Страница:
Особенно настойчиво привилегии и налоговые льготы Ордена Храма отстаивал папа Иннокентий III, подтвердивший право тамплиеров строить собственные церкви, создавать отдельные кладбища, самим собирать десятину. Одновременно он строго предупредил священников не покушаться на дарованные рыцарскому братству права, собирая десятину в их имениях или накладывая интердикт на их храмы. Он неоднократно наказывал епископов, дерзнувших арестовывать тамплиеров, и добивался наказания любого, кто покусится на имущество и владения рыцарей Храма. Он снял с поста епископа Сидонского, когда тот отлучил от церкви великого магистра тамплиеров за отказ последнего поделиться доходами ордена в Тивериадской епархии. Кроме того, этот римский понтифик возвратил и подтвердил все привилегии храмовников, дарованные буллой Иннокентия II «Оmne datum optimum» в 1139 году, а также категорически запретил «нападать на рыцарей-тамплиеров и стаскивать их с коней» (невольно указав нам на популярный способ выражения народного негодования).
Учитывая, что для всех рыцарских орденов именно папа являлся верховным авторитетом, довольно странным представляется тот факт, что лишь единожды Папская курия привлекла их для собственной военной поддержки: так, в 1167 году папа Климент IV использовал госпитальеров в военных действиях против германской армии на Сицилии. Вполне естественно, что рыцари – члены военных орденов были вынуждены поддерживать тех пап и монархов, на чьих териториях размещались их орденские владения. Например, правители Арагона напрасно пытались привлечь тамплиеров для борьбы с соседней Кастилией и Францией. Однако такие эпизоды были исключением из правила. Коронованные особы крайне редко прибегали к помощи тамплиеров в борьбе со своими недругами, да и сами храмовники всячески этому противились и порой соглашались выполнить требования королей только под давлением, когда тем удавалось припугнуть рыцарей самыми строгими мерами.
Два других фронта, где тамплиеры иногда вступали в вооруженные конфликты со своими единоверцами, располагались на Кипре и в армянской Киликии. Так, в 1192 году они успешно подавили мятеж местных греков, но даже после перепродажи острова Ги де Лузиньяну тамплиеры сохранили и своих руках крепость Гастрию (севернее Фамагусты), несколько имений в районе Ермасойры и Хирокиты, а также замок и Лимасоле. В схватке в Киликии с царевичем Львом II рыцари Храма отвоевали ранее принадлежавший им замок Гастон в Амманских горах на границе с Антиохией.
В двух самых крупных вооруженных конфликтах между христианами, случившихся в тот период, тамплиеры прини мали лишь косвенное участие. Первое из этих столкновений произошло в ходе 4-го Крестового похода, организованного по инициативе папы Иннокентия III. Как и в 1-м Крестовом походе, в авангарде шли западноевропейские дворяне не самого высшего ранга – графы Людовик Блуа, Балдуин Фландрский и Тибо Шампанский.
Из-за гибели в Анатолии императора Барбароссы сухо путный маршрут был признан неприемлемым, поэтому передовые отряды крестоносцев стянулись к Венеции, откуда намеревались отплыть в Палестину. Венецианский дож (избранный правитель республики) Энрико Дандоло, несмотря на весьма преклонный возраст, отличался бодростью духа и трезвостью ума. За 85 тысяч серебряных марок он согласился предоставить крестоносцам флот из 50 галер, чтобы переправить за море 4500 рыцарей, 9000 оруженосцев и 20 000 пехотинцев с оружием и провиантом. Отплытие назначили через год.
Официальной целью экспедиции было освобождение Иерусалима, поскольку, как и перед 1-м Крестовым походом, западноевропейские христиане готовы были рискнуть жизнью только за Святую землю. Однако в секретный параграф подписанного крестоносцами договора было включено предполагаемое нападение на Египет. После 3-го Крестового похода у большинства франкских вождей – как в Европе, так и в Заморье – созрело убеждение, что при постоянной угрозе со стороны Каира надежно защитить Иерусалим невозможно. Однако венецианцев, поддерживавших с египетскими Аюбидами (по имени Аюба – отца Саладина) выгодные торговые отношения, этот план совсем не устраивал. После смерти графа Тибо Шампанского, последовавшей в 1201 году, командующим экспедицией избрали маркиза Бонифация Монферратского. Однако ко дню отплытия до Венеции добрались лишь около 10 тысяч крестоносцев; кроме того, недоставало 35 тысяч марок, чтобы расплатиться с венецианцами. Местные власти отказались снизить оговоренную ранее сумму, однако согласились простить долг, если крестоносцы помогут им по пути на Восток захватить город Зара в Далмации (современная Хорватия). Этот важный порт удерживал венгерский король, а Венгрия была католической страной, поэтому многие крестоносцы отказались от этой авантюры – среди отказавшихся были, в частности, настоятелъ цистерцианского монастыря Лефо-де-Серне и французский барон Симон де Монфор. Однако вопреки их воле Зара была захвачена. Узнав о нападении крестоносцев на владения христианского монарха, Иннокентий III так разгневался, что отлучил от церкви разом всех нападавших, однако, опасаясь полного срыва всего похода, был вынужден отменить свой приговор.
Пока крестоносцы зимовали в Заре, собираясь весной продолжить свой восточный поход, им поступило заманчивое предложение от греческого принца Алексея IV Ангела, чье семейство претендовало на византийский трон. В обмен на помощь латинян в возвращении императорской короны его отцу он обещал содействовать объединению православной и католической церквей, крупную финансовую поддержку и десятитысячный отряд византийцев для участия в крестовом походе. Энрико Дандоло и Бонифацию Монферратскому эта идея сразу пришлась по душе, однако вызвала неприятие у тех, кто прежде противился нападению на Зару, – аббата Лефо-де-Сернейского и Симона де Монфора. В результате они отказались от дальнейшего участия в походе.
