Однако жаль, что она взяла да и покончила с собой; своей эгоистичностью она лишила мир многих прекрасных полотен. Я никак не предполагал ничего подобного, пока не прочел заметку в газете. Женщина, подрабатывавшая проституцией, вытащена из реки, так писали газеты. Несмотря на многие недостатки, она заслуживала более достойного некролога. Лучшая натурщица в Лондоне, по моему убеждению, но глупая. Очень глупая. Только вообразите: убить себя потому лишь, что она забеременела! Кто бы подумал, что она вообще была способна испытывать стыд? Не говоря уж о таком экстремальном поступке. Совершенно непонятно. Живая она была глупа, и умерла как жила, надо полагать.
А! Какое непроницаемое у вас лицо, мой друг! Какое самообладание. Знаете ли, что вы — худший кошмар художника? Что-то, чем я когда-то очень восхищался. Стоицизм английского джентльмена поистине замечательная вещь, если только не пытаешься поймать ее на полотне, потому что эмоции разбиваются об нее и никогда себя не выдают. Сказать вам о чем-то возмутительном или чудесном, оскорбить вас или превознести — ответом будет все та же непроницаемость выражения. Словно пытаться заглянуть внутрь через грязное стекло: видишь смутно и в конце концов видишь только собственное неясное отражение. Так дело не пойдет. Вы должны, прежде чем уйти, показать мне какую-нибудь сильную эмоцию, не то я отшвырну кисти и выбегу вон в художническом бешенстве. Уже много лет я в него не впадал.
Странно, но Джеки очень пришлась Эвелин. Я передал ее Эвелин, когда она вернулась в Лондон в тысяча девятьсот втором году. Ей нужна была натурщица, и со временем Джеки стала ее одной-единственной. Неожиданное сочетание. Но каждая, надо полагать, восполняла что-то в другой. Эвелин, должно быть, нравились простота Джеки, домашность ее характера, безвкусие ее вкусов. Быть может, она искала укрытия от всего этого эстетства вокруг, нуждалась время от времени в противоядии от высокой серьезности творчества. Вы способны понять такое, Уильям? Могло ли оно и вас привлечь? А Джеки откликалась на что-то в Эвелин, возможно, на ее независимость и ее молчание. На внутреннюю силу, скрытую в слабом теле. А возможно, она видела больше, чем видел я, и понимала, насколько в действительности хрупкой была она, и откликнулась на ее мужество. Я знаю, над ней смеялись, когда люди вроде меня, считавшие, что низкое служит подходящей темой для искусства, но не для разговоров, встречали их вместе на улице. Иногда рука об руку. Подруги. Не художница и натурщица, не госпожа и служанка. В такой фамильярности было некоторое нарушение декорума, ну вроде того, чтобы привести любовницу в ресторан.
Как они могли столько времени проводить вместе? Это оставалось тайной, тем более что Джеки иногда набрасывалась на нее, будто старая карга. Я бы не потерпел, чтобы какая-то там натурщица говорила со мной в подобном тоне, но Эвелин, казалось, не только не возражала, но иногда принимала надлежаще виноватый вид. Она находила дружбу в самых странных местах и никогда не любила общество других художников. Она принадлежала к тем людям, которые способны высечь интересную искру почти в ком угодно, когда хотят. Я думал, что с Джеки усилие должно было быть сверхчеловеческим, но ничего подобного, когда видел их вместе, не замечал. Она казалась куда более непринужденной, чем со мной. Не то чтобы я задумывался над этим тогда. Но с тех пор…
Теперь я в натурщицах не нуждаюсь. Уже порядочное время я не писал ни единой женщины моложе сорока.
Здесь они тщательно оберегают своих женщин, а остров невелик. Ну и эти кружевные чепцы мне не слишком импонируют, а с непокрытой головой они из дома не выходят, да и вообще они не слишком просятся на полотно, если только вас не привлекают выдубленные непогодой лица и свидетельства ломающей спину работы или постоянного недоедания. Не слишком соблазнительная тематика, да и открытыми их лица не назовешь. Необходимо узнать их гораздо ближе, чтобы проникнуть в их внутреннюю сущность настолько, чтобы создать что-то стоящее. Однако красота способна цвести и в самых неподходящих местах. Одну девушку тут я бы написал с наслаждением, у нее глаза дьявола. Но мы всего лишь обмениваемся взглядами через все пространство церкви. Я знаю, что завораживаю ее. Для нее я то, чем для меня были вы, — новый мир, полный чудесных возможностей, предлагающий все, чего она хочет, но не может получить без чьей-либо помощи. Она хочет покинуть остров, увидеть что-то другое, стать чем-то другим. По ночам она грезит о том, что значило бы жить другой жизнью. Она томится по свободе, и за все это многие на острове ее ненавидят. Ее желания сделали ее колючей и неприятной. И все это вместе скоро разъест ее красоту.
Если я вмешаюсь, ее судьба изменится. Что бы ни произошло, она уедет отсюда, не выйдет замуж за честного рыбака, как назначено ей судьбой, не состарится преждевременно от нужды и беременностей. Как она кончит, известно только Богу. Но будь что будет: что-то в ней хочет рискнуть, бросить кости. Все что угодно, лишь бы не то, что предначертано ей здесь. Если бы только я ее подтолкнул. Господи, такое искушение! Но я ничего не сделаю. Не мне менять ее будущее. Ей требуется всего лишь сесть на пароход и не вернуться. Так просто. Если вы изменяете чью-то жизнь, вы берете на себя ответственность за нее навсегда. Тяжкая ноша, от которой нельзя уклоняться. Вы ведь согласны, Уильям?
