Пиньон Нелида. Сладкая песнь Каэтаны

   – И мы добивались того же, – прервала ее Себастьяна, поняв наконец, что идет спор между женщинами из заведения и актрисой Каэтаной, которая отказывает им в праве блистать на сцене.
   Князь Данило вошел в гостиную тихонько. С трудом протиснул свое огромное тело в круг сидящих на ковре. Жесткими коленями он упирался в Эрнесто и Джоконду, толкая их при каждом движении. Самое время было послушать доводы этих самонадеянных дилетанток.
   – Есть большая разница, – возразил он Себастьяне. – Вам приходилось играть в таких пьесах, как, скажем, «Отелло» или какая-нибудь из старинных бразильских драм? Может быть, переборки вашего заведения хоть раз рушились в непогоду, как однажды случилось с нашим занавесом, который сильным порывом ветра разорвало надвое? Тогда нам пришлось срочно его чинить, пользуясь не только иглой и бечевкой, но и расплавленной резиной, которую мы добыли из старой покрышки «шевроле».
   Данило с упоением рассказывал о череде несчастий, пережитых членами труппы за долгие годы. Все случаи служили несомненным доказательством любви актеров к народу, но общество, зараженное презрением к искусству, не могло этого понять и оценить.
   – Кто не сменял бы богатство на искорку таланта? – спросил Данило, вызывающе оглядывая присутствующих.
   – Ну, если так рассуждать, то вместо венка из сорной травы Можно взять пучок лука и сплести самим себе венок славы, – насмешливо сказал Эрнесто, который в отсутствие Полидоро всегда чувствовал себя непринужденно.
   Каэтана не принимала участия в пререканиях. Она неторопливыми движениями вынула шпильки, державшие волосы в пучке; рассыпавшиеся по плечам локоны выгодно оттеняли ее лицо.
   – А знаете, что говорил великий бразильский актер Прокопио о людях такого сорта? Что они лишь подвески к искусству. И не покупал им билет, когда случалось ехать вместе в трамвае, – сказала явно рассерженная Каэтана.
   Ее резкие слова вызвали смущение присутствующих. Балиньо, старавшийся быть тактичным, подумал, что пропала его мечта сплотить вокруг Каэтаны всех, кто так или иначе способствовал постановке спектакля в кинотеатре «Ирис». Чтобы развеять создавшуюся неловкость, он энергично захлопал в ладоши.
   – Давайте пить чай. Он приготовлен специально для уважаемых дам и господ. Сама Каэтана приглашала повара в эту гостиную, чтобы убедиться в его способностях, и только после этого одобрила пирожки с креветками.
   Все расплылись в улыбке, такое предложение обещало немедленный результат. Балиньо с помощью Франсиско, который так уставился на Каэтану, что натыкался на гостей, сделал круг с подносами, обойдя всех. Каждый из гостей, словно по молчаливому соглашению, взял два пирожка.
   – Я как будто не завтракала, – сказала Себастьяна, стыдясь своего аппетита.
   Пальмира за неимением тарелок положила второй пирожок на ковер, подстелив под него салфетку и не спуская глаз с Рише, который, урча, прохаживался рядом.
   – Лучше взять два. Я всегда боюсь, что мне не хватит, – добавила она, без особой надежды быть услышанной в общем гаме.
   Каэтана, слух которой воспринимал звуки в более широком, чем у остальных, диапазоне, умилилась этой бледной женщиной, претендующей на успех у публики. Пальмира за двадцать лет подурнела, выпуклости ее тела съежились. Если Каэтана располнела от злоупотребления диковинными местными блюдами в разных районах Бразилии, то Пальмира потеряла в весе.
   – Как печально стариться, – живо сказала Каэтана, не собираясь никого обидеть и имея в виду только свой собственный возраст, выполняющий роль палача, который сеет морщины и смерть. Это была излюбленная фраза дядюшки Веспасиано на последнем году его жизни. Так он говорил, словно охваченный какой-то странной агонией на закате своих дней. Утверждал, что никто так не страдает от старости, как актеры. Выходя на сцену, они всякий раз отчаянно пытаются обмануть себя и поверить, будто они все еще молодые, а ведь морщины на лице разрушают талант, способный бороться со временем, даже с вечностью.
   Данило подсказывал те или иные подробности, и с его помощью Каэтана вспомнила дядюшкин фрак бутылочного цвета и белый жилет. Из-за них его называли бароном, а он в ответ лишь улыбался.
