова, Франсиско стал двоиться в его глазах. Он протянул руку, пытаясь определить, какое лицо настоящее, но рука ощутила лишь воздух, а голова собеседника куда-то исчезла. Данило оперся локтями на столик, чтобы сохранить равновесие, и вроде бы примирился с тем, чтобы ему жадно внимали две пары ушей.
– Директор театра прямо-таки завалил уборную Каэтаны цветами, так что она расчихалась. Тогда он услужливо отнес цветы в вестибюль театра, чтобы там их вручали дамам в вечерних платьях, увешанным ожерельями и серьгами с сапфирами, изумрудами и бриллиантами. Те с восторгом прилаживали свежие гвоздики к вырезу платья. Некоторые из них, у кого бюст был попышней, просили два цветка, чтобы выделяться на общем фоне. Директор сообщил нам, что пойдет «Кукольный дом», и попросил говорить по-португальски. Нам надо было импровизировать так, чтобы остальные актеры знали, когда им вступать: они, конечно, будут говорить по-немецки. К тому же публика так хорошо знала эту пьесу, что без труда могла следить за развитием сюжета. Директор верил, что, несмотря на различие языков, наше искусство дойдет до всех и будет оценено по достоинству. А знаете, что сделал префект, когда зашел навестить нас, посасывая мятные карамельки? Велел развернуть бразильский флаг, и мы – Каэтана, я и один костюмер, австриец, когда-то живший в Блюменау [20]и говоривший на ломаном португальском, – пропели наш гимн.
Франсиско ерзал на стуле, но прервать рассказчика боялся. И еще опасался, как бы Данило не уронил голову на столик, просто не заснул.
– А как вас принимала публика? – спросил Франсиско высоким фальцетом.
– А какие наряды! – возбужденно продолжал Данило, пропустив мимо ушей вопрос собеседника. – Были даже брабантские кружева, которые вручную вяжут старушки. И вот подняли занавес. До этого Каэтана сказала мне, что видела «Кукольный дом» в Рио-де-Жанейро, поэтому, играя Нору, не пропустила ни одного выхода. Даже вдруг вспомнила о своем дядюшке Веспасиано, которого нам всем так не хватало. Публика взволнованно аплодировала. Австрийцам было особенно приятно, что мы говорили на языке, корнями уходящем в латынь, и тем самым подтверждали присутствие европейцев в Америке. И мы, стоя за кулисами, приплясывали от счастья.
Дабы оживить память, Данило повел плечами и от этого движения качнулся на стуле. Франсиско бросился ему на помощь: как бы с гостем не случилось чего плохого, если он будет продолжать пить. Пошел на кухню и принес на сковородке вяленое мясо, порезанное на кусочки, с луком и помидорами – довольно острая закуска.
– Соль поможет вам протрезветь, и тогда вы расскажете историю до конца.
Данило был голоден. Соль и жир приятно согревали желудок. Корочкой хлеба он подчистил сковородку, пошевелил бицепсами, прежде чем вернуться к воспоминаниям.
– Когда я был молодым, мог часами лежать на женщине, не приминая ей живот. Держался на локтях да на палке. – И Данило оглушительно захохотал, повернувшись в сторону вестибюля, где находился Мажико. – На чем мы остановились? Ах да, на спектакле в Вене. Каэтана тогда начала плакать: была уверена, что никогда больше не выступит на этой сцене. Грим потек, заливая ей лицо. Чем больше она терзалась, тем яростнее аплодировала публика. Когда мы вышли из театра, студенты руками стали толкать нашу машину, точно старинную карету, возившую императора Франца-Иосифа.
Франсиско, будучи тезкой австрийского императора, не соглашался с тем, что в Триндаде подобный триумф невозможен. Просто ни в одной из газетных вырезок этот город не упоминался, а ведь он играл основную роль в становлении таланта Каэтаны.
– Бразильские газеты промолчали на этот счет. Вот что значит жить в такой большой стране! Если бы мы были размером с Бельгию, новости распространялись бы с такой же скоростью, с какой посланцы Монтесумы в Мексике доставляли свежую рыбу во дворец императора на Центральном плоскогорье в тысяче километров от побережья.
Мажико с шумом вошел в бар и прервал беседу.
– Постояльцы «Паласа» жалуются на хохот этого актера и на полное невнимание к ним в баре, – убежденно сказал он.
– Какие там постояльцы, если в баре никого нет? – изумился Франсиско. – Сегодня я не получил ни гроша чаевых.
– Не обращайте внимания на этого инквизитора. Он пришел сюда только затем, чтобы послушать нашу историю. – И Данило с явным презрением оглядел незастегнутый фрак и обтрепанные рукава рубашки Мажико.
– Это на вас никто не обращает внимания. Вот почему вы бежите от собственного одиночества.
Данило встал, качнувшись, сжал кулаки. Мажико не шелохнулся. Он не собирался вступать в драку с человеком, который нуждается в благотворительности.
– Вы не только грубиян, но еще и трус. – Рискуя упасть, Данило шагнул вперед. Франсиско, вцепившись в него, тщетно уговаривал актера сесть, а Мажико уйти из бара.
– Я порядочный человек и должен заботиться о своей репутации, – сказал Мажико, не желая спасаться бегством.
– А я кто такой? Я – нищий бродяга, и, кроме нищеты, мне терять нечего. – Опираясь на Франсиско, Данило требовал, чтобы их рассудил какой-нибудь достойный муж, стучал кулаком по столику. – Что? В вашем краю нет таких мужчин? Тогда позовем Каэтану, которая никогда не боялась мотаться по Бразилии, лицом к лицу встречая бури, пустыни и разбойников, а уж правды она не побоится и в этом дерьмовом лживом городишке.
Рывком он высвободился из объятий Франсиско и двинулся на Мажико, тот отступил. От тяжелых сапог Данило дрожал пол. Он не заметил, что в бар вошел кто-то еще.
– Как вы думаете, где вы находитесь? В бардаке или на футбольном стадионе? – Резкий голос остановил бурную сцену.
Данило силился вспомнить, где он видел печальное лицо, оказавшееся совсем близко от него.
– Полидоро! – ужаснулся Франсиско.
Тугие подтяжки Полидоро поддерживали его живот. Данило, взор которого был затуманен, помнил Полидоро более сухощавым, вспоминал, как он спускался по лестнице этой самой гостиницы усталый, но с горящими глазами. А сколько раз он стоял на страже у дверей, чтобы не пустить Каэтану в цирк! Готовому на все Веспасиано приходилось самому вытаскивать ее из номера. Полидоро орал, что эта женщина принадлежит ему, а не какому-то дяде, который, прикрываясь театром, хочет сохранить ее для себя. Пусть он воспитывал ее с детства, кормил хлебом, маниоковой кашей и дал ей начатки образования, но он не имеет права заставлять ее осуществлять его несбыточные мечты.
