Страница:
Дочкины ухажеры делятся на гуся щипанного, опять же щенка, щеголя и щелкопера (ненадежные товарищи) и щедрого пацана со щемящими словами. Но разве же только от желания прищучить и ущемить, так ведет себя теща? Нет, она держит щит над своей семьей! Она воин, солдат, герой. Она совершает главный в своей жизни подвиг. Она хочет дочке щастья! О, Господи. Написала, и самой страшно стало.
Отношения «свекровь — невестка», «теща — зять» — это отношения неразумных, это область бытовой, патриархальной, добродушной России. Это Россия-2 — вечная простая страна, со всегда стыдной массовой культурой, со всеми своими апиными и зверевыми, с фабриками звезд, сериалами и ситкомами, с беззащитным срамным мягким брюшком.
«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша хата? Наша хата, где жена брюхата — вот где наша хата!»
В этой стране издают глянцевые журналы, где пишут чудовищные глупости: «Никогда не попадайтесь ей на глаза в застиранном халате и стоптанных тапочках. Сынок тут же будет оповещен о том, что его жена неряха, и никакие борщи, сверкающие полы и натертая до блеска посуда не смогут убедить его в обратном. Не тратьте драгоценного времени на готовку и уборку, а отправляйтесь в парикмахерскую или тренажерный зал. Идеальным вариантом будет поход в эти заведения вместе со свекровью. И вы увидите, как после этого она станет нахваливать сыну ваш супчик, приготовленный из пакетика».
«Мать-одиночка — самый неподходящий вариант на роль свекрови. Но какой бы сложной ни казалась задача, смягчить сердце этой женщины можно. Переступите через себя и появитесь на семейном ужине в старомодной блузке, сшитой свекровью специально для вас. Поинтересуйтесь, поженились ли герои мексиканского сериала Хуанита и Хосе. Подарите ей духи „Быть может“, и постепенно отношение к вам переменится. Вы станете для свекрови светом в оконце».
«Главное чувство, которым вам следует проникнуться к свекрови, — это благодарность. Благодарность за самое дорогое в ее жизни — за ее сына».
Журналисток глянцевых журналов нужно стылым, серым, зимним утром вывозить за город, в промзону, на пустырь — и расстреливать из водяного пистолета. За феноменальный идиотизм.
Николай Рыжов, знаменитый журналист и историограф шестидесятых годов позапрошлого века, в своей книге «Кликуши и оглашенные» приводит чрезвычайно интересные цифры. Он считает, что большинство кликуш в России — деревенские молодые бабы, измученные чудовищной бытовой жизнью в семье мужа. Свекровь и сестры мужа видят в молодухе не только бесплатную работницу, но и фигуру для развлечения. Жизнь ее настолько беспросветна, что молодая жена бессознательно находит выход в публичной истерике. По свидетельствам Рыжова, кликушеством были заражены целые области России. Стоило одной молодухе зайтись в церкви (а ведь это единственное место духовного отдохновения, место, где могли бы «пожалеть»), как практически все молодые бабы в деревне становились кликушами.
С тех пор прошло сто пятьдесят лет. Кликуш вроде бы стало поменьше. Или это только кажется? Или в самом деле духи «Быть может» играют свою благотворную роль?
Бархат, серебро, огонь
А о шубах мы читали книжки, иной раз и в тех самых очередях. Правда же, русская словесность замечает шубу, видит ее, не ленится окинуть благосклонным поощрительным взглядом. Вот самый что ни на есть скромный, на скорую руку составленный список литературных шуб.
Заячий тулупчик. Бекеша Ивана Ивановича: «А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Взгляните, ради Бога, на них… сбоку: что это за объедение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!» Аж мороз по позвоночнику, как писано: бархат, серебро, огонь.
Морозная пыль на бессмертном бобровом воротнике. На воротнике барском, фланерском. А ведь есть еще чиновные шинельные бобры (положенные офицерству и чиновникам высших четырех классов) — и если сначала шел Акакий Акакиевич по улицам с тощим освещением, то ничего величественного и не видел, «а как улицы становились сильнее освещены, то и пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники». Красавица Натали Львова в белой собачьей ротонде нетерпеливо ждет Левина ехать в концерт, а ведь еще совсем недавно молоденьких сестер Щербацких водили на прогулку на Петровский бульвар — причем Долли была одета в длинную атласную шубку, Натали в полудлинную, а Кити в совершенно короткую. Так что ее статные ножки в туго натянутых красных чулках оказывались на полном виду. Как бы не замерзнуть! «Власть и мороз. Тысячелетний возраст государства. Зябнет и злится писатель-разночинец в не по чину барственной шубе. …И нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература — зверь. Скорняк — ночь и зима… Я пью за военные астры, за все, чем корили меня, за барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня». Запихай меня лучше, как шапку, в рукав. Но это потом — в рукав.
Да, и есть же еще пленительнейшая история любви, в которой экстатический миг озарения подчеркнут «сменою шуб» — это, конечно, бунинская «Ида».
«Как вам описать эту Иду? Расположение господин чувствовал к ней большое, но внимания на нее обращал, собственно говоря, ноль. Придет она — он к ней: „А-а, Ида, дорогая, здравствуйте, здравствуйте, душевно рад вас видеть!“ А она в ответ только улыбается, прячет носовой платочек в беличью муфту, глядит на него ясно, по-девичьи (и немножко бессмысленно): „Маша дома?“»
И — после метаморфозы: «А господин наш вполне опешил еще и оттого, что и во всем прочем совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде, в каком-нибудь этаком хрустальном бокале, а соответственно с этим и одета: большой скромности, большого кокетства и дьявольских денег зимняя шляпка, на плечах тысячная соболья накидка…»
Только умилишься, представив драгоценную зимнюю шляпку, как тут же на память придет другая литературная дама, другой вечер. Годика этак всего через три после встречи «нашего господина» с Идой на станции, где «уже с неделю несло вьюгой», а «оказалось весьма людно и приятно, уютно, тепло». Вечер, повторюсь, совсем, совсем другой — и неприятный, и неуютный: «Вон барыня в каракуле к другой подвернулась: „Уж мы плакали, плакали…“ Поскользнулась, и — бац — растянулась! Ай! ай! Тяни, подымай!» Александр Блок. Поэма «Двенадцать».