Между тем восстановление законных прав коронованных особ являлось вполне легитимным в феодальном обществе, поэтому большинство епископов, которые сопровождали крестоносцев, поддержали это рискованное предприятие. Но как только флот латинян в июне 1203 года добрался до Хал-кидона, расположенного напротив Константинополя, крестоносцев стали обуревать неприятные исторические ассоциации. Так, французы припомнили печальную судьбу армии короля Людовика VII во время 2-го Крестового похода в 1148 году через Антиохию, когда их соотечественники были коварно преданы теми же греками. У венецианского дожа также имелись основания ненавидеть византийцев – прежде всего за погромы, учиненные константинопольскими греками над латинянами в 1182 году. Во время погромов 1182 года Энрико Дандоло был ранен и потерял зрение.
Память об этих зверствах еще сохранилась у западноевропейцев: в этом легко убедиться, ознакомившись с яркими историческими хрониками того же Вильгельма Тирского. Ранее, укоряя византийцев за то, что те оказались неспособны защитить христианские святыни на Ближнем Востоке, он все же признавал их естественными союзниками в борьбе с сарацинами. Но после погромов 1182 года эти иллюзии рассеялись, и архиепископ Тирский признает, что ошибался, доверяя «лукавым и вероломным грекам», чьи «внешне благочестивые и богобоязненные священники» – на самом деле истинные еретики; в устах средневекового церковника это звучало тяжким проклятием.
«Идейная» ненависть к византийцам подогревалась и неистребимой тягой средневековых воинов к грабежам и воинским трофеям – что не так легко представить в наше относительно спокойное и сытое время, когда солдаты, как правило, обеспечены всем необходимым, а подобные действия считаются преступными. Это вовсе не значило, что страсть к разбою в крови франкских воинов и досталась им в наследство от предков-варваров, – просто в то время любую военную кампанию стремились максимально окупить. Иннокентий III упустил из виду, что, несмотря на все объявленные им привилегии и освобождение от податей, расходы на крестовый поход далеко превышали реальные возможности ополченцев, за исключением самых богатых рыцарей. Добиваясь участия в походе как можно большего числа дворян – всех графов Блуа, Фландрии и Шампани, – папа хотел сохранить надежный контроль над экспедицией, что было бы труднодостижимо, если бы он опирался только на королей Англии и Франции. Однако, как показал захват Зары, полного контроля ему добиться так и не удалось – прежде всего из-за недостаточного финансирования.
Вполне очевиден и тот факт, что – как и в других крестовых походах – покаянные настроения многих участников перемешивались с надеждой не только спасти душу, но и обрести удачу: существовало всеобщее убеждение, что риск непременно должен быть вознагражден. Несмотря на такие настроения, большинство крестоносцев понимали, что задуманное ими предприятие «пахнет откровенным скандалом», даже если не до конца ясно, чья тут вина. В июне 1203 года, сразу после высадки, крестоносцы напали на пригороды Константинополя, захватив Галату, разбили цепи, перекрывавшие вход в бухту Золотой Рог. 17 июля они попытались с ходу захватить и саму столицу, однако были отброшены императорской гвардией, состоящей из варягов. Тем не менее атака так напугала императора Алексея III, что тот уступил царский трон ставленнику латинян Исааку Ангелу.
Презираемый своими греческими подданными за предательство, новоиспеченный император так и не смог собрать нужные для расплаты с крестоносцами средства. И уже в январе 1204 года разгневанные соотечественники свергли и убили Исаака вместе с сыном, а на его место посадили Алексея V Дука, который был им больше по душе, но враждовал с латинянами. Предприняв новую атаку, 12 апреля 1204 года крестоносцы захватили Константинополь. В древней и до того остававшейся непокоренной столице Восточной Римской империи началась жестокая резня и повальные грабежи. Больше всего католических ополченцев и паломников привлекали священные реликвии, хранившиеся в церковных сокро-вищницах, ценность которых намного превышала цену золота, из которого они были изготовлены. Очевидец этих событий Гюнтер Перийский рассказывает о католическом аббате, который ворвался в собор Христа Вседержителя и под угрозой смерти заставил греческого священника показать, где хранятся церковные сокровища, после чего, «набив полы рясы священными реликвиями, с радостным смехом направился к своему кораблю».
Латинские завоеватели поделили между собой не только богатства самого Константинополя, но и всю Византийскую империю. Так, 16 мая Балдуин Фландрский короновался и Софийском кафедральном соборе в качестве нового правителя Фракии и части Кикладских островов; Бонифаций Монферратский основал королевство со столицей в Салониках; а венецианцы прибрали к рукам бывшие владения греков в Адриатике, порты на побережье Пелопоннеса, Крит, Эвбею и острова в Ионическом море. Константинополь был также поделен на несколько частей, при этом почти половина досталась ловким венецианцам. В результате Энрико Дандоло не просто отомстил грекам, а установил полный контроль Венецианской республики над торговыми путями от Адриатического до Черного моря.
Никто из рыцарей Бонифация Монферратского так и не отправился в Святую землю, предпочтя обзавестись феодальными владениями на землях Византийской империи. С этого момента большинство безземельных дворян Западной Европы вместо рискованной погони за удачей в Сирии и Палестине стали больше ориентироваться на спокойную Грецию. От этого пострадали не только православные греки, но и братья-католики на Ближнем Востоке, которые фактически лишились обещанной им помощи. Даже тамплиеры, чья роль в 4-м Крестовом походе была не слишком заметной, приняли участие в захвате центральной части Греции в 1205-1210 годах. Вместе с госпитальерами и тевтонами они оккупировали крупные территории на полуострове Пелопоннес. Хотя военная служба их номинальной, они внесли свой вклад в оборону Латинской империи со столицей в Константинополе.