– Да что это за дядя, если он советует племяннице не принимать дом в Триндаде с фруктовым садом, курятником, где по утрам всегда свежие яйца, не принимать деньги в банке, на которые она могла бы купить, что ей вздумается; вместо этого он растлил дух племянницы, заставляя ее скитаться по Бразилии с осужденными на нищету бродягами в лохмотьях. Значит, он не хочет, чтобы Каэтана прожила свой век в покое, рядом с человеком, который закрыл бы ей глаза и достойно похоронил по христианскому обычаю? Хватит обманчивых мечтаний, сеу Веспасиано. Не стыдно ли вам разрушать чужую жизнь? – говорил Полидоро незадолго до бегства всей труппы.
Данило протянул руку, но фазендейро прошел мимо. От стойки лучше было видно, что делается в баре. Сцена, которую он застал, не понравилась ему: он запрещал скандалы, связанные с его именем. А вдруг кто-нибудь сядет на коня да поскачет на фазенду сообщить Додо, что соперница, по которой Полидоро вздыхал даже тогда, когда еще спал с женой, вернулась в Триндаде с целью украсть у нее мужа? Посопротивлявшись двадцать лет, актриса, мол, приехала сказать Полидоро, что принимает его предложение купить для нее дом. А уж когда она там поселится, он сможет приходить к ней хоть каждый день, дабы наверстать потерянное время. Будет попивать себе кофе с кукурузными булочками по дороге в «Палас».
– Опомнитесь. Вы слишком старые, чтобы так себя вести. А вы, Князь Данило, идите со мной. Предупредите Каэтану, что я только что пришел и что я не опоздал на двадцать лет. Это она забыла посмотреть на часы.
Данило уперся ногами в пол: хотел набраться духу и обрести чувство равновесия, украденное у него выпивкой. Но все равно идти он не мог; тогда Франсиско снова усадил его на стул. Полидоро махнул рукой в знак того, что обойдется и без актера, и пошел один по направлению к лестнице. Шел, уверенный, что Каэтана грустит, поджидая его.
Кухня была слишком мала, чтобы вместить столько гостей. Мажико отпустил повара, остальных просил потесниться: место было неподходящее для сборищ, тем более для того, чтобы дать выход всеобщему беспокойству по поводу происходившей в эти минуты встречи Полидоро и Каэтаны.
Виржилио, примостившись на скамейке, опирался локтями на мраморную раковину умывальника. Он был все в том же костюме, который теперь был помят и в пятнах от торта, съеденного на вокзале. С горя учитель грыз ногти. Ему хотелось помочиться, но он не шел в уборную из опасения, что Эрнесто займет его место. Аптекарь все время старался перехватить у него инициативу: не хотел, чтобы Виржилио первым записал в анналы встречу Полидоро и Каэтаны, главную сенсацию дня.
– Благодаря Мажико, которому мне случалось оказывать кое-какие услуги, я смогла прийти в «Палас» средь бела дня, – сказала Джоконда.
– Значит, услуги были такого рода, чтобы можно было впустить вас только с черного хода? – насмешливо спросил Виржилио, позабыв о том, как Джоконда поила его чаем в благодарность за то, что он рассказывал ей и Трем Грациям историю Бразилии со дня появления первого португальского корабля у побережья.
Джоконда кисло улыбнулась, обнажив десны, но отвечать не стала. Молчание было в пользу Мажико, ибо присутствующие могли посчитать его способным на умопомрачительные любовные подвиги. Считая нужным подтвердить эту мысль, он изобразил крайнее смущение.
Разговоры на эротические темы всегда волновали Эрнесто. Сколько раз он забывал отправиться на третий этаж с одной из Трех Граций, залюбовавшись обнаженной женской спиной на картинке в журнале. Почесывая между ног, он просил Полидоро подробнее рассказать, что тот делает, после того как сунет член куда следует.
– Расскажи, как именно ты доводишь дело до конца, – домогался Эрнесто, никогда в такие минуты не упоминая Каэтану.
Джоконда поправила тюрбан, грозивший свалиться. Это ее движение как-то разрядило атмосферу.
– Однажды я увидела на фотографии какую-то писательницу точно с таким же тюрбаном, как у меня, и подумала, что с таким головным убором я смогу путешествовать, не выезжая из Триндаде, – грустно сказала Джоконда, принимая принесенный Мажико для нее стул.
– У нас тут получается как будто праздник, – весело сказал Франсиско, как и все ожидавший вестей с шестого этажа. – Не хватает только пригласить сюда Полидоро и Каэтану.
– Сегодня ночью они слишком заняты, – довольно развязно заметил Мажико.
– Да что вы в этом понимаете? – нервно бросил Эрнесто.
Намек Мажико опечалил Джоконду. Она как будто унеслась куда-то далеко, однако, услышав колокольный звон, напоминавший о вечности, вернулась в кухню.
– Хватит глупостей, – строго сказала она.
– С каких это пор елда – глупость? – живо возразил Мажико, черпая смелость в предположении, что он – горячий мужик.
Франсиско прикрыл глаза. Любовь Полидоро и Каэтаны стала народной легендой во всей округе. Он посмотрел на часы. Стрелки двигались медленно. Судя по всему, Каэтана и Полидоро еще не легли в постель. Ждали, когда померкнет дневной свет – враг любовников. Ночью под простынями не видно будет пятен на коже, морщин, дряблости плоти и прочих изъянов и можно дать волю питаемым долгие годы иллюзиям.
– Вы задумывались о силе этой страсти? – Франсиско потер руки, словно присутствовал в спальне и перед ним развертывались сцены, каких он никогда не видал и даже не мог себе представить.
Виржилио подошел к Джоконде. Под впечатлением роковой силы любви, вершившейся на шестом этаже, где любовники позабыли обо всех присутствующих, обнял женщину, как если бы собирался навалиться на нее всем своим дряхлеющим телом. Может, Джоконда притворится, будто питает к учителю такую любовь, о которой он мечтает.
Однако Джоконда вздрогнула, словно ей прострелило позвоночник, где и помещалась ее душа. Виржилио опустил голову, и ему захотелось раз и навсегда отказаться от последней мечты о счастье.