   – Кофейный барон, одари нас своим талантом! Даже под конец жизни Веспасиано, в замызганном и расползающемся фраке, на котором не хватало нескольких золоченых пуговиц, осанкой действительно напоминал какого-нибудь владельца энженьо или обширных кофейных плантаций. Но уже начал путать реплики, пьесы в голове его перемешались. Данило поправлял его, однако старик повторял ошибки. Каэтана считала, что не надо поправлять такого великого артиста, он заслужил отдых и уважение. Тот, кто носит в своей памяти такую кучу воспоминаний, имеет право иногда забывать о прожитой жизни и обо всем, что в ней было.
   – Велика важность – спутать реплику Отелло с репликой Дон Жуана! – говорила она в заключение.
   Веспасиано ценил острую полемику. Его умиляло, что воспитанная им племянница готова умереть за его честь.
   – А вам известно, что Мирандинья, самый развеселый клоун из всех, кого я знал, умер, кашляя кровью в фойе театра «Карлос Гомес»? – говорил Веспасиано, вороша память, затуманенную выпивкой, свиным салом и в особенности необходимостью выжить, не утонуть в топком болоте и добраться до заветного берега, где его ждало, как он полагал, воплощение мечты.
   В такие минуты Каэтана с особой нежностью брала его за руку, точно слепого, и усаживала на табурет.
   – Вы помните, дядя, фразу из старого журнала: «Возле портика, где они вели сердечные беседы, слегка затененные листвой плюща»?
   Наградой за такое воспоминание была широкая улыбка Веспасиано.
   – А радиола, девочка? Я ее завещаю тебе, не забудь об этом. Больше мне нечего тебе оставить. Вся моя жизнь – в музыке, которую я слышал с пластинок.
   Виржилио предложил покончить с воспоминаниями. У них праздник, а все чуть не плачут, зачарованные словами Каэтаны. Так как все были под сильным впечатлением дня, который вот-вот уйдет навсегда, Виржилио предложил устроить овацию, как в театре.
   – Не правда ли, мы послушали двух актеров в блестящей импровизированной сцене? В театральном действе больше красоты, чем в жизни, сырой и необработанной, как туша свежеразделанного быка! Разве мы не счастливы?
   Вениерис с трудом встал и присоединился к аплодисментам, которые эхом отдавались в коридорах гостиницы. Как простой зритель, он решил, что вернулся на родину. А именно – в Эпидавр ^[32], где можно бросить монету из последнего ряда амфитеатра и до конца слышать ее звон благодаря прекрасной акустике.
   Его яростные аплодисменты охладили восторг других зрителей. Каэтана отметила про себя тщеславие грека, который хотел навязать им традицию, существовавшую пять тысяч лет назад, не принимая во внимание, что Бразилия существует всего пять веков. Бремя представляемой греком культуры давило на членов скромного общества.
   – Садитесь, Вениерис, – властно приказала Диана, словно угадав желание Каэтаны. – Вот несут еще пирожков. Надеюсь, тоже с креветками.
   Каэтана, вместо того чтобы поблагодарить гостью, почувствовала, что та натянула лук и положила на тетиву стрелу, отравленную ядом и губительными страстями. Актриса испугалась, как бы из любви ей не подрезали крылья, и тревога тотчас отразилась на ее лице, что Балиньо не преминул заметить и приготовился удалить плевелы. Он прошел по гостиной несколько раз, задерживаясь возле Дианы, Эрнесто и Виржилио, требовавших внимания к себе. Его молодость позволяла ему забираться в дебри их душ, ибо он знал, что всегда найдет выход оттуда. Собственно говоря, он хотел бы остаться только в сердце Каэтаны, бившемся под пышной грудью.
   Каэтане же хотелось закончить этот праздник, устроенный на средства Полидоро. Сидевшие на полу гости нуждались в нагрудниках, пачкали ковер и собственную одежду крошками от пирожков. Теперь, если пройти по гостиной, как это делал Балиньо, можно запачкать подметки ботинок. Дядюшка Веспасиано первым выгнал бы их поганой метлой, возмутившись тем, с каким шумом они хлебали чай и сок маракужа.
   – Праздник подходит к концу, – сказал Балиньо, опасаясь возникновения неконтролируемой ситуации. – Каэтана надеется, что дамы и господа перед сном ощутят, кладя голову на мягкую подушку, уверенность в счастье, которое мы разделили с вами. Каэтана благодарит вас за то, что пришли.
