Пиньон Нелида. Сладкая песнь Каэтаны

   – А что может получиться из «Ириса» после такого хирургического вмешательства? – поинтересовался Виржилио. – У него стены разваливаются, и в нем воняет плесенью, – сказал он, пробуя защитить грека: опасался, что тому грозит опасность погибнуть под обломками старого кинотеатра.
   – Ерунда, Виржилио. «Ирис» покрепче нас с вами.
   Прежде чем его стены рухнут, нас похоронят. А главное, задача Вениериса в том, чтобы создать иллюзию, будто мы присутствуем на спектакле в настоящем театре.
   – Мне нужно знать, кто там будет играть, – сказал Вениерис.
   Грек уже решил отказаться от своего скромного положения в обществе ради успеха актрисы: тощими пальцами пригладил волосы, желая дать понять, насколько жизнь художника в последнее время оказалась богата драматическими событиями. Чувствовал себя человеком, подчинившимся высоким идеалам и готовым на роль великого художника.
   Нечуткость грека вкупе с бесцеремонностью Виржилио рассердила Полидоро. Может, его союзники в приступе тщеславия позабыли о том, что до приезда Каэтаны Триндаде был городом, в землю которого не было брошено ни единого зернышка искусства?
   – Так знайте же, что в Триндаде только одна великая артистка. И зовут ее Каэтана.
   Полидоро хотелось обвинить своих помощников в непритязательности, назвать их мелкими душонками, увязшими в такой тупой повседневности, что они покушались на ценности, создаваемые культурой и высокой духовностью. Надо дать им бой, прежде чем высокомерие угнездится на лице грека, сидящего у мольберта и как будто черпающего силы в этом железном каркасе.
   Предвидя спор, Виржилио заспешил в кухню: стоявший на плите чайник вроде собирался закипеть. Связка чеснока, висевшая на вбитом в стену гвозде, навела его на мысль о Каэтане. О Каэтане, которая, по-видимому, решила одарить их своим искусством с двадцатилетним опозданием и у которой, однако, не хватило духу рассказать, в каких краях она скиталась за время добровольного изгнания. Конечно, она изъездила Бразилию из конца в конец не единожды, в редких селениях не разбрасывала семена своих иллюзий. Но никакая мечта не обрела силы, способной привести ее на сцену театров Рио-де-Жанейро. На своем пути Каэтана играла лишь на маленьких подмостках – под сотрясаемыми ветром шатрами бродячих цирков – и все гонялась за очередной химерой. Возможно, Триндаде был единственным местом на земле, где помнили о ее выступлениях и в особенности о ночах, проведенных с Полидоро.
   При виде грязных стен и единственной агатовой кружки на закраине умывальника, свидетельствовавших об одиночестве грека, Виржилио содрогнулся. Ему подумалось, что Каэтана возвратилась лишь затем, чтобы оживить давно умерших, былые суеверия, общие мечты – все, что они с полным безразличием предали забвению.
   Разве я пренебрег дедом и не унаследовал от него все, что он знал? Или, может, он утаил от меня самое интересное в истории? В этом случае зачем жил мой дед? Чтобы заниматься блудом и набивать брюхо шкварками? – спросил себя Виржилио, отвлекшись от кухонной обстановки.
   Полидоро сложил ладони рупором и позвал Виржилио. Он чувствовал обиду на учителя.
   – Вы слышали, что я сказал об искусстве Каэтаны? Виржилио вернулся в гостиную: здесь все представало в ином свете.
   – Сколько часов я провел в «Ирисе»! Копил монетки, чтобы заплатить за навеваемые фильмами мечты. Фильмы так меня волновали, что я не чувствовал, как блохи кусают меня за мягкое место.
   Полидоро растрогался, на секунду обхватив приятеля за плечи. В ответ на этот дружеский жест Виржилио должен был представить доводы, которые заставили бы Полидоро поверить, что он действует независимо от воли Каэтаны.
   Виржилио догадался, чего хочет от него Полидоро. Гордясь своей способностью проводить аналогии между существующей действительностью и реальностями прошлого, он, как всегда, прибегнул к своей специальности.