– Чего стоит любовь, если никто не знает о ее существовании? Какой любовник станет изнемогать от страсти, если следы ее не будут запечатлены на его лице, на теле и не будут видны всем на свете? – с горечью сказал Виржилио, стараясь убедить сам себя, что задача засвидетельствовать историю Бразилии, сообщества или даже отдельного лица – выше, чем вульгарная любовь, какую может подарить ему какая-нибудь женщина.
Стремясь не терять из виду Полидоро и Каэтану, Виржилио изъявил желание дежурить в кухне. Он останется здесь хоть до утра. Если Мажико выгонит его из гостиницы, он с улицы будет внимательно изучать тени в окнах шестого этажа, отбрасываемые любовниками под вздохи и стоны.
– Я согласен, – сказал Эрнесто.
Впервые он на людях заявил о солидарности с учителем. И чтобы доказать эту солидарность, вспомнил, что в каком-то иностранном журнале читал о герцогине, которой прислуживали три женщины, они должны были каждый вечер петь ей непристойные песни, запретные для благородных дам. При условии, что больше никто не должен был слышать возбуждающие слова этих песен, ибо знатная дама жила в непреклонном одиночестве.
Не прошло и полгода, как певицы, услаждавшие слух герцогини летними вечерами, исчезли, не оставив никакой весточки.
– Кто снесет жизнь, если нет соседа, который мог бы о ней рассказать? Какой смысл смешить или заставлять кого-то плакать, если нет внимательной публики? – И Эрнесто смерил Виржилио и Франсиско одним и тем же сострадательным взглядом.
Джоконда решила оставить их в покое: ее тревожили страсти, которые могли разыграться в кухне. А еще ее задел намек Эрнесто на то, что она, точно владелица замка, держит Трех Граций под строгим надзором.
Эрнесто попросил ее не уходить: Мажико как раз принес на подносе пирожки с курятиной.
– А где Князь Данило? – спросил Эрнесто, вгрызаясь в пирожок и роняя слова вместе с крошками.
– У себя в номере. Выпил лишнего, – пояснил Франсиско.
– Стащите его с постели, пусть пойдет на шестой этаж и послушает у двери. Мы не в силах больше выносить такую неопределенность.
Виржилио осудил предложение как недостойное.
– Немыслимо, чтобы мы действовали как жулики из желания узнать отчаянные излияния двух любящих друг друга людей после двадцати лет разлуки!
– Полидоро сам поступил бы точно так же. Кроме того, как знать, может, кому-нибудь из них надо сделать укол, чтобы вернуть к жизни! Ничто так не изматывает, как излишества в любви! Сколько мужчин умерло от инфаркта в минуту соития?
По совету Франсиско Виржилио посмотрел на часы. За окнами кухни смеркалось. Мажико включил свет.
– В эту минуту они, должно быть, срывают одежды. У некоторых восточных народов существует обычай раздевать друг друга целых два часа. Тем самым любовники продляют взаимное наслаждение.
Эрнесто должен был покинуть компанию. Вивина накроет ужин ровно в семь, не справляясь о его аппетите. Но в этот вечер он не хотел заснуть под боком у жены, не узнав, что с Полидоро. Вдруг ему станет плохо, когда он будет трудиться над Каэтаной, ибо та может пытаться избавиться от грузного мужского тела, внушительный отросток которого ввинтился в ее тело и не желает его покидать.
– Им не по двадцать лет. Оба уже миновали мыс Доброй Надежды. В таком возрасте нужна умеренность.
Разве что Полидоро ведет с Каэтаной разговор о том, чтобы пожениться, после того как он разведется с Додо, – сказал Эрнесто.
Виржилио встал на защиту семейного очага Алвесов. Он уважал Додо и ее пять дочек. Много раз бывал у них в доме. Как-то Додо подала на ужин изысканные блюда на серебряных тарелках и стол был украшен цветами и фруктами. К радости Додо, он просил добавки каждого блюда, ведь муж вечно отказывался от ужина, предпочитая перекусывать в бардаках и тавернах Триндаде и окрестных деревень.
– Полидоро отказывается также и от других деликатесов, – пожаловалась она, не обращая внимания на сидевшего во главе стола мужа. Ей хотелось, чтобы учитель, как официальный историк, отметил, что есть в Триндаде женщина, едва не умирающая от недостатка любви со стороны мужа.
фазендейро, видя, что жена выносит сор из избы, глядел в центр тарелки, наблюдая за образовавшимся водоворотом. Однако Додо, возбужденная острыми приправами и неумеренными похвалами Виржилио, продолжала наскакивать на Полидоро.
– Вот перед вами муж и отец, который потерялся где-то в прошлом. Двадцать лет он не знает дороги домой. Спросите Полидоро, какой сейчас год. Он ответит, что на его календаре август тысяча девятьсот пятидесятого. Тот самый год, когда эти проклятые акробаты заехали в Триндаде, чтобы разрушить наш семейный очаг и принести нам несчастье.
Франсиско горел любопытством. Ожидание истомило его.
– Давайте пошлем кого-нибудь наверх. По крайней мере узнаем, теплится ли в них душа.
И все остальные страдали от желания затеряться в запутанном лабиринте, построенном Полидоро и Каэтаной в четырех стенах. Возможность заглянуть в спальню открывала заманчивую перспективу. Все просто задыхались среди поспешных предположений и пирожков с курятиной.
Виржилио ополоснул руки в тазике для посуды. Эрнесто придал этому поступку особое значение: учитель страдал манией подражать истории – умыл руки, точно Пилат.
– Как решат все, – сказал Виржилио.
Эрнесто так и знал: желая добиться своего в рамках хороших манер, учитель действовал тихой сапой.
– Кто пойдет на шестой этаж?
Франсиско и Мажико отказались: как служащие гостиницы, они не могли шпионить. Рисковали потерять должность и доверие Полидоро, который по завещанию Бандейранте владел половиной дела.
Вторая половина принадлежала наследнице, которая жила на побережье возле Сантоса. Занятая другими делами, она никогда не предъявляла своих прав на гостиницу. Считала шестиэтажное здание в Триндаде одной из причуд дяди. Смолоду Антунес был романтиком и мог позволить себе воспылать любовью к городу, который трудно отыскать на карте Бразилии. Племянница, как только огласили завещание, в телеграмме попросила Полидоро как сонаследника распоряжаться гостиницей по своему усмотрению. А ее часть дохода переводить на банковский счет, номер которого прилагался.
– Разбудите Данило. Лучше драматического актера с таким деликатным поручением никто не справится.