   В роли чревовещателя Балиньо прибегал к манерным жестам, перенятым у Каэтаны. Как бы там ни было, его порядочность и искренность сглаживали бесцеремонность актрисы.
   Данило позавидовал доверию, оказанному Каэтаной Балиньо. Как актеру ему суждено было прожить не только свою жизнь, но и жизнь его персонажей, и он не заслуживал, чтобы с ним так обращались на людях. Но пока он думал, как бы получше выразить свой протест, вперед выступила Джоконда.
   – В самом начале вечера Каэтана спросила нас, какова история дружбы. Ни мы, ни она не дали точного ответа. Теперь, когда мы прощаемся, я хочу сказать, что единственная история, которую стоит рассказывать, – это история лжи. – И постояла, ожидая, как гости отреагируют на ее слова.
   По гостиной пронесся шепот одобрения. Каэтана, привыкшая улавливать в словах заднюю мысль, уставилась на Джоконду, словно не узнавала ее. Мысль сама по себе не вызвала ее раздражения, но ей пришлось не по душе установившееся между ними с этого момента соперничество.
   – Ты быстро учишься, Джоконда. Действительно, ложь – единственная правда, которая нас интересует. Все остальное грубо и бесчеловечно. Как раз потому, что реальность всегда подчиняется иллюзиям обездоленных и хитрости богачей. Поэтому ты и я – лишние в Триндаде или в каком-нибудь другом месте, – сказала Каэтана, отвечая на реплику подруги другой такой же непонятной для окружающих репликой.
   Эрнесто искал помощи у женщин: загадочные фразы казались ему наполненными важным содержанием, смысл которого ускользал от него. Даже Вениерис вошел на прошлой неделе в мир искусства, обходясь без всякой сомнительной мудрости, способной взбаламутить мягкую созерцательную манеру его живописи.
   В качестве ученого-историка Виржилио счел своим долгом придать прощанию торжественность, достойную праздника.
   – В противоположность тому, что было сказано, я не всегда считаю выдумку честной. Эту прерогативу лжи можно поставить артистам в вину. Я никого не хочу обидеть, но, по-моему, артисты не испытывают никаких угрызений совести.
   – Зачем вы говорите это нам? Разве мы все здесь не артисты? Даже Три Грации борются за то, чтобы их признали таковыми, – сказала Каэтана, давая выход раздражению.
   – Этого я не знаю, – чистосердечно признался учитель.
   Виржилио завел всех в тупик, и никто не хотел покинуть гостиную и вернуться в «Ирис». Никто не знал, как распутать клубок неприятностей после вечера, на котором подавали такие восхитительные пирожки.
   – Конечно, знаете, – пропищала Себастьяна, решившись на робкое, но независимое суждение.
   Виржилио, всегда отдававший предпочтение Себастьяне, почувствовал, как зашатался его авторитет учителя, завоеванный не только с кафедры, но и в постели, и попробовал утихомирить Себастьяну знаками.
   Но расстроенная Себастьяна не внимала ему.
   – Наш талант предназначен для сцены. Не лучше ли отправиться отсюда прямо в «Ирис» и порепетировать? Я теперь без искусства жить не могу!
   Вздохи Себастьяны подстегнули историка, жаждавшего насладиться такими же эмоциями, какие выразила его любимая Себастьяна.
   – Мы – группа мужчин и женщин, оборванных, но счастливых благодаря иллюзиям, создаваемым искусством, – прервала ее Диана, гордясь такой высокоторжественной фразой.
   Эрнесто не узнавал города, где он родился: становление новых нравов вызывало у него беспокойство.
   – Да о каком сообществе идет речь?
   – Мы все в душе представители Возрождения, но родились в Бразилии, и в этом наша беда, – сказал Виржилио.
   Такой пессимизм взбодрил аптекаря.
   – А боевой клич императора Педро I разве ничего не стоил? – возразил он с патриотическим пафосом.
   – Река Тиете, где родилась эта слава, теперь полна дерьма и иллюзий насчет прогресса. После всех президентов чего можно ждать и от теперешнего Медичи? – Сам испугавшись своих резких слов, учитель поспешил исправиться: – Хорошо еще, что история сохранила их имена и должна быть снисходительна к ним.
   Балиньо распахнул двери настежь, желая поскорей выпроводить гостей. Усталые от споров, они один за другим потянулись к выходу. Одни целовали Каэтану в щечку, другие прикладывались к руке. Актриса не уклонялась от ласк, но не отвечала на них.
