Страница:
– Минуточку, подождите меня.
Виржилио, появившийся на площади, прибавил шагу. Он был обут в ботинки на более высоком, чем обычно, каблуке, ибо не забывал, что римские легионы завоевали мир благодаря быстроте, с какой достигали в пешем строю самых дальних владений. Эта быстрота была порождена не только энергией отборных воинов, но и изобретением высоких каблуков, заставляющих человека двигаться резвей. Через несколько секунд Виржилио подошел к собравшимся.
– Хорошо, что я подоспел вовремя. Хочу взглянуть на бюст вместе с вами. Кроме всего прочего, я представляю здесь Полидоро. Сам он прийти не смог, но мысленно он с нами.
Додо не стерпела такого оскорбления.
– Где ваша доверенность?
Дочери окружили Додо, чтобы подавить ее мятеж.
– Сеньор учитель, станьте, пожалуйста, рядом с дедушкой. Для нас большая честь видеть вас здесь, – сказал кто-то из Алвесов и подвел Виржилио к Жоакину, который на него даже не взглянул.
– После того как мы поднялись по беломраморным ступеням к вершине славы, я прошу почтенную дону Додо вместе с нашим знаменитым Жоакином Алвесом открыть этот бюст и, разумеется, доску с надписью, – сказал Пентекостес.
Старшая дочь, продолжая опекать Додо, подтолкнула ее вперед. Додо гордо выпрямилась: ведь она владелица поместья, конца и края которого и сама не знает. Префект показал на пришитую к флагу зелено-желтую ленту.
– Раз, два, три! – в радостном возбуждении отсчитал учитель.
Однако Пентекостес прервал его священнодействие.
– Не спешите, дона Додо. Откройте бюст, когда считаете нужным.
– Нет, нет, Додо. Кончай с этим делом, – занервничал Жоакин и кончиком трости начал приподнимать край полотнища. Он еще продолжал эту работу, когда Додо рванула флаг и нечаянно уронила его на землю.
Жоакина уговаривали оценить произведение искусства, но он отказался. Увидев себя так бесстыдно увековеченным в бронзе, вспомнил тех, кто умер раньше его. Наличие усов вопреки злому умыслу скульптора вызвало в его памяти подвижное и изящное лицо Бандейранте. Тот исчез из Триндаде, не оставив даже записки, тем самым доказав отсутствие интереса к городу, не сумевшему оценить роскошь «Паласа». Лишь спустя много лет, когда Жоакин забыл жителя Сан-Паулу, появилось известие о его смерти и о грызшихся из-за его состояния наследниках. И так как Полидоро всегда питал к этому человеку безмерное восхищение, то был вознагражден в завещании Бандейранте: ему достался пятьдесят один процент стоимости гостиницы с правом решающего голоса при решении любых вопросов с сонаследницей.
– Бандейранте понравилась бы эта площадь, – сказал Жоакин, забыв о родственниках. Он чувствовал себя причастным к прошлому, куда его возвращала неверная и неустойчивая память. Настоящее с его адскими штучками представало перед ним в каком-то феерическом свете, чрезмерно ярком, предназначенном для праздника, на который он никогда не будет приглашен.
– Каково чувствовать себя пред лицом собственной славы! – заметил Эрнесто, стараясь воспроизвести слова, которые сказал бы Полидоро, если бы присутствовал здесь.
Духовой оркестр ждал знака префекта, чтобы оживить обстановку на площади. Однако Пентекостес, разочарованный ходом торжества, на которое не сумел привлечь даже Полидоро и которое не вызвало восторга у Жоакина, забыл про оркестр, который мог вернуть жизнь в город.
Жоакин обошел колонну, поддерживавшую бюст. Забыв, что чествуют его самого, пожалел такого одинокого бронзового старика. Через несколько минут все покинут его навсегда. Когда Жоакин умрет, имя его смешается с именами случайных прохожих. Теперь ему захотелось помочиться на пьедестал, чтобы оставить человеческую отметину под этим невыразительным, подурневшим от прожитых лет лицом.
И вдруг тишину разорвали звуки гармоники.
– Я еще не отдал приказа, – выступил на защиту своего авторитета Пентекостес. Он постоянно не доверял подчиненным. Всякое проявление раболепия с их стороны скрывало желание хоть как-то подорвать власть, которой, по его мнению, он был облечен.
Гармонист продолжал наигрывать, не обращая внимания на протест Пентекостеса. Последний считал, что только он может заказывать веселье для народа на площади. Теперь он чувствовал себя побегом кукурузы в открытом поле, который гнется под юго-восточным ветром.
Виржилио попросил слова.
– Забыл сказать, что я – это не я, а Полидоро. Он назначил меня своим представителем, – заявил он, позабыв, что уже дал на этот счет надлежащее разъяснение.
– У него склероз сильней, чем у моего свекра, – прошептала Додо дочери.
– Прекрасно, теперь играйте прощальный марш, – сказал префект, обращаясь к оркестру в надежде, что тот заглушит звуки гармоники. Однако, повинуясь своему упрямому характеру, раз музыканты играли вяло, попросил Жоакина поделиться с народом своими чувствами по поводу бронзового бюста.
– Не каждый день человек видит себя отлитым в бронзе, – выспренне добавил он.
Жоакин снова обошел вокруг колонны, царапая металл тростью, оставляя египетские письмена, которые никто никогда не прочтет.
– Очень скоро голуби начнут гадить на мое лицо. Печально, но так оно и есть. Да сбудется воля Божья.
И Жоакин пошел к машине, но Виржилио удержал его.
– Сеу Жоакин, будьте добры, скажите несколько слов для наших анналов. – И Виржилио сделал жест, будто клялся на Библии, гордясь своей миссией историка.
Опершись на трость, Жоакин задумчиво склонил голову – видно, был готов наконец принять славу, насильно навязанную ему городом.
Пентекостес глянул на музыкантов – те послушно опустили трубы. Виржилио вытащил из кармана ручку и блокнот. Руки его дрожали: почерк будет неважный.
– Можете начинать. Я готов, – сказал он, чтобы успокоить чествуемого героя.
Жоакин, однако, собрался идти восвояси.
– Итак, сеу Жоакин? – жалобно попросил префект, сминая листки, которые не пришлось прочесть.
Старик оглядел собравшихся. Его родичи и горе-соседи все ждали, когда же он умрет, чтобы завладеть его богатством.
– Теперь, с вашего позволения, я поеду домой пописать, потому что в таких делах слава не помогает. Если не позабочусь о мочевом пузыре, сдохну раньше времени.
Безразличный к произведенному эффекту, Жоакин сделал первый шаг. Выпрямившись, пошагал к машине.
