Начиналось с вывороченных тулупов, а зашло куда как далеко. Нынче в городке Линн (штат Массачусетс) построена самая большая в мире фабрика искусственной крови. Не для переливания, а, так сказать, для проливания. Есть кровь класса «Премиум» для фонтанирования в крупнобюджетных фильмах, различающаяся по цвету (венозная и артериальная), по консистенции (свежая и третьедневочная), легко смывающаяся, так как пятнать должна дорогостоящие наряды. А есть подешевле, для фильмов класса «Б». Для дзюдоте, ковбоев, продажных копов и инопланетян.
   Кровища хлещет, а нам-то страх как весело. Боязнь и удовольствие мешаются друг с другом, союз фобии и мании радует обывателя.
   От какого страха можно получить удовольствие? В ассортименте — все виды нарядных искусственных ужасов — от детских ночных страшилок до «Техасской резни бензопилой». Мама купила девочке зеленый компьютер. Девочка проснулась ночью и видит: компьютер смотрит на нее красными глазами. И с тех пор девочку никто не видел. Видели-видели мы эту девочку. И ее, и зеленый компьютер, и черную простыню, и красную руку. Они все живут в Калифорнии, в Голливуде.
   Радуют гламурные, магазинные страхи. Наконец, можно получить простое чистое удовольствие от переживания чувства страха как такового.
   Об этом древнем наслаждении писал спортивный журналист Дуги Бримсон, сделавший себе имя на книжке о драках футбольных фанатов:
   «Приятный момент — страх пополам с экстазом. Предвкушение драки. Адреналин начинает бурлить. Будто врубился в розетку. Дыхание — короткими уверенными толчками, и желудок проталкивается к горлу. Как это называется… экстрим? Сказочное ощущение. Магическое, не похожее ни на что земное».
   Находить сладость в простом физическом переживании опасной ситуации — это очень модно сейчас в кругах молодых российских успешников. Рождена даже теория — рабочий стресс снимается адреналиновой атакой, экстремальные виды спорта показаны труженикам успеха, и все в том же благостном роде. Однако нужно разграничивать острое чувство довольства, испытываемое человеком, сумевшим преодолеть свой страх, и физиологическое удовольствие купаться в волнах страха, вовсе его не преодолевая. Эту разницу разъяснил мне однажды предприниматель Тиньков.
   Тиньков — человек, любящий риск. Одно время рабочий его кабинет украшал прозрачный рентгеновский снимок сломанной (кажется) ключицы — снимок висел над столом в качестве иллюстрации спортсменского ухарства.
   Он говорил про особый химизм, дающий возможность переживать страх как восторг. В грубом приближении суждения Тинькова выглядят следующим образом — средиземноморец и алеут не похожи друг на друга во хмелю. И дело вовсе не в разном психотипе, а в биохимии — никакими личностными качествами не восполнишь недостаток алкогольдегидрогеназы. Точно так же есть биологический тип людей, переживающих страх как невероятно сладостное ощущение предельной собранности, могущества, радостного предвкушения и прочее. Эти люди достигают определенных успехов в бизнесе (хотя необязательно им занимаются), потому что готовность к риску — важная часть делового усилия. Тип этот достаточно редкий, но моду задает именно он, на горе прочим модникам. В пример Олег Юрьевич привел себя и одного из успешных топ-менеджеров компании. Топ-менеджер — умный, талантливый, образованный работник. Но в периоды кризисов компании г-н Тиньков чувствует себя лучше, чем когда-либо, а топ-менеджер, благородно преодолевая свой страх, лысеет, бледнеет, худеет и держится из последних сил. Если при этом, движимый модой, он захочет снять свой стресс прыжком, скажем, с парашютом — что ж поделаешь. Пусть прыгает. Вероятнее всего, что этот могучий человек даже найдет в прыжке удовольствие. Он в очередной раз победит себя.
   Я так и вижу этого парашютиста, оскаленного от ужасного удовольствия. Гримасы наслаждения и страха похожи друг на друга, а вот гримасы довольства совсем другие — умиление, любование, гордая скрываемая улыбка, сюсюканье с одушевляемыми предметами («купила сумочку», «а не выпить ли нам беленькой…»).
   Правильно получать удовольствие — целая наука, и дома экстремала-мученика встретит супруга, эту науку прошедшая более успешно. Она наверняка вовлечена во все тонкости маркетинга боязни и знает радости избавления от страха путем правильной покупки. Без укола страха не продается ни один товар; так что молодая потребительница получает прививку легкого ужаса и тихого довольства при каждой товарной сделке.