   – А меня ты поцелуешь? – вызывающе спросила Джоконда.
   Каэтана почесала в волосах. Ей было жарко, несмотря на прохладный ветерок, проникавший в гостиную на исходе дня.
   – Это будет мимолетный поцелуй. А более долгий ждет тебя в «Ирисе», когда закончим представление.
   Она наклонилась к Джоконде, так как была выше ее ростом. Прикоснулась губами к правой щеке возле уголка губ. Помедлила какую-то долю секунды, пока Джоконда не оторвалась от нее, почувствовав невольный жар, после чего вышла из гостиной.
   – Когда вы навестите нас в «Ирисе»? – спросил грек.
   Вениерис поспешил занять место Джоконды. Вид у него был рассеянный, он плыл под парусами по волнам Эгейского моря, не замечая страстей, так бурно проявившихся в его присутствии.
   Каэтана протянула ему руку, тяжелую от колец: актриса нацепила на себя все драгоценности, чтобы поразить Джоконду и Трех Граций. Грек, как вежливый кавалер, подержал ее руку в воздухе достаточно долго, чтобы успеть заметить маленькие пятнышки на коже – недвусмысленный знак прожитых лет.
   Угодья фазенды Суспиро простирались до границы штата Эспириту-Санту. За время нахождения в этих краях речь Додо изменялась, приобретая местный выговор, и женщина с гордостью заявляла, что, хоть она уроженка штата Рио-де-Жанейро, она в то же время и жительница штата Эспириту-Санту, и после этого ждала, что ее увенчают лаврами за принадлежность к блестящей культуре, чего из-за ее богатства никто не собирался делать.
   К радости Полидоро, Додо дважды откладывала возвращение в Триндаде. На время своего отсутствия неблагодарную миссию следить за Полидоро она возложила на старшую дочь, до которой в конце концов дошли слухи о том, что остановившаяся в гостинице «Палас» Каэтана того и гляди сманит ее отца в свою компанию.
   Сославшись на открытие бюста деду, молодая женщина убедила мать приехать немедленно: не отсутствовать же на церемонии, прославляющей род Алвесов, всех его представителей, не исключая дальних родственников, осиянных славой старого Жоакина.
   Додо потребовалось новое платье: дорогие тряпки, висевшие в шкафу, ее не устраивали. Зеркало не позволяло надлежащим образом оценить фигуру, а надо во что бы то ни стало вызвать восхищение неимущих женщин.
   – Если у меня зеленые глаза, так надо, чтобы это видели, – говорила Додо, прохаживаясь по дому и все подвергая строгому осмотру.
   Договорившись с портнихой, чтобы платье было готово назавтра за час до открытия бюста, Додо направилась в лавку Вениериса. Несомненно, он подберет шелк, чтобы тело ее ощущало легкость, которой ей давно не хватало.
   Лучше на желтом фоне: желтый цвет привлекает к себе золото и приносит удачу. А мне больше ничего и не надо, радовалась Додо, пройдя с дочерью Новую улицу, где ей приходилось кивать направо и налево.
   Найдя лавку закрытой, обе удивились.
   – Куда запропастился этот грек? Не вернулся же он в Турцию! – возмутилась Додо, уперев руки в боки. В ее возрасте хватало ей огорчений в постели, где муж совершенно не появлялся.
   Проходивший мимо Франсиско не удержался и пришел на помощь женщинам:
   – Я из гостиницы «Палас». Если вы ищете Вениериса, не тратьте зря времени. Он заделался художником. Разве вы не знали?
   Додо заметила в бегающих глазах Франсиско тайную мысль.
   – Где же он спрятался, если не секрет? Буфетчик изобразил смущение.
   – В этом городе может затеряться даже иностранец.
   Додо в сердцах повернулась к нему спиной. Дочь, опасаясь несдержанности матери, поспешила ее увести. На площади, где бюст Жоакина пока еще был обнесен оградой для защиты от любопытных взоров, она стала утешать Додо:
   – У тебя в шкафу полно платьев, к тому же не стоит долго разговаривать с каким-то прохвостом.
   Додо задумалась. Этот человек сказал, что работает в «Паласе». Наверняка на кухне, от него несло луком. В свое время Полидоро запретил ей заходить в гостиницу, клялся, что в противном случае уйдет из дома. Додо, хоть и вела с мужем войну, в этом случае решила уступить.