Вторым крупным внутрихристианским конфликтом, разразившимся вскоре после захвата Византии, стал Альбигойский крестовый поход (получил название от города Альби на юго-западе Франции). Это был географический центр катаров [16], еретической секты, которая распространила свое влияние в богатой провинции Лангедок, протянувшейся от реки Рона до Пиренеев. Корни катарства уходят к религиозному влиянию зороастризма, зародившегося в древней Персии. Согласно этой религии, существуют два Бога, добрая воля одного из которых направлена на укрепление духовного мира, а злым царством другого является мир мертвой материи. Поэтому все материальное изначально таит в себе зло, и спасти душу человек может, лишь освободившись от власти плоти. Подобное неприятие всего материального можно обнаружить и в таких учениях, как буддизм, стоицизм и неоплатонизм, а вот христианство в целом – несмотря на провозглашаемое самоотречение – утверждает, что Бог не только сотворил весь материальный мир, но и претворил Божественное Слово в человеческую плоть, явив миру Иисуса Христа.
С первых страниц церковной истории эта двойственность восприятия окружающего мира отражалась на верованиях христиан. В первую очередь их мучил вечный вопрос: если Бог создал все, в том числе и дьявола, то почему он до сих пор допускает его существование? Осуждение плоти, а вместе с ней грубых и эгоистических страстей, казалось бы, в полной мере отвечает учению Христа. При таком дуалистическом подходе целибат является обязательным условием спасения души, все плотские связи олицетворяют собой зло, а посему иметь детей означает потакать сатане, апологету всего материального, то есть бездуховного. Например, Маркиан, известный христианский священник-еретик, живший во II веке, полностью запретил браки, а целибат сделал обя зательным условием крещения.
Другой проповедник, Мани, живший в Персии в III веке, разработал собственное учение – манихейство, по которому вообще не следовало заниматься каким-либо трудом, воевать или создавать семью, дабы не потворствовать силам зла. После того как по приказу зороастрийских священников в 276 году его предали мучительной смерти, манихейская ересь из Персии распространилась по всей Римской империи. Под ее влияние попал в юности и знаменитый Августин из Гиппона, а V веке братство манихейцев-павликиан основало крупный монастырь в Армении. Их влияние было настолько сильным, что в X веке византийский император неоднократно направлял против них войска, вынудив монахов-еретиков перебраться на север Греции, во Фракию. Здесь их взгляды, распространившиеся по всей Болгарии и соседним землям, были восприняты славянским священником по имени Богомил, который стал основателем новой дуалистической церкви на Балканах. Как и их предшественники павликиане, богомилы отрицали Ветхий Завет, таинства крещения и евхаристии, крест и большинство официальных церковных обрядов. Они также считали, что иметь детей – значит потворствовать дьяволу в его кознях. Чтобы «спастись от греха», некоторые богомилы стали прибегать к содомитству (мужеложству); английское слово bugger (педераст) имеет болгарские корни.
Несмотря на жестокие преследования со стороны православных византийских властей, богомильская церковь сумела выжить и существовала вплоть до оккупации Балкан отто майской Турцией, когда многие боснийские богомилы перешли в мусульманство. Некоторые районы Антиохии и Триполи, населенные павликианами, оказались на пути участником 1-го Крестового похода; поэтому неудивительно, что вернуи шиеся домой крестоносцы принесли с собой их дуалистические взгляды. Отдельные проявления этого еретического учения, впоследствии обнаруженные во Фландрии, Рейнской области и Шампани, были выявлены и решительно подавлс ны официальной католической церковью.
Что касается Южной Европы, то там дуалистическая идеология должна была соперничать с другими неортодоксальными течениями, в особенности с учением лионского купца Пьера Вальдо, который – даже не будучи дуалистом – решительно отрицал, что непременным условием спасения является церковная благодать. Публично осудив безмерное обогащение католического духовенства, оставив дом и состояние жене, он стал отшельником. Его отношение к бедности как высшему достоинству христианина во многом совпадало со взглядами Франциска Ассизского. Они считали, что причисление человека к лику святых или осуждение за вероотступничество является делом случая и, по сути, ничего не решает. Разумеется, далеко не всегда легко отличить стремление к совершенствованию и реформам, антиклерикализм от идейных проповедей, несовместимых с духом христианства. Однако победоносное развитие исламского учения наглядно продемонстрировало, что может произойти, если оставить без внимания и контроля те еретические идеи, которые вырабатывают и принимают на вооружение нарождающиеся социальные группы и сословия. Тут следует заметить, что самую активную критику официального духовенства за его безмерное материальное благосостояние вели городское купечество и буржуазия богатых областей Ломбардии, Лангедока и Прованса.
В Лангедоке имелись и другие причины, способствовавшие быстрому распространению катарского учения. Как с горечью заметил в свое время Бернард Клервоский, осуждая Ги де Лузиньяна, церковь находится в прискорбном положении, поскольку нерадивые, жадные и невежественные священники больше склонны обирать, а не опекать свою паству. Вместе с тем постоянные контакты испанских католиков с маврами и знакомство с их идеями, а также заметный рост влияния евреев на экономику южноевропейских областей способствовали возникновению там атмосферы веротерпимости. Централизованный контроль в этих регионах был не столь жестким, поскольку многие территории находились в свободном землевладении и были избавлены от гнета традиционной феодальной зависимости. Даже местные феодалы не имели единых сюзеренов: одни из них подчинялись графу Тулузскому, другие – королю Арагона, а некоторые – германскому императору. И везде процветали откровенно антиклерикальные настроения. От предков нынешней дворянской знати в руки алчного духовенства к тому времени уже перешло немало собственности, включая обширные территории, и у местных дворян созрело естественное желание вернуть их себе. Это стало причиной непрерывных конфликтов как с местным епископами, так и с Папской курией. Поэтому неудивительно, что религия, признававшая за духовенством законное, право на неограниченное обогащение, вызывала общественное осуждение и протест.