   – Это будет у вас похоже на историю с графом Потемкиным, фаворитом русской царицы Екатерины II. Его увлечение картами заставило попросить у Ее Величества крупную сумму, целое состояние, под предлогом переустройства деревень под тогдашним Петербургом, которые бедствовали и нуждались в помощи со стороны правительницы. Ослепленная любовью к нему, императрица велела выдать ему деньги, которые граф тут же спустил за зеленым сукном. Когда царица пожелала взглянуть, как живет народ в обновленных деревнях, граф не растерялся. Рассчитывая на силу любви к нему государыни, приказал намалевать дома с прямыми улицами и прикрепить их к убогим избушкам, скрыв таким образом нищету крестьян. И вот царица из окна кареты, влекомой великолепными рысаками с пышными гривами, с удовольствием взирала на поддельные деревни.
   – А она раскрыла в конце концов обман? – с беспокойством спросил Полидоро.
   – Любовь – жестокая тиранка, она ослепляет влюбленных и заглушает их разум. Екатерина II жила иллюзией величия и плотской любовью. Как ей было возмутиться проделками любовника, ведь они никак не повлияли на ее место в истории, которого она главным образом и добивалась. Мечтая оставить важные вехи в истории своей страны, а остальное хоть провались в тартарары.
   Виржилио выдержал паузу. Он завладел вниманием обоих и хотел сохранить его. Развалившись на стуле, он и сам увлекся нитью повествования, которую сматывал с клубка, хранившегося в его воображении.
   – Почище графа действовали нацисты. Перед концлагерем в Треблинке они построили фасад, точно имитировавший железнодорожную станцию и скрывавший страшные вещи, которые творились за таким камуфляжем.
   Теперь Виржилио встал и ходил по комнате, размеры которой не позволяли делать широкие шаги. Он гордился своей начитанностью, особенно возросшей после того, как он избавился от туповатых учеников.
   – Эти исторические примеры показывают, как легко мы становимся жертвами иллюзий. Любая ложь принимается на веру, лишь бы нам ее преподносили под красивым покровом. – Тут он взглянул на Полидоро, как будто этими примерами утвердил некий моральный принцип.
   Полидоро все больше убеждался, что Каэтана была права. Для этого ему оказалось достаточно воспользоваться приведенными Виржилио классическими примерами.
   – Жизнь учит нас уму-разуму. Отныне в руках Вениериса пусть будут только кисти и краски. Он и создаст иллюзию, в которой мы так нуждаемся.
   Энтузиазм Полидоро не заразил грека. Смирившись с одиночеством, он отвык от сильных чувств, возникающих в постели или за столом.
   – Но я умею изображать только цветы, ветки и вазы! – воскликнул он, страшась ответственности. – За всю жизнь не нарисовал ни одного дома! Даже когда дона Додо пожелала видеть на картине кукольный домик, в котором можно было бы счастливо жить без всякого труда.
   – Додо никогда не могла овладеть реальностью. Всегда обращалась не к тем людям. Да разве вы рождены для того, чтобы изображать кукольные домики? У вас нет опыта – тем лучше. Неопытность входит составной частью в искусство, – изрек Полидоро. И продолжал: – Скажите по правде, разве вам никогда не хотелось заиметь дом, жену, семейный очаг? Так вот вам и предстоит написать нечто подобное. Однако не забудьте, что у дома должны быть побеленные стены, красная крыша и голубые двери.
   Вениерис нервно потирал руки.
   – Как я мог жениться, если у меня никогда не хватало смелости купить первую партию кирпичей для постройки двухэтажного дома?
   Явно обескураженный Вениерис вытирал обильно струившийся по лицу пот мятым платком, а Виржилио смотрел на него осуждающе. Грека унижало положение старого холостяка, несущего в одиночку все тяготы жизни и подозреваемого Бог знает в чем. Особенно он печалился о том, что ночью в постели не согрет женским теплом, а в случае болезни некому пичкать его бульоном и ставить охлаждающие компрессы.
   – Раз уж судьба предоставила вам возможность выполнить то, чего вы не сумели сделать за всю свою жизнь, не будем терять ни минуты. За дело, господин художник города Триндаде!
   Горячие речи утомили Полидоро, и он быстро вышел из лавки. В отличие от сладкогласного Орфея, который, как рассказывала Каэтана, сгубил свою Музу, оглянувшись назад, Полидоро глядел только вперед, уверенный, что Виржилио следует за ним. Этим вечером Каэтана объединила их навсегда.
   Джоконда решительно вставила ключ в замочную скважину и заперла входную дверь. Состояние ее духа требовало от нее в эту минуту торжественности.