Если Полидоро его обнаружит, тот может сослаться на необходимость повторить с Каэтаной какие-нибудь диалоги, которые забыл во время трудного переезда. И он, дескать, не хочет, чтобы из его памяти выветрился с таким трудом накопленный репертуар. Данило согласится, причем с удовольствием – какому актеру не захочется применить свое искусство, чтобы раскрыть некие тайны в жизни.
И вдруг из-за двери донесся шум. Заподозрив, что их подслушивает недруг, мужчины столпились вокруг Джоконды. Эрнесто, только что почавший второй пирожок, который окончательно перебьет его аппетит к ужину, видимо уже приготовленному Вивиной, поперхнулся. Так закашлялся, что Джоконда, испугавшись, как бы он не задохнулся, несколько раз похлопала его кулаком по спине. Эрнесто вцепился в ее руки, ему казалось, будто жизнь уходит из него в совершенно неподходящий момент. Он уже вообразил, как Вивина прибежит в гостиницу и увидит, что ее муж вцепился в Джоконду, которая единственная осталась рядом с ним в его смертный час. Остальные во главе с Виржилио отошли в сторонку, чтобы не скомпрометировать себя. Джоконда, особо почитавшая покойников, сложит его руки на груди, как только они перестанут дергаться, и пожалеет, что нет под рукой четок, чтобы связать ими пальцы.
Вместе с Додо, которая специально по этому случаю вернется с фазенды Суспиро, Вивина устроит грандиозный скандал, застав рядом с усопшим Джоконду. Обоих ославит на весь город, будет кричать, обвинять мужа в том, что он устроил вакханалию среди кастрюль, банок с майонезом и бутылок вина в кухне «Паласа», из-за чего и приключилась в результате излишеств его трагическая смерть.
– Кто бы это мог быть? – сказал Виржилио. Мажико взял инициативу на себя. Предложил, чтобы все занялись какой-то работой. Им надо, мол, приготовить ужин. По срочному заказу членов клуба «Лайонс» из Сан-Фиделиса, находящихся проездом в Триндаде.
– Банкет на тридцать персон!
Все взялись за ножи, вилки, медные котелки, кое-кто нацепил оставленные поварами фартуки и колпаки, действовали дружно. Виржилио зажигал газ в плите, а Эрнесто чуть было не оттяпал себе палец, очищая сладкий маниок, напоминавший фаллос античного бога. Джоконда принялась мыть тарелки, напевая колыбельную для успокоения нервов. Брызги падали ей на одежду, тюрбан наконец свалился, обнажив схваченные заколками волосы.
Мажико, довольный имитацией приготовлений к банкету, открыл дверь. Это не мог быть вор, иначе он ошибся бы дверью. Богатство размещалось на шестом этаже, под знаком пышных форм Каэтаны, таких соблазнительных, что Полидоро не раз просил Трех Граций подражать судорожным движениям Каэтаны в постели. Как он ни объяснял, получалось не всегда, и тогда он приходил в ярость.
Мажико был разочарован, увидев перед собой Балиньо.
– Опять вы? Где же вы были все это время, с тех пор как Полидоро поднялся на шестой этаж?
Балиньо поставил поднос с грязными тарелками и блюдо в мраморную раковину, чтобы облегчить работу Джоконде, которая самоотреченно принялась мыть принесенную посуду.
– Вот не знал, что в гостинице «Палас» столько служащих. Но почему не в форменной одежде? – изобразил удивление Балиньо.
– Готовится благотворительный банкет в пользу малоимущих матерей Триндаде. Вы никогда не видели, чтобы граждане города работали на общее благо? – сказал Эрнесто, отбивая выпад. Балиньо укрылся за Мажико.
– Выдайте мне фрукты и пудинг из двух дюжин желтков, – решительно сказал он.
– Но кто же съест пудинг из двадцати четырех желтков?
Насмешка Эрнесто, одобренная всеми остальными, избавила Балиньо от ответа. Подобное подкрепление, способное оживить покойника, было свидетельством того, что на шестом этаже любовь вконец измотала любовников и они изнемогали. Съедят пудинг столовыми ложками и вернутся в постель. Наверно, вопреки предсказаниям идеалистов, они начали забавляться в постели до того, как на колокольне пробило шесть вечера. Любовная игра должна была возместить горечь разлуки, и предела ей положено не было.
Общий гомон мешал Франсиско запомнить отдельные высказывания. Джоконда настаивала на том, что между Каэтаной и Полидоро, не было никаких любовных излишеств. Мимоходом она поглаживала волосы стоявшего у раковины Балиньо, делая из его локонов мелкие завитки.
– Верно ведь, Полидоро, с тех пор как вошел в спальню, зажигал одну сигарету от другой и один выпил бутылку кашасы?
Ласка женщины, направленная от лба к затылку, вызывала на макушке такое острое наслаждение, что Балиньо, убоявшись тенет влечения, прижался грудью к мраморной раковине.
Эрнесто подступал с вопросами, не обращая внимания на знаки, которые делала ему Джоконда, считавшая, что с этим делом надо кончать.
– О них я ничего не знаю. Все это время я мотался между третьим этажом, где мой номер, и шестым. Чуть шею не сломал на лестнице, гоняясь туда-сюда с подносами и всем прочим.
Эрнесто возмутился. Он отказался от семейного уюта, чтобы быть свидетелем истории, равнозначной повести о чуточку постаревших Ромео и Джульетте. Какое разочарование для него, если в бразильском варианте любовники, явно уставшие, закутались в простыни, чтобы мирно уснуть! Какой печальный конец некогда знаменитой скандальной связи!
На этот раз Жоакину, стоящему на краю могилы, не надо будет посылать актрисе – о чем болтали в городе – флакон с ядом как знак его намерения скорей убить ее, чем позволить умыкнуть его первенца, увести в просторы Бразилии, начала и конца которой никто себе по-настоящему не представлял.
– Эти португальцы сделали нас несчастными, оставив нам столько земель. Я боюсь за сына, если он пойдет по землям, где одни змеи, болота и злая лихорадка, – говорил Жоакин, узнав о любви Полидоро и Каэтаны, которая приехала в Триндаде с цирком. Честолюбивая женщина, которая, устав от кочевой жизни, захотела остаться здесь навсегда. Метила на половину земель сына да еще на те, которые принесла Додо в виде приданого.
– Раз вы не хотите ничего рассказывать, несите наверх этот самый пудинг, – разгорячился Эрнесто.
Балиньо не терпел унижений на людях. Воспитанный с двенадцати лет Каэтаной, он усвоил, что такое достоинство артиста, единственного, кто может смотреть на действительность под необычным углом зрения. Под влиянием искусства удерживаемые в его памяти слова свободно складывались в истории.