Впрочем, один портрет я все-таки написал. Пожалуй, точнее будет сказать — натюрморт. Он не закончен, как и почти все мои нынешние работы. Но не из-за лени. Докончить его невозможно. Примерно год назад мальчика прибило к берегу в месте, называемом Treac'h Salus. Прекрасный песчаный пляж примерно в двадцати минутах ходьбы отсюда. Никто не знал, кто он такой — во всяком случае, не с острова. Возможно, его смыло с рыбачьего баркаса во время шторма, разразившегося неделей раньше, но никто ни о чем подобном не слышал. Быть может, он был юнгой на одном из проходящих мимо паровых судов или даже забрался на борт тайком. Наводились справки, но он явился из моря. Ничего кроме узнать не удалось. Те, кто разбирается в подобных вещах, сочли, что в воде он пробыл неделю или около того, но не намного дольше. Я отправился на утреннюю прогулку и увидел в отдалении кучку островитян, столпившихся вокруг него. В их позах было тихое спокойствие, почти благоговение — они молились. Помните «Angйlus»7 Милле? То, как голова женщины клонится к земле, как мужчина нервно мнет шапку, и оба они погружены в свои мысли? Напряженность молитвы, изображенная так просто и так исчерпывающе? Мое появление, когда я направился к ним по песку, встревожило их, но я не мог остаться в стороне. Моя реакция была совсем иной, чем у них. Они были скорбны, а я заворожен. Они смирились, я был взволнован, возбужден. Великолепные краски разложения, сложное сплетение углов и изгибов изломанного тела, полусъеденного, распухшего. Зеленый оттенок, в солнечном свете переходящий в пурпур и алость, разливаясь по голой ноге, еще так недавно юной и сильной. То, как величие человеческой формы, подобие Бога, море с такой легкостью свело к непристойности и гротеску. И глаз — единственный, так как второй был выжран из глазницы. Один уцелевший глаз, светлая небесная голубизна, сияющая как надежда среди мешанины смрадного тления. Он все еще хранил личность и жизнь, нечто почти смахивавшее на веселую усмешку по адресу собственной гибели. И ни страха, ни отчаяния, полное спокойствие, почти безмятежность. Эхо души, которая осталась жить вопреки всему, что произошло. Я видел, как она следит за мной, смотрит, как я отзовусь.
Неотступный призрак. Буквально так, потому что много дней я ни о чем другом думать не мог. Я чувствовал, что знаю его, видел, как он глядел на меня прежде. Днем я вернулся с альбомом, но неодобрение было бы таким яростным, что не стоило его открывать. А по какой-то причине зарисовать его как следует я мог только там. Все, что мне удалось запечатлеть, был глаз, который затемнял остальное, будто слепящий свет во тьме. Но хотя этот образ запечатлелся в моем сознании и композиция была именно такой, как требовалось, мальчик — все остальное — продолжал от меня ускользать.
Утром они погребли его на маленьком угрюмом погосте, устроили ему надлежащие похороны, будто он был одним из них. Немалое деяние, ведь похороны стоят денег, а лишних у этих людей нет. Но ведь его конец так легко мог оказаться концом кого-нибудь из их сыновей. Трогательная церемония, нет, правда. Суровая и аскетичная, как их собственные жизни. Провожающие собрались на погосте над морем в искренней прочувствованной скорби по тому, кого не знали, о чьем существовании прежде и не подозревали. Они хорошие люди, истинно хорошие, хотя ваше выражение, пока вы меня слушаете, показывает, насколько никчемны они для вас.
Но несколько дней спустя случилось кое-что любопытное — настолько, что способно заинтересовать даже вас. А может быть, и нет. Однажды полицейские, прослышавшие о случившимся, явились из Киберона разузнать что смогут и, естественно, рассердились из-за того, что мальчика уже похоронили. Даже грозились откопать его, впрочем, кюре скоро покончил с этим намерением. А любопытным было вот что: все они, мужчины и женщины, отказались сказать хоть что-нибудь — ни где был найден мальчик, ни что они сделали с ним, ни о, может быть, возникших у них предположениях, кто он был такой. Они тесно сомкнули ряды и на все вопросы отвечали упрямым угрюмым молчанием. Мальчик теперь принадлежал им. И все это касалось только их. Их упрямство, когда они сталкиваются с чем-либо, имеющим отношение к внешнему миру, более чем поразительно.
Это послужило толчком к пробуждению моей былой завороженности, которая на много лет затаилась где-то в глубине моего сознания. Помните наши утренние воскресные походы в Париже? Я находил их чудесными: встать спозаранку, встретиться в кафе для кофе с хлебом, а затем — вперед для целого дня разговоров и искусства. Тесная дружба, тесней не бывает. Мое образование, во многом более полезное мне, чем время, которое я проводил в училище или мастерской. Мы смотрели картины Пюи де Шаванна в Пантеоне и долго спорили, гениальны или посредственны эти огромные полотна святых. Триумф ли они или позорное поражение. Я до сих пор не нашел ответа, но питаю любовь к ним, потому что они для меня навсегда связаны с блаженством дружбы и радостью познания. В нашем распоряжении был весь Лувр, средневековые фрески, архитектура Возрождения, скульптуры Гудона и Родена; мы созерцали церкви и монументы, искусство современное и древнее. Вместе изучали итальянские картины и немецкие гравюры; ели, и пили, и гуляли. Мы сидели в парках и на пыльных площадях, прогуливались вдоль рек и каналов, пока свет не угасал совсем, продолжая и продолжая разговаривать. Я помню, как вы пронзали воздух пальцем, на ходу подкрепляя свой аргумент; то, как вы падали на скамью в парке и обмахивались путеводителем, завершая какое-нибудь многословное резюме о пользе скульптур в общественных местах. То, как при малейшем предлоге вы начинали декламировать стихи на безупречном французском, иллюстрируя какую-нибудь картину или городскую панораму.
Я возвращался с этих экскурсий измученным, но не способным уснуть: голова шла кругом от того, чего я насмотрелся. И, конечно, я перебирал в уме все, о чем мы говорили. Сказал ли я какую-нибудь глупость? Ну конечно, и много раз; как и вы, но с таким апломбом, что никто не решился бы на подобную оценку. Одно из сведений, которые я приобрел тогда, причем одно из важнейших. Но, думаю, тогда же начинали прорастать семена нашего расхождения. Помню кратенькую вспышку легкой досады — быстро подавленной, — когда вы отпустили пренебрежительное замечание по адресу Буше. Ну хорошо — не на всякий вкус все эти одетые пастушками глупые женщины с водруженными на головах пышными париками. Но посмотрите, как он их писал! Он мог делать, ну, что угодно. Когда я только-только их увидел, то не поверил. Для вас это ни малейшего значения не имело, и, возможно, вы были правы. Но вы не заметили его чувства юмора. По-вашему, он не знал, что придает этим гордым аристократкам слегка нелепый вид? Неужели вы не понимали, что вся соль в этом? Нет. В юморе вы никогда сильны не были. Для вас все это было крайне серьезным. Шутливость никогда не присутствовала в вашей жизни.