На первый взгляд может показаться странным, что столь неуправляемая, довольно беззаботная и эгоистически настроенная общественная группа, выделявшаяся на фоне всей Европы высокой культурой и склонностью к наслаждениям – именно здесь, по словам современников, нашли прибежище жонглеры и трубадуры, воспевавшие утонченную любовь, – оказалась так
восприимчива к мрачному дуалистическому учению катаров. Однако не следует забывать, что лишь отдельные, самые фанатичные приверженцы этой идеологии – парфаты [17]– жили и
условиях подлинного самоотречения, а основная масса рядовых верующих – креденты [18]– считала, что для спасения души достаточно причастия: именно оно способно полностью очистить человека от прегрешений. А посему отпадала необходимость в постоянном целомудрии – достаточно было покаяться перед смертью. Идеология катаров отличалась уважительным
отношением к женщине: женщины-парфаты пользовались не меньшим уважением, чем мужчины. Как метко выразился один французский священник, «хотя ересь – типично мужское изобретение, но благодаря женщинам она разносится по земле и обретает бессмертие».
В 1167 году греческий «папа» катаров Никита прибыл из Константинополя, чтобы председательствовать на Соборе своих единомышленников, собравшихся в Сен-Феликс-де-Карамане (провинция Лангедок). К тому времени уже существовал катарский епископат в городе Альби, и настало время выбрать новых епископов для Тулузы, Каркассона и Ажена. Католические епископы Лангедока, напуганные быстрым распространением еретического учения, тщетно пытались противостоять ему с помощью богословских дискуссий. Вскоре известие о пополнении и укреплении новой секты достигло папского престола в Риме. И когда в 1205 году Доминик Гусман, фанатичный каноник кафедрального собора в городе Осма (королевство Кастилия), испросил у папы Иннокентия III позволения проповедовать Евангелие язычникам, живущим у реки Вислы, тот благословил его намерения, но перенаправил католического священника на юг Франции. Причина состояла в том, что двумя годами ранее понтифик поручил цистерцианцам обратить в истинную веру местных катаров, однако, несмотря на все усилия, эта миссия провалилась.
Получив это задание, Доминик перевоплотился в настоящего парфата – влачащего жалкое существование нищего и смиренника. Одновременно вместе с цистерцианцами он проповедовал традиционные догматы католицизма, горячо полемизируя с катарскими богословами. Однако и в этот раз нужного результата добиться не удалось. Иннокентий, к тому времени уже четко осознавший опасность, нависшую над официальной католической церковью в Лангедоке, отозвал из провинции сразу семерых епископов, заменив их неподкупными цистерцианцами, и повторно обратился к графам Тулузским предпринять необходимые меры. Однако светские правители не горели желанием выполнять его просьбу, да и вряд ли смогли бы это сделать, поскольку учение катаров уже пустило глубокие корни. К тому же у многих правоверных католиков среди катаров были братья, сестры и другие родственники, ведшие достойную подражания жизнь.
Высшее духовенство с тревогой наблюдало за триумфальным шествием этого еретического учения. Катары не просто заставляли их потесниться – католические священники Лангедока на себе ощущали мощное давление непримиримых конкурентов. Точнее было сказать, что катарам удалось переманить души верующих, опеку которых поручил церковникам сам Господь и которые теперь были обречены на вечное проклятие. Особую ненависть катары питали к кресту, который считался у них символом богохульства, напоминающим о страданиях Божества, и церковной мессе, которая по их мнению, была воплощением кощунства, поскольку включала обряд поедания хлеба, олицетворявшего плоть Христа, то есть людоедство. Не особенно стремясь сохранить мирные отношения с католиками, катары были готовы без колебаний отстаивать свои далеко идущие амбиции, вплоть до ликвидации официальной церкви: в 1207 году они даже изгнали из Каркассона католического епископа.
Однако общественная и церковная жизнь в средневековой Европе были тесно переплетены: каждый год, в соответствии с календарем, повторялись одни и те же христианские праздники и посты, а весь жизненный уклад был связан с церковными таинствами и обрядами. Упраздненные катарами обеты и клятвы издавна служили основой всей системы феодальных отношений, поэтому вероотступничество неизбежно привело бы к анархии и разрушению важнейших общественных институтов. Об этом постоянно твердили и сами катары; в частности, их идеолог Ренье Саккони заявлял, что «брак является смертельным грехом… за который Господь карает не менее жестоко, чем за супружескую измену или за инцест» (половые отношения между близкими родственниками).
После очередной неудачной попытки призвать раскольников к порядку папа Иннокентий обратился к верховному правителю региона графу Тулузскому Раймунду VI с требованием искоренить ересь силой. В 1205 году Раймунд пообещал ему принять меры, но так ничего и не сделал. А в 1207 году после встречи Раймунда с папским посланником – ле-гатом Пьером Кастельно в городе Сен-Жиль провинции Прованс последний был убит одним из членов графской свиты. Столь возмутительный инцидент побудил Иннокентия III объявить крестовый поход против еретиков. Следующие два десятилетия прошли в непрерывных войнах и взаимной кровавой резне, которая закончилась тем, что французский король присоединил Лангедок к своим владениям. Катаров выслеживали и безжалостно сжигали, а порой, измученные пытками, они сами в отчаянии бросались в костер. В конце концов ересь удалось подавить, но вместе с ней из жизни ушло и то, что некоторые историки называют уникальной цивилизацией с развитой и утонченной культурой, а их противники – «обществом в состоянии усиливающегося раскола, которое хотя и цеплялось за внешнюю оболочку хрупкой цивилизации, но было обречено на исчезновение».