Пока Данило с чувством облегчения слушал эти слова, Франсиско стал двоиться в его глазах. Он протянул руку, пытаясь определить, какое лицо настоящее, но рука ощутила лишь воздух, а голова собеседника куда-то исчезла. Данило оперся локтями на столик, чтобы сохранить равновесие, и вроде бы примирился с тем, чтобы ему жадно внимали две пары ушей.
– Директор театра прямо-таки завалил уборную Каэтаны цветами, так что она расчихалась. Тогда он услужливо отнес цветы в вестибюль театра, чтобы там их вручали дамам в вечерних платьях, увешанным ожерельями и серьгами с сапфирами, изумрудами и бриллиантами. Те с восторгом прилаживали свежие гвоздики к вырезу платья. Некоторые из них, у кого бюст был попышней, просили два цветка, чтобы выделяться на общем фоне. Директор сообщил нам, что пойдет «Кукольный дом», и попросил говорить по-португальски. Нам надо было импровизировать так, чтобы остальные актеры знали, когда им вступать: они, конечно, будут говорить по-немецки. К тому же публика так хорошо знала эту пьесу, что без труда могла следить за развитием сюжета. Директор верил, что, несмотря на различие языков, наше искусство дойдет до всех и будет оценено по достоинству. А знаете, что сделал префект, когда зашел навестить нас, посасывая мятные карамельки? Велел развернуть бразильский флаг, и мы – Каэтана, я и один костюмер, австриец, когда-то живший в Блюменау [20]и говоривший на ломаном португальском, – пропели наш гимн.
Франсиско ерзал на стуле, но прервать рассказчика боялся. И еще опасался, как бы Данило не уронил голову на столик, просто не заснул.
– А как вас принимала публика? – спросил Франсиско высоким фальцетом.
– А какие наряды! – возбужденно продолжал Данило, пропустив мимо ушей вопрос собеседника. – Были даже брабантские кружева, которые вручную вяжут старушки. И вот подняли занавес. До этого Каэтана сказала мне, что видела «Кукольный дом» в Рио-де-Жанейро, поэтому, играя Нору, не пропустила ни одного выхода. Даже вдруг вспомнила о своем дядюшке Веспасиано, которого нам всем так не хватало. Публика взволнованно аплодировала. Австрийцам было особенно приятно, что мы говорили на языке, корнями уходящем в латынь, и тем самым подтверждали присутствие европейцев в Америке. И мы, стоя за кулисами, приплясывали от счастья.
Дабы оживить память, Данило повел плечами и от этого движения качнулся на стуле. Франсиско бросился ему на помощь: как бы с гостем не случилось чего плохого, если он будет продолжать пить. Пошел на кухню и принес на сковородке вяленое мясо, порезанное на кусочки, с луком и помидорами – довольно острая закуска.
– Соль поможет вам протрезветь, и тогда вы расскажете историю до конца.
Данило был голоден. Соль и жир приятно согревали желудок. Корочкой хлеба он подчистил сковородку, пошевелил бицепсами, прежде чем вернуться к воспоминаниям.
– Когда я был молодым, мог часами лежать на женщине, не приминая ей живот. Держался на локтях да на палке. – И Данило оглушительно захохотал, повернувшись в сторону вестибюля, где находился Мажико. – На чем мы остановились? Ах да, на спектакле в Вене. Каэтана тогда начала плакать: была уверена, что никогда больше не выступит на этой сцене. Грим потек, заливая ей лицо. Чем больше она терзалась, тем яростнее аплодировала публика. Когда мы вышли из театра, студенты руками стали толкать нашу машину, точно старинную карету, возившую императора Франца-Иосифа.
Франсиско, будучи тезкой австрийского императора, не соглашался с тем, что в Триндаде подобный триумф невозможен. Просто ни в одной из газетных вырезок этот город не упоминался, а ведь он играл основную роль в становлении таланта Каэтаны.
– Бразильские газеты промолчали на этот счет. Вот что значит жить в такой большой стране! Если бы мы были размером с Бельгию, новости распространялись бы с такой же скоростью, с какой посланцы Монтесумы в Мексике доставляли свежую рыбу во дворец императора на Центральном плоскогорье в тысяче километров от побережья.
Мажико с шумом вошел в бар и прервал беседу.
– Постояльцы «Паласа» жалуются на хохот этого актера и на полное невнимание к ним в баре, – убежденно сказал он.
– Какие там постояльцы, если в баре никого нет? – изумился Франсиско. – Сегодня я не получил ни гроша чаевых.
– Не обращайте внимания на этого инквизитора. Он пришел сюда только затем, чтобы послушать нашу историю. – И Данило с явным презрением оглядел незастегнутый фрак и обтрепанные рукава рубашки Мажико.
– Это на вас никто не обращает внимания. Вот почему вы бежите от собственного одиночества.
Данило встал, качнувшись, сжал кулаки. Мажико не шелохнулся. Он не собирался вступать в драку с человеком, который нуждается в благотворительности.
– Вы не только грубиян, но еще и трус. – Рискуя упасть, Данило шагнул вперед. Франсиско, вцепившись в него, тщетно уговаривал актера сесть, а Мажико уйти из бара.
– Я порядочный человек и должен заботиться о своей репутации, – сказал Мажико, не желая спасаться бегством.
– А я кто такой? Я – нищий бродяга, и, кроме нищеты, мне терять нечего. – Опираясь на Франсиско, Данило требовал, чтобы их рассудил какой-нибудь достойный муж, стучал кулаком по столику. – Что? В вашем краю нет таких мужчин? Тогда позовем Каэтану, которая никогда не боялась мотаться по Бразилии, лицом к лицу встречая бури, пустыни и разбойников, а уж правды она не побоится и в этом дерьмовом лживом городишке.
Рывком он высвободился из объятий Франсиско и двинулся на Мажико, тот отступил. От тяжелых сапог Данило дрожал пол. Он не заметил, что в бар вошел кто-то еще.
– Как вы думаете, где вы находитесь? В бардаке или на футбольном стадионе? – Резкий голос остановил бурную сцену.
Данило силился вспомнить, где он видел печальное лицо, оказавшееся совсем близко от него.
– Полидоро! – ужаснулся Франсиско.
Тугие подтяжки Полидоро поддерживали его живот. Данило, взор которого был затуманен, помнил Полидоро более сухощавым, вспоминал, как он спускался по лестнице этой самой гостиницы усталый, но с горящими глазами. А сколько раз он стоял на страже у дверей, чтобы не пустить Каэтану в цирк! Готовому на все Веспасиано приходилось самому вытаскивать ее из номера. Полидоро орал, что эта женщина принадлежит ему, а не какому-то дяде, который, прикрываясь театром, хочет сохранить ее для себя. Пусть он воспитывал ее с детства, кормил хлебом, маниоковой кашей и дал ей начатки образования, но он не имеет права заставлять ее осуществлять его несбыточные мечты.