   Магазинные страхи не искусственные, а игрушечные. Это заводные и электрические, лакированные модели подлинных, «взрослых» страхов — о которых думать категорически запрещено. Бояться надо не старости, а плохого крема от морщин, не сорокалетия, развода и одиночества, а обсыпного эклера и поддельного «Мартини».
   Вот и славненько. Мы живем в уютном мире. Нам щекочут нервы. Мы умеем преодолевать страх, прыгая с парашютом. Благоустроенное общество заменяет настоящие страхи искусственными, чтобы с их помощью удовлетворить естественные потребности в страшении и угрожении. Все правильно написала? Написала ерунду, пустые слова. Нас обманывают. Не верьте — страх и удовольствие полярно противоположны друг другу. Вся эта щекотка нервов — даже не имитация страха, даже не игра.
   Это дощатый павильон, луна-парковая «комната с привидениями», поставленная надо рвом с крокодилами. Когда вам, наконец, станет действительно страшно, вы поймете, что это такое. Какое это удовольствие.
   Но если так и не поймете, беды не будет. Без страха нет смысла, но переживать старость и одиночество все-таки мучительнее, чем голливудскую катастрофу. Игрушечные страхи, прочувствованные как глобальные, придают жизни смысл, в ней иначе отсутствующий, и гарантируют порядок, который может рухнуть. Уже всерьез. Кино — великий утешитель, а утешение — великий строитель. Статуя Свободы, белоглазая, в шляпке растопырочкой, должна скакать по потрясенной мостовой Пятой авеню. Только тогда, неподвижная и величавая, она вечно будет стоять на своем месте.

Чужие
Межсословные браки — семейные баталии

 
I.
   Девушка печалится, спрашивает совета: за кого ей выходить замуж.
   «Есть у меня бой-френд, и я его очень люблю, — рассказывает она старшим своим подругам, — но со временем мне с ним стало тяжеловато. Пожалуй, скучно. Он другой. Он кончил ПТУ. У нас разный взгляд на вещи. И есть у меня друг детства, с которым мы абсолютно понимаем друг друга. Семья его родителей принадлежит к тому же кругу, что и моя семья, мы закончили один институт, оба планируем продолжить образование за границей. У нас общий бэкграунд. Как мужчина он меня не волнует, но волнует как собеседник. А то ведь мой бой-френд уверен, что бэкграунд — это собачья порода. Есть альпийский бладхаунд, а есть московский бэкграунд».
   Тут же раздается хор голосов: «Разумеется, за друга детства!», «Только не мезальянс!», «Межсословные браки разрушают личность», «Помилуй, что ты будешь делать со своим ПТУшником через пару лет — он никогда не простит тебе твоего превосходства!», «Подумай о его родителях, что там за мама и папа! А ты из интеллигентной семьи. А если общие дети? О! О! О!»
   «Наверное, — говорит печальная девушка, — я не до конца прояснила ситуацию. Мой бой-френд очень хороший, у него свой бизнес, много денег. Только он не очень-то хочет жениться немедленно и совсем не хочет меня ждать, если я поеду учиться куда-нибудь в Европу. Он просто не понимает, зачем мне еще учиться. А у моего друга детства денег куда как поменьше, и зеркальная ситуация — он несколько лет уже встречается с девушкой-мажоркой из Высшей школы экономики. Она живет в загородном доме в Жуковке, и ее родители не пускают моего приятеля на порог. Вот мы с ним и подумали: может быть, лучший цемент для брака общее детство и одинаковые возможности?»
   Тональность хора меняется: «Знаешь, „другой“ часто дает новую энергию, свежую кровь», «Жить со „своим“ человеком — все равно как жить с самой собой, ничего не получая и не отдавая. Тоскливо…», «Пожалуй ты, как интеллигентная девушка, вполне могла бы пережить некоторую ограниченность партнера», «А как сейчас определяется грань между своим сословием и чужим?»
   Действительно, как?
   Вот возлюбленный нашей вдумчивой девушки, даром что окончил ПТУ (и, значит, человек «простой»), но сделался вполне себе буржуем, а родители девицы (хотя и интеллигенты) тоже сумели что-то заработать, и принадлежат, вероятно, к средним кругам мелкой буржуазии — раз уж могут оплатить дочкино ученье в Сорбонне. Значит, один круг, одно сословие? Один альпийский бэкграунд?