Учитывая, что для всех рыцарских орденов именно папа являлся верховным авторитетом, довольно странным представляется тот факт, что лишь единожды Папская курия привлекла их для собственной военной поддержки: так, в 1167 году папа Климент IV использовал госпитальеров в военных действиях против германской армии на Сицилии. Вполне естественно, что рыцари – члены военных орденов были вынуждены поддерживать тех пап и монархов, на чьих териториях размещались их орденские владения. Например, правители Арагона напрасно пытались привлечь тамплиеров для борьбы с соседней Кастилией и Францией. Однако такие эпизоды были исключением из правила. Коронованные особы крайне редко прибегали к помощи тамплиеров в борьбе со своими недругами, да и сами храмовники всячески этому противились и порой соглашались выполнить требования королей только под давлением, когда тем удавалось припугнуть рыцарей самыми строгими мерами.
Два других фронта, где тамплиеры иногда вступали в вооруженные конфликты со своими единоверцами, располагались на Кипре и в армянской Киликии. Так, в 1192 году они успешно подавили мятеж местных греков, но даже после перепродажи острова Ги де Лузиньяну тамплиеры сохранили и своих руках крепость Гастрию (севернее Фамагусты), несколько имений в районе Ермасойры и Хирокиты, а также замок и Лимасоле. В схватке в Киликии с царевичем Львом II рыцари Храма отвоевали ранее принадлежавший им замок Гастон в Амманских горах на границе с Антиохией.
В двух самых крупных вооруженных конфликтах между христианами, случившихся в тот период, тамплиеры прини мали лишь косвенное участие. Первое из этих столкновений произошло в ходе 4-го Крестового похода, организованного по инициативе папы Иннокентия III. Как и в 1-м Крестовом походе, в авангарде шли западноевропейские дворяне не самого высшего ранга – графы Людовик Блуа, Балдуин Фландрский и Тибо Шампанский.
Из-за гибели в Анатолии императора Барбароссы сухо путный маршрут был признан неприемлемым, поэтому передовые отряды крестоносцев стянулись к Венеции, откуда намеревались отплыть в Палестину. Венецианский дож (избранный правитель республики) Энрико Дандоло, несмотря на весьма преклонный возраст, отличался бодростью духа и трезвостью ума. За 85 тысяч серебряных марок он согласился предоставить крестоносцам флот из 50 галер, чтобы переправить за море 4500 рыцарей, 9000 оруженосцев и 20 000 пехотинцев с оружием и провиантом. Отплытие назначили через год.
Официальной целью экспедиции было освобождение Иерусалима, поскольку, как и перед 1-м Крестовым походом, западноевропейские христиане готовы были рискнуть жизнью только за Святую землю. Однако в секретный параграф подписанного крестоносцами договора было включено предполагаемое нападение на Египет. После 3-го Крестового похода у большинства франкских вождей – как в Европе, так и в Заморье – созрело убеждение, что при постоянной угрозе со стороны Каира надежно защитить Иерусалим невозможно. Однако венецианцев, поддерживавших с египетскими Аюбидами (по имени Аюба – отца Саладина) выгодные торговые отношения, этот план совсем не устраивал. После смерти графа Тибо Шампанского, последовавшей в 1201 году, командующим экспедицией избрали маркиза Бонифация Монферратского. Однако ко дню отплытия до Венеции добрались лишь около 10 тысяч крестоносцев; кроме того, недоставало 35 тысяч марок, чтобы расплатиться с венецианцами. Местные власти отказались снизить оговоренную ранее сумму, однако согласились простить долг, если крестоносцы помогут им по пути на Восток захватить город Зара в Далмации (современная Хорватия). Этот важный порт удерживал венгерский король, а Венгрия была католической страной, поэтому многие крестоносцы отказались от этой авантюры – среди отказавшихся были, в частности, настоятелъ цистерцианского монастыря Лефо-де-Серне и французский барон Симон де Монфор. Однако вопреки их воле Зара была захвачена. Узнав о нападении крестоносцев на владения христианского монарха, Иннокентий III так разгневался, что отлучил от церкви разом всех нападавших, однако, опасаясь полного срыва всего похода, был вынужден отменить свой приговор.
Пока крестоносцы зимовали в Заре, собираясь весной продолжить свой восточный поход, им поступило заманчивое предложение от греческого принца Алексея IV Ангела, чье семейство претендовало на византийский трон. В обмен на помощь латинян в возвращении императорской короны его отцу он обещал содействовать объединению православной и католической церквей, крупную финансовую поддержку и десятитысячный отряд византийцев для участия в крестовом походе. Энрико Дандоло и Бонифацию Монферратскому эта идея сразу пришлась по душе, однако вызвала неприятие у тех, кто прежде противился нападению на Зару, – аббата Лефо-де-Сернейского и Симона де Монфора. В результате они отказались от дальнейшего участия в походе.