Ну, что ж. Поплакала, встала, отряхнулась. Что там впереди? Впереди долгая жизнь. Возможно, все и наладится. Советская барыня в каракуле — исполинская фигура. Именно она более полувека будет царить, определяя философию советской шубы.
Благополучные матроны носили каракулевые манто, жакеты, пальто и полупальто. Актрисы носили горжетки и палантины из чернобурки. Девицы на выданье из чиновных семей носили котиковые или кроличьи полуперденчики. Часовые носили тулупы. Лейтенанты — бекеши. Доха выдавалась сторожам в комплекте с берданкой. О дубленых «романовских» полушубках в деревнях все еще говорили с извинительной интонацией: «Шуба овечья, да душа человечья». Дешевые саки из «крота и суслика», отрада пишбарышень, пропали к началу шестидесятых — сусликов истребили пионеры в рамках общенародной компании «по борьбе с грызунами на полях».
В комиссионке на Большой Никитской девушка с невозможным для сегодняшнего времени именем Елка Сперанская однажды видела ценник «Шуба из морзверя». Искусствовед, историк моды Ирина Сумина писала: «Сколько лет выручала меня мамина коротенькая кроличья шубка силуэта „трапеция“! Тогда (середина шестидесятых годов — Е. П.) носить меховую шубу полагалось при полном отсутствии головного убора, с нарядными туфельками на шпильке — несмотря на лютый мороз. И обязательно глубоко запахнув полы и спустив воротник низко за спину. Точь-в-точь, как это делали героини западных фильмов — Мишель Морган, Дани Робен, Сильвана Пампанини. О, по нашему потребительскому рынку можно изучать историю поколений!»
Это правда — вещи наплывали волнами, и всякий из нас помнит чередование зим, каждая из которых была отмечена Главной вещью сезона, массовым объектом желания. Чешские дубленки с воротниками-стойками и «гусарской» застежкой на шелковых шнурах. ГДРэшные дубленки (рыжие с белой овчиной), чрезвычайно модные после кинокартины «Мужчина и женщина», но дошедшие до Москвы лет через десять после фильмовой премьеры. Венгерские пальто с меховыми воротниками, крашенными «в тон» пальтовой ткани. «Аляски» — синие куртки с оранжевым изнутри капюшоном, отороченным мехом молодого шакала — униформа младших научных сотрудников и начинающих комсомольских активистов. Незабвенный период китайских пуховиков и кожаных курток. Рыжие собачьи шубы в пол, и одновременно первые песцовые жакетики из лапок и хвостиков («с Рижского рынка»). И (опять же одновременно) на Тверской появились первые настоящие ШУБЫ.
Все, время пошло. Товар попер. Счетчик заработал. Я запомнила день, когда последний раз видела красивую, бедно одетую девушку. Это было поздним летом 1992 года. С тех пор таких красивых девиц я видела только в собольих шубах (летом они мне вообще больше на глаза не попадаются: у нас миграционные пути разные).
Тут нужно, конечно, объясниться, что я имею в виду, употребляя жалостливое выражение «бедно одетая».
Сейчас — это когда молодуха носит недорогие вещи вызывающего вида, вещи-имитанты. А тогда — это когда на девице, например, откровенно старые, стоптанные туфли. Девушку я приметила в полупустом троллейбусе, и была она так хороша, что троллейбусные пассажиры как-то подобрались, заговорили громче обычного, этак, знаете, заиграли «на публику». Есть такие молчаливые отроковицы, в присутствии которых хочется говорить умно и долго.
— А ведь сегодня, помните ли, Яблочный Спас, — мечтательно сказал господин средних годов (душеспасительные темы в то время были в чрезвычайной моде).
— Неужто такой большой урожай? Что ж, дело хорошее. Яблоки и впрямь спасать надо! — бодро откликнулся его спутник, публично проваливаясь в бездну откровеннейшего конфуза.
И реклама у них чудесная: «В России лучшие друзья девушек — меха»; «Шуба — это не только ценный мех, это витрина вашего благополучия»; «Мы рассчитываем на разные классы общества, поэтому Вы найдете то, что ищете. Будет ли это норковая шуба „на каждый день“ или парадная соболья — решать только Вам»; «Надоело испытывать дискомфорт от того, что деньги есть, машина есть, квартира с евроремонтом есть, а шубы у жены нет?» С начала девяностых минуло каких-нибудь пятнадцать лет, а сколь многого отечественная буржуазка достигла за это время! Если верить хищным рекламщикам, «средний класс уже наелся недорогими норковыми шубами ценовой категории до трех тысяч долларов», шуб-туры в Грецию не только не в моде, но уже и дурной тон, «наконец-то покупательницы поняли, что настоящая стильная шубка покупается не на всю жизнь, а максимум на два года», «настоящие модницы носят шубы от Fendi за четыpеста тысяч доллаpов из дикого соболя — именно из дикого, потому что уникальные свойства этого меха во многом теряются, если животное разводят в неволе».
Ну, нас-то то разводят не в неволе, а в большом городе под названием Москва, но разводят умеючи.
И если не верить рекламщикам, этим мифологам и мистагогам, а оглядеться окрест самостоятельно, что мы увидим собственными-то глазами? Увы, мы увидим, что представляем собою лакомую и легкую добычу.
Мы увидим, что шуба имеет чрезвычайную важность для всякой русской женщины. Это желанная вещь, и ее «принято» хотеть. При этом «ценовая категория» не так и важна — важна сила желания. Пускай одна девица вожделеет шубу из новомодной свакары (Swakara — фирма в Южной Африке, выделывающая специальную каракульчу с рельефным хребтовым рисунком), а другая согласна на позорную греческую норку — велика ли разница? Эти девушки не встретятся в одном магазине, разминутся на улице, буде познакомлены, разойдутся с улыбкой на устах и убийством в глазах — но они сестры по духу, и близость их бесконечна.
И фонтан сочувственных комментариев: «Нет, им не понять этого никогда — они не гладят рукав и не разговаривают с ней. Они не закапывают щеки в теплый мех и не начинают чувствовать себя от этого защищенными! Им вообще ничего не нужно, кроме того, чтобы спать в трусах…» «О, шуба — великое дело, так же, как и каблуки».