   Но что же тогда делать с пр. и интел. — главными определениями социальной розни в стране? Так всегда формулируют в брачных объявлениях: «Я простой человек и хочу познакомиться с пр. девушкой». Или: «Только интел. мужчина с в/о». Я уж писала об этом, писала, да как не повториться, когда настолько в тему? Когда общество само себя делит только по этим двум признакам? Никто же не сообщает в своем объявленьице: «Желаю вступить в межсословный брак, рискованный по своей природе, с человеком другого образа жизни и другой конфессии, только с богатым»? Суди люди, суди Бог, как же я любила — без хиджаба босиком к милому ходила.
   И, пожалуй, уже много десятилетий само понятие межсословного брака связано именно и только с метаниями интеллигента, попавшего в «простую» семью, или с мучениями простой семьи, желающей поскорее этого интел. (иное, инородное тело) из себя исторгнуть.
   Тут не обойтись без горстки банальностей.
   Действительно, межсословный брак предприятие рискованное. Отчего? Оттого, что по большей части он недолговечен, но успевает нанести непоправимый вред обоим брачующимся и их родственникам. Соединяются две семьи, две различные системы с полярно противоположным укладом и разной внутрисословной идеологией. Любая система обладает мощным чувством самосохранения, всякая семья хочет быть верной своему роду. Чужак, пробравшийся в семейную теплоту, в самую сердцевину убежища, несет с собой угрозу. Он узнает тайну выживания чужого сословия, разведает источник семейной силушки. Допустить этого никак нельзя.
   И вот, скажем, влюбленная девица (из образованцев) вступает на порог квартиры, где живет и не тужит «простая» семья. Она долго училась, у нее хорошая работа, она вообще завидная невеста. Наша героиня, подобно лирическому герою г-на Ольшанского, хочет примкнуть к народному рою и узнать тайну смирения и жизни во имя жизни. Она уверена, что сейчас окунется в море народной приязни или хотя бы обнаружит вокруг себя атмосферу безусловного признания собственных заслуг.
   Как замечтавшаяся институтка, подъезжающая к сельской школе, где ей предстоит учительствовать, уже видит себя окруженной восторженными детскими личиками и добрыми физиономиями благодарных поселян (а кончается все кнопкой на стуле и лютым равнодушием поселка), так и наша молодая с надеждой стоит у железной двери и ведать не ведает, что ее ждет. А ждет ее вот что. Она столкнется с замкнутой системой, глубоко враждебно настроенной к юной неофитке, припершейся в честный дом из другой детской. Она не нужна простой семье. Более того, она нарушает целостный порядок семейного уклада уже тем, что проговаривает «несказанное», пытается понять секретный внутрисословный договор и «засвечивает» глубоко скрытый от других общественных страт и от государства Смысл Жизни Сословия. Кроме того, самим своим присутствием она пародирует повседневность семьи.
   Простейший пример разрушительной силы чужака — судьба окраинной учительницы словесности, первой из всех жертв межсословного брака, виденных мною в жизни. Перед нами знакомый тип сельской педагогини-подвижницы, волею случая ставшей (вместе со всей деревней) горожанкой. Начало восьмидесятых, на месте подмосковного села только что возведен московский микрорайон, все жители деревни переселены в один из домов-новостроек. Деревенский образ жизни еще не успел измениться — практикуются совместные праздники с выносом столов под окна девятиэтажки, а в пятницу вечером — публичные семейные сцены. То там, то тут выбегает из подъезда наспех одетая дама (чаще всего в руках она держит бутылку водки, только что отобранную у супруга), и пускается бежать вокруг дома. Муж с проклятиями преследует беглянку. Дамским галопом несется вчерашняя колхозница, огромными скачками нагоняет ее вчерашний механизатор, ныне, скажем, водитель автобазы № 5. Казалось бы, неприятная сцена. Но нет. Бег этот был весел. Путь супруги лежал к родным или подругам, живущим в том же самом доме. Подруги или родные с самого начала сцены свешивались из окон, азартно приветствуя как беглянку, так и бутылку. Часто на шум выглядывали праздные соседи, свекровь или теща громко учили молодых основам любви и согласия. Веселье. Шум.