Между тем восстановление законных прав коронованных особ являлось вполне легитимным в феодальном обществе, поэтому большинство епископов, которые сопровождали крестоносцев, поддержали это рискованное предприятие. Но как только флот латинян в июне 1203 года добрался до Хал-кидона, расположенного напротив Константинополя, крестоносцев стали обуревать неприятные исторические ассоциации. Так, французы припомнили печальную судьбу армии короля Людовика VII во время 2-го Крестового похода в 1148 году через Антиохию, когда их соотечественники были коварно преданы теми же греками. У венецианского дожа также имелись основания ненавидеть византийцев – прежде всего за погромы, учиненные константинопольскими греками над латинянами в 1182 году. Во время погромов 1182 года Энрико Дандоло был ранен и потерял зрение.
Память об этих зверствах еще сохранилась у западноевропейцев: в этом легко убедиться, ознакомившись с яркими историческими хрониками того же Вильгельма Тирского. Ранее, укоряя византийцев за то, что те оказались неспособны защитить христианские святыни на Ближнем Востоке, он все же признавал их естественными союзниками в борьбе с сарацинами. Но после погромов 1182 года эти иллюзии рассеялись, и архиепископ Тирский признает, что ошибался, доверяя «лукавым и вероломным грекам», чьи «внешне благочестивые и богобоязненные священники» – на самом деле истинные еретики; в устах средневекового церковника это звучало тяжким проклятием.
«Идейная» ненависть к византийцам подогревалась и неистребимой тягой средневековых воинов к грабежам и воинским трофеям – что не так легко представить в наше относительно спокойное и сытое время, когда солдаты, как правило, обеспечены всем необходимым, а подобные действия считаются преступными. Это вовсе не значило, что страсть к разбою в крови франкских воинов и досталась им в наследство от предков-варваров, – просто в то время любую военную кампанию стремились максимально окупить. Иннокентий III упустил из виду, что, несмотря на все объявленные им привилегии и освобождение от податей, расходы на крестовый поход далеко превышали реальные возможности ополченцев, за исключением самых богатых рыцарей. Добиваясь участия в походе как можно большего числа дворян – всех графов Блуа, Фландрии и Шампани, – папа хотел сохранить надежный контроль над экспедицией, что было бы труднодостижимо, если бы он опирался только на королей Англии и Франции. Однако, как показал захват Зары, полного контроля ему добиться так и не удалось – прежде всего из-за недостаточного финансирования.
Вполне очевиден и тот факт, что – как и в других крестовых походах – покаянные настроения многих участников перемешивались с надеждой не только спасти душу, но и обрести удачу: существовало всеобщее убеждение, что риск непременно должен быть вознагражден. Несмотря на такие настроения, большинство крестоносцев понимали, что задуманное ими предприятие «пахнет откровенным скандалом», даже если не до конца ясно, чья тут вина. В июне 1203 года, сразу после высадки, крестоносцы напали на пригороды Константинополя, захватив Галату, разбили цепи, перекрывавшие вход в бухту Золотой Рог. 17 июля они попытались с ходу захватить и саму столицу, однако были отброшены императорской гвардией, состоящей из варягов. Тем не менее атака так напугала императора Алексея III, что тот уступил царский трон ставленнику латинян Исааку Ангелу.
Презираемый своими греческими подданными за предательство, новоиспеченный император так и не смог собрать нужные для расплаты с крестоносцами средства. И уже в январе 1204 года разгневанные соотечественники свергли и убили Исаака вместе с сыном, а на его место посадили Алексея V Дука, который был им больше по душе, но враждовал с латинянами. Предприняв новую атаку, 12 апреля 1204 года крестоносцы захватили Константинополь. В древней и до того остававшейся непокоренной столице Восточной Римской империи началась жестокая резня и повальные грабежи. Больше всего католических ополченцев и паломников привлекали священные реликвии, хранившиеся в церковных сокро-вищницах, ценность которых намного превышала цену золота, из которого они были изготовлены. Очевидец этих событий Гюнтер Перийский рассказывает о католическом аббате, который ворвался в собор Христа Вседержителя и под угрозой смерти заставил греческого священника показать, где хранятся церковные сокровища, после чего, «набив полы рясы священными реликвиями, с радостным смехом направился к своему кораблю».
Латинские завоеватели поделили между собой не только богатства самого Константинополя, но и всю Византийскую империю. Так, 16 мая Балдуин Фландрский короновался и Софийском кафедральном соборе в качестве нового правителя Фракии и части Кикладских островов; Бонифаций Монферратский основал королевство со столицей в Салониках; а венецианцы прибрали к рукам бывшие владения греков в Адриатике, порты на побережье Пелопоннеса, Крит, Эвбею и острова в Ионическом море. Константинополь был также поделен на несколько частей, при этом почти половина досталась ловким венецианцам. В результате Энрико Дандоло не просто отомстил грекам, а установил полный контроль Венецианской республики над торговыми путями от Адриатического до Черного моря.
Никто из рыцарей Бонифация Монферратского так и не отправился в Святую землю, предпочтя обзавестись феодальными владениями на землях Византийской империи. С этого момента большинство безземельных дворян Западной Европы вместо рискованной погони за удачей в Сирии и Палестине стали больше ориентироваться на спокойную Грецию. От этого пострадали не только православные греки, но и братья-католики на Ближнем Востоке, которые фактически лишились обещанной им помощи. Даже тамплиеры, чья роль в 4-м Крестовом походе была не слишком заметной, приняли участие в захвате центральной части Греции в 1205-1210 годах. Вместе с госпитальерами и тевтонами они оккупировали крупные территории на полуострове Пелопоннес. Хотя военная служба их номинальной, они внесли свой вклад в оборону Латинской империи со столицей в Константинополе.