Больше всего мне запомнилась поездка в Сен-Дени, великий собор с усыпальницами королей в этом прокопченном промышленном пригороде. Одно из тех великих откровений, которые выпадают в жизни очень редко и поражают тем более из-за своей полной неожиданности. Особенно Людовик Двенадцатый и его королева, изваяния, показывающие их во всей их славе: царственные, всевластные, а внизу, как трупы, иссохшие, нагие, омерзительные. Как вы теперь, такими были и мы; как мы теперь, такими будете и вы. Ни сентиментальности, ни утаиваний. Ни черного крепа или красивых слов, чтобы замаскировать реальность. Эти люди были способны встретить неизбежность лицом к лицу и показать, что даже короли изгнивают. Это наше последнее назначение, то, от чего художники увертывались из поколения в поколение. Мы молоды и подвижны; хорошо устроены и благоденствуем; мертвы и истлели. Надежда, страх и умиротворение. У человека только три возраста, а не семь. И сейчас я пишу второй.
Моя неудача с тем мальчиком на песке, самая недавняя, уязвила меня, потому что ваятели в том соборе преуспели. Я не мог этого понять. В конце-то концов, такая простая задача; натюрморт, по композиции не более сложный, чем разложенные предметы в асаdemiе Жюльена. Но я потерпел неудачу, сумел изобразить только кучу бесформенных лохмотьев, сентиментальная, ничего не говорящая мешанина. Ничем не лучше того, что я мог бы состряпать для «Ивнинг пост»: «Тайна смерти мальчика на пляже». Два абзаца, страница четвертая, с моим гротескным наброском, напечатанным в два назойливых цвета. А то и в три, если бы он показался недостаточно омерзительным.
И продолжала уязвлять, я не привык к подобным провалам. В обычных обстоятельствах меня выручила бы моя техника, позволила бы мне сотворить что-то достаточно сносное, чтобы возмутить широкую публику. Но чего-то приемлемого я хотел не больше, чем чего-то продезинфицированного и художественного. Помните жуткое полотно Уоллиса в Тейт — «Смерть Чаттертона»? Миловидный юный поэт лежит, раскинувшись, в элегантной позе на кровати после того, как принял мышьяк. Ха! Нет, вы не так выглядите, наглотавшись мышьяку! Вы вымазаны рвотой, вы воняете, вы лежите, скорчившись, на полу после жестокой агонии; лицо у вас искажено в судороге, омерзительно обезображено мукой, пока яд разъедал ваши внутренности. Нет, вы не выглядите так, будто просто прилегли вздремнуть, слегка объевшись огуречными сандвичами. Но написать правду он не мог. Такая картина не вызвала бы в мыслях смотрящих сентиментальной требухи об обреченных художниках, умирающих ранее положенного им срока. Вот чего я хотел избежать — и не малюя пейзажи или бедняков, развлекающихся в мюзик-холлах. Реальная смерть — ведь, в конце-то концов, она составное жизни. Я-то знаю. Я зарисовал не так уж мало самоубийц, когда работал для тех журналов. И убийств, и повешений. Но это всегда было просто работой, и в моем распоряжении оказывалось не больше часа, чтобы помчаться, сделать набросок, вернуться в редакцию и помочь с набором. «Ужасная смерть в Клэпеме». «Страшное убийство в Уондсворте». «Женщина, подрабатывавшая проституцией, вытащенная из реки». Я не был бы там, когда они выудили бедную Джеки, если бы не стал художником.
А потому я вырвал листок из книги Микеланджело и отправился изучать трупы. В Кибероне имеется морг, заведующий им врач воображает себя художником, а разговаривать ему не с кем. В обмен на скандальный разговорчик и пару картин он предоставил мне полную свободу. Каждый поступавший туда труп я осматривал и изучал. Чем более изуродованный и разложившийся, тем лучше. Я стал подлинным экспертом в изображении воздействия личинок, воды и собачьих укусов на бродяг, слишком долго провалявшихся в канавах, и несколькими движениями карандаша воссоздавал красную линию, которую оставляет проведенный поперек горла нож. Или кости, выпирающие из позеленевшей кожи, или черепов, начинающих появляться из-под лица. Такого рода детали, на которые не польстился бы самый гнусный из лондонских журнальчиков, не говоря уж о меценатах.
Но все равно этого мало, и знаете почему? Да потому, что они были мертвыми. Ни характеров, ни личностей. Так это же очевидно, скажете вы, а я не хочу подчеркивать очевидное. Но изобразить отлет личности, отлет души возможно только, если вы знали его или ее живыми. Человек, изваявший Людовика Двенадцатого, должен был знать его очень близко. Отсутствие личности зияет из статуи как огромная дыра; и можно узнать человека по тому, чего там больше нет.
Надеюсь, вы заметили, что я радикально изменил мои приемы с тех пор, как вы видели меня в последний раз. Я покончил с вызывающе длинными кистями, которыми прославился. А в некоторых отношениях жаль: они так хорошо смотрелись. Помню фотографию, напечатанную вместе с обзором моей первой выставки в Обществе изящных искусств в тысяча девятьсот пятом году. Этой фотографией я, по-моему, гордился больше, чем отзывами, хотя они и были отличными. Вот, думал я, вот художник. И это было правдой. Красавец и в каждом дюйме творец, так гордо стоящий в двух шагах от мольберта, протянув перед собой длинную тонкую кисть. Словно дирижер оркестра принуждаю мои краски создавать те формы и оттенки, которые нужны мне. Большие мазки, очень импрессионистично. Но все это опоздало на тридцать лет, не так ли? Мы ужасно гордились собой, бросая вызов сложившемуся порядку, смело схватывались с академиками, низвергали пропыленность и обыденность, общепринятое и застоявшееся. Но они уже сами умирали на корню, эти старые хрычи. Нам, собственно, не к чему было сражаться, и наше поколение не сражалось. И никогда не будет. Случись война — а люди говорят, что так и будет, — маршировать с ружьями на плечах будем не мы. Слишком уже стары. К тому же мы были просто имитаторами, импортировали в Англию иностранный товар при такой же неоригинальности, как у людей, которых мы презирали с таким жаром. Или даже с большей: ни одну из их картин нельзя было принять за французскую, а наш радикализм сводился к тому, что мы превращали себя в копировщиков.
А! Какое-то время выглядело это впечатляюще. Никаких сомнений! И предоставляло возможность зарабатывать, создать себе репутацию. Воспринимать новизну в больших дозах англичане не способны: моды тридцатилетней давности для них достаточно радикальны. Нет, это не осуждение. Уютная и безопасная позиция. Но даже тогда я, по-моему, осознавал, что наш энтузиазм и пыл были не вполне подлинными. В нас всегда крылось что-то дилетантское, театральное. И поэтому я, когда обосновался здесь, вернулся к началу. Я был достаточно хорошим художником, но не вполне честным, и вот я начал заново. Долой кисти с длинными ручками, взамен — самые обычные, какие можно приобрести у любого поставщика. Сменить их значило сменить все: движение кисти по холсту, количество краски, которое набираешь, как смешиваешь. Теперь я более точен, более расчетлив и тщателен. И больше интересуюсь тем, что пишу.