В ту неделю добрые вести ласкали слух президента Медичи, имя которого, заимствованное у ренессансного герцога, сияло для Бразилии золотым блеском с кровавым оттенком.
– Говорят, в Бразилии введены пытки: бьют по мошонке и засовывают в задницу винную бутылку.
Это сообщение Эрнесто тут же было поставлено под сомнение. Доказать свои слова он ничем не мог, как же ему верить. Это происки разгуливающих на свободе коммунистов. Бразилия переживает золотую эпоху в экономике и в спорте.
– Кто не со мной, тот против меня, – бросил Нарсисо, оправившийся после схватки в гостинице «Палас».
Они стояли на углу одной из выходивших на площадь улиц, где обычно около пяти часов проходил Полидоро.
– Вы уже видели Полидоро после того случая?
Начальник полиции не выказал смущения. Стоял, засунув руки в карманы, и притворялся равнодушным. Да что ему бояться Полидоро? Взглянул на часы.
– Мне пора идти. Охочусь за одним бандитом. На этот раз он от меня не уйдет.
Через несколько минут показался Полидоро. Шел он пешком, но мчался, как метеор. Кивнул Эрнесто, приглашая следовать за ним. У него срочные дела в «Ирисе».
Каэтана, сидя в номере люкс, страдала от недостатка новостей. Она уже стала терять веру в деловые способности своего бывшего любовника. Как медленно он готовил постановку такого простого спектакля! И не по злому умыслу, а потому, что не верил в талант женщины, которая во имя искусства отвергла его земли и его коров.
Видя, как Каэтана нервничает, Князь Данило предложил потихоньку удрать из Триндаде ночью или потребовать, чтобы Полидоро разогнал ни на что не способных помощников, умасливающих его неумеренными похвалами. Иначе не видать им сцены.
– Кроме всего прочего, у него никогда не было артистической жилки. Откуда ей взяться теперь? – с унынием заключил Данило. Полидоро отвел ему номер на втором этаже и просто не замечал его.
В гостиную быстро вошел Балиньо. Князю Данило претила его непринужденность, которой сам он никогда не мог достичь: в жизни Балиньо играл лучше его.
– Город раскололся на две группировки, – поспешно сказал Балиньо. – Первую возглавляет Каэтана, ее члены готовят костюмы, украшения и эмоции для премьеры. Другая образовалась недавно. Эти люди точат когти и надеются на дону Додо. Учтите, что после открытия бюста сеу Жоакина дочь поставила ее в известность, что Каэтана вернулась в Триндаде и остановилась в гостинице «Палас». Нелегко было успокоить эту разъяренную тигрицу. Она хотела тут же разбить лагерь перед гостиницей, раз уж однажды поклялась Полидоро, что не войдет в это заведение, когда он пригрозил, что иначе уйдет из дома. Зять, не желая, чтобы теща устраивала крик под окнами гостиницы, убедил ее, что с высоты шестого этажа Каэтана может принять ее крики за любовную серенаду.
Балиньо краснел всякий раз, как пытался заинтересовать Каэтану реальной жизнью: хотел, чтобы нервы ее всегда оставались тугими, как смоченные и подсушенные струны скрипки. Когда он видел, что актриса вянет душой, то старался ее искусственно взбодрить. В награду за его старания Каэтана предостерегала его от человеческого коварства, глубоко ранящего сердце артиста.
Кроме того, она еще сдерживала мстительные порывы Данило против Балиньо, возникающие из повседневного актерского быта; между тем Каэтане льстило соперничество этих двух мужчин: оба они искали путей к ее сердцу.
– Лучше всего переждать на шестом этаже до окончания распри между обеими группировками. Вы подумали о том, что дона Додо может поступить как та иностранка, – Балиньо не решился назвать имя, – которая проехалась по городу верхом на лошади в чем мать родила, лишь длинные волосы прикрывали ее срам? А Полидоро потом обвинил бы в этом скандале нас.
Каэтана не испугалась. Коварные враги лишь укрепляли ее волю. Она была совершенно уверена в своем блестящем успехе в кинотеатре «Ирис», когда Додо, сидя в партере, будет выходить из себя от бурной овации, а муж ее будет пожирать Каэтану глазами, покоренный искусством.
– Такая актриса, как Каэтана, не может пасть духом от злопыхательства ничтожных людишек, – закончил свою мысль Балиньо.
Данило, уже собравшийся покинуть гостиную, задержался. Ему хотелось есть, и он, как всегда, направлялся в таверну на углу, где по распоряжению Полидоро с него не брали денег.
– Этот мальчик ничего не понимает в жизни, – заметил он.
Каэтана, занятая ногтями, молча слушала их противоречивые высказывания.
Данило не выдержал. Грустный тон возвышал его, заставлял забыть о сильно потертой одежде.
– Жизнь пожирает только одну вещь – время, быстро мелькающую череду дней. Какая разница, запремся мы в четырех стенах или выйдем на свет Божий? Так или иначе нам суждено стареть.
В знак гордой независимости Данило отказался от кружки пива, которую принес для него Балиньо.
Каэтана, внешне безразличная к спору, села в глубокое кресло. Эти враждующие стороны составляли ее семью. С одной стороны – Балиньо, создававший пелену перед ее глазами. С другой – Данило, князь в лохмотьях, в котором дядюшка Веспасиано видел мрачную душу.
– Я знаю только, что искусство – это колдовство в устах певца или актрисы, – сказала наконец Каэтана.
Она посмотрела на одну из развешанных на стене фотографий Каллас, наклеенную Балиньо на лакированную дощечку в знак особого почитания. Для Каэтаны гречанка была колдуньей. Единственной сохранившейся со средних веков, которую ни церкви, ни обывателям-толстосумам не удалось сжечь на костре посреди городской площади. Но если бы ей довелось жить в Триндаде, в пределах досягаемости Додо, ее ждала бы мученическая смерть: Бразилия не доросла до того, чтобы восхищаться искусством этой певицы.
– Иногда я думаю, что, когда Каллас перестанет петь, мне лучше всего замуровать себя в стенах монастыря.
Каэтана не раз слышала, что ценность всякой машины определяется непосредственно приносимой ею пользой и ее способностью сокращать усилия человеческого разума. Каэтана, однако, не углублялась в дебри логики, а просто мечтала о том, что жители Триндаде выразят ей одобрение, равносильное славе.
Стена, у которой стоял комод, была увешана фотографиями Каллас. Перед этими фотографиями Каэтана как бы собирала воедино все крушения надежд и один за другим распускала клубки любовных страстей, которых жаждало ее женское сердце.