«Объясни своему мужу, что шуба для тетки — это то же самое, что „Мерседес“ для дядьки».
Что ж, девушки правы. Они «нащупали» главную дихотомию нового времени — машина и шуба суть одно и то же. И вовсе не потому, что и то, и другое — инструменты тщеславия. Нет: и то и другое — защита, броня. Это внешние границы «социального тела», и границы эти должны быть укреплены. «Шуба выгодно подчеркнет Ваши достоинства», — пишет глупый креативщик. Разве же в этом главное? Главное, что она скроет недостатки! В мире, где достаток — бог, недостаток чего бы то ни было страшен.
Шуба — это покров. Что говорит человек, признающий свое поражение, не знающий, что делать? Он говорит: «Нечем крыть…» Стыдно, когда видно — а что видно? Что не все сложилось, как хотелось, что жизнь уже почти прожита, что у соседей щи погуще и бриллианты покрупнее. Мы скорее спрячем, укроем от посторонних глаз не сокровище, а то обстоятельство, что никакого сокровища у нас нет.
Скорее, скорее накинуть на себя спасительный покров, пахнущий мездрой и покоем! «Когда я в шубе, — говорила мне актриса Вера Могилевская, — меня меньше толкают в автобусе…»
Одна из моих собеседниц, благополучнейшая молодая женщина, супруга веселого удачливого клерка, говорила мне:
— И однажды я почувствовала — меня прет на шубу. Вот если в этом году не куплю, буду всю зиму на улице чувствовать себя неудобно, неловко.
— Но у тебя же удобный дорогой пуховик…
— Вот я в удобном пуховике буду чувствовать себя неудобно. Не в своей тарелке. Перестану любить себя. Буду ходить и чесаться от неловкости. Неужели это непонятно?
Не менее благополучная тележурналистка (я старалась собрать как можно больше свидетельств) пришла к выводу, что шуба — это род паранджи. Скафандр. Кокон.
— Если на мне шуба, — говорила она, — я могу выйти из дома ненакрашенной. С шестнадцати лет такого себе не позволяла. Но тут, чувствую — шуба все спишет! Никто меня в такой шубе не осудит.
— Лена, — спрашивала я ее, — а вот существует такое тривиальное размышление, что если женщина хочет шубу, значит, ей недостает тепла. Это высказывание такое — «Мне холодно. Меня ничего не греет».
— Шуба — не батарея, — строго сказала Лена, — она не греет, она сберегает то, что есть.
Ну что ж — женщины большой, равнодушной холодной страны мечтают о шубах не потому, что им холодно, а потому, что им страшно. Они боятся растерять то, что у них уже есть. Они натягивают греческую норковую шубейку и идут на работу. Маловата кольчужка, но все ж какая-никакая защита. Следом от подъезда отъезжает муж на боевом «Ниссане» — внешние границы его социального тела защищены. И только ребенок бежит в школу в курточке на рыбьем меху, оскалившись от холода и ветра. Ему страшно. У него все впереди — строить и строить ему еще свою маленькую крепость.
Дед Мороз Егоров
В нынешнем году зам. главы сельской администрации в селе Балахта Красноярского края был избран Иван Андрухович, милиционер, признанный в 2005-м голу «Лучшим участковым инспектором МВД». Александр Егоров, бывший повар вагона-ресторана поезда «Россия», ныне директор молокозавода «Нетребский», прославился на всю область нетривиальным решением проблемы сельского пьянства: он бесплатно раздает «воздержавшимся» колхозникам телевизоры и холодильники.
Председателем колхоза «Путиловка» Ибресинского района Чувашии в 2001 году была избрана Людмила Павлова — сельский библиотекарь. Также взялись за руководство колхозами (по настойчивым просьбам селян) актриса Татьяна Агафонова и музыкант Роман Суслов (группа «Вежливый отказ»). В последних трех случаях, впрочем, ничего толком не получилось — никакого благорастворения воздухов, а именно что суета, празднословие и желчная радость районного начальства.
Их становится все больше и больше — пришлых, несельских людей, которых сами деревни зовут «на царство».
Безусловно, сколько-нибудь известный человек в руководстве — символический капитал, последний ресурс разоряющегося сельскохозяйственного предприятия. Но не это главное. Главное — неосознанная мечта о розановском «гражданине по найму», который, обладая отличным от деревенского жизненным опытом, придумает, зачем и чем можно жить в деревне.
Пока Егоров варил в бидонах (чтобы по ходу поезда не расплескивалась) фирменную русскую уху с исконно славянским названием «Загадка Посейдона», его родные — и дочка, и сын, и супруга, и матушка — благополучнейшим образом проживали в селе Нетребское, откуда и сам Александр Владимирович родом. Видеться удавалось неделю в месяц, что немало мучило Егорова.
Наконец, семь лет тому назад его «позвала деревня».
Беседовать с Егоровым — редкое удовольствие. Он дружественный, светский человек, щедрый рассказчик, привыкший находить интерес во всякой случайной беседе. Профессионал дороги.
Спрашивает меня «для затравки»:
— А ты знаешь, что такое станция Сковородино?
— Знаю.
— Тогда поймешь. Там местные, знаешь, как говорят? «Бог создал Ялту и Сочи, а черт — Сковородино и Могочу». Только минуешь станцию — и на много часов пути вокруг один снег, темнота и тишина. И эти огромные черные заснеженные елки. Открываешь дверь в тамбуре — такая тишина, что даже стук поездных колес не может ее нарушить. Тайга съедает этот стук, и если долго стоишь, то становится так страшно, так страшно. Некоторые проводники не выдерживали, в воздух начинали палить.
— Из чего?
— Из рогатки. Ну, не могу я рассказывать все, что перевидал: железная дорога организация, мне не чужая. Хотя все уже, кажется, понимают, что в девяностые годы много чего было. Ну, бывало, отнимешь у психованного пассажира какой-нибудь там пугач — значит, из него. Помню, приехал я как-то в деревню на побывку, сел свои байки рассказывать и говорю матери: «Я видел эту жизнь без прикрас!» А она мне отвечает: «Что ты, сынок, ты так интересно живешь! Это мы тут видим жизнь без прикрас». И я понял — она ведь права. В деревне жизнь голая, не украшенная ничем. Такова, какова она есть, и больше никакова. Утро — вечер. Работа — домашняя работа. Завтра все сначала. Ничего никогда не меняется. Людям скучно друг с другом — не перед кем фасон держать. Тем более что в деревне уверены — они никому не нужны, никому не интересны.