– Да что это за дядя, если он советует племяннице не принимать дом в Триндаде с фруктовым садом, курятником, где по утрам всегда свежие яйца, не принимать деньги в банке, на которые она могла бы купить, что ей вздумается; вместо этого он растлил дух племянницы, заставляя ее скитаться по Бразилии с осужденными на нищету бродягами в лохмотьях. Значит, он не хочет, чтобы Каэтана прожила свой век в покое, рядом с человеком, который закрыл бы ей глаза и достойно похоронил по христианскому обычаю? Хватит обманчивых мечтаний, сеу Веспасиано. Не стыдно ли вам разрушать чужую жизнь? – говорил Полидоро незадолго до бегства всей труппы.
Данило протянул руку, но фазендейро прошел мимо. От стойки лучше было видно, что делается в баре. Сцена, которую он застал, не понравилась ему: он запрещал скандалы, связанные с его именем. А вдруг кто-нибудь сядет на коня да поскачет на фазенду сообщить Додо, что соперница, по которой Полидоро вздыхал даже тогда, когда еще спал с женой, вернулась в Триндаде с целью украсть у нее мужа? Посопротивлявшись двадцать лет, актриса, мол, приехала сказать Полидоро, что принимает его предложение купить для нее дом. А уж когда она там поселится, он сможет приходить к ней хоть каждый день, дабы наверстать потерянное время. Будет попивать себе кофе с кукурузными булочками по дороге в «Палас».
– Опомнитесь. Вы слишком старые, чтобы так себя вести. А вы, Князь Данило, идите со мной. Предупредите Каэтану, что я только что пришел и что я не опоздал на двадцать лет. Это она забыла посмотреть на часы.
Данило уперся ногами в пол: хотел набраться духу и обрести чувство равновесия, украденное у него выпивкой. Но все равно идти он не мог; тогда Франсиско снова усадил его на стул. Полидоро махнул рукой в знак того, что обойдется и без актера, и пошел один по направлению к лестнице. Шел, уверенный, что Каэтана грустит, поджидая его.
Кухня была слишком мала, чтобы вместить столько гостей. Мажико отпустил повара, остальных просил потесниться: место было неподходящее для сборищ, тем более для того, чтобы дать выход всеобщему беспокойству по поводу происходившей в эти минуты встречи Полидоро и Каэтаны.
Виржилио, примостившись на скамейке, опирался локтями на мраморную раковину умывальника. Он был все в том же костюме, который теперь был помят и в пятнах от торта, съеденного на вокзале. С горя учитель грыз ногти. Ему хотелось помочиться, но он не шел в уборную из опасения, что Эрнесто займет его место. Аптекарь все время старался перехватить у него инициативу: не хотел, чтобы Виржилио первым записал в анналы встречу Полидоро и Каэтаны, главную сенсацию дня.
– Благодаря Мажико, которому мне случалось оказывать кое-какие услуги, я смогла прийти в «Палас» средь бела дня, – сказала Джоконда.
– Значит, услуги были такого рода, чтобы можно было впустить вас только с черного хода? – насмешливо спросил Виржилио, позабыв о том, как Джоконда поила его чаем в благодарность за то, что он рассказывал ей и Трем Грациям историю Бразилии со дня появления первого португальского корабля у побережья.
Джоконда кисло улыбнулась, обнажив десны, но отвечать не стала. Молчание было в пользу Мажико, ибо присутствующие могли посчитать его способным на умопомрачительные любовные подвиги. Считая нужным подтвердить эту мысль, он изобразил крайнее смущение.
Разговоры на эротические темы всегда волновали Эрнесто. Сколько раз он забывал отправиться на третий этаж с одной из Трех Граций, залюбовавшись обнаженной женской спиной на картинке в журнале. Почесывая между ног, он просил Полидоро подробнее рассказать, что тот делает, после того как сунет член куда следует.
– Расскажи, как именно ты доводишь дело до конца, – домогался Эрнесто, никогда в такие минуты не упоминая Каэтану.
Джоконда поправила тюрбан, грозивший свалиться. Это ее движение как-то разрядило атмосферу.
– Однажды я увидела на фотографии какую-то писательницу точно с таким же тюрбаном, как у меня, и подумала, что с таким головным убором я смогу путешествовать, не выезжая из Триндаде, – грустно сказала Джоконда, принимая принесенный Мажико для нее стул.
– У нас тут получается как будто праздник, – весело сказал Франсиско, как и все ожидавший вестей с шестого этажа. – Не хватает только пригласить сюда Полидоро и Каэтану.
– Сегодня ночью они слишком заняты, – довольно развязно заметил Мажико.
– Да что вы в этом понимаете? – нервно бросил Эрнесто.
Намек Мажико опечалил Джоконду. Она как будто унеслась куда-то далеко, однако, услышав колокольный звон, напоминавший о вечности, вернулась в кухню.
– Хватит глупостей, – строго сказала она.
– С каких это пор елда – глупость? – живо возразил Мажико, черпая смелость в предположении, что он – горячий мужик.
Франсиско прикрыл глаза. Любовь Полидоро и Каэтаны стала народной легендой во всей округе. Он посмотрел на часы. Стрелки двигались медленно. Судя по всему, Каэтана и Полидоро еще не легли в постель. Ждали, когда померкнет дневной свет – враг любовников. Ночью под простынями не видно будет пятен на коже, морщин, дряблости плоти и прочих изъянов и можно дать волю питаемым долгие годы иллюзиям.
– Вы задумывались о силе этой страсти? – Франсиско потер руки, словно присутствовал в спальне и перед ним развертывались сцены, каких он никогда не видал и даже не мог себе представить.
Виржилио подошел к Джоконде. Под впечатлением роковой силы любви, вершившейся на шестом этаже, где любовники позабыли обо всех присутствующих, обнял женщину, как если бы собирался навалиться на нее всем своим дряхлеющим телом. Может, Джоконда притворится, будто питает к учителю такую любовь, о которой он мечтает.
Однако Джоконда вздрогнула, словно ей прострелило позвоночник, где и помещалась ее душа. Виржилио опустил голову, и ему захотелось раз и навсегда отказаться от последней мечты о счастье.