Данило вышел, и Балиньо закрыл за ним дверь. Оставаясь с Каэтаной наедине, он всегда упрямо старался рассеять сгущавшиеся над ней черные тучи. Особенно когда актриса, привыкшая обрывать на полуслове чужие фразы, и от него требовала краткости: чувства можно урезать наполовину, и никто из окружающих этого не заметит.
Когда Каэтана гневалась, три родинки на ее шее заметно темнели. Три яркие точки созвездия, которое простиралось, возможно, до низа живота. Балиньо заметил, с каким волнением смотрел Полидоро на эти отметинки в вырезе темного пеньюара Каэтаны. Вовлеченный в сферу желания, Балиньо надеялся поменяться местами с Полидоро и представлял поцелуи, которые фазендейро наверняка не раз запечатлел на этих загадочных коричневых пятнышках.
Снова умилившись преданности Балиньо, Каэтана забыла о совершенствах греческой певицы.
– Настанет день, и ты меня похоронишь где-нибудь в Бразилии, если только раньше не сбежишь под влиянием опустошительной страсти. В этом случае я тебя прощу. Непристойно лишать человека некоторых ощущений. Лучше открыть шлюзы и дать выход проклятой любви, чем боготворить грязь на подметках возлюбленного.
Чувства Каэтаны колебались с большой амплитудой. Поочередно воспламеняли или замораживали гостиную, и это был знак того, что надо оставить ее одну. Балиньо пошел к двери, но Каэтана остановила его.
– Знаешь, чего я хочу на моих похоронах? Пусть кто-нибудь скажет, что я не заслужила смерти. Что будет со спектаклем без актрисы? Как требовать обратно деньги за билет, когда спектакль еще не окончен?
Став на колено рядом с радиолой, Балиньо, чтобы развлечь актрису, поставил простую арию из «Богемы».
– В отличие от Мими у меня руки никогда не мерзнут. – Каэтана ласково погладила себя по руке. – Только сердце стынет.
За дверью послышался шум: кто-то хотел нарушить чуть ли не супружеское согласие между Каэтаной и Балиньо.
– Если это Полидоро, пусть войдет.
Каэтана быстро уменьшила вырез декольте брошью с фальшивыми бриллиантами, которая казалась неуместной в ансамбле.
Фазендейро с нарочитой медлительностью поцеловал ей руку, почувствовав словно бы пьянящий восточный аромат. Но как вести себя дальше – не знал.
Каэтана отняла руку, будившую нечистые помыслы. Инстинктивно заперла свое тело в воображаемый сундук, лишив Полидоро ощущений, которых он домогался. Актрису отталкивал его масленый взгляд. Не станет она участницей вакханалии под влиянием обрывочных воспоминаний. С каждым посещением Полидоро все меньше боялся вскрыть вены своей любви, в которых текла проклятая черная и липкая слюна.
Прежде чем Полидоро попытался сделать еще один шаг к краю бездны, Каэтана заговорила. Ее театральные жесты стали на сантиметр-другой поразмашистей.
– Сегодня я хотела сказать тебе, что один вечер успеха возмещает провал целой жизни.
После такого признания горячее дыхание, вырывавшееся из раздутых ноздрей, опаляло землю и слегка покрасневшую кожу Каэтаны. Черный пеньюар, несмотря на залоснившийся воротник, демонстрировал роскошь, напоминая идеограмму о драконе в объятиях странной медузы. Когда Каэтана покупала пеньюар в Каруару, штат Пернамбуку, китаец, покинувший сородичей и забравшийся в такую глушь, так перевел иероглифы: «Сейчас я живу счастливо».
Еще раз потерпев крушение мечты, заключавшейся единственно в том, чтобы увлечь Каэтану в постель, Полидоро начал понимать замысел, в который была вовлечена половина жителей Триндаде: разыгрывалось представление, объединявшее всех, кто до той поры мечтал впустую. Теперь, приободренные благостной надеждой, они давали волю любой мечте. Эти почитатели солнца храбро маршировали по улицам, словно на них были шитые серебром форменные костюмы.
Выпиравшая из кресла пружина царапала зад Полидоро. С кресла он хорошо видел белизну и пышность грудей актрисы, которые когда-то грациозно ускользали из его рук; прекрасней их не было во всей Бразилии. Этого никто никогда не отрицал. В Латинской Америке разве что кубинки, о которых Полидоро слышал восторженные отзывы, могли бы соперничать с Каэтаной.
На пороге шестидесятилетия он не надеялся, что его инструмент, подогретый тайной, запретной любовью, сработает безупречно. Но, подобно тому как Каэтана готова была отдать жизнь за один вечер славы, он ставил на кон свою за короткие мгновения близости, которые дали бы ему испытать бури и подземные толчки, какие бывают в природе, вплотную приблизиться к богам и познать в близости с Каэтаной божественное вдохновение. А там пусть себе подбирается к нему окончательное поражение, которое уже не за горами.
Под пристальным взглядом Полидоро Каэтана выдвигала и задвигала ящики комода. Старалась навести в них порядок и одновременно слушала искаженные дребезжащие звуки, издаваемые радиолой дядюшки Веспасиано. Реальность, в которой грозил набег саранчи, как будто таяла при звуках музыки. Гнев сменялся кротостью. Под очарованием записанных на простую пластинку голосов Каэтана уносилась далеко-далеко.
Громкая музыка смущала Полидоро. Он провел рукой по ширинке. Казалось, он извлечет сейчас разбухший член и начнет размахивать им, вопрошая, не забыла ли Каэтана о том, что они вдвоем сломали по крайней мере две кровати.
– Не угостишь ли коньяком? – Этой мрачной просьбой завершились его попытки предпринять какие-то безумные действия.
Каэтана двигалась по комнате, слегка покачивая бедрами. Полидоро ощущал тепло и пышность ее форм. Когда-то они вызывали у него бурную страсть, и теперь он закинул ногу на ногу, стараясь совладать с возникающим желанием. Любые безотчетные порывы Каэтана отвергнет. Она упорно не желала знать, что более трех тысяч лет тому назад группа отчаявшихся мужчин жаждала зелья, которое пробудило бы к жизни их омертвелые члены и продлило срок наслаждений. В поисках возбуждающих средств они копались под корнями, не боясь змей, скорпионов, ящериц и других мрачных болотных тварей. В предвкушении взлета потенции подсыпали в суп и красное вино сверкающие кристаллики. И все ради сладкой судороги, которая, рождаясь вместе с человеком, пребывала в его мечтах вплоть до предсмертного часа. Иллюзия любви, за которую бились с целью зародить в сердце тусклый кристалл желания.