   Дома ужин остыл, так и не дождавшись Полидоро. Дочери слегка поворчали, чтобы утешить мать. В конце концов решили, что без отца даже будет лучше: хоть несколько часов в доме будет спокойно.
   На следующее утро Додо колебалась, делая выбор между темным платьем, подходящим для торжественных случаев, и платьем цвета спелой тыквы, которое отвечало ее идеалам.
   – А куда подевался Полидоро? – спросила она у дочери, встретившись с ней за утренним кофе.
   Послала посмотреть постель мужа: если простыни смяты, значит, он ночевал дома, просто ушел пораньше в город, беспокоясь о делах. Префекту Додо не доверяла: во имя тщеславия он был способен забыть о том, как нужно поддерживать свое достоинство на людях. Старался угодить власть имущим, восхваляя правительство в хорошо всем знакомых выражениях.
   Направляясь к выходу, Додо поторопила домашних:
   – Так ночевал мой муж дома или нет? Глянула на часы.
   – Пойдем. Видно, Богу так угодно. Иногда лучше не знать правды.
   На площади перед бюстом они повстречаются, и она заставит Полидоро рассказать ей, что с ним творится. А может, он лишь смерит ее взглядом и посыплет солью ее раны.
   Пентекостес вышел навстречу Додо. По его знаку принесли зонт от солнца. Затем он галантно взял ее за локоть, на котором висела сумочка, и подвел к бронзовому бюсту, пока что прикрытому национальным флагом.
   – У нас есть еще минут десять, не так ли? – Додо не знала, что еще сказать префекту, так как заметила, что Полидоро на площади нет.
   – Время никого не ждет, дона Додо, но мы сочтем за честь подождать сеу Жоакина.
   Словно повинуясь его желанию, неподалеку от собравшихся на церемонию со скрежетом тормозов остановился старенький «кадиллак» Жоакина.
   Эрнесто помог старику выйти из машины; бросились на помощь и другие.
   – Я приехал на праздник, а не на собственные похороны, – сказал Жоакин, загораживаясь тростью.
   Как только Жоакин ступил на землю, дети из школьного хора по знаку префекта замахали флажками, теми самыми, которые использовались во время шествия Седьмого Сентября ^[33]. Когда они пришли на площадь, префект распорядился оделить их печеньем и плодами гуараны.
   – Кого не хватает, чтобы начать эту волынку? – спросил Жоакин.
   В окружении сыновей, Додо, внуков и прочих членов семьи Жоакин едва держался на ногах, со страхом думая о том, какое лицо сделал ему выставленный за дверь скульптор. В отношении врагов никто не проявляет благородства и учтивости. Значит, скульптор наверняка изобразил его лет на десять старше и, чего доброго, лишил усов, дабы показать, будто он из тех, у кого волосы не растут нигде, даже в срамных местах.
   Муниципальные советники оспаривали у родственников видные места, во что бы то ни стало стремясь попасть в объектив фотоаппаратов. Додо, раздосадованная опозданием Полидоро и поведением префекта, который поставил ее слева от Жоакина, а более почетное место справа занял сам, состроила постное лицо, не хватало только вдовьей вуали.
   – Что такое, дочка? – Жоакин стукнул ее тростью по ноге. – С таким лицом скоро состаришься.
   Это замечание еще больше разозлило Додо. Мужчины рода Алвесов всегда были грубиянами, чуть ли не ели руками, вот именно.
   – Зато мы принесли тебе богатство, – говорил Полидоро, когда жена наседала на него.
   Пентекостес посмотрел на часы. Из-за опоздания половина собравшихся разошлась по домам или по своим делам. Дети то и дело бегали писать за деревья. Додо никак не могла успокоиться: муж так позорит ее. Вид у нее был как на похоронах. Пускай все посочувствуют ей в ее несчастье. Ясно, Полидоро валяется в чужой постели. Не хватало здесь еще проституток, этих кровожадных гарпий, с возмущением подумала она.
   – Дамы и господа! – Префект поднял руку. Гвалт стоял невообразимый. Забыв о чествовании, люди болтали кто о чем, больше всего о футбольном чемпионате на первенство мира. Некоторые собирались на следующий день отплыть в Мексику в надежде попасть на стадион.
   – А если нашу команду вышибут?
   – Не надо так думать. Медичи – удачливый президент. За что ни возьмется, все получается как надо.
   – А он того стоит. Очень приятный человек. Под его руководством страна богатеет.