Огромная перемена. То, что я не сумел вспомнить имя женщины, которую так омерзительно оскорбил, не случайность, я практически не помню никого из позировавших мне, да и тогда вспоминал их с трудом. Я не был знаком с ними, когда они в первый раз входили в мою мастерскую, и знал их немногим лучше, когда они уходили, сжимая законченный портрет. Я писал то, как они, на мой взгляд, выглядели, как свет отражался от их одежды и кожи, игру красок вокруг них. Характер и личность оставались на вторых ролях, уступая первенство технике. А этого было мало. Рейнольдс это знал и сказал это. Рембрандт это знал так хорошо, что даже не счел нужным упомянуть про это. Он, без сомнения, хотел писать душу. Рейнольдс думал о психологии, но, в сущности, оба искали одного и того же. Того, что находится ниже, череп под кожей и душу внутри черепа или где ее можно отыскать. И я запечатлевал ленивый поверхностный взгляд, считая, что раз это мой взгляд, запечатленный в наиновейшем французском стиле, его вполне достаточно. И говорил я всего лишь: смотрите на меня! Разве я не замечательный? Очень скверная позиция. Я пришел к выводу, что если вы не испытываете смирение перед объектом своей картины, никакого толку от вас не будет. И ни малейшей разницы, пиши вы короля-императора Англии и Индии, или дешевенькую натурщицу, или вазу с фруктами.
Вы, без сомнения, видите связь? Ну конечно же, вы ведь пришли к тому же раньше, чем я; вы всегда были умнее меня. Я просто пытаюсь оправдать тот факт, почему по воскресеньям вы почти всегда найдете меня на коленях в местной церкви. Я стараюсь стать более хорошим художником, друг мой, ибо если Всемогущий не внушит мне смирения, то и мучнистое лицо Уильяма Нэсмита, ухмыляющееся передо мной из моего лучшего кресла, вряд ли его мне внушит. Я пытаюсь писать вас и снаружи, и изнутри и вот почему сталкиваюсь с такими трудностями. Вас нелегко постигнуть, и так было всегда, потому что вы всегда были немножечко шарлатаном.
Ну вот! Именно это я и подразумевал! При этих словах лицо любого человека выразило бы неудовольствие или по меньшей мере смущение. Мне еще не встречался человек, даже самый подло ничтожный, который бы в глубине души не считал себя вполне порядочным. Неотъемлемая часть человеческой психики. И тут ничего поделать нельзя. Нам необходимо чувствовать, будто мы поступаем безупречно. Нам необходимо оправдывать себя в своих глазах, если и не в чьих других. Но вы не такой. Вы улыбнулись на это обвинение. И не отмахиваясь, будто говоря: дурак, так легко вам меня не задеть. Нет, ваш ответ — легчайший, чуть заметный кивок. В знак согласия. Ну разумеется, я шарлатан, говорит этот чуточный наклон головы. Такова моя профессия. Мы живем в эпоху, когда внешность — все, а тут я мастер. Я поставщик новинок для публики, посредник. Я убеждаю людей любить то, что они ненавидят, покупать то, что им не нужно, презирать то, что они любят, а достичь всего этого можно только приемами циркового шталмейстера. Но тем не менее я честен и говорю правду. В этом мой несгибаемый принцип: я обманщик с высокой целью.
«Чего желают все люди, если не считать славы?» Такой вопрос вы задали мне однажды вечером в челсийской пивной. Насколько помню, мы были слегка навеселе, и я ничего не ответил; я знал, что так или иначе вы ответите за меня. Мне нравились такие вечера: говорить о подобном в окружении лодочников, пропивающих свой заработок, носильщиков и зеленщиков, становящихся все более громогласными по мере того как владелец пивной прикарманивал еду их детей на следующую неделю. Все это еще значило для меня очень много, хотя тогда я уже приближался к своей эмансипации. Ваши слова больше не принимались безоговорочно, и я начинал ощущать себя равным вам по величине. Разве, в конце-то концов, это не удел хорошего учителя — наблюдать, как его ученик растет благодаря его наставлениям, а затем перерастает их? И вот тут я понял, что вы не хотите, чтобы я рос. Насколько я нуждался в том, чтобы вы учили меня, настолько же вы нуждались в моем преклонении, наивности и не были готовы к тому, чтобы обходиться без них. Я часто задумываюсь над тем, что значит быть отцом и видеть, как твой ребенок перестает быть ребенком, утрачивает свое автоматическое стремление обожать. Мгновенное ли это озарение, или происходит постепенно? Мирный ли это, или бурный процесс? И не потому ли художники ведут себя как дети, которым, чтобы обрести уверенность в себе, необходимо унизить и сбросить со счетов старших?
Полагаю, этого я никогда не узнаю. Мне уже никогда больше не исполнится сорок пять, и теперь слишком поздно: дети — та форма творчества, которой я никогда не познаю. Уже поднимаясь с кровати, я чувствую, как побаливают мои кости, чувствую себя усталым к концу дня, а видеть предметы так хорошо, как я видел их прежде, требует усилия. Великое проклятие портретиста — так ясно осознавать собственное угасание. Я потратил годы, глядя на лица и тела, я знаю, какие мышцы должны одряблеть, чтобы пожилые обрели этот вид усыхания. Я вижу лицо и могу проследить морщины, расползающиеся по щекам и лбу, то, как западают глаза и теряют свой блеск. Мне приходится видеть собственную судьбу всякий раз, когда я гляжу в зеркало. Я способен предвидеть будущее. И я не испытал никакого шока, когда вы вошли. Я заранее знал, как вы должны выглядеть, знал точный оттенок седины, поблескивающей в ваших волосах, и то, как далеко они отступили от прежней линии лба, и то, что изменится, когда этот высокий лоб станет еще выше. Кстати, вовсе не в дурную сторону. Просто добавило интеллектуальности. Я также знал заранее, что ваши кисти станут более костлявыми, и это подчеркнет их клешневидность. Для моего одряхления судьбы уготовили грузность; вы награждены еще большим сходством со скелетом, и кожа на шее обвисает в морщинах, будто тюлевая занавеска. И еще я знал, что возраст не смягчит угловатость, из-за которой вы выглядите так, словно вам неловко и тревожно. Собственно говоря, она заметно увеличилась. Теперь вас как будто раздражают все и вся. И если вы состаритесь больше, это станет еще более заметным. Вам не следует ожидать никакого физического облегчения; ваше тело этого не допустит. Неизбежность уже кивает совсем вблизи. Время коротко.