Полидоро выпил коньяк залпом, чтобы заглушить воспоминание о первой близости с Каэтаной. Они тогда стыдились своей наготы и были донельзя смущены. Он протянул рюмку Каэтане, чтобы она еще раз наполнила ее. А те люди в древности мечтали о средстве, которое обеспечило бы им любовное исступление. И крепкий фаллос, скупой обелиск в честь ратных подвигов.
– Все остальное ничего не стоит, – говорил он Виржилио в баре «Паласа», изливая свои чувства в надежде, что учитель, шокированный его грубостью, скорей склонится на его сторону в лирическом восприятии половых отношений. – Семя попадает в трусы и идет с ними в стирку.
Пеньюар Каэтаны напоминал ему японца, который когда-то ковырял землю в Триндаде, а теперь вел торговлю в районе Либердаде города Сан-Паулу. Года два назад японец прислал ему чудодейственную мазь, куда входили корень женьшеня, испанская мушка, тигровый бальзам, яичко макаки и детородный член татарского жеребца; это зелье поступило из-за океана через Сантос и, по словам торговца, способно было воскресить покойника.
Каэтана неодобрительно смотрела, как Полидоро пьет коньяк. До премьеры оставались считанные дни, как бы он своими выходками не подвел ее мечту о славе.
– В последние годы у меня были сплошные провалы.
Теперь моя единственная мечта – успех хотя бы на пять минут.
– Значит, тебя к мужчинам уже не тянет? Даже ко мне?
Ему трудно было поверить в то, что Каэтана, когда-то такая пылкая, превратилась в статую, бесчувственную к мужской плоти, проникающей в самое потаенное место и пробуждающей любовь.
– Я тебе ничем не обязана, Полидоро. – Каэтана встала, груди ее от возмущения тряслись. Она собиралась оставить его одного в гостиной.
Полидоро содрогнулся, глядя на источник своего желания. Порывисто обнял Каэтану; чувства его пылали под аккомпанемент беспорядочной музыки.
– Возьми себя в руки, или я позову Балиньо, – решительно высвободилась она.
– Чертов мальчишка! Ему бы чистить мне сапоги, а не сыпать соль на мои раны.
И Полидоро продолжал изрыгать хулу на молодого человека, пока не заметил холодного взгляда Каэтаны, ясно говорившего о том, что его выпады не трогали ее сердце. Она закрыла сердце на замок.
– И коньяк мне не помогает, – сказал он, отступаясь от своего. – Я так устал. Подготовка к премьере занимает все мое время. Даже не пошел на открытие памятника отцу, он, должно быть, разозлился на меня. Чувствую, как старость стучится в мою дверь. Боюсь, что тело умрет раньше, чем сердце, и что придется пользоваться всякими паршивыми мазями из мандрагоры, толченых майских или навозных жуков.
Жалобы Полидоро, собранные воедино, были направлены на то, чтобы пробудить в Каэтане страсть, следы которой в виде волосков, слюны и других естественных выделений оставались в давние времена на том самом матрасе, который Виржилио помог вернуть на шестой этаж.
Взгляд Каэтаны утешил Полидоро: она боялась обидеть его только за то, что он старался воскресить былое. Гордое выражение лица сменилось мягкой улыбкой, обезоружившей Полидоро, который счел себя прощенным. Меж тем ей хотелось, чтобы он совсем разуверился в своих надеждах, и она обвела взглядом галерею портретов Каллас. Балиньо, вбивая гвозди, повредил две рамки, в которые были заключены фотографии и газетные вырезки.
Одна из фотографий особенно восхищала Каэтану. На ней певица выглядела так грустно, будто смирилась с необходимостью отдать во имя искусства собственную жизнь. Чтобы подняться на Олимп, к богам своей нации, и самой стать богиней, она должна была пожертвовать счастьем – воплощение легенды о горечи и одиночестве. Волосы ее были собраны в пучок – Каэтана иногда копировала эту прическу, – а на шее висела золотая цепочка с брелоками, которые на фотографии трудно было опознать, кроме одного – это был православный крестик.
Видя в образе Каллас навсегда недоступный ей мир, Каэтана забывала трудную жизнь, уготованную ей судьбой и дядюшкой Веспасиано. Она скиталась по Бразилии без всякой надежды ступить когда-нибудь на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро.
И вдруг, забыв о Полидоро, Каэтана на какой-то миг вновь обрела надежду, что жизнь ее еще можно поправить. Появилась возможность приблизиться к славе, дотронуться до нее, коснуться хотя бы ее блестящей, как кожура свежего яблока, оболочки, потереться о нее стареньким бархатным корсетом из костюма европейской крестьянки. Улыбнувшись этой химере, Каэтана потерла руки: скоро будет премьера в Триндаде и она станет на двадцать лет моложе.
А Полидоро тем временем вновь обрел критический взгляд на вещи. Перед ним женщина, которая, вместо того чтобы броситься в его объятия, стала яростно защищать свое тело, а теперь связывает свои надежды с какой-то иностранкой, но ведь иностранцы только грабят богатства Бразилии.
– Кто такая была эта Каллас, фотографии которой ты развесила по стене, точно изображения святых?
Выпад Полидоро отравил радость Каэтаны. Актриса, весьма чувствительная к возражениям, спустилась из высоких сфер искусства и увидела перед собой капиталиста, для которого единственное мерило – деньги.
– Попридержи язык, Полидоро. Всякий раз как вздумаешь говорить о Каллас, переходи на язык богослужения, будто ты в церкви.
От резкого движения брошь в вырезе пеньюара расстегнулась. Каэтана не заметила, что выставила грудь алчному взору Полидоро, и продолжала с еще большим жаром:
– Ей одной боги даровали право входить в храмы без вуали и на высоких каблуках. Она вполне могла бы стать жрицей, и для нее это не было бы слишком высокой честью. Такого голоса никогда ни у кого не было. Может, скажешь, что я ошибаюсь?
Глядя как зачарованный на вышитые иероглифы, Полидоро забыл о предмете спора. Рассыпанные по груди символы подтвердили правоту этой женщины, для него открывали врата, чтобы он мог добраться до розовых сосков.
И ему захотелось подкупить Каэтану, затронуть в ее душе чувствительную струнку, которая, зазвучав, отдала бы тело женщины его жадным ласкам. Память Полидоро была полна воспоминаниями о былых наслаждениях.
– Когда состоится великая премьера?
Его жена дома носила подвязанные к лодыжкам шлепанцы, а посеребренные сандалии Каэтаны грозили свалиться с ноги всякий раз, как она, нервно расхаживая по гостиной, делала резкий поворот.