Вторым крупным внутрихристианским конфликтом, разразившимся вскоре после захвата Византии, стал Альбигойский крестовый поход (получил название от города Альби на юго-западе Франции). Это был географический центр катаров [16], еретической секты, которая распространила свое влияние в богатой провинции Лангедок, протянувшейся от реки Рона до Пиренеев. Корни катарства уходят к религиозному влиянию зороастризма, зародившегося в древней Персии. Согласно этой религии, существуют два Бога, добрая воля одного из которых направлена на укрепление духовного мира, а злым царством другого является мир мертвой материи. Поэтому все материальное изначально таит в себе зло, и спасти душу человек может, лишь освободившись от власти плоти. Подобное неприятие всего материального можно обнаружить и в таких учениях, как буддизм, стоицизм и неоплатонизм, а вот христианство в целом – несмотря на провозглашаемое самоотречение – утверждает, что Бог не только сотворил весь материальный мир, но и претворил Божественное Слово в человеческую плоть, явив миру Иисуса Христа.
С первых страниц церковной истории эта двойственность восприятия окружающего мира отражалась на верованиях христиан. В первую очередь их мучил вечный вопрос: если Бог создал все, в том числе и дьявола, то почему он до сих пор допускает его существование? Осуждение плоти, а вместе с ней грубых и эгоистических страстей, казалось бы, в полной мере отвечает учению Христа. При таком дуалистическом подходе целибат является обязательным условием спасения души, все плотские связи олицетворяют собой зло, а посему иметь детей означает потакать сатане, апологету всего материального, то есть бездуховного. Например, Маркиан, известный христианский священник-еретик, живший во II веке, полностью запретил браки, а целибат сделал обя зательным условием крещения.
Другой проповедник, Мани, живший в Персии в III веке, разработал собственное учение – манихейство, по которому вообще не следовало заниматься каким-либо трудом, воевать или создавать семью, дабы не потворствовать силам зла. После того как по приказу зороастрийских священников в 276 году его предали мучительной смерти, манихейская ересь из Персии распространилась по всей Римской империи. Под ее влияние попал в юности и знаменитый Августин из Гиппона, а V веке братство манихейцев-павликиан основало крупный монастырь в Армении. Их влияние было настолько сильным, что в X веке византийский император неоднократно направлял против них войска, вынудив монахов-еретиков перебраться на север Греции, во Фракию. Здесь их взгляды, распространившиеся по всей Болгарии и соседним землям, были восприняты славянским священником по имени Богомил, который стал основателем новой дуалистической церкви на Балканах. Как и их предшественники павликиане, богомилы отрицали Ветхий Завет, таинства крещения и евхаристии, крест и большинство официальных церковных обрядов. Они также считали, что иметь детей – значит потворствовать дьяволу в его кознях. Чтобы «спастись от греха», некоторые богомилы стали прибегать к содомитству (мужеложству); английское слово bugger (педераст) имеет болгарские корни.
Несмотря на жестокие преследования со стороны православных византийских властей, богомильская церковь сумела выжить и существовала вплоть до оккупации Балкан отто майской Турцией, когда многие боснийские богомилы перешли в мусульманство. Некоторые районы Антиохии и Триполи, населенные павликианами, оказались на пути участником 1-го Крестового похода; поэтому неудивительно, что вернуи шиеся домой крестоносцы принесли с собой их дуалистические взгляды. Отдельные проявления этого еретического учения, впоследствии обнаруженные во Фландрии, Рейнской области и Шампани, были выявлены и решительно подавлс ны официальной католической церковью.
Что касается Южной Европы, то там дуалистическая идеология должна была соперничать с другими неортодоксальными течениями, в особенности с учением лионского купца Пьера Вальдо, который – даже не будучи дуалистом – решительно отрицал, что непременным условием спасения является церковная благодать. Публично осудив безмерное обогащение католического духовенства, оставив дом и состояние жене, он стал отшельником. Его отношение к бедности как высшему достоинству христианина во многом совпадало со взглядами Франциска Ассизского. Они считали, что причисление человека к лику святых или осуждение за вероотступничество является делом случая и, по сути, ничего не решает. Разумеется, далеко не всегда легко отличить стремление к совершенствованию и реформам, антиклерикализм от идейных проповедей, несовместимых с духом христианства. Однако победоносное развитие исламского учения наглядно продемонстрировало, что может произойти, если оставить без внимания и контроля те еретические идеи, которые вырабатывают и принимают на вооружение нарождающиеся социальные группы и сословия. Тут следует заметить, что самую активную критику официального духовенства за его безмерное материальное благосостояние вели городское купечество и буржуазия богатых областей Ломбардии, Лангедока и Прованса.
В Лангедоке имелись и другие причины, способствовавшие быстрому распространению катарского учения. Как с горечью заметил в свое время Бернард Клервоский, осуждая Ги де Лузиньяна, церковь находится в прискорбном положении, поскольку нерадивые, жадные и невежественные священники больше склонны обирать, а не опекать свою паству. Вместе с тем постоянные контакты испанских католиков с маврами и знакомство с их идеями, а также заметный рост влияния евреев на экономику южноевропейских областей способствовали возникновению там атмосферы веротерпимости. Централизованный контроль в этих регионах был не столь жестким, поскольку многие территории находились в свободном землевладении и были избавлены от гнета традиционной феодальной зависимости. Даже местные феодалы не имели единых сюзеренов: одни из них подчинялись графу Тулузскому, другие – королю Арагона, а некоторые – германскому императору. И везде процветали откровенно антиклерикальные настроения. От предков нынешней дворянской знати в руки алчного духовенства к тому времени уже перешло немало собственности, включая обширные территории, и у местных дворян созрело естественное желание вернуть их себе. Это стало причиной непрерывных конфликтов как с местным епископами, так и с Папской курией. Поэтому неудивительно, что религия, признававшая за духовенством законное, право на неограниченное обогащение, вызывала общественное осуждение и протест.