   – Следуйте за мной по улицам Триндаде! Если кто-то захочет дотронуться до нас, мы выпустим смертельное жало, подобно пчелиной матке, и разделаемся с лицемерными мужчинами, с их старыми и толстыми женами.
   Три Грации следовали за ней, каждая с особым настроением. Пальмира пощупала сумочку, самолично связанную в утренние воскресные часы. Поднеся ее к тощей груди, всем телом, внезапно покрывшимся потом, ощутила тоску оттого, что они закрывают заведение в субботу вечером: ни в какой другой день недели нет такого притока страждущих клиентов, желающих утолить голод телесный в постелях обитательниц дома Джоконды.
   Джоконда заметила жест Пальмиры. Давно уже старалась она умерить страсть своей питомицы к накопительству, считая жадность мерзким пороком, и, несмотря на спешку, задержалась в подъезде. После дождей сад зазеленел.
   – Как тебе не стыдно, Пальмира, быть такой хапугой? Неужели не хочешь хоть раз в жизни побыть хозяйкой самой себе? – спросила она, зная, что Диана и Себастьяна поддержат ее в этом вопросе, который, по их мнению, носил политический характер. В конце-то концов, свой странный способ организовать действительность, так называемую политику, они считали неотъемлемой частью быта проституток вроде них.
   Почувствовав на себе взгляд, всегда руководивший ею в жизни и способный сделать горьким кусок хлеба, Себастьяна покорилась. В доказательство своей доброй воли укрепила в крашеных локонах цветок магнолии, удивительно живучие лепестки которого были покрыты каплями только что выпавшей росы: она считала, что перекись водорода в ее волосах полезна для сохранения свежести цветка. Цветок напомнил ей о счастье – она представила себе солнечную субботу и пыльную дорогу, манящую вдаль. Хотя Себастьяна все время думала об отсутствии трех передних зубов, что безобразило ее лицо и заставляло выглядеть старше своих лет, она все же улыбнулась. Улыбка появилась на ее лице так неожиданно, что остальные женщины пожалели подругу. Ни одна из них не осмелилась сказать, что кричаще-желтый цвет лишь подчеркивает морщины и унаследованное от покойной матери грустное выражение.
   Накануне Джоконда вернулась домой почти на рассвете. В лихорадочном возбуждении она пыталась сохранить переполнявшие ее чувства, прикрыв руками горящие глаза; как слепая, натыкалась на мебель, не обращая внимания на производимый ею шум. Хотя Диана попробовала призвать ее к порядку, пустив в ход недозволенные способы, на которые была мастерица, Джоконда поставила ее на место ворчаньем и вздохами.
   На редкость правильной с точки зрения грамматики фразой выразила желание, чтобы ее оставили в покое. На рассвете в субботу Джоконда впервые поняла, что у каждого человека бывает одно мгновение величия за всю жизнь. Значит, надо держать ухо востро: может быть, для нее наступил день избавления.
   – К чему столько слов, если мы все равно никогда не достигнем величия даже на один миг? – подзадорила ее Диана.
   – Скоро этот день постучится в наши двери, – сказала Джоконда с таинственным видом: так она давала понять, что у нее на душе, прерывистый и хриплый голос ее чувств не отражал. Однако она затаила злость на Диану, обвела всех строгим взглядом, предупреждая и других двух женщин.
   Миролюбивое настроение Джоконды быстро прошло. Диана не преминула воспользоваться долями секунды, чтобы вновь напасть на нее. В последние годы она стала безнадежным скептиком. Сама о том не подозревая, она примкнула к школе философов, убежденных в малой ценности жизни человеческой. Она не без удовольствия поддерживала это восприятие мира, стараясь не быть похожей на простодушную Себастьяну.
   – Даже если мы спасем ребенка во время наводнения, кто повесит медаль «За спасение утопающего» на грудь проститутки? – Диана развивала мысль осторожно, пользуясь предательским оружием.
   Джоконда отражала ее выпады спокойно, хотела завоевать симпатию.
   – Величие бывает разное, милая моя Диана. Что ты скажешь о гордости и чувстве собственного достоинства?
   Массируя шею снизу вверх, Джоконда убеждала себя в том, что надо преподать Трем Грациям впечатляющий, незабываемый урок.