А! Какое непроницаемое у вас лицо, мой друг! Какое самообладание. Знаете ли, что вы — худший кошмар художника? Что-то, чем я когда-то очень восхищался. Стоицизм английского джентльмена поистине замечательная вещь, если только не пытаешься поймать ее на полотне, потому что эмоции разбиваются об нее и никогда себя не выдают. Сказать вам о чем-то возмутительном или чудесном, оскорбить вас или превознести — ответом будет все та же непроницаемость выражения. Словно пытаться заглянуть внутрь через грязное стекло: видишь смутно и в конце концов видишь только собственное неясное отражение. Так дело не пойдет. Вы должны, прежде чем уйти, показать мне какую-нибудь сильную эмоцию, не то я отшвырну кисти и выбегу вон в художническом бешенстве. Уже много лет я в него не впадал.
Странно, но Джеки очень пришлась Эвелин. Я передал ее Эвелин, когда она вернулась в Лондон в тысяча девятьсот втором году. Ей нужна была натурщица, и со временем Джеки стала ее одной-единственной. Неожиданное сочетание. Но каждая, надо полагать, восполняла что-то в другой. Эвелин, должно быть, нравились простота Джеки, домашность ее характера, безвкусие ее вкусов. Быть может, она искала укрытия от всего этого эстетства вокруг, нуждалась время от времени в противоядии от высокой серьезности творчества. Вы способны понять такое, Уильям? Могло ли оно и вас привлечь? А Джеки откликалась на что-то в Эвелин, возможно, на ее независимость и ее молчание. На внутреннюю силу, скрытую в слабом теле. А возможно, она видела больше, чем видел я, и понимала, насколько в действительности хрупкой была она, и откликнулась на ее мужество. Я знаю, над ней смеялись, когда люди вроде меня, считавшие, что низкое служит подходящей темой для искусства, но не для разговоров, встречали их вместе на улице. Иногда рука об руку. Подруги. Не художница и натурщица, не госпожа и служанка. В такой фамильярности было некоторое нарушение декорума, ну вроде того, чтобы привести любовницу в ресторан.
Как они могли столько времени проводить вместе? Это оставалось тайной, тем более что Джеки иногда набрасывалась на нее, будто старая карга. Я бы не потерпел, чтобы какая-то там натурщица говорила со мной в подобном тоне, но Эвелин, казалось, не только не возражала, но иногда принимала надлежаще виноватый вид. Она находила дружбу в самых странных местах и никогда не любила общество других художников. Она принадлежала к тем людям, которые способны высечь интересную искру почти в ком угодно, когда хотят. Я думал, что с Джеки усилие должно было быть сверхчеловеческим, но ничего подобного, когда видел их вместе, не замечал. Она казалась куда более непринужденной, чем со мной. Не то чтобы я задумывался над этим тогда. Но с тех пор…
Теперь я в натурщицах не нуждаюсь. Уже порядочное время я не писал ни единой женщины моложе сорока.
Здесь они тщательно оберегают своих женщин, а остров невелик. Ну и эти кружевные чепцы мне не слишком импонируют, а с непокрытой головой они из дома не выходят, да и вообще они не слишком просятся на полотно, если только вас не привлекают выдубленные непогодой лица и свидетельства ломающей спину работы или постоянного недоедания. Не слишком соблазнительная тематика, да и открытыми их лица не назовешь. Необходимо узнать их гораздо ближе, чтобы проникнуть в их внутреннюю сущность настолько, чтобы создать что-то стоящее. Однако красота способна цвести и в самых неподходящих местах. Одну девушку тут я бы написал с наслаждением, у нее глаза дьявола. Но мы всего лишь обмениваемся взглядами через все пространство церкви. Я знаю, что завораживаю ее. Для нее я то, чем для меня были вы, — новый мир, полный чудесных возможностей, предлагающий все, чего она хочет, но не может получить без чьей-либо помощи. Она хочет покинуть остров, увидеть что-то другое, стать чем-то другим. По ночам она грезит о том, что значило бы жить другой жизнью. Она томится по свободе, и за все это многие на острове ее ненавидят. Ее желания сделали ее колючей и неприятной. И все это вместе скоро разъест ее красоту.
Если я вмешаюсь, ее судьба изменится. Что бы ни произошло, она уедет отсюда, не выйдет замуж за честного рыбака, как назначено ей судьбой, не состарится преждевременно от нужды и беременностей. Как она кончит, известно только Богу. Но будь что будет: что-то в ней хочет рискнуть, бросить кости. Все что угодно, лишь бы не то, что предначертано ей здесь. Если бы только я ее подтолкнул. Господи, такое искушение! Но я ничего не сделаю. Не мне менять ее будущее. Ей требуется всего лишь сесть на пароход и не вернуться. Так просто. Если вы изменяете чью-то жизнь, вы берете на себя ответственность за нее навсегда. Тяжкая ноша, от которой нельзя уклоняться. Вы ведь согласны, Уильям?
Впрочем, один портрет я все-таки написал. Пожалуй, точнее будет сказать — натюрморт. Он не закончен, как и почти все мои нынешние работы. Но не из-за лени. Докончить его невозможно. Примерно год назад мальчика прибило к берегу в месте, называемом Treac'h Salus. Прекрасный песчаный пляж примерно в двадцати минутах ходьбы отсюда. Никто не знал, кто он такой — во всяком случае, не с острова. Возможно, его смыло с рыбачьего баркаса во время шторма, разразившегося неделей раньше, но никто ни о чем подобном не слышал. Быть может, он был юнгой на одном из проходящих мимо паровых судов или даже забрался на борт тайком. Наводились справки, но он явился из моря. Ничего кроме узнать не удалось. Те, кто разбирается в подобных вещах, сочли, что в воде он пробыл неделю или около того, но не намного дольше. Я отправился на утреннюю прогулку и увидел в отдалении кучку островитян, столпившихся вокруг него. В их позах было тихое спокойствие, почти благоговение — они молились. Помните «Angйlus»7 Милле? То, как голова женщины клонится к земле, как мужчина нервно мнет шапку, и оба они погружены в свои мысли? Напряженность молитвы, изображенная так просто и так исчерпывающе? Мое появление, когда я направился к ним по песку, встревожило их, но я не мог остаться в стороне. Моя реакция была совсем иной, чем у них. Они были скорбны, а я заворожен. Они смирились, я был взволнован, возбужден. Великолепные краски разложения, сложное сплетение углов и изгибов изломанного тела, полусъеденного, распухшего. Зеленый оттенок, в солнечном свете переходящий в пурпур и алость, разливаясь по голой ноге, еще так недавно юной и сильной. То, как величие человеческой формы, подобие Бога, море с такой легкостью свело к непристойности и гротеску. И глаз — единственный, так как второй был выжран из глазницы. Один уцелевший глаз, светлая небесная голубизна, сияющая как надежда среди мешанины смрадного тления. Он все еще хранил личность и жизнь, нечто почти смахивавшее на веселую усмешку по адресу собственной гибели. И ни страха, ни отчаяния, полное спокойствие, почти безмятежность. Эхо души, которая осталась жить вопреки всему, что произошло. Я видел, как она следит за мной, смотрит, как я отзовусь.