На первый взгляд может показаться странным, что столь неуправляемая, довольно беззаботная и эгоистически настроенная общественная группа, выделявшаяся на фоне всей Европы высокой культурой и склонностью к наслаждениям – именно здесь, по словам современников, нашли прибежище жонглеры и трубадуры, воспевавшие утонченную любовь, – оказалась так
восприимчива к мрачному дуалистическому учению катаров. Однако не следует забывать, что лишь отдельные, самые фанатичные приверженцы этой идеологии – парфаты [17]– жили и
условиях подлинного самоотречения, а основная масса рядовых верующих – креденты [18]– считала, что для спасения души достаточно причастия: именно оно способно полностью очистить человека от прегрешений. А посему отпадала необходимость в постоянном целомудрии – достаточно было покаяться перед смертью. Идеология катаров отличалась уважительным
отношением к женщине: женщины-парфаты пользовались не меньшим уважением, чем мужчины. Как метко выразился один французский священник, «хотя ересь – типично мужское изобретение, но благодаря женщинам она разносится по земле и обретает бессмертие».
В 1167 году греческий «папа» катаров Никита прибыл из Константинополя, чтобы председательствовать на Соборе своих единомышленников, собравшихся в Сен-Феликс-де-Карамане (провинция Лангедок). К тому времени уже существовал катарский епископат в городе Альби, и настало время выбрать новых епископов для Тулузы, Каркассона и Ажена. Католические епископы Лангедока, напуганные быстрым распространением еретического учения, тщетно пытались противостоять ему с помощью богословских дискуссий. Вскоре известие о пополнении и укреплении новой секты достигло папского престола в Риме. И когда в 1205 году Доминик Гусман, фанатичный каноник кафедрального собора в городе Осма (королевство Кастилия), испросил у папы Иннокентия III позволения проповедовать Евангелие язычникам, живущим у реки Вислы, тот благословил его намерения, но перенаправил католического священника на юг Франции. Причина состояла в том, что двумя годами ранее понтифик поручил цистерцианцам обратить в истинную веру местных катаров, однако, несмотря на все усилия, эта миссия провалилась.
Получив это задание, Доминик перевоплотился в настоящего парфата – влачащего жалкое существование нищего и смиренника. Одновременно вместе с цистерцианцами он проповедовал традиционные догматы католицизма, горячо полемизируя с катарскими богословами. Однако и в этот раз нужного результата добиться не удалось. Иннокентий, к тому времени уже четко осознавший опасность, нависшую над официальной католической церковью в Лангедоке, отозвал из провинции сразу семерых епископов, заменив их неподкупными цистерцианцами, и повторно обратился к графам Тулузским предпринять необходимые меры. Однако светские правители не горели желанием выполнять его просьбу, да и вряд ли смогли бы это сделать, поскольку учение катаров уже пустило глубокие корни. К тому же у многих правоверных католиков среди катаров были братья, сестры и другие родственники, ведшие достойную подражания жизнь.
Высшее духовенство с тревогой наблюдало за триумфальным шествием этого еретического учения. Катары не просто заставляли их потесниться – католические священники Лангедока на себе ощущали мощное давление непримиримых конкурентов. Точнее было сказать, что катарам удалось переманить души верующих, опеку которых поручил церковникам сам Господь и которые теперь были обречены на вечное проклятие. Особую ненависть катары питали к кресту, который считался у них символом богохульства, напоминающим о страданиях Божества, и церковной мессе, которая по их мнению, была воплощением кощунства, поскольку включала обряд поедания хлеба, олицетворявшего плоть Христа, то есть людоедство. Не особенно стремясь сохранить мирные отношения с католиками, катары были готовы без колебаний отстаивать свои далеко идущие амбиции, вплоть до ликвидации официальной церкви: в 1207 году они даже изгнали из Каркассона католического епископа.
Однако общественная и церковная жизнь в средневековой Европе были тесно переплетены: каждый год, в соответствии с календарем, повторялись одни и те же христианские праздники и посты, а весь жизненный уклад был связан с церковными таинствами и обрядами. Упраздненные катарами обеты и клятвы издавна служили основой всей системы феодальных отношений, поэтому вероотступничество неизбежно привело бы к анархии и разрушению важнейших общественных институтов. Об этом постоянно твердили и сами катары; в частности, их идеолог Ренье Саккони заявлял, что «брак является смертельным грехом… за который Господь карает не менее жестоко, чем за супружескую измену или за инцест» (половые отношения между близкими родственниками).
После очередной неудачной попытки призвать раскольников к порядку папа Иннокентий обратился к верховному правителю региона графу Тулузскому Раймунду VI с требованием искоренить ересь силой. В 1205 году Раймунд пообещал ему принять меры, но так ничего и не сделал. А в 1207 году после встречи Раймунда с папским посланником – ле-гатом Пьером Кастельно в городе Сен-Жиль провинции Прованс последний был убит одним из членов графской свиты. Столь возмутительный инцидент побудил Иннокентия III объявить крестовый поход против еретиков. Следующие два десятилетия прошли в непрерывных войнах и взаимной кровавой резне, которая закончилась тем, что французский король присоединил Лангедок к своим владениям. Катаров выслеживали и безжалостно сжигали, а порой, измученные пытками, они сами в отчаянии бросались в костер. В конце концов ересь удалось подавить, но вместе с ней из жизни ушло и то, что некоторые историки называют уникальной цивилизацией с развитой и утонченной культурой, а их противники – «обществом в состоянии усиливающегося раскола, которое хотя и цеплялось за внешнюю оболочку хрупкой цивилизации, но было обречено на исчезновение».