Какие-то сиротские настроения — а, все равно никто не придет и не похвалит. Зачем тогда быть хорошим? Новый человек встряхивает село, возбуждает его — перед ним деревенские начинают фигурять, как-то обнажаются механизмы жизнеустройства (во всей, между прочим, своей бедности); все смотрят друг на друга как бы свежим взглядом, глазами чужака, и думают: ничего себе, какие мы красавчики! Вот этот разговор с матерью — это был первый толчок к возвращению. А второй случился под Новый год. Чтобы не соврать, под 1999, потому что в 2000 я уж деревенским жителем стал. В общем, первый раз за несколько лет выпала мне пересменка на Новый год. И приехал я к своим в Нетребку. Привез с собой костюм Деда Мороза — у нас в вагоне-ресторане всегда устраивался праздник в новогоднюю ночь, ну а я, значит, Дедом Морозом. Все для чужих скоморошничал, а нынче, думаю, сына порадую. Дочка уже взрослая была, а Ване было пять лет.
И вот тридцать первого, как стемнело, зову Ваню и специальным таким голосом говорю:
— А сегодня вечером к тебе придет особенный гость!
Он аж на табуретку присел, весь дрожит от счастья:
— Кто, папа?
— Угадай! — говорю. — Он одет в длинный голубой заснеженный халат, с длинной бородой. И у него мешок за плечами. С чем, как ты думаешь?
А Ваня мой нахмурился, засопел носом и отвечает:
— С чем, с чем… С комбикормом. Это же дядя Фролов! Только зачем он нам, папа?
Я, признаться, опешил:
— Почему Фролов, какой Фролов? Ты чего, Ваня?
А жена смеется и объясняет:
— Да зоотехник же, ты забыл? Он каждый день, как стемнеет, нашим огородом домой идет. В голубом халате, между прочим, и с бородой. И всякий раз несет мешок ворованного комбикорма.
То есть вы понимаете, деревенская жизнь сызмальства так строит людей, что ничего чудесного вокруг нет и быть не может. Что даже в новогоднюю ночь только зоотехник с мешком огородами бродит!
А когда уже я навсегда в Нетребское перебрался, решил Дедом Морозом к младшеклассникам на елку прийти. Предупредил: учите, детишки, стишки и песенки, ждите — явится к вам волшебный гость.
Так там тоже девочки спрашивают: «А как же он доберется? Он из райцентра машину возьмет?» Ведь и телевизор смотрят, все эти новогодние чудеса, а не верят, что и к ним, деревенским, этот серпантин может иметь какое-то отношение.
В общем, после этой истории с Ваней я понял: все. Надо возвращаться. Так дело не пойдет. К тому же от колхоза уже ничего не осталось. Деревня на глазах начала превращаться черт знает во что. Мальчишки-старшекласники корову колхозную голодную убили, маленькие это видели. Хлебом ее заманили. А сил зарезать как следует не хватило, в общем, не хочу рассказывать.
Тем более что все это прошло уже. Кануло.
…За окном егоровского дома — густая деревенская темень; фонарей в селе нет. Если, конечно, не считать центральной площади, где полукругом стоят правление, магазин и еще один магазин. Клуба не имеется — Нетребское село небольшое, дом культуры и в самые расточительные советские времена не был положен по чину.
— И в гости друг к другу не ходят, — говорит с неожиданной силой Егоров, глядя в окно, — только к родственникам на именины. Ну вот что сидят, что сейчас делают?
— Телевизор смотрят.
— Они еще не знают, что такое телевизор смотреть, — загадочно высказался Егоров, — я им такой телевизор в самом скором времени покажу!
Председателем колхоза Александр Владимирович не стал (хотя шли о том разговоры), тем более что председательствовать было решительно не над чем. Зато он купил и привез в деревню молокоприемный модуль, потом линию по разливу молока и кефира, потом сыроваренный цех. За семь лет превратился в хозяина вполне процветающего молочного заводика. Взял в аренду колхозные фермы, потом покосы; комбикорм покупает хороший, белгородский — так что коровы у него никак не голодают. Работой обеспечил сто двадцать односельчан — и, наконец, решил заняться главным, ради чего вернулся. Идеологией деревенской жизни. Тем более что и возможности появились — в этом году егоровского зятя выбрали главой сельской администрации. Прекрасное, плодотворное кумовство!
Любовь и ненависть
«Скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным, — так думал Левин про свою жену, разговаривая с ней в тот вечер».Отношения «свекровь — невестка», «теща — зять» — это отношения неразумных, это область бытовой, патриархальной, добродушной России. Это Россия-2 — вечная простая страна, со всегда стыдной массовой культурой, со всеми своими апиными и зверевыми, с фабриками звезд, сериалами и ситкомами, с беззащитным срамным мягким брюшком.
«Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша хата? Наша хата, где жена брюхата — вот где наша хата!»
В этой стране издают глянцевые журналы, где пишут чудовищные глупости: «Никогда не попадайтесь ей на глаза в застиранном халате и стоптанных тапочках. Сынок тут же будет оповещен о том, что его жена неряха, и никакие борщи, сверкающие полы и натертая до блеска посуда не смогут убедить его в обратном. Не тратьте драгоценного времени на готовку и уборку, а отправляйтесь в парикмахерскую или тренажерный зал. Идеальным вариантом будет поход в эти заведения вместе со свекровью. И вы увидите, как после этого она станет нахваливать сыну ваш супчик, приготовленный из пакетика».
«Мать-одиночка — самый неподходящий вариант на роль свекрови. Но какой бы сложной ни казалась задача, смягчить сердце этой женщины можно. Переступите через себя и появитесь на семейном ужине в старомодной блузке, сшитой свекровью специально для вас. Поинтересуйтесь, поженились ли герои мексиканского сериала Хуанита и Хосе. Подарите ей духи „Быть может“, и постепенно отношение к вам переменится. Вы станете для свекрови светом в оконце».