   Она выдержала паузу – ей казалось, что ее ждет успех; в наступившей тишине убедилась, в какое плачевное состояние пришла обстановка гостиной за столько лет. Однако все промолчали: ее питомицы, как видно, жили в мире, в котором преобладали ценности, выражаемые в золоте или в насилии, – так считали все жители Триндаде. Чтобы утешить себя, после того как Три Грации проявили такое равнодушие, Джоконда быстро подвела итог своим достижениям: пользуясь благоприобретенными практическими принципами, она стала хозяйкой Станции, меж тем как эти унылые и беззубые женщины служили у нее без гарантии возобновления контракта в последующие годы. Возраст вскоре лишит их работы.
   Чувствительность Себастьяны, возникшая из-за часто сменявших одна другую болезней в детстве, позволила ей заметить натянутость в отношениях между Джокондой и Дианой. Обе в пылу борьбы задевали друг друга за живое, защищая человеческое естество от поругания в бесконечно унылые ночи заштатного городка. Джоконда побаивалась неблагоприятного исхода как раз теперь, когда забрезжила надежда пройти по городу, одевшись как настоящие дамы.
   – В эту субботу мы получим вольную. Нас защитит принцесса Изабель, освободительница рабов.
   В последние месяцы Себастьяна не раз доказывала, что усвоила уроки, преподанные Виржилио в постели и восполнившие недостаток иного ученья, так как в школе она не отличалась ни сметливостью, ни прилежанием.
   К ее удивлению, слова эти подействовали на Диану. Та не признавала никакого освобождения, не сопровождаемого материальными средствами, считала, что от подобной свободы мало проку. Для нее золото, рубины и изумруды стали единственными символами права ходить по земле.
   Джоконда в иные минуты признавала, что Диана лучше приспособлена к тому, чтобы стоять лицом к лицу с реальностью, однако на всякий случай решила воздержаться от лишнего оптимизма.
   – Не надо драматизировать, Себастьяна! Не хочу, чтобы меня когда-нибудь обвинили в том, что я не управлялась с вашими мечтами или не давала воли вашим фантазиям. Такую ответственность я на себя не возьму.
   Слова ее задели Диану. Чувствуя себя лишенной места в сердце Джоконды, она уперла руки в боки и, бросая гневные взгляды на своих товарок, заявила:
   – Можете бросить меня одну в пустыне. Я не боюсь умереть от жажды.
   Диана оставалась в этом доме активным членом содружества, именуемого Тремя Грациями, пока получала звонкую монету. Особой любви ни к одной из них она не испытывала.
   Впрочем, у нее были основания жаловаться. С раннего утра, когда Джоконда вернулась из гостиницы «Палас», она вела себя так, будто Каэтана находилась в номере люкс на шестом этаже на ее попечении и она этой привилегией ни с кем делиться не собирается.
   Утром она дала питомицам каких-нибудь пятнадцать минут на то, чтобы одеться, обещая оставить дома ту, которая замешкается. Хотя они много лет прожили под одной крышей, никакой нежности к ним хозяйка дома не проявляла.
   – Сегодня мы посидим на плетеных стульях в баре «Паласа». Никто не запретит нам заходить в эту чертову гостиницу, – со злостью сказала Джоконда.
   Диана стала возражать, держа, однако, сторону Джоконды.
   – В этом самом баре нам грозит опасность. Нас в конце концов побьют камнями, как Святого Стефана.
   Другие две не встали на защиту Джоконды. Их молчание губило ее мечту подняться по общественной лестнице на ступеньку выше. Уж лучше отказаться от роли опекунши этих трех неблагодарных, и она пригрозила покинуть их.
   Пальмира настаивала, чтобы Джоконда осталась, показала Диане содержание сумочки, куда она уже положила губной карандаш, пудру, губку и гребень. Пальмира чувствовала себя счастливой: впервые за столько лет она не думала о бедности, ей уже ни к чему был звон монет, верный показатель благополучия. Ее не пугала францисканская бедность, грозившая в недалеком будущем: предстоявшая вылазка вдруг избавила ее от забот мнимой богачки.
   Ее горячность тронула Джоконду, которой давно не хватало чьей-либо привязанности, хотя она стойко переносила одиночество, создаваемое ее собственным энергичным характером.
   Пальмира, видя, что слова ее по душе Джоконде, уверенно продолжала:
   – Эта прогулка по городу дорого нам обойдется. Мы станем еще беднее. Зато мои сбережения пополнятся славным подвигом, – сказала она и разулыбалась – того и гляди, пустится в пляс, увлекая за собой и Себастьяну. С радостью Пальмира представила себе, как мужчины будут вставать, чтобы поприветствовать их в баре гостиницы «Палас».