Неотступный призрак. Буквально так, потому что много дней я ни о чем другом думать не мог. Я чувствовал, что знаю его, видел, как он глядел на меня прежде. Днем я вернулся с альбомом, но неодобрение было бы таким яростным, что не стоило его открывать. А по какой-то причине зарисовать его как следует я мог только там. Все, что мне удалось запечатлеть, был глаз, который затемнял остальное, будто слепящий свет во тьме. Но хотя этот образ запечатлелся в моем сознании и композиция была именно такой, как требовалось, мальчик — все остальное — продолжал от меня ускользать.
Утром они погребли его на маленьком угрюмом погосте, устроили ему надлежащие похороны, будто он был одним из них. Немалое деяние, ведь похороны стоят денег, а лишних у этих людей нет. Но ведь его конец так легко мог оказаться концом кого-нибудь из их сыновей. Трогательная церемония, нет, правда. Суровая и аскетичная, как их собственные жизни. Провожающие собрались на погосте над морем в искренней прочувствованной скорби по тому, кого не знали, о чьем существовании прежде и не подозревали. Они хорошие люди, истинно хорошие, хотя ваше выражение, пока вы меня слушаете, показывает, насколько никчемны они для вас.
Но несколько дней спустя случилось кое-что любопытное — настолько, что способно заинтересовать даже вас. А может быть, и нет. Однажды полицейские, прослышавшие о случившимся, явились из Киберона разузнать что смогут и, естественно, рассердились из-за того, что мальчика уже похоронили. Даже грозились откопать его, впрочем, кюре скоро покончил с этим намерением. А любопытным было вот что: все они, мужчины и женщины, отказались сказать хоть что-нибудь — ни где был найден мальчик, ни что они сделали с ним, ни о, может быть, возникших у них предположениях, кто он был такой. Они тесно сомкнули ряды и на все вопросы отвечали упрямым угрюмым молчанием. Мальчик теперь принадлежал им. И все это касалось только их. Их упрямство, когда они сталкиваются с чем-либо, имеющим отношение к внешнему миру, более чем поразительно.
Это послужило толчком к пробуждению моей былой завороженности, которая на много лет затаилась где-то в глубине моего сознания. Помните наши утренние воскресные походы в Париже? Я находил их чудесными: встать спозаранку, встретиться в кафе для кофе с хлебом, а затем — вперед для целого дня разговоров и искусства. Тесная дружба, тесней не бывает. Мое образование, во многом более полезное мне, чем время, которое я проводил в училище или мастерской. Мы смотрели картины Пюи де Шаванна в Пантеоне и долго спорили, гениальны или посредственны эти огромные полотна святых. Триумф ли они или позорное поражение. Я до сих пор не нашел ответа, но питаю любовь к ним, потому что они для меня навсегда связаны с блаженством дружбы и радостью познания. В нашем распоряжении был весь Лувр, средневековые фрески, архитектура Возрождения, скульптуры Гудона и Родена; мы созерцали церкви и монументы, искусство современное и древнее. Вместе изучали итальянские картины и немецкие гравюры; ели, и пили, и гуляли. Мы сидели в парках и на пыльных площадях, прогуливались вдоль рек и каналов, пока свет не угасал совсем, продолжая и продолжая разговаривать. Я помню, как вы пронзали воздух пальцем, на ходу подкрепляя свой аргумент; то, как вы падали на скамью в парке и обмахивались путеводителем, завершая какое-нибудь многословное резюме о пользе скульптур в общественных местах. То, как при малейшем предлоге вы начинали декламировать стихи на безупречном французском, иллюстрируя какую-нибудь картину или городскую панораму.
Я возвращался с этих экскурсий измученным, но не способным уснуть: голова шла кругом от того, чего я насмотрелся. И, конечно, я перебирал в уме все, о чем мы говорили. Сказал ли я какую-нибудь глупость? Ну конечно, и много раз; как и вы, но с таким апломбом, что никто не решился бы на подобную оценку. Одно из сведений, которые я приобрел тогда, причем одно из важнейших. Но, думаю, тогда же начинали прорастать семена нашего расхождения. Помню кратенькую вспышку легкой досады — быстро подавленной, — когда вы отпустили пренебрежительное замечание по адресу Буше. Ну хорошо — не на всякий вкус все эти одетые пастушками глупые женщины с водруженными на головах пышными париками. Но посмотрите, как он их писал! Он мог делать, ну, что угодно. Когда я только-только их увидел, то не поверил. Для вас это ни малейшего значения не имело, и, возможно, вы были правы. Но вы не заметили его чувства юмора. По-вашему, он не знал, что придает этим гордым аристократкам слегка нелепый вид? Неужели вы не понимали, что вся соль в этом? Нет. В юморе вы никогда сильны не были. Для вас все это было крайне серьезным. Шутливость никогда не присутствовала в вашей жизни.
Больше всего мне запомнилась поездка в Сен-Дени, великий собор с усыпальницами королей в этом прокопченном промышленном пригороде. Одно из тех великих откровений, которые выпадают в жизни очень редко и поражают тем более из-за своей полной неожиданности. Особенно Людовик Двенадцатый и его королева, изваяния, показывающие их во всей их славе: царственные, всевластные, а внизу, как трупы, иссохшие, нагие, омерзительные. Как вы теперь, такими были и мы; как мы теперь, такими будете и вы. Ни сентиментальности, ни утаиваний. Ни черного крепа или красивых слов, чтобы замаскировать реальность. Эти люди были способны встретить неизбежность лицом к лицу и показать, что даже короли изгнивают. Это наше последнее назначение, то, от чего художники увертывались из поколения в поколение. Мы молоды и подвижны; хорошо устроены и благоденствуем; мертвы и истлели. Надежда, страх и умиротворение. У человека только три возраста, а не семь. И сейчас я пишу второй.