«Главное чувство, которым вам следует проникнуться к свекрови, — это благодарность. Благодарность за самое дорогое в ее жизни — за ее сына».
Журналисток глянцевых журналов нужно стылым, серым, зимним утром вывозить за город, в промзону, на пустырь — и расстреливать из водяного пистолета. За феноменальный идиотизм.
Николай Рыжов, знаменитый журналист и историограф шестидесятых годов позапрошлого века, в своей книге «Кликуши и оглашенные» приводит чрезвычайно интересные цифры. Он считает, что большинство кликуш в России — деревенские молодые бабы, измученные чудовищной бытовой жизнью в семье мужа. Свекровь и сестры мужа видят в молодухе не только бесплатную работницу, но и фигуру для развлечения. Жизнь ее настолько беспросветна, что молодая жена бессознательно находит выход в публичной истерике. По свидетельствам Рыжова, кликушеством были заражены целые области России. Стоило одной молодухе зайтись в церкви (а ведь это единственное место духовного отдохновения, место, где могли бы «пожалеть»), как практически все молодые бабы в деревне становились кликушами.
С тех пор прошло сто пятьдесят лет. Кликуш вроде бы стало поменьше. Или это только кажется? Или в самом деле духи «Быть может» играют свою благотворную роль?
Бархат, серебро, огонь
Шуба: история желания
I.
В середине 80-х годов в Москве было мало шуб. Попадались в продаже — и тотчас, конечно, расхватывались — афганские дубленки: жесткие, сухие, с буйными нечесаными воротниками, с обильнейшей вышивкой. Дамы старшего возраста по старой привычке называли их «трофейными» — и печальные то были трофеи. От дубленок несло пустыней и злобой, вышивка маскировала обязательные изъяны: кривые строчки, заштопанные потертости, расползшиеся швы. Казалось, их и шили-то в маленьких угрюмых афганских деревнях только для контрибуции, для покражи, для врага — чтобы чужие люди поскорее отобрали эти ненужные, нелюбимые вещи и подальше с ними убежали. За дубленками стояли очереди.А о шубах мы читали книжки, иной раз и в тех самых очередях. Правда же, русская словесность замечает шубу, видит ее, не ленится окинуть благосклонным поощрительным взглядом. Вот самый что ни на есть скромный, на скорую руку составленный список литературных шуб.
Заячий тулупчик. Бекеша Ивана Ивановича: «А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Взгляните, ради Бога, на них… сбоку: что это за объедение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!» Аж мороз по позвоночнику, как писано: бархат, серебро, огонь.
Морозная пыль на бессмертном бобровом воротнике. На воротнике барском, фланерском. А ведь есть еще чиновные шинельные бобры (положенные офицерству и чиновникам высших четырех классов) — и если сначала шел Акакий Акакиевич по улицам с тощим освещением, то ничего величественного и не видел, «а как улицы становились сильнее освещены, то и пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники». Красавица Натали Львова в белой собачьей ротонде нетерпеливо ждет Левина ехать в концерт, а ведь еще совсем недавно молоденьких сестер Щербацких водили на прогулку на Петровский бульвар — причем Долли была одета в длинную атласную шубку, Натали в полудлинную, а Кити в совершенно короткую. Так что ее статные ножки в туго натянутых красных чулках оказывались на полном виду. Как бы не замерзнуть! «Власть и мороз. Тысячелетний возраст государства. Зябнет и злится писатель-разночинец в не по чину барственной шубе. …И нечего здесь стыдиться. Нельзя зверю стыдиться пушной своей шкуры. Ночь его опушила. Зима его одела. Литература — зверь. Скорняк — ночь и зима… Я пью за военные астры, за все, чем корили меня, за барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня». Запихай меня лучше, как шапку, в рукав. Но это потом — в рукав.
Да, и есть же еще пленительнейшая история любви, в которой экстатический миг озарения подчеркнут «сменою шуб» — это, конечно, бунинская «Ида».
«Как вам описать эту Иду? Расположение господин чувствовал к ней большое, но внимания на нее обращал, собственно говоря, ноль. Придет она — он к ней: „А-а, Ида, дорогая, здравствуйте, здравствуйте, душевно рад вас видеть!“ А она в ответ только улыбается, прячет носовой платочек в беличью муфту, глядит на него ясно, по-девичьи (и немножко бессмысленно): „Маша дома?“»
И — после метаморфозы: «А господин наш вполне опешил еще и оттого, что и во всем прочем совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде, в каком-нибудь этаком хрустальном бокале, а соответственно с этим и одета: большой скромности, большого кокетства и дьявольских денег зимняя шляпка, на плечах тысячная соболья накидка…»
Только умилишься, представив драгоценную зимнюю шляпку, как тут же на память придет другая литературная дама, другой вечер. Годика этак всего через три после встречи «нашего господина» с Идой на станции, где «уже с неделю несло вьюгой», а «оказалось весьма людно и приятно, уютно, тепло». Вечер, повторюсь, совсем, совсем другой — и неприятный, и неуютный: «Вон барыня в каракуле к другой подвернулась: „Уж мы плакали, плакали…“ Поскользнулась, и — бац — растянулась! Ай! ай! Тяни, подымай!» Александр Блок. Поэма «Двенадцать».
Ну, что ж. Поплакала, встала, отряхнулась. Что там впереди? Впереди долгая жизнь. Возможно, все и наладится. Советская барыня в каракуле — исполинская фигура. Именно она более полувека будет царить, определяя философию советской шубы.
II.
То были годы, когда нарядные слова «стильный», «гламурный», «культовый» и «топовый» еще не успели вылупиться из глянцевого яичка, и в ходу были определения поосновательней: «богатый», «эффектный», «благородный», «солидный». Богатый сак. Эффектная чернобурка. «И главное, голубушка, крой такой благородный! Так все просто и вместе с тем солидно!»Благополучные матроны носили каракулевые манто, жакеты, пальто и полупальто. Актрисы носили горжетки и палантины из чернобурки. Девицы на выданье из чиновных семей носили котиковые или кроличьи полуперденчики. Часовые носили тулупы. Лейтенанты — бекеши. Доха выдавалась сторожам в комплекте с берданкой. О дубленых «романовских» полушубках в деревнях все еще говорили с извинительной интонацией: «Шуба овечья, да душа человечья». Дешевые саки из «крота и суслика», отрада пишбарышень, пропали к началу шестидесятых — сусликов истребили пионеры в рамках общенародной компании «по борьбе с грызунами на полях».