   Пентекостес, явно нервничая, решил начать церемонию, пока она не сорвана окончательно.
   – К сожалению, время идет, и больше минуты мы ждать не можем. Церковные колокола, слава Богу, звонят не по усопшему, а возвещают живым час обеда. – И префект улыбнулся, давая возможность собравшимся оценить его прекрасное настроение. – Славный Полидоро Алвес вот-вот придет. Никто не вносит такой большой вклад в культурную жизнь нашего бедного муниципалитета, как он. Кроме того, всем известна его сыновняя любовь и его готовность на любые жертвы ради собственного родителя, о ком я сейчас поведу речь.
   Как только префект вытащил из кармана листки с речью, Жоакин попридержал его своей тростью, которая как будто заменяла ему руки. Другие жесты он считал невыразительными.
   – Этим посохом я усмирю любую заблудшую овечку, вот увидишь, – сказал он Додо, после того как Пентекостес перестал искать очки в карманах пиджака.
   – Вы что-то хотите сказать, сеу Жоакин? – спросил префект, удивленный тем, что его прервали.
   – Я старый человек, сеу префект. Вот-вот за девятый десяток перевалит. Значит, мне времени терять нельзя. Страшно хочется поскорей домой. Хорошо бы открыть памятник – и дело с концом. Покажите-ка мне этот бюст – хочу убедиться, что изобразили меня, а не соседа.
   Голос Жоакина, перекрывавший голос префекта, был услышан детьми из школьного хора. Трудно было представить себе, что старик, одной ногой стоящий в могиле, может говорить так зычно.
   – А как же моя речь? – Префект совсем смешался и не знал, как поступить.
   Жоакин пожал плечами – наплевать ему было на политические амбиции префекта. К ужасу присутствующих, дети криками одобрили предложение Жоакина и замахали флажками в его честь.
   – Вот видите, Пенте, – насмешливо сказал старик, – даже Бразилия нас торопит, и она устала от официальных речей.
   Додо не обращала никакого внимания на происходящее, она думала о Полидоро, виновнике стольких нелепостей: с ним что-то серьезное. Додо казалось, что приближается гибель семьи, она вот-вот пойдет ко дну, сколько бы ей ни бросали спасательных кругов и шаров – уже поздно.
   – Ну виданное ли это дело – твоего отца нет, – шепнула она на ухо дочери, которая дернула ее за рукав, чтобы мать помолчала.
   Никак не могла Додо совладать с тревогой. Даже дочь, лицо заинтересованное и, можно сказать, жертва, казалась безучастной к судьбе их ветви рода Алвесов. Надо призвать ее и других дочерей к благоразумию, чтобы они были во всеоружии. Додо обернулась к дочери:
   – Я знаю, тебе-то все равно. Только о муже и думаешь. Но когда-нибудь и он, как твой отец, оставит супружеское ложе. Если я не позабочусь, – тут она прокашлялась, прочищая вдруг охрипшее горло, – если я не позабочусь о нашем состоянии, мы разоримся. Очень быстро родительское наследство улетучится, как легкий дымок, останутся одни воспоминания. И вы унаследуете жалкие крохи, будете нищенками. А я-то вас воспитала с мечтой о золоте!
   Додо прервала свои излияния. Последние слова произнесла, словно в агонии. Заболела грудь, какой-то странный туман окутал все вокруг.
   – Возьмите себя в руки, мама, – сказала дочь. – Разве вы не видите, что дедушка затевает скандал?
   Додо резко вернулась к действительности, словно выпила морковный сок и съела апельсин. Забыв на время о Полидоро, наблюдала за ничем не примечательными событиями, но у нее была редкая способность добавлять соли и сахару во что угодно, когда чувствовала, что их не хватает.
   Она заметила смущение префекта. Однако, оставаясь солидарной с Полидоро, который ни во что не ставил Пентекостеса, обрадовалась страдальческому выражению его лица, бросавшемуся в глаза и всем остальным.
   – Почему не открывают бюст? – раздраженно спросила она префекта и обратила внимание на то, что он держит в дрожащей руке сложенные листки с заготовленной речью. – Вы так хорошо сказали! Я чуть не прослезилась.
   Семейство Алвесов в полном составе шагнуло вперед, за ними – Эрнесто, действовавший вместо Полидоро без его на то разрешения. Став вплотную к памятнику, приготовились благоговейно принять бразильский флаг, которым был прикрыт бюст.