   Себастьяна поняла, что Пальмира в своем радостном порыве приберегала все торжество этой субботы для себя одной. Боясь отстать, Себастьяна вмешалась в спор, подставив лицо послеобеденному солнцу и на время забыв о приобретенном в Рио-де-Жанейро зонтике с несколькими поломанными прутьями.
   – Уж лучше пусть нас побьют камнями, как святого, чем терпеть вечное надругательство. Я не выношу мужиков, когда они потеют и пускают сопли на мне, – заявила она и стала рядом с Джокондой, показывая всем свою покорность.
   Такая поддержка ободрила Джоконду, хотя она знала, что Диана в потайном ящичке своего сердца затаила яд. Джоконда посмотрела на часы. Те отстукивали время, нимало не заботясь о том, что приближают для всех четверых срок наступления старости. Раз и навсегда решила, что не будет жертвовать собой, потакая прихотям этих проституток, даже если они в грядущие годы объединятся против нее. Она посвятила им жизнь, а они помогали ей сохранить букет ее молодых чувств, за это она разрешала каждой строить свои планы. Однако эти хищные гарпии начали требовать от нее осуществления своих мечтаний, начиная от богатого жениха до желтого зонтика от солнца, который Себастьяна видела по телевидению как-то декабрьским днем, когда стоявшее в зените солнце раскаляло цинковую крышу задней веранды.
   Такое их поведение поначалу нравилось Джоконде, но оно привело к тому, что Три Грации перестали ощущать во рту горький вкус от любой личной неудачи. В конце концов они просто-напросто доверили ей жить вместо них. В своем воображении они как будто по закону завещали ей все годы, которые им еще предстояло прожить, сделав ее единственной наследницей.
   Совсем непросто было Джоконде печься о трех женщинах. Не раз ей хотелось распахнуть двери их комнат и вернуть каждой эту миссию, и она не поступала так только из страха, что без забот о них у нее на сердце станет пусто.
   – Ну, пока что хватит разговоров, – твердо заявила она. – О моей встрече с Каэтаной расскажу потом.
   Три Грации, сговорившись между собой избавиться от лишних слов и иллюзий, прибавили шагу, так что отстающая от них Джоконда была вынуждена бежать и, задыхаясь, просить о передышке под тенью ближайшего мангового дерева.
   Джоконда поняла их коварный замысел и решила дать им бой. Сердце билось где-то в горле, болели суставы, но в этом соревновании по бегу проигравшая сторона должна была признать превосходство победившей. Джоконде надо было посрамить Диану, зачинщицу мятежа.
   Пальмира и Себастьяна сбились с шага, натыкались одна на другую, хотя Диана подталкивала обеих. Но Пальмира вырвалась из ее цепких рук и прислонилась к пальме у края дороги. Крона дерева давала достаточно тени, чтобы укрыть несколько врагов, не вынуждая их к доброму согласию.
   – Больше не могу. Сдаюсь, – с облегчением сказала она.
   Себастьяна растирала натруженные мышцы ног. Привыкшая ходить по дому в шлепанцах, она отшвырнула высокие сапоги подальше, не обращая внимания на разочарованный взгляд Дианы, которая считала подруг виновницами поражения.
   – Вы так и не поняли, что вы сделали? Себастьяна напрягла память. В любых случаях она пользовалась фразами, позаимствованными у Виржилио. Они годились для самых невероятных ситуаций.
   – Правда всегда таит в себе опасность, – объявила она, надеясь выгнать Диану из тени дерева. Чутье подсказало ей, что на этот раз она выбрала подходящую фразу. Виржилио утверждал, что, согласно теологии, которую трудно объяснить ей, истина, несущая скипетр славы, может дойти до людей только через тысячу зеркал, каждое из которых будет искажать ее образ. Именно таким пониманием руководствовались люди, ведя друг против друга смертельную войну. Что касается ученых, жертв собственных бесплодных исканий, то они первыми выхолостили представление о правде.
   Видя, что женщины безутешны, Джоконда объявила, что победителей в соревновании нет. И, проявляя добрую волю, тут же на обочине дороги кратко рассказала о своей утренней встрече с Каэтаной, которая произошла, пока Три Грации отсыпались в своих комнатах. Она сама была уже в ночной рубашке и собиралась залезть под простыни, как вдруг в душе ее прозвучал странный зов такой силы, что она тотчас переоделась, заперла за собой входную дверь и, невзирая на опасности, еще до рассвета пошла в гостиницу.