Виржилио, появившийся на площади, прибавил шагу. Он был обут в ботинки на более высоком, чем обычно, каблуке, ибо не забывал, что римские легионы завоевали мир благодаря быстроте, с какой достигали в пешем строю самых дальних владений. Эта быстрота была порождена не только энергией отборных воинов, но и изобретением высоких каблуков, заставляющих человека двигаться резвей. Через несколько секунд Виржилио подошел к собравшимся.
– Хорошо, что я подоспел вовремя. Хочу взглянуть на бюст вместе с вами. Кроме всего прочего, я представляю здесь Полидоро. Сам он прийти не смог, но мысленно он с нами.
Додо не стерпела такого оскорбления.
– Где ваша доверенность?
Дочери окружили Додо, чтобы подавить ее мятеж.
– Сеньор учитель, станьте, пожалуйста, рядом с дедушкой. Для нас большая честь видеть вас здесь, – сказал кто-то из Алвесов и подвел Виржилио к Жоакину, который на него даже не взглянул.
– После того как мы поднялись по беломраморным ступеням к вершине славы, я прошу почтенную дону Додо вместе с нашим знаменитым Жоакином Алвесом открыть этот бюст и, разумеется, доску с надписью, – сказал Пентекостес.
Старшая дочь, продолжая опекать Додо, подтолкнула ее вперед. Додо гордо выпрямилась: ведь она владелица поместья, конца и края которого и сама не знает. Префект показал на пришитую к флагу зелено-желтую ленту.
– Раз, два, три! – в радостном возбуждении отсчитал учитель.
Однако Пентекостес прервал его священнодействие.
– Не спешите, дона Додо. Откройте бюст, когда считаете нужным.
– Нет, нет, Додо. Кончай с этим делом, – занервничал Жоакин и кончиком трости начал приподнимать край полотнища. Он еще продолжал эту работу, когда Додо рванула флаг и нечаянно уронила его на землю.
Жоакина уговаривали оценить произведение искусства, но он отказался. Увидев себя так бесстыдно увековеченным в бронзе, вспомнил тех, кто умер раньше его. Наличие усов вопреки злому умыслу скульптора вызвало в его памяти подвижное и изящное лицо Бандейранте. Тот исчез из Триндаде, не оставив даже записки, тем самым доказав отсутствие интереса к городу, не сумевшему оценить роскошь «Паласа». Лишь спустя много лет, когда Жоакин забыл жителя Сан-Паулу, появилось известие о его смерти и о грызшихся из-за его состояния наследниках. И так как Полидоро всегда питал к этому человеку безмерное восхищение, то был вознагражден в завещании Бандейранте: ему достался пятьдесят один процент стоимости гостиницы с правом решающего голоса при решении любых вопросов с сонаследницей.
– Бандейранте понравилась бы эта площадь, – сказал Жоакин, забыв о родственниках. Он чувствовал себя причастным к прошлому, куда его возвращала неверная и неустойчивая память. Настоящее с его адскими штучками представало перед ним в каком-то феерическом свете, чрезмерно ярком, предназначенном для праздника, на который он никогда не будет приглашен.
– Каково чувствовать себя пред лицом собственной славы! – заметил Эрнесто, стараясь воспроизвести слова, которые сказал бы Полидоро, если бы присутствовал здесь.
Духовой оркестр ждал знака префекта, чтобы оживить обстановку на площади. Однако Пентекостес, разочарованный ходом торжества, на которое не сумел привлечь даже Полидоро и которое не вызвало восторга у Жоакина, забыл про оркестр, который мог вернуть жизнь в город.
Жоакин обошел колонну, поддерживавшую бюст. Забыв, что чествуют его самого, пожалел такого одинокого бронзового старика. Через несколько минут все покинут его навсегда. Когда Жоакин умрет, имя его смешается с именами случайных прохожих. Теперь ему захотелось помочиться на пьедестал, чтобы оставить человеческую отметину под этим невыразительным, подурневшим от прожитых лет лицом.
И вдруг тишину разорвали звуки гармоники.
– Я еще не отдал приказа, – выступил на защиту своего авторитета Пентекостес. Он постоянно не доверял подчиненным. Всякое проявление раболепия с их стороны скрывало желание хоть как-то подорвать власть, которой, по его мнению, он был облечен.
Гармонист продолжал наигрывать, не обращая внимания на протест Пентекостеса. Последний считал, что только он может заказывать веселье для народа на площади. Теперь он чувствовал себя побегом кукурузы в открытом поле, который гнется под юго-восточным ветром.
Виржилио попросил слова.
– Забыл сказать, что я – это не я, а Полидоро. Он назначил меня своим представителем, – заявил он, позабыв, что уже дал на этот счет надлежащее разъяснение.
– У него склероз сильней, чем у моего свекра, – прошептала Додо дочери.
– Прекрасно, теперь играйте прощальный марш, – сказал префект, обращаясь к оркестру в надежде, что тот заглушит звуки гармоники. Однако, повинуясь своему упрямому характеру, раз музыканты играли вяло, попросил Жоакина поделиться с народом своими чувствами по поводу бронзового бюста.
– Не каждый день человек видит себя отлитым в бронзе, – выспренне добавил он.
Жоакин снова обошел вокруг колонны, царапая металл тростью, оставляя египетские письмена, которые никто никогда не прочтет.
– Очень скоро голуби начнут гадить на мое лицо. Печально, но так оно и есть. Да сбудется воля Божья.
И Жоакин пошел к машине, но Виржилио удержал его.
– Сеу Жоакин, будьте добры, скажите несколько слов для наших анналов. – И Виржилио сделал жест, будто клялся на Библии, гордясь своей миссией историка.
Опершись на трость, Жоакин задумчиво склонил голову – видно, был готов наконец принять славу, насильно навязанную ему городом.
Пентекостес глянул на музыкантов – те послушно опустили трубы. Виржилио вытащил из кармана ручку и блокнот. Руки его дрожали: почерк будет неважный.
– Можете начинать. Я готов, – сказал он, чтобы успокоить чествуемого героя.
Жоакин, однако, собрался идти восвояси.
– Итак, сеу Жоакин? – жалобно попросил префект, сминая листки, которые не пришлось прочесть.
Старик оглядел собравшихся. Его родичи и горе-соседи все ждали, когда же он умрет, чтобы завладеть его богатством.
– Теперь, с вашего позволения, я поеду домой пописать, потому что в таких делах слава не помогает. Если не позабочусь о мочевом пузыре, сдохну раньше времени.
Безразличный к произведенному эффекту, Жоакин сделал первый шаг. Выпрямившись, пошагал к машине.