– Чего стоит любовь, если никто не знает о ее существовании? Какой любовник станет изнемогать от страсти, если следы ее не будут запечатлены на его лице, на теле и не будут видны всем на свете? – с горечью сказал Виржилио, стараясь убедить сам себя, что задача засвидетельствовать историю Бразилии, сообщества или даже отдельного лица – выше, чем вульгарная любовь, какую может подарить ему какая-нибудь женщина.
Стремясь не терять из виду Полидоро и Каэтану, Виржилио изъявил желание дежурить в кухне. Он останется здесь хоть до утра. Если Мажико выгонит его из гостиницы, он с улицы будет внимательно изучать тени в окнах шестого этажа, отбрасываемые любовниками под вздохи и стоны.
– Я согласен, – сказал Эрнесто.
Впервые он на людях заявил о солидарности с учителем. И чтобы доказать эту солидарность, вспомнил, что в каком-то иностранном журнале читал о герцогине, которой прислуживали три женщины, они должны были каждый вечер петь ей непристойные песни, запретные для благородных дам. При условии, что больше никто не должен был слышать возбуждающие слова этих песен, ибо знатная дама жила в непреклонном одиночестве.
Не прошло и полгода, как певицы, услаждавшие слух герцогини летними вечерами, исчезли, не оставив никакой весточки.
– Кто снесет жизнь, если нет соседа, который мог бы о ней рассказать? Какой смысл смешить или заставлять кого-то плакать, если нет внимательной публики? – И Эрнесто смерил Виржилио и Франсиско одним и тем же сострадательным взглядом.
Джоконда решила оставить их в покое: ее тревожили страсти, которые могли разыграться в кухне. А еще ее задел намек Эрнесто на то, что она, точно владелица замка, держит Трех Граций под строгим надзором.
Эрнесто попросил ее не уходить: Мажико как раз принес на подносе пирожки с курятиной.
– А где Князь Данило? – спросил Эрнесто, вгрызаясь в пирожок и роняя слова вместе с крошками.
– У себя в номере. Выпил лишнего, – пояснил Франсиско.
– Стащите его с постели, пусть пойдет на шестой этаж и послушает у двери. Мы не в силах больше выносить такую неопределенность.
Виржилио осудил предложение как недостойное.
– Немыслимо, чтобы мы действовали как жулики из желания узнать отчаянные излияния двух любящих друг друга людей после двадцати лет разлуки!
– Полидоро сам поступил бы точно так же. Кроме того, как знать, может, кому-нибудь из них надо сделать укол, чтобы вернуть к жизни! Ничто так не изматывает, как излишества в любви! Сколько мужчин умерло от инфаркта в минуту соития?
По совету Франсиско Виржилио посмотрел на часы. За окнами кухни смеркалось. Мажико включил свет.
– В эту минуту они, должно быть, срывают одежды. У некоторых восточных народов существует обычай раздевать друг друга целых два часа. Тем самым любовники продляют взаимное наслаждение.
Эрнесто должен был покинуть компанию. Вивина накроет ужин ровно в семь, не справляясь о его аппетите. Но в этот вечер он не хотел заснуть под боком у жены, не узнав, что с Полидоро. Вдруг ему станет плохо, когда он будет трудиться над Каэтаной, ибо та может пытаться избавиться от грузного мужского тела, внушительный отросток которого ввинтился в ее тело и не желает его покидать.
– Им не по двадцать лет. Оба уже миновали мыс Доброй Надежды. В таком возрасте нужна умеренность.
Разве что Полидоро ведет с Каэтаной разговор о том, чтобы пожениться, после того как он разведется с Додо, – сказал Эрнесто.
Виржилио встал на защиту семейного очага Алвесов. Он уважал Додо и ее пять дочек. Много раз бывал у них в доме. Как-то Додо подала на ужин изысканные блюда на серебряных тарелках и стол был украшен цветами и фруктами. К радости Додо, он просил добавки каждого блюда, ведь муж вечно отказывался от ужина, предпочитая перекусывать в бардаках и тавернах Триндаде и окрестных деревень.
– Полидоро отказывается также и от других деликатесов, – пожаловалась она, не обращая внимания на сидевшего во главе стола мужа. Ей хотелось, чтобы учитель, как официальный историк, отметил, что есть в Триндаде женщина, едва не умирающая от недостатка любви со стороны мужа.
фазендейро, видя, что жена выносит сор из избы, глядел в центр тарелки, наблюдая за образовавшимся водоворотом. Однако Додо, возбужденная острыми приправами и неумеренными похвалами Виржилио, продолжала наскакивать на Полидоро.
– Вот перед вами муж и отец, который потерялся где-то в прошлом. Двадцать лет он не знает дороги домой. Спросите Полидоро, какой сейчас год. Он ответит, что на его календаре август тысяча девятьсот пятидесятого. Тот самый год, когда эти проклятые акробаты заехали в Триндаде, чтобы разрушить наш семейный очаг и принести нам несчастье.
Франсиско горел любопытством. Ожидание истомило его.
– Давайте пошлем кого-нибудь наверх. По крайней мере узнаем, теплится ли в них душа.
И все остальные страдали от желания затеряться в запутанном лабиринте, построенном Полидоро и Каэтаной в четырех стенах. Возможность заглянуть в спальню открывала заманчивую перспективу. Все просто задыхались среди поспешных предположений и пирожков с курятиной.
Виржилио ополоснул руки в тазике для посуды. Эрнесто придал этому поступку особое значение: учитель страдал манией подражать истории – умыл руки, точно Пилат.
– Как решат все, – сказал Виржилио.
Эрнесто так и знал: желая добиться своего в рамках хороших манер, учитель действовал тихой сапой.
– Кто пойдет на шестой этаж?
Франсиско и Мажико отказались: как служащие гостиницы, они не могли шпионить. Рисковали потерять должность и доверие Полидоро, который по завещанию Бандейранте владел половиной дела.
Вторая половина принадлежала наследнице, которая жила на побережье возле Сантоса. Занятая другими делами, она никогда не предъявляла своих прав на гостиницу. Считала шестиэтажное здание в Триндаде одной из причуд дяди. Смолоду Антунес был романтиком и мог позволить себе воспылать любовью к городу, который трудно отыскать на карте Бразилии. Племянница, как только огласили завещание, в телеграмме попросила Полидоро как сонаследника распоряжаться гостиницей по своему усмотрению. А ее часть дохода переводить на банковский счет, номер которого прилагался.
– Разбудите Данило. Лучше драматического актера с таким деликатным поручением никто не справится.