   Дверь открыл Мажико.
   – Что вам угодно? – Удивленный ночным визитом, он стер с лица выражение сердечности.
   – Обнять Каэтану.
   Близился рассвет, однако Мажико не захотел отказать этой посетительнице, хотя она и нарушала распорядок дня гостиницы. Зевая, он проводил ее до двери номера люкс; лифт скрежетал и грозил вот-вот застрять. Мажико сочувствовал постояльцам с тонким слухом, опасался за сохранность их барабанных перепонок.
   Джоконда осторожно шла по ковровой дорожке коридора. Едва ли она оценила по достоинству висевшие на стенах картины, приобретенные Бандейранте на распродаже в Сан-Паулу.
   – А где спит Данило?
   Накануне днем на вокзале Джоконда догадывалась, что Каэтана возит с собой какого-нибудь сильного мужчину, который управлялся бы с багажом и сходил за ее любовника.
   – На втором этаже. Туда ему легче подняться по лестнице, когда он напивается, ведь наш лифт не всегда работает.
   Назидательный тон Мажико раздражал Джоконду. В те редкие дни, когда он посещал ее заведение, он берег себя, как последний трус. Прежде чем лечь в постель, проверял свежесть и белизну простынь, если он пользовался ими первым, не хватало только, чтобы женщины содержали свои половые органы в такой же чистоте, в какой он блюл свой набалдашник.
   У двери Джоконда вдруг испугалась: за долгие годы Каэтана не черкнула ей ни словца надежды. Джоконде стало тяжело дышать.
   – Вам нехорошо? – спросил Мажико. Джоконда прислонилась к двери.
   – В ту пятницу, когда Каэтана села на поезд, она забыла попрощаться с нами. Но мы всегда знали, что она вернется, поэтому в дождливые пятницы мы обнимали друг дружку, – пробормотала Джоконда, прежде чем постучать.
   Балиньо был все еще в дорожном костюме, запыленном и запачканном куриным жиром во время ужина.
   – Входите, Джоконда, – уверенно сказал он, жестом отпуская Мажико. – Хорошо, что вы пришли. Каэтана ждет вас уже часа четыре.
   В гостиной Каэтана, вышедшая в ночной рубашке, заключила Джоконду в объятия, словно не хотела отпускать. Рише путался в ногах, а из груди актрисы вырывались печальные хриплые звуки.
   Под мощными выпуклостями Каэтаны Джоконда слышала глубокое, неусталое дыхание, отработанное, видимо, по рекомендациям какого-нибудь журнала.
   – Вот моя подруга, которую я окрестила в купели жизни, – взволнованно воскликнула Каэтана.
   Руки ее держали Джоконду, как клещи, приглушая волнение от встречи. Зато занявшее добрую минуту объятие, во время которого тепло тел подогревало мечты, позволило обеим женщинам восстановить прошлое, почти лишенное отметин и точных дат. Мир былого, явно стершийся из их памяти, копошился во взбаламученном зловонном болоте и напоминал о безжалостных годах. И все же, лишь преодолев это царство тени и сомнительных запахов, они смогут увидеть, как в мутном зеркале, вернувшие им жизнь сцены былого величия.
   Почувствовав, что Джоконда выдерживает жар этого объятия, Каэтана отпустила ее. Тепло человеческого тела теперь изматывало актрису, она уже не тосковала по колдовским чарам телесной близости.
   Джоконда обиделась.
   – Имя, которым ты меня нарекла, ничем мне не помогло. Какой была проституткой, такой и осталась, с той только разницей, что стала хозяйкой веселого дома и спать ложусь, когда захочу.
   Каэтана не ошиблась: Джоконда пришла не только вонзать ей шипы в сердце и вызывать странное чувство, она постучалась в ее дверь в предутренний час, чтобы Каэтана возродила в ней мечты о славе, надеясь услышать, что провал планов Каэтаны, каким бы жестоким он ни был, не рассеял некоторых иллюзий. Именно за этими иллюзиями Джоконда и пришла.
   – Ты все еще не простила мне надежд, которые я пробудила в твоем сердце. – Каэтана высокомерно намекала, что никогда не осталась бы рядом с Джокондой – такой жертвы она не принесла бы никому. Под песенку, которую неумолчно мурлыкал не отходивший от хозяйки Рише, Каэтана печально добавила: – Неблагодарная ты. Забыла, что я готова была помочь тебе стать артисткой?