В ту неделю добрые вести ласкали слух президента Медичи, имя которого, заимствованное у ренессансного герцога, сияло для Бразилии золотым блеском с кровавым оттенком.
– Говорят, в Бразилии введены пытки: бьют по мошонке и засовывают в задницу винную бутылку.
Это сообщение Эрнесто тут же было поставлено под сомнение. Доказать свои слова он ничем не мог, как же ему верить. Это происки разгуливающих на свободе коммунистов. Бразилия переживает золотую эпоху в экономике и в спорте.
– Кто не со мной, тот против меня, – бросил Нарсисо, оправившийся после схватки в гостинице «Палас».
Они стояли на углу одной из выходивших на площадь улиц, где обычно около пяти часов проходил Полидоро.
– Вы уже видели Полидоро после того случая?
Начальник полиции не выказал смущения. Стоял, засунув руки в карманы, и притворялся равнодушным. Да что ему бояться Полидоро? Взглянул на часы.
– Мне пора идти. Охочусь за одним бандитом. На этот раз он от меня не уйдет.
Через несколько минут показался Полидоро. Шел он пешком, но мчался, как метеор. Кивнул Эрнесто, приглашая следовать за ним. У него срочные дела в «Ирисе».
Каэтана, сидя в номере люкс, страдала от недостатка новостей. Она уже стала терять веру в деловые способности своего бывшего любовника. Как медленно он готовил постановку такого простого спектакля! И не по злому умыслу, а потому, что не верил в талант женщины, которая во имя искусства отвергла его земли и его коров.
Видя, как Каэтана нервничает, Князь Данило предложил потихоньку удрать из Триндаде ночью или потребовать, чтобы Полидоро разогнал ни на что не способных помощников, умасливающих его неумеренными похвалами. Иначе не видать им сцены.
– Кроме всего прочего, у него никогда не было артистической жилки. Откуда ей взяться теперь? – с унынием заключил Данило. Полидоро отвел ему номер на втором этаже и просто не замечал его.
В гостиную быстро вошел Балиньо. Князю Данило претила его непринужденность, которой сам он никогда не мог достичь: в жизни Балиньо играл лучше его.
– Город раскололся на две группировки, – поспешно сказал Балиньо. – Первую возглавляет Каэтана, ее члены готовят костюмы, украшения и эмоции для премьеры. Другая образовалась недавно. Эти люди точат когти и надеются на дону Додо. Учтите, что после открытия бюста сеу Жоакина дочь поставила ее в известность, что Каэтана вернулась в Триндаде и остановилась в гостинице «Палас». Нелегко было успокоить эту разъяренную тигрицу. Она хотела тут же разбить лагерь перед гостиницей, раз уж однажды поклялась Полидоро, что не войдет в это заведение, когда он пригрозил, что иначе уйдет из дома. Зять, не желая, чтобы теща устраивала крик под окнами гостиницы, убедил ее, что с высоты шестого этажа Каэтана может принять ее крики за любовную серенаду.
Балиньо краснел всякий раз, как пытался заинтересовать Каэтану реальной жизнью: хотел, чтобы нервы ее всегда оставались тугими, как смоченные и подсушенные струны скрипки. Когда он видел, что актриса вянет душой, то старался ее искусственно взбодрить. В награду за его старания Каэтана предостерегала его от человеческого коварства, глубоко ранящего сердце артиста.
Кроме того, она еще сдерживала мстительные порывы Данило против Балиньо, возникающие из повседневного актерского быта; между тем Каэтане льстило соперничество этих двух мужчин: оба они искали путей к ее сердцу.
– Лучше всего переждать на шестом этаже до окончания распри между обеими группировками. Вы подумали о том, что дона Додо может поступить как та иностранка, – Балиньо не решился назвать имя, – которая проехалась по городу верхом на лошади в чем мать родила, лишь длинные волосы прикрывали ее срам? А Полидоро потом обвинил бы в этом скандале нас.
Каэтана не испугалась. Коварные враги лишь укрепляли ее волю. Она была совершенно уверена в своем блестящем успехе в кинотеатре «Ирис», когда Додо, сидя в партере, будет выходить из себя от бурной овации, а муж ее будет пожирать Каэтану глазами, покоренный искусством.
– Такая актриса, как Каэтана, не может пасть духом от злопыхательства ничтожных людишек, – закончил свою мысль Балиньо.
Данило, уже собравшийся покинуть гостиную, задержался. Ему хотелось есть, и он, как всегда, направлялся в таверну на углу, где по распоряжению Полидоро с него не брали денег.
– Этот мальчик ничего не понимает в жизни, – заметил он.
Каэтана, занятая ногтями, молча слушала их противоречивые высказывания.
Данило не выдержал. Грустный тон возвышал его, заставлял забыть о сильно потертой одежде.
– Жизнь пожирает только одну вещь – время, быстро мелькающую череду дней. Какая разница, запремся мы в четырех стенах или выйдем на свет Божий? Так или иначе нам суждено стареть.
В знак гордой независимости Данило отказался от кружки пива, которую принес для него Балиньо.
Каэтана, внешне безразличная к спору, села в глубокое кресло. Эти враждующие стороны составляли ее семью. С одной стороны – Балиньо, создававший пелену перед ее глазами. С другой – Данило, князь в лохмотьях, в котором дядюшка Веспасиано видел мрачную душу.
– Я знаю только, что искусство – это колдовство в устах певца или актрисы, – сказала наконец Каэтана.
Она посмотрела на одну из развешанных на стене фотографий Каллас, наклеенную Балиньо на лакированную дощечку в знак особого почитания. Для Каэтаны гречанка была колдуньей. Единственной сохранившейся со средних веков, которую ни церкви, ни обывателям-толстосумам не удалось сжечь на костре посреди городской площади. Но если бы ей довелось жить в Триндаде, в пределах досягаемости Додо, ее ждала бы мученическая смерть: Бразилия не доросла до того, чтобы восхищаться искусством этой певицы.
– Иногда я думаю, что, когда Каллас перестанет петь, мне лучше всего замуровать себя в стенах монастыря.
Каэтана не раз слышала, что ценность всякой машины определяется непосредственно приносимой ею пользой и ее способностью сокращать усилия человеческого разума. Каэтана, однако, не углублялась в дебри логики, а просто мечтала о том, что жители Триндаде выразят ей одобрение, равносильное славе.
Стена, у которой стоял комод, была увешана фотографиями Каллас. Перед этими фотографиями Каэтана как бы собирала воедино все крушения надежд и один за другим распускала клубки любовных страстей, которых жаждало ее женское сердце.