Если Полидоро его обнаружит, тот может сослаться на необходимость повторить с Каэтаной какие-нибудь диалоги, которые забыл во время трудного переезда. И он, дескать, не хочет, чтобы из его памяти выветрился с таким трудом накопленный репертуар. Данило согласится, причем с удовольствием – какому актеру не захочется применить свое искусство, чтобы раскрыть некие тайны в жизни.
И вдруг из-за двери донесся шум. Заподозрив, что их подслушивает недруг, мужчины столпились вокруг Джоконды. Эрнесто, только что почавший второй пирожок, который окончательно перебьет его аппетит к ужину, видимо уже приготовленному Вивиной, поперхнулся. Так закашлялся, что Джоконда, испугавшись, как бы он не задохнулся, несколько раз похлопала его кулаком по спине. Эрнесто вцепился в ее руки, ему казалось, будто жизнь уходит из него в совершенно неподходящий момент. Он уже вообразил, как Вивина прибежит в гостиницу и увидит, что ее муж вцепился в Джоконду, которая единственная осталась рядом с ним в его смертный час. Остальные во главе с Виржилио отошли в сторонку, чтобы не скомпрометировать себя. Джоконда, особо почитавшая покойников, сложит его руки на груди, как только они перестанут дергаться, и пожалеет, что нет под рукой четок, чтобы связать ими пальцы.
Вместе с Додо, которая специально по этому случаю вернется с фазенды Суспиро, Вивина устроит грандиозный скандал, застав рядом с усопшим Джоконду. Обоих ославит на весь город, будет кричать, обвинять мужа в том, что он устроил вакханалию среди кастрюль, банок с майонезом и бутылок вина в кухне «Паласа», из-за чего и приключилась в результате излишеств его трагическая смерть.
– Кто бы это мог быть? – сказал Виржилио. Мажико взял инициативу на себя. Предложил, чтобы все занялись какой-то работой. Им надо, мол, приготовить ужин. По срочному заказу членов клуба «Лайонс» из Сан-Фиделиса, находящихся проездом в Триндаде.
– Банкет на тридцать персон!
Все взялись за ножи, вилки, медные котелки, кое-кто нацепил оставленные поварами фартуки и колпаки, действовали дружно. Виржилио зажигал газ в плите, а Эрнесто чуть было не оттяпал себе палец, очищая сладкий маниок, напоминавший фаллос античного бога. Джоконда принялась мыть тарелки, напевая колыбельную для успокоения нервов. Брызги падали ей на одежду, тюрбан наконец свалился, обнажив схваченные заколками волосы.
Мажико, довольный имитацией приготовлений к банкету, открыл дверь. Это не мог быть вор, иначе он ошибся бы дверью. Богатство размещалось на шестом этаже, под знаком пышных форм Каэтаны, таких соблазнительных, что Полидоро не раз просил Трех Граций подражать судорожным движениям Каэтаны в постели. Как он ни объяснял, получалось не всегда, и тогда он приходил в ярость.
Мажико был разочарован, увидев перед собой Балиньо.
– Опять вы? Где же вы были все это время, с тех пор как Полидоро поднялся на шестой этаж?
Балиньо поставил поднос с грязными тарелками и блюдо в мраморную раковину, чтобы облегчить работу Джоконде, которая самоотреченно принялась мыть принесенную посуду.
– Вот не знал, что в гостинице «Палас» столько служащих. Но почему не в форменной одежде? – изобразил удивление Балиньо.
– Готовится благотворительный банкет в пользу малоимущих матерей Триндаде. Вы никогда не видели, чтобы граждане города работали на общее благо? – сказал Эрнесто, отбивая выпад. Балиньо укрылся за Мажико.
– Выдайте мне фрукты и пудинг из двух дюжин желтков, – решительно сказал он.
– Но кто же съест пудинг из двадцати четырех желтков?
Насмешка Эрнесто, одобренная всеми остальными, избавила Балиньо от ответа. Подобное подкрепление, способное оживить покойника, было свидетельством того, что на шестом этаже любовь вконец измотала любовников и они изнемогали. Съедят пудинг столовыми ложками и вернутся в постель. Наверно, вопреки предсказаниям идеалистов, они начали забавляться в постели до того, как на колокольне пробило шесть вечера. Любовная игра должна была возместить горечь разлуки, и предела ей положено не было.
Общий гомон мешал Франсиско запомнить отдельные высказывания. Джоконда настаивала на том, что между Каэтаной и Полидоро, не было никаких любовных излишеств. Мимоходом она поглаживала волосы стоявшего у раковины Балиньо, делая из его локонов мелкие завитки.
– Верно ведь, Полидоро, с тех пор как вошел в спальню, зажигал одну сигарету от другой и один выпил бутылку кашасы?
Ласка женщины, направленная от лба к затылку, вызывала на макушке такое острое наслаждение, что Балиньо, убоявшись тенет влечения, прижался грудью к мраморной раковине.
Эрнесто подступал с вопросами, не обращая внимания на знаки, которые делала ему Джоконда, считавшая, что с этим делом надо кончать.
– О них я ничего не знаю. Все это время я мотался между третьим этажом, где мой номер, и шестым. Чуть шею не сломал на лестнице, гоняясь туда-сюда с подносами и всем прочим.
Эрнесто возмутился. Он отказался от семейного уюта, чтобы быть свидетелем истории, равнозначной повести о чуточку постаревших Ромео и Джульетте. Какое разочарование для него, если в бразильском варианте любовники, явно уставшие, закутались в простыни, чтобы мирно уснуть! Какой печальный конец некогда знаменитой скандальной связи!
На этот раз Жоакину, стоящему на краю могилы, не надо будет посылать актрисе – о чем болтали в городе – флакон с ядом как знак его намерения скорей убить ее, чем позволить умыкнуть его первенца, увести в просторы Бразилии, начала и конца которой никто себе по-настоящему не представлял.
– Эти португальцы сделали нас несчастными, оставив нам столько земель. Я боюсь за сына, если он пойдет по землям, где одни змеи, болота и злая лихорадка, – говорил Жоакин, узнав о любви Полидоро и Каэтаны, которая приехала в Триндаде с цирком. Честолюбивая женщина, которая, устав от кочевой жизни, захотела остаться здесь навсегда. Метила на половину земель сына да еще на те, которые принесла Додо в виде приданого.
– Раз вы не хотите ничего рассказывать, несите наверх этот самый пудинг, – разгорячился Эрнесто.
Балиньо не терпел унижений на людях. Воспитанный с двенадцати лет Каэтаной, он усвоил, что такое достоинство артиста, единственного, кто может смотреть на действительность под необычным углом зрения. Под влиянием искусства удерживаемые в его памяти слова свободно складывались в истории.