   Когда же водитель Василий принимался гонять вокруг дома свою жену, педагога Тамару Ивановну, все выглядело иначе. Тамара Ивановна бежала в никуда. Ей было стыдно. Она выбирала укромный путь, но какая уж укромность вокруг панельного, только что построенного дома. Каждый раз это была не игра и даже не погоня. Это был неудавшийся побег. И ни один деревенский житель не припадал к окну и не комментировал происходящее — настолько явственна была постыдность эпизода. Дом замирал в эти минуты. Очевидно, Тамара Ивановна разрушала коллективное деревенское эго. Не было б ее — как было бы легко, привычно, потешно. Так нет же, тычет в нос своей культурностью: посмотрите, мол де, на себя со стороны. Чем это вы по пятницам занимаетесь? И сгинула традиция, лишилась деревня развлечения.
   Но молодая наша еще не знает, что она — опасный враг. С интел. непосредственностью прощебетав целый день с новыми родственниками (и еще не замечая угрюмой тени на челе собеседников), в первую же ночь она обнаруживает нежданное. Например, свекровь, сидящую на табуретке возле двери супружеской опочивальни.
   Девушка возмущена и заинтригована одновременно, десяток-другой версий бродят у нее в голове, из которых главная проста: мамаша любопытствует. Забавно. Неужели в семье мужа принято столь открыто проявлять свои, так скажем, эротические причуды?
   На основании случившегося строятся могучие концепты, уже задумана серия статей под общим названием «Простая семья и секс», перо уже трясется в руке самодеятельной исследовательницы, и тут выясняется (случайно) причина свекровиных бдений. Дело в том, что молодые берут с собой в спальню канделябр. Свечи, шампанское, атмосфера, то да се. Добрая простая женщина, гений домашнего порядка (немного болезненно относящаяся ко всякой опасности, которая может подстерегать семейное имущество), просто стережет дом от пожара. Типа — напьются цимлянского и заснут, свечку не задуют.
   Дальнейшие несколько месяцев проясняют картину со всей ясностью — ни одна привычка нашей новобрачной, ни одна ее хозяйственная инициатива, ни одна прихоть, ни одно усилие — ровным счетом ничего не совпадает с укладом дома. И в основных вопросах — экономить или не экономить; копить или занимать в долг; отправиться в отпуск или купить пластиковые окна; какую еду можно считать праздничной, а какую повседневной; синтетическую следует ставить елку или настоящую и каким именно образом ее наряжать — короче, во всем решительно Дом и девица были не согласны друг с другом. И Бог там с ними, с окнами или едой. Семейство оказалось спаянным, многоколенным, с изрядным разнообразием хозяйственной деятельности, производимой во имя благополучия. Сдавались квартиры, возделывались три огорода. Места работы взрослых членов фамилии тщательно выбирались не с точки зрения интереса или возможной карьеры, а с точки зрения возможности сбора сословной ренты (скажем, для получения частных заказов удобно служить в ЖЭКе; работая на металлообрабатывающем заводе, можно заниматься выполнением кое-каких личных ремесленных трудов).
   Дальше девица сообразила, что семья, ею потревоженная, состоит из людей удивительной цельности, не ведающих сомнений. Что, возможно, нехорошо. А вот цельность семьи была прекрасна. Семья составляла собой систему настолько гладкую, функционально экономную, обтекаемую, компактную, остроумно слепленную, что являлась, по сути дела, произведением социального искусства. Ее собственная родительская сота (ячейка, фамилия) была обдумана неизмеримо меньше. На устройство интел. семейства не было потрачено и тысячной доли усилий, очевидно приложенных к созданию совершенной модели семейства «народного». Складывалось стойкое впечатление, что, если каждый член простой семьи был сам по себе устроен несколько проще, нежели наша девица (которая тоже, между прочим, не бином Ньютона), то «простая» семья устроена значительно сложнее интеллигентской. То есть силы были потрачены не на совершенствование себя, а на совершенствование роя.
   И эта фантастическая система смертельно девицу боялась. Потому видела главный залог своего сохранения в абсолютной безвестности и закрытости стратегий выживания. Описание семьи могло семью уничтожить. О чем-то подобном говорил социолог Симон Кордонский в одной из своих публичных лекций: «Я могу просто привести пример, когда я в каком-то мохнатом году подробно описал деятельность одного сельского райкома партии и одного сельского исполкома, то кончилось это уголовным делом, по которому посадили довольно много народу. Такая социологическая случайность: сделал отчет в одном экземпляре, этот экземпляр был использован в рамках политической борьбы на уровне края. Значит, описание системы уничтожает систему».