В комиссионке на Большой Никитской девушка с невозможным для сегодняшнего времени именем Елка Сперанская однажды видела ценник «Шуба из морзверя». Искусствовед, историк моды Ирина Сумина писала: «Сколько лет выручала меня мамина коротенькая кроличья шубка силуэта „трапеция“! Тогда (середина шестидесятых годов — Е. П.) носить меховую шубу полагалось при полном отсутствии головного убора, с нарядными туфельками на шпильке — несмотря на лютый мороз. И обязательно глубоко запахнув полы и спустив воротник низко за спину. Точь-в-точь, как это делали героини западных фильмов — Мишель Морган, Дани Робен, Сильвана Пампанини. О, по нашему потребительскому рынку можно изучать историю поколений!»
Это правда — вещи наплывали волнами, и всякий из нас помнит чередование зим, каждая из которых была отмечена Главной вещью сезона, массовым объектом желания. Чешские дубленки с воротниками-стойками и «гусарской» застежкой на шелковых шнурах. ГДРэшные дубленки (рыжие с белой овчиной), чрезвычайно модные после кинокартины «Мужчина и женщина», но дошедшие до Москвы лет через десять после фильмовой премьеры. Венгерские пальто с меховыми воротниками, крашенными «в тон» пальтовой ткани. «Аляски» — синие куртки с оранжевым изнутри капюшоном, отороченным мехом молодого шакала — униформа младших научных сотрудников и начинающих комсомольских активистов. Незабвенный период китайских пуховиков и кожаных курток. Рыжие собачьи шубы в пол, и одновременно первые песцовые жакетики из лапок и хвостиков («с Рижского рынка»). И (опять же одновременно) на Тверской появились первые настоящие ШУБЫ.
Все, время пошло. Товар попер. Счетчик заработал. Я запомнила день, когда последний раз видела красивую, бедно одетую девушку. Это было поздним летом 1992 года. С тех пор таких красивых девиц я видела только в собольих шубах (летом они мне вообще больше на глаза не попадаются: у нас миграционные пути разные).
Тут нужно, конечно, объясниться, что я имею в виду, употребляя жалостливое выражение «бедно одетая».
Сейчас — это когда молодуха носит недорогие вещи вызывающего вида, вещи-имитанты. А тогда — это когда на девице, например, откровенно старые, стоптанные туфли. Девушку я приметила в полупустом троллейбусе, и была она так хороша, что троллейбусные пассажиры как-то подобрались, заговорили громче обычного, этак, знаете, заиграли «на публику». Есть такие молчаливые отроковицы, в присутствии которых хочется говорить умно и долго.
— А ведь сегодня, помните ли, Яблочный Спас, — мечтательно сказал господин средних годов (душеспасительные темы в то время были в чрезвычайной моде).
— Неужто такой большой урожай? Что ж, дело хорошее. Яблоки и впрямь спасать надо! — бодро откликнулся его спутник, публично проваливаясь в бездну откровеннейшего конфуза.
III.
Чудесные названия у нынешних меховых магазинов! «Шубкин дом», «Встреча с шубой», «Любимая женщина», «Венера», «Мехград», «Меха от Мэри».И реклама у них чудесная: «В России лучшие друзья девушек — меха»; «Шуба — это не только ценный мех, это витрина вашего благополучия»; «Мы рассчитываем на разные классы общества, поэтому Вы найдете то, что ищете. Будет ли это норковая шуба „на каждый день“ или парадная соболья — решать только Вам»; «Надоело испытывать дискомфорт от того, что деньги есть, машина есть, квартира с евроремонтом есть, а шубы у жены нет?» С начала девяностых минуло каких-нибудь пятнадцать лет, а сколь многого отечественная буржуазка достигла за это время! Если верить хищным рекламщикам, «средний класс уже наелся недорогими норковыми шубами ценовой категории до трех тысяч долларов», шуб-туры в Грецию не только не в моде, но уже и дурной тон, «наконец-то покупательницы поняли, что настоящая стильная шубка покупается не на всю жизнь, а максимум на два года», «настоящие модницы носят шубы от Fendi за четыpеста тысяч доллаpов из дикого соболя — именно из дикого, потому что уникальные свойства этого меха во многом теряются, если животное разводят в неволе».
Ну, нас-то то разводят не в неволе, а в большом городе под названием Москва, но разводят умеючи.
И если не верить рекламщикам, этим мифологам и мистагогам, а оглядеться окрест самостоятельно, что мы увидим собственными-то глазами? Увы, мы увидим, что представляем собою лакомую и легкую добычу.
Мы увидим, что шуба имеет чрезвычайную важность для всякой русской женщины. Это желанная вещь, и ее «принято» хотеть. При этом «ценовая категория» не так и важна — важна сила желания. Пускай одна девица вожделеет шубу из новомодной свакары (Swakara — фирма в Южной Африке, выделывающая специальную каракульчу с рельефным хребтовым рисунком), а другая согласна на позорную греческую норку — велика ли разница? Эти девушки не встретятся в одном магазине, разминутся на улице, буде познакомлены, разойдутся с улыбкой на устах и убийством в глазах — но они сестры по духу, и близость их бесконечна.
IV.
«Вопрос не в том, куда я буду в ней ходить, — взволнованно пишет в своем живеньком журнале молодая супруга, объясняя подружкам причину ссоры с мужем (ссорились из-за шубы), — я просто хочу, чтобы она была. Чтобы я могла ее трогать, гладить руками. Я говорю ему — ты будешь меня в ней фотографировать. А уж куда в ней пойти — найду, можешь не сомневаться».И фонтан сочувственных комментариев: «Нет, им не понять этого никогда — они не гладят рукав и не разговаривают с ней. Они не закапывают щеки в теплый мех и не начинают чувствовать себя от этого защищенными! Им вообще ничего не нужно, кроме того, чтобы спать в трусах…» «О, шуба — великое дело, так же, как и каблуки».