Данило вышел, и Балиньо закрыл за ним дверь. Оставаясь с Каэтаной наедине, он всегда упрямо старался рассеять сгущавшиеся над ней черные тучи. Особенно когда актриса, привыкшая обрывать на полуслове чужие фразы, и от него требовала краткости: чувства можно урезать наполовину, и никто из окружающих этого не заметит.
Когда Каэтана гневалась, три родинки на ее шее заметно темнели. Три яркие точки созвездия, которое простиралось, возможно, до низа живота. Балиньо заметил, с каким волнением смотрел Полидоро на эти отметинки в вырезе темного пеньюара Каэтаны. Вовлеченный в сферу желания, Балиньо надеялся поменяться местами с Полидоро и представлял поцелуи, которые фазендейро наверняка не раз запечатлел на этих загадочных коричневых пятнышках.
Снова умилившись преданности Балиньо, Каэтана забыла о совершенствах греческой певицы.
– Настанет день, и ты меня похоронишь где-нибудь в Бразилии, если только раньше не сбежишь под влиянием опустошительной страсти. В этом случае я тебя прощу. Непристойно лишать человека некоторых ощущений. Лучше открыть шлюзы и дать выход проклятой любви, чем боготворить грязь на подметках возлюбленного.
Чувства Каэтаны колебались с большой амплитудой. Поочередно воспламеняли или замораживали гостиную, и это был знак того, что надо оставить ее одну. Балиньо пошел к двери, но Каэтана остановила его.
– Знаешь, чего я хочу на моих похоронах? Пусть кто-нибудь скажет, что я не заслужила смерти. Что будет со спектаклем без актрисы? Как требовать обратно деньги за билет, когда спектакль еще не окончен?
Став на колено рядом с радиолой, Балиньо, чтобы развлечь актрису, поставил простую арию из «Богемы».
– В отличие от Мими у меня руки никогда не мерзнут. – Каэтана ласково погладила себя по руке. – Только сердце стынет.
За дверью послышался шум: кто-то хотел нарушить чуть ли не супружеское согласие между Каэтаной и Балиньо.
– Если это Полидоро, пусть войдет.
Каэтана быстро уменьшила вырез декольте брошью с фальшивыми бриллиантами, которая казалась неуместной в ансамбле.
Фазендейро с нарочитой медлительностью поцеловал ей руку, почувствовав словно бы пьянящий восточный аромат. Но как вести себя дальше – не знал.
Каэтана отняла руку, будившую нечистые помыслы. Инстинктивно заперла свое тело в воображаемый сундук, лишив Полидоро ощущений, которых он домогался. Актрису отталкивал его масленый взгляд. Не станет она участницей вакханалии под влиянием обрывочных воспоминаний. С каждым посещением Полидоро все меньше боялся вскрыть вены своей любви, в которых текла проклятая черная и липкая слюна.
Прежде чем Полидоро попытался сделать еще один шаг к краю бездны, Каэтана заговорила. Ее театральные жесты стали на сантиметр-другой поразмашистей.
– Сегодня я хотела сказать тебе, что один вечер успеха возмещает провал целой жизни.
После такого признания горячее дыхание, вырывавшееся из раздутых ноздрей, опаляло землю и слегка покрасневшую кожу Каэтаны. Черный пеньюар, несмотря на залоснившийся воротник, демонстрировал роскошь, напоминая идеограмму о драконе в объятиях странной медузы. Когда Каэтана покупала пеньюар в Каруару, штат Пернамбуку, китаец, покинувший сородичей и забравшийся в такую глушь, так перевел иероглифы: «Сейчас я живу счастливо».
Еще раз потерпев крушение мечты, заключавшейся единственно в том, чтобы увлечь Каэтану в постель, Полидоро начал понимать замысел, в который была вовлечена половина жителей Триндаде: разыгрывалось представление, объединявшее всех, кто до той поры мечтал впустую. Теперь, приободренные благостной надеждой, они давали волю любой мечте. Эти почитатели солнца храбро маршировали по улицам, словно на них были шитые серебром форменные костюмы.
Выпиравшая из кресла пружина царапала зад Полидоро. С кресла он хорошо видел белизну и пышность грудей актрисы, которые когда-то грациозно ускользали из его рук; прекрасней их не было во всей Бразилии. Этого никто никогда не отрицал. В Латинской Америке разве что кубинки, о которых Полидоро слышал восторженные отзывы, могли бы соперничать с Каэтаной.
На пороге шестидесятилетия он не надеялся, что его инструмент, подогретый тайной, запретной любовью, сработает безупречно. Но, подобно тому как Каэтана готова была отдать жизнь за один вечер славы, он ставил на кон свою за короткие мгновения близости, которые дали бы ему испытать бури и подземные толчки, какие бывают в природе, вплотную приблизиться к богам и познать в близости с Каэтаной божественное вдохновение. А там пусть себе подбирается к нему окончательное поражение, которое уже не за горами.
Под пристальным взглядом Полидоро Каэтана выдвигала и задвигала ящики комода. Старалась навести в них порядок и одновременно слушала искаженные дребезжащие звуки, издаваемые радиолой дядюшки Веспасиано. Реальность, в которой грозил набег саранчи, как будто таяла при звуках музыки. Гнев сменялся кротостью. Под очарованием записанных на простую пластинку голосов Каэтана уносилась далеко-далеко.
Громкая музыка смущала Полидоро. Он провел рукой по ширинке. Казалось, он извлечет сейчас разбухший член и начнет размахивать им, вопрошая, не забыла ли Каэтана о том, что они вдвоем сломали по крайней мере две кровати.
– Не угостишь ли коньяком? – Этой мрачной просьбой завершились его попытки предпринять какие-то безумные действия.
Каэтана двигалась по комнате, слегка покачивая бедрами. Полидоро ощущал тепло и пышность ее форм. Когда-то они вызывали у него бурную страсть, и теперь он закинул ногу на ногу, стараясь совладать с возникающим желанием. Любые безотчетные порывы Каэтана отвергнет. Она упорно не желала знать, что более трех тысяч лет тому назад группа отчаявшихся мужчин жаждала зелья, которое пробудило бы к жизни их омертвелые члены и продлило срок наслаждений. В поисках возбуждающих средств они копались под корнями, не боясь змей, скорпионов, ящериц и других мрачных болотных тварей. В предвкушении взлета потенции подсыпали в суп и красное вино сверкающие кристаллики. И все ради сладкой судороги, которая, рождаясь вместе с человеком, пребывала в его мечтах вплоть до предсмертного часа. Иллюзия любви, за которую бились с целью зародить в сердце тусклый кристалл желания.