Моя неудача с тем мальчиком на песке, самая недавняя, уязвила меня, потому что ваятели в том соборе преуспели. Я не мог этого понять. В конце-то концов, такая простая задача; натюрморт, по композиции не более сложный, чем разложенные предметы в асаdemiе Жюльена. Но я потерпел неудачу, сумел изобразить только кучу бесформенных лохмотьев, сентиментальная, ничего не говорящая мешанина. Ничем не лучше того, что я мог бы состряпать для «Ивнинг пост»: «Тайна смерти мальчика на пляже». Два абзаца, страница четвертая, с моим гротескным наброском, напечатанным в два назойливых цвета. А то и в три, если бы он показался недостаточно омерзительным.
И продолжала уязвлять, я не привык к подобным провалам. В обычных обстоятельствах меня выручила бы моя техника, позволила бы мне сотворить что-то достаточно сносное, чтобы возмутить широкую публику. Но чего-то приемлемого я хотел не больше, чем чего-то продезинфицированного и художественного. Помните жуткое полотно Уоллиса в Тейт — «Смерть Чаттертона»? Миловидный юный поэт лежит, раскинувшись, в элегантной позе на кровати после того, как принял мышьяк. Ха! Нет, вы не так выглядите, наглотавшись мышьяку! Вы вымазаны рвотой, вы воняете, вы лежите, скорчившись, на полу после жестокой агонии; лицо у вас искажено в судороге, омерзительно обезображено мукой, пока яд разъедал ваши внутренности. Нет, вы не выглядите так, будто просто прилегли вздремнуть, слегка объевшись огуречными сандвичами. Но написать правду он не мог. Такая картина не вызвала бы в мыслях смотрящих сентиментальной требухи об обреченных художниках, умирающих ранее положенного им срока. Вот чего я хотел избежать — и не малюя пейзажи или бедняков, развлекающихся в мюзик-холлах. Реальная смерть — ведь, в конце-то концов, она составное жизни. Я-то знаю. Я зарисовал не так уж мало самоубийц, когда работал для тех журналов. И убийств, и повешений. Но это всегда было просто работой, и в моем распоряжении оказывалось не больше часа, чтобы помчаться, сделать набросок, вернуться в редакцию и помочь с набором. «Ужасная смерть в Клэпеме». «Страшное убийство в Уондсворте». «Женщина, подрабатывавшая проституцией, вытащенная из реки». Я не был бы там, когда они выудили бедную Джеки, если бы не стал художником.
А потому я вырвал листок из книги Микеланджело и отправился изучать трупы. В Кибероне имеется морг, заведующий им врач воображает себя художником, а разговаривать ему не с кем. В обмен на скандальный разговорчик и пару картин он предоставил мне полную свободу. Каждый поступавший туда труп я осматривал и изучал. Чем более изуродованный и разложившийся, тем лучше. Я стал подлинным экспертом в изображении воздействия личинок, воды и собачьих укусов на бродяг, слишком долго провалявшихся в канавах, и несколькими движениями карандаша воссоздавал красную линию, которую оставляет проведенный поперек горла нож. Или кости, выпирающие из позеленевшей кожи, или черепов, начинающих появляться из-под лица. Такого рода детали, на которые не польстился бы самый гнусный из лондонских журнальчиков, не говоря уж о меценатах.
Но все равно этого мало, и знаете почему? Да потому, что они были мертвыми. Ни характеров, ни личностей. Так это же очевидно, скажете вы, а я не хочу подчеркивать очевидное. Но изобразить отлет личности, отлет души возможно только, если вы знали его или ее живыми. Человек, изваявший Людовика Двенадцатого, должен был знать его очень близко. Отсутствие личности зияет из статуи как огромная дыра; и можно узнать человека по тому, чего там больше нет.
Надеюсь, вы заметили, что я радикально изменил мои приемы с тех пор, как вы видели меня в последний раз. Я покончил с вызывающе длинными кистями, которыми прославился. А в некоторых отношениях жаль: они так хорошо смотрелись. Помню фотографию, напечатанную вместе с обзором моей первой выставки в Обществе изящных искусств в тысяча девятьсот пятом году. Этой фотографией я, по-моему, гордился больше, чем отзывами, хотя они и были отличными. Вот, думал я, вот художник. И это было правдой. Красавец и в каждом дюйме творец, так гордо стоящий в двух шагах от мольберта, протянув перед собой длинную тонкую кисть. Словно дирижер оркестра принуждаю мои краски создавать те формы и оттенки, которые нужны мне. Большие мазки, очень импрессионистично. Но все это опоздало на тридцать лет, не так ли? Мы ужасно гордились собой, бросая вызов сложившемуся порядку, смело схватывались с академиками, низвергали пропыленность и обыденность, общепринятое и застоявшееся. Но они уже сами умирали на корню, эти старые хрычи. Нам, собственно, не к чему было сражаться, и наше поколение не сражалось. И никогда не будет. Случись война — а люди говорят, что так и будет, — маршировать с ружьями на плечах будем не мы. Слишком уже стары. К тому же мы были просто имитаторами, импортировали в Англию иностранный товар при такой же неоригинальности, как у людей, которых мы презирали с таким жаром. Или даже с большей: ни одну из их картин нельзя было принять за французскую, а наш радикализм сводился к тому, что мы превращали себя в копировщиков.
А! Какое-то время выглядело это впечатляюще. Никаких сомнений! И предоставляло возможность зарабатывать, создать себе репутацию. Воспринимать новизну в больших дозах англичане не способны: моды тридцатилетней давности для них достаточно радикальны. Нет, это не осуждение. Уютная и безопасная позиция. Но даже тогда я, по-моему, осознавал, что наш энтузиазм и пыл были не вполне подлинными. В нас всегда крылось что-то дилетантское, театральное. И поэтому я, когда обосновался здесь, вернулся к началу. Я был достаточно хорошим художником, но не вполне честным, и вот я начал заново. Долой кисти с длинными ручками, взамен — самые обычные, какие можно приобрести у любого поставщика. Сменить их значило сменить все: движение кисти по холсту, количество краски, которое набираешь, как смешиваешь. Теперь я более точен, более расчетлив и тщателен. И больше интересуюсь тем, что пишу.