«Объясни своему мужу, что шуба для тетки — это то же самое, что „Мерседес“ для дядьки».
Что ж, девушки правы. Они «нащупали» главную дихотомию нового времени — машина и шуба суть одно и то же. И вовсе не потому, что и то, и другое — инструменты тщеславия. Нет: и то и другое — защита, броня. Это внешние границы «социального тела», и границы эти должны быть укреплены. «Шуба выгодно подчеркнет Ваши достоинства», — пишет глупый креативщик. Разве же в этом главное? Главное, что она скроет недостатки! В мире, где достаток — бог, недостаток чего бы то ни было страшен.
Шуба — это покров. Что говорит человек, признающий свое поражение, не знающий, что делать? Он говорит: «Нечем крыть…» Стыдно, когда видно — а что видно? Что не все сложилось, как хотелось, что жизнь уже почти прожита, что у соседей щи погуще и бриллианты покрупнее. Мы скорее спрячем, укроем от посторонних глаз не сокровище, а то обстоятельство, что никакого сокровища у нас нет.
Скорее, скорее накинуть на себя спасительный покров, пахнущий мездрой и покоем! «Когда я в шубе, — говорила мне актриса Вера Могилевская, — меня меньше толкают в автобусе…»
V.
Недавно я наткнулась на интереснейшую книжку — сборник городских, посадских, мещанских пословиц. Одна из них несет в себе заряд такой эпической силы, что впору ежиться, как от сквозняка: «Не дай Бог владети смердьему сыну собольею шубой». Но вообще-то ничего нет нового даже в самых новых временах! Некоторые пословицы удивительно подходят к теме: «Поживем, шубу наживем, а не наживем, хоть скажем, что нажили!»; «Зимой без шубы не стыдно, а обидно».Одна из моих собеседниц, благополучнейшая молодая женщина, супруга веселого удачливого клерка, говорила мне:
— И однажды я почувствовала — меня прет на шубу. Вот если в этом году не куплю, буду всю зиму на улице чувствовать себя неудобно, неловко.
— Но у тебя же удобный дорогой пуховик…
— Вот я в удобном пуховике буду чувствовать себя неудобно. Не в своей тарелке. Перестану любить себя. Буду ходить и чесаться от неловкости. Неужели это непонятно?
Не менее благополучная тележурналистка (я старалась собрать как можно больше свидетельств) пришла к выводу, что шуба — это род паранджи. Скафандр. Кокон.
— Если на мне шуба, — говорила она, — я могу выйти из дома ненакрашенной. С шестнадцати лет такого себе не позволяла. Но тут, чувствую — шуба все спишет! Никто меня в такой шубе не осудит.
— Лена, — спрашивала я ее, — а вот существует такое тривиальное размышление, что если женщина хочет шубу, значит, ей недостает тепла. Это высказывание такое — «Мне холодно. Меня ничего не греет».
— Шуба — не батарея, — строго сказала Лена, — она не греет, она сберегает то, что есть.
Ну что ж — женщины большой, равнодушной холодной страны мечтают о шубах не потому, что им холодно, а потому, что им страшно. Они боятся растерять то, что у них уже есть. Они натягивают греческую норковую шубейку и идут на работу. Маловата кольчужка, но все ж какая-никакая защита. Следом от подъезда отъезжает муж на боевом «Ниссане» — внешние границы его социального тела защищены. И только ребенок бежит в школу в курточке на рыбьем меху, оскалившись от холода и ветра. Ему страшно. У него все впереди — строить и строить ему еще свою маленькую крепость.
Дед Мороз Егоров
«Хороший» начальник: изобретение деревенской идеологии
I.
Сельский священник отец Григорий Королев уже более трех лет председательствует в колхозе «Колос» Даниловского района Ярославской области. По его мнению, стоять на страже деревенского добра самое естественное занятие для священнослужителя. В Белгородской области отец Михаил Патола энергично руководит сельскохозяйственным предприятием ООО «Благодатное» (название-то какое духоподъемное). Оба клирика оказались успешнейшими кризис-менеджерами.В нынешнем году зам. главы сельской администрации в селе Балахта Красноярского края был избран Иван Андрухович, милиционер, признанный в 2005-м голу «Лучшим участковым инспектором МВД». Александр Егоров, бывший повар вагона-ресторана поезда «Россия», ныне директор молокозавода «Нетребский», прославился на всю область нетривиальным решением проблемы сельского пьянства: он бесплатно раздает «воздержавшимся» колхозникам телевизоры и холодильники.
Председателем колхоза «Путиловка» Ибресинского района Чувашии в 2001 году была избрана Людмила Павлова — сельский библиотекарь. Также взялись за руководство колхозами (по настойчивым просьбам селян) актриса Татьяна Агафонова и музыкант Роман Суслов (группа «Вежливый отказ»). В последних трех случаях, впрочем, ничего толком не получилось — никакого благорастворения воздухов, а именно что суета, празднословие и желчная радость районного начальства.
Их становится все больше и больше — пришлых, несельских людей, которых сами деревни зовут «на царство».
Безусловно, сколько-нибудь известный человек в руководстве — символический капитал, последний ресурс разоряющегося сельскохозяйственного предприятия. Но не это главное. Главное — неосознанная мечта о розановском «гражданине по найму», который, обладая отличным от деревенского жизненным опытом, придумает, зачем и чем можно жить в деревне.
II.
Александр Владимирович Егоров — владелец и директор молокозавода «Нетребский» (молоко, кефир, ряженка, сыр «Домашний»), двадцать лет служил, как уже было сказано, поваром в вагоне-ресторане поезда «Россия». Это знаменитый поезд. Девять тысяч километров идет он по подбрюшью страны из Москвы во Владивосток, и нет, пожалуй, больших знатоков человеческих слабостей, чем поездные бригады «России».Пока Егоров варил в бидонах (чтобы по ходу поезда не расплескивалась) фирменную русскую уху с исконно славянским названием «Загадка Посейдона», его родные — и дочка, и сын, и супруга, и матушка — благополучнейшим образом проживали в селе Нетребское, откуда и сам Александр Владимирович родом. Видеться удавалось неделю в месяц, что немало мучило Егорова.