Полидоро выпил коньяк залпом, чтобы заглушить воспоминание о первой близости с Каэтаной. Они тогда стыдились своей наготы и были донельзя смущены. Он протянул рюмку Каэтане, чтобы она еще раз наполнила ее. А те люди в древности мечтали о средстве, которое обеспечило бы им любовное исступление. И крепкий фаллос, скупой обелиск в честь ратных подвигов.
– Все остальное ничего не стоит, – говорил он Виржилио в баре «Паласа», изливая свои чувства в надежде, что учитель, шокированный его грубостью, скорей склонится на его сторону в лирическом восприятии половых отношений. – Семя попадает в трусы и идет с ними в стирку.
Пеньюар Каэтаны напоминал ему японца, который когда-то ковырял землю в Триндаде, а теперь вел торговлю в районе Либердаде города Сан-Паулу. Года два назад японец прислал ему чудодейственную мазь, куда входили корень женьшеня, испанская мушка, тигровый бальзам, яичко макаки и детородный член татарского жеребца; это зелье поступило из-за океана через Сантос и, по словам торговца, способно было воскресить покойника.
Каэтана неодобрительно смотрела, как Полидоро пьет коньяк. До премьеры оставались считанные дни, как бы он своими выходками не подвел ее мечту о славе.
– В последние годы у меня были сплошные провалы.
Теперь моя единственная мечта – успех хотя бы на пять минут.
– Значит, тебя к мужчинам уже не тянет? Даже ко мне?
Ему трудно было поверить в то, что Каэтана, когда-то такая пылкая, превратилась в статую, бесчувственную к мужской плоти, проникающей в самое потаенное место и пробуждающей любовь.
– Я тебе ничем не обязана, Полидоро. – Каэтана встала, груди ее от возмущения тряслись. Она собиралась оставить его одного в гостиной.
Полидоро содрогнулся, глядя на источник своего желания. Порывисто обнял Каэтану; чувства его пылали под аккомпанемент беспорядочной музыки.
– Возьми себя в руки, или я позову Балиньо, – решительно высвободилась она.
– Чертов мальчишка! Ему бы чистить мне сапоги, а не сыпать соль на мои раны.
И Полидоро продолжал изрыгать хулу на молодого человека, пока не заметил холодного взгляда Каэтаны, ясно говорившего о том, что его выпады не трогали ее сердце. Она закрыла сердце на замок.
– И коньяк мне не помогает, – сказал он, отступаясь от своего. – Я так устал. Подготовка к премьере занимает все мое время. Даже не пошел на открытие памятника отцу, он, должно быть, разозлился на меня. Чувствую, как старость стучится в мою дверь. Боюсь, что тело умрет раньше, чем сердце, и что придется пользоваться всякими паршивыми мазями из мандрагоры, толченых майских или навозных жуков.
Жалобы Полидоро, собранные воедино, были направлены на то, чтобы пробудить в Каэтане страсть, следы которой в виде волосков, слюны и других естественных выделений оставались в давние времена на том самом матрасе, который Виржилио помог вернуть на шестой этаж.
Взгляд Каэтаны утешил Полидоро: она боялась обидеть его только за то, что он старался воскресить былое. Гордое выражение лица сменилось мягкой улыбкой, обезоружившей Полидоро, который счел себя прощенным. Меж тем ей хотелось, чтобы он совсем разуверился в своих надеждах, и она обвела взглядом галерею портретов Каллас. Балиньо, вбивая гвозди, повредил две рамки, в которые были заключены фотографии и газетные вырезки.
Одна из фотографий особенно восхищала Каэтану. На ней певица выглядела так грустно, будто смирилась с необходимостью отдать во имя искусства собственную жизнь. Чтобы подняться на Олимп, к богам своей нации, и самой стать богиней, она должна была пожертвовать счастьем – воплощение легенды о горечи и одиночестве. Волосы ее были собраны в пучок – Каэтана иногда копировала эту прическу, – а на шее висела золотая цепочка с брелоками, которые на фотографии трудно было опознать, кроме одного – это был православный крестик.
Видя в образе Каллас навсегда недоступный ей мир, Каэтана забывала трудную жизнь, уготованную ей судьбой и дядюшкой Веспасиано. Она скиталась по Бразилии без всякой надежды ступить когда-нибудь на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро.
И вдруг, забыв о Полидоро, Каэтана на какой-то миг вновь обрела надежду, что жизнь ее еще можно поправить. Появилась возможность приблизиться к славе, дотронуться до нее, коснуться хотя бы ее блестящей, как кожура свежего яблока, оболочки, потереться о нее стареньким бархатным корсетом из костюма европейской крестьянки. Улыбнувшись этой химере, Каэтана потерла руки: скоро будет премьера в Триндаде и она станет на двадцать лет моложе.
А Полидоро тем временем вновь обрел критический взгляд на вещи. Перед ним женщина, которая, вместо того чтобы броситься в его объятия, стала яростно защищать свое тело, а теперь связывает свои надежды с какой-то иностранкой, но ведь иностранцы только грабят богатства Бразилии.
– Кто такая была эта Каллас, фотографии которой ты развесила по стене, точно изображения святых?
Выпад Полидоро отравил радость Каэтаны. Актриса, весьма чувствительная к возражениям, спустилась из высоких сфер искусства и увидела перед собой капиталиста, для которого единственное мерило – деньги.
– Попридержи язык, Полидоро. Всякий раз как вздумаешь говорить о Каллас, переходи на язык богослужения, будто ты в церкви.
От резкого движения брошь в вырезе пеньюара расстегнулась. Каэтана не заметила, что выставила грудь алчному взору Полидоро, и продолжала с еще большим жаром:
– Ей одной боги даровали право входить в храмы без вуали и на высоких каблуках. Она вполне могла бы стать жрицей, и для нее это не было бы слишком высокой честью. Такого голоса никогда ни у кого не было. Может, скажешь, что я ошибаюсь?
Глядя как зачарованный на вышитые иероглифы, Полидоро забыл о предмете спора. Рассыпанные по груди символы подтвердили правоту этой женщины, для него открывали врата, чтобы он мог добраться до розовых сосков.
И ему захотелось подкупить Каэтану, затронуть в ее душе чувствительную струнку, которая, зазвучав, отдала бы тело женщины его жадным ласкам. Память Полидоро была полна воспоминаниями о былых наслаждениях.
– Когда состоится великая премьера?
Его жена дома носила подвязанные к лодыжкам шлепанцы, а посеребренные сандалии Каэтаны грозили свалиться с ноги всякий раз, как она, нервно расхаживая по гостиной, делала резкий поворот.