Огромная перемена. То, что я не сумел вспомнить имя женщины, которую так омерзительно оскорбил, не случайность, я практически не помню никого из позировавших мне, да и тогда вспоминал их с трудом. Я не был знаком с ними, когда они в первый раз входили в мою мастерскую, и знал их немногим лучше, когда они уходили, сжимая законченный портрет. Я писал то, как они, на мой взгляд, выглядели, как свет отражался от их одежды и кожи, игру красок вокруг них. Характер и личность оставались на вторых ролях, уступая первенство технике. А этого было мало. Рейнольдс это знал и сказал это. Рембрандт это знал так хорошо, что даже не счел нужным упомянуть про это. Он, без сомнения, хотел писать душу. Рейнольдс думал о психологии, но, в сущности, оба искали одного и того же. Того, что находится ниже, череп под кожей и душу внутри черепа или где ее можно отыскать. И я запечатлевал ленивый поверхностный взгляд, считая, что раз это мой взгляд, запечатленный в наиновейшем французском стиле, его вполне достаточно. И говорил я всего лишь: смотрите на меня! Разве я не замечательный? Очень скверная позиция. Я пришел к выводу, что если вы не испытываете смирение перед объектом своей картины, никакого толку от вас не будет. И ни малейшей разницы, пиши вы короля-императора Англии и Индии, или дешевенькую натурщицу, или вазу с фруктами.
Вы, без сомнения, видите связь? Ну конечно же, вы ведь пришли к тому же раньше, чем я; вы всегда были умнее меня. Я просто пытаюсь оправдать тот факт, почему по воскресеньям вы почти всегда найдете меня на коленях в местной церкви. Я стараюсь стать более хорошим художником, друг мой, ибо если Всемогущий не внушит мне смирения, то и мучнистое лицо Уильяма Нэсмита, ухмыляющееся передо мной из моего лучшего кресла, вряд ли его мне внушит. Я пытаюсь писать вас и снаружи, и изнутри и вот почему сталкиваюсь с такими трудностями. Вас нелегко постигнуть, и так было всегда, потому что вы всегда были немножечко шарлатаном.
Ну вот! Именно это я и подразумевал! При этих словах лицо любого человека выразило бы неудовольствие или по меньшей мере смущение. Мне еще не встречался человек, даже самый подло ничтожный, который бы в глубине души не считал себя вполне порядочным. Неотъемлемая часть человеческой психики. И тут ничего поделать нельзя. Нам необходимо чувствовать, будто мы поступаем безупречно. Нам необходимо оправдывать себя в своих глазах, если и не в чьих других. Но вы не такой. Вы улыбнулись на это обвинение. И не отмахиваясь, будто говоря: дурак, так легко вам меня не задеть. Нет, ваш ответ — легчайший, чуть заметный кивок. В знак согласия. Ну разумеется, я шарлатан, говорит этот чуточный наклон головы. Такова моя профессия. Мы живем в эпоху, когда внешность — все, а тут я мастер. Я поставщик новинок для публики, посредник. Я убеждаю людей любить то, что они ненавидят, покупать то, что им не нужно, презирать то, что они любят, а достичь всего этого можно только приемами циркового шталмейстера. Но тем не менее я честен и говорю правду. В этом мой несгибаемый принцип: я обманщик с высокой целью.
«Чего желают все люди, если не считать славы?» Такой вопрос вы задали мне однажды вечером в челсийской пивной. Насколько помню, мы были слегка навеселе, и я ничего не ответил; я знал, что так или иначе вы ответите за меня. Мне нравились такие вечера: говорить о подобном в окружении лодочников, пропивающих свой заработок, носильщиков и зеленщиков, становящихся все более громогласными по мере того как владелец пивной прикарманивал еду их детей на следующую неделю. Все это еще значило для меня очень много, хотя тогда я уже приближался к своей эмансипации. Ваши слова больше не принимались безоговорочно, и я начинал ощущать себя равным вам по величине. Разве, в конце-то концов, это не удел хорошего учителя — наблюдать, как его ученик растет благодаря его наставлениям, а затем перерастает их? И вот тут я понял, что вы не хотите, чтобы я рос. Насколько я нуждался в том, чтобы вы учили меня, настолько же вы нуждались в моем преклонении, наивности и не были готовы к тому, чтобы обходиться без них. Я часто задумываюсь над тем, что значит быть отцом и видеть, как твой ребенок перестает быть ребенком, утрачивает свое автоматическое стремление обожать. Мгновенное ли это озарение, или происходит постепенно? Мирный ли это, или бурный процесс? И не потому ли художники ведут себя как дети, которым, чтобы обрести уверенность в себе, необходимо унизить и сбросить со счетов старших?
Полагаю, этого я никогда не узнаю. Мне уже никогда больше не исполнится сорок пять, и теперь слишком поздно: дети — та форма творчества, которой я никогда не познаю. Уже поднимаясь с кровати, я чувствую, как побаливают мои кости, чувствую себя усталым к концу дня, а видеть предметы так хорошо, как я видел их прежде, требует усилия. Великое проклятие портретиста — так ясно осознавать собственное угасание. Я потратил годы, глядя на лица и тела, я знаю, какие мышцы должны одряблеть, чтобы пожилые обрели этот вид усыхания. Я вижу лицо и могу проследить морщины, расползающиеся по щекам и лбу, то, как западают глаза и теряют свой блеск. Мне приходится видеть собственную судьбу всякий раз, когда я гляжу в зеркало. Я способен предвидеть будущее. И я не испытал никакого шока, когда вы вошли. Я заранее знал, как вы должны выглядеть, знал точный оттенок седины, поблескивающей в ваших волосах, и то, как далеко они отступили от прежней линии лба, и то, что изменится, когда этот высокий лоб станет еще выше. Кстати, вовсе не в дурную сторону. Просто добавило интеллектуальности. Я также знал заранее, что ваши кисти станут более костлявыми, и это подчеркнет их клешневидность. Для моего одряхления судьбы уготовили грузность; вы награждены еще большим сходством со скелетом, и кожа на шее обвисает в морщинах, будто тюлевая занавеска. И еще я знал, что возраст не смягчит угловатость, из-за которой вы выглядите так, словно вам неловко и тревожно. Собственно говоря, она заметно увеличилась. Теперь вас как будто раздражают все и вся. И если вы состаритесь больше, это станет еще более заметным. Вам не следует ожидать никакого физического облегчения; ваше тело этого не допустит. Неизбежность уже кивает совсем вблизи. Время коротко.