Наконец, семь лет тому назад его «позвала деревня».
Беседовать с Егоровым — редкое удовольствие. Он дружественный, светский человек, щедрый рассказчик, привыкший находить интерес во всякой случайной беседе. Профессионал дороги.
Спрашивает меня «для затравки»:
— А ты знаешь, что такое станция Сковородино?
— Знаю.
— Тогда поймешь. Там местные, знаешь, как говорят? «Бог создал Ялту и Сочи, а черт — Сковородино и Могочу». Только минуешь станцию — и на много часов пути вокруг один снег, темнота и тишина. И эти огромные черные заснеженные елки. Открываешь дверь в тамбуре — такая тишина, что даже стук поездных колес не может ее нарушить. Тайга съедает этот стук, и если долго стоишь, то становится так страшно, так страшно. Некоторые проводники не выдерживали, в воздух начинали палить.
— Из чего?
— Из рогатки. Ну, не могу я рассказывать все, что перевидал: железная дорога организация, мне не чужая. Хотя все уже, кажется, понимают, что в девяностые годы много чего было. Ну, бывало, отнимешь у психованного пассажира какой-нибудь там пугач — значит, из него. Помню, приехал я как-то в деревню на побывку, сел свои байки рассказывать и говорю матери: «Я видел эту жизнь без прикрас!» А она мне отвечает: «Что ты, сынок, ты так интересно живешь! Это мы тут видим жизнь без прикрас». И я понял — она ведь права. В деревне жизнь голая, не украшенная ничем. Такова, какова она есть, и больше никакова. Утро — вечер. Работа — домашняя работа. Завтра все сначала. Ничего никогда не меняется. Людям скучно друг с другом — не перед кем фасон держать. Тем более что в деревне уверены — они никому не нужны, никому не интересны.
Какие-то сиротские настроения — а, все равно никто не придет и не похвалит. Зачем тогда быть хорошим? Новый человек встряхивает село, возбуждает его — перед ним деревенские начинают фигурять, как-то обнажаются механизмы жизнеустройства (во всей, между прочим, своей бедности); все смотрят друг на друга как бы свежим взглядом, глазами чужака, и думают: ничего себе, какие мы красавчики! Вот этот разговор с матерью — это был первый толчок к возвращению. А второй случился под Новый год. Чтобы не соврать, под 1999, потому что в 2000 я уж деревенским жителем стал. В общем, первый раз за несколько лет выпала мне пересменка на Новый год. И приехал я к своим в Нетребку. Привез с собой костюм Деда Мороза — у нас в вагоне-ресторане всегда устраивался праздник в новогоднюю ночь, ну а я, значит, Дедом Морозом. Все для чужих скоморошничал, а нынче, думаю, сына порадую. Дочка уже взрослая была, а Ване было пять лет.
И вот тридцать первого, как стемнело, зову Ваню и специальным таким голосом говорю:
— А сегодня вечером к тебе придет особенный гость!
Он аж на табуретку присел, весь дрожит от счастья:
— Кто, папа?
— Угадай! — говорю. — Он одет в длинный голубой заснеженный халат, с длинной бородой. И у него мешок за плечами. С чем, как ты думаешь?
А Ваня мой нахмурился, засопел носом и отвечает:
— С чем, с чем… С комбикормом. Это же дядя Фролов! Только зачем он нам, папа?
Я, признаться, опешил:
— Почему Фролов, какой Фролов? Ты чего, Ваня?
А жена смеется и объясняет:
— Да зоотехник же, ты забыл? Он каждый день, как стемнеет, нашим огородом домой идет. В голубом халате, между прочим, и с бородой. И всякий раз несет мешок ворованного комбикорма.
То есть вы понимаете, деревенская жизнь сызмальства так строит людей, что ничего чудесного вокруг нет и быть не может. Что даже в новогоднюю ночь только зоотехник с мешком огородами бродит!
А когда уже я навсегда в Нетребское перебрался, решил Дедом Морозом к младшеклассникам на елку прийти. Предупредил: учите, детишки, стишки и песенки, ждите — явится к вам волшебный гость.
Так там тоже девочки спрашивают: «А как же он доберется? Он из райцентра машину возьмет?» Ведь и телевизор смотрят, все эти новогодние чудеса, а не верят, что и к ним, деревенским, этот серпантин может иметь какое-то отношение.
В общем, после этой истории с Ваней я понял: все. Надо возвращаться. Так дело не пойдет. К тому же от колхоза уже ничего не осталось. Деревня на глазах начала превращаться черт знает во что. Мальчишки-старшекласники корову колхозную голодную убили, маленькие это видели. Хлебом ее заманили. А сил зарезать как следует не хватило, в общем, не хочу рассказывать.
Тем более что все это прошло уже. Кануло.
…За окном егоровского дома — густая деревенская темень; фонарей в селе нет. Если, конечно, не считать центральной площади, где полукругом стоят правление, магазин и еще один магазин. Клуба не имеется — Нетребское село небольшое, дом культуры и в самые расточительные советские времена не был положен по чину.
— И в гости друг к другу не ходят, — говорит с неожиданной силой Егоров, глядя в окно, — только к родственникам на именины. Ну вот что сидят, что сейчас делают?
— Телевизор смотрят.
— Они еще не знают, что такое телевизор смотреть, — загадочно высказался Егоров, — я им такой телевизор в самом скором времени покажу!
Председателем колхоза Александр Владимирович не стал (хотя шли о том разговоры), тем более что председательствовать было решительно не над чем. Зато он купил и привез в деревню молокоприемный модуль, потом линию по разливу молока и кефира, потом сыроваренный цех. За семь лет превратился в хозяина вполне процветающего молочного заводика. Взял в аренду колхозные фермы, потом покосы; комбикорм покупает хороший, белгородский — так что коровы у него никак не голодают. Работой обеспечил сто двадцать односельчан — и, наконец, решил заняться главным, ради чего вернулся. Идеологией деревенской жизни. Тем более что и возможности появились — в этом году егоровского зятя выбрали главой сельской администрации. Прекрасное, плодотворное кумовство!