   Простая семья, разумеется, не занималась никакими противоправными действиями, подобно сельскому райкому партии, но каждым своим прожитым днем ясно давала понять, что достижение цели самосохранения для нее гораздо важнее выбора средств, необходимых для этой работы. Девица была потрясена — с чем же именно она столкнулась? Какое сословие перед ней? Можно ли обойтись расплывчатыми понятиями «городского мещанства», «простой семьи»?
II.
   С тех пор прошло много лет, а любопытство не отпускает меня до сих пор.
   Время идет, появляются новые общественные страты, исчезают сословия и классы («класс рабочих, класс крестьян, класс служащих, прослойка советской интеллигенции»), растет если не количество буржуа, то, по крайней мере, количество людей, ведущих буржуазный и мелкобуржуазный образ жизни (а мелкобуржуазный образ мыслей имеет уже вся страна), а социальное устройство российского общества так и не описано.
   В России живет непонятно кто и непонятно как. Что именно объединяет живущих в стране людей, тоже не до конца ясно. Тот же Кордонский как-то сказал, что язык и телевизор. У меня есть менее конструктивная, но более трогательная версия. Однажды, в далеком и богатом сибирском городе я была в гостях у достойнейшего человека, прекрасного архивиста, страдающего, к несчастью, провалами памяти. На дверях его квартиры (с внутренней, разумеется, стороны), было написано аршинными буквами: «Паспорт, ширинка, газ». То была памятка, что именно проверить в первую очередь, выходя из дома. Я смотрела и думала — идеальный перечень предметов, объединяющих страну. Идеальный. Паспорт. Ширинка. Газ.
   Пока основная масса социологов все вычленяет новые российские классы богатых и бедных и нащупывает средний класс, появились несколько работ, дающих надежду, что страну все-таки рассмотрят и опишут.
   Чрезвычайно интересна работа Симона Кордонского «Сословная структура постсоветской России». Кордонский — ученый с исключительной интуицией, чувствующий общественное устройство как никто сейчас, и, по его мнению, в России «сословия, а не классы, были, есть и в предвидимом будущем останутся, основными элементами актуальной социальной структуры». Почему? Потому что «… Россия страна, в которой в стабильные времена, вне революций и перестроек доминирует сословное мироустановление, основанное на неравенстве граждан перед законом и различиях в объемах прав и обязанностей перед государством». А это отчего? «Россия — ресурсное государство, — пишет Кордонский, — в котором ресурсы не приумножаются, а распределяются — делятся между сословиями. Классовая структура в России уже больше ста лет не может сформироваться, ее сметают волны сословной жажды социальной справедливости».
   Кордонский описывает семь титульных сословий, ибо они выделены федеральными законами. Государственные гражданские служащие. Военнослужащие. Правоохранители. Судьи. Депутаты. Казаки. Муниципальные служащие. «К деятельности членов титульных сословий неприменимы понятия труд и оплата труда. Служивые служат, а не работают».
   Кордонский вводит понятие социальной ренты, которой члены титульных сословий облагают сословия нетитульные. Простейший пример — гаишная рента. Проговаривает межсословные отношения, которые, по его мнению «манифестируются неформализованной процедурой старшинства крыши. Известно, например, что прокурорская крыша весомее, чем ментовская, и в сборе сословной ренты представители титульных сословий облагаются гаишной рентой гораздо реже, чем нетитульных».
   Он же выделяет и нетитульные сословия. Это коммерсанты, лица сводных профессий (деятели культуры и науки, журналисты, писатели, художники, спортсмены, священнослужители), бюджетники, работающие по найму, заключенные.
   Интересно очень. Идея, что основное понятие сословного общества — справедливость, но само сословное общество равно неравенству, блестящая.
   Правда, опять досталось интеллигенции: «Классовому расслоению (соответствующему рыночным отношениям) препятствует тщательно культивируемое сословным устройством стремление к распределению ресурсов сообразно статусу сословий. Межпоколенческую трансляцию этого стремления обеспечивает особая и весьма жизнеспособная социальная группа специфичная для сословного общества, но сама не являющаяся сословием — интеллигенция. Она всегда противостоит породившему ее сословному общественному устройству, но при перестройках, когда рыночные начала теснят сословные институты, интеллигенты, которые собственно и составляют осознающее себя сословное общество, сначала становятся властными фигурами, в дальнейшем, обнаружив сопротивление своим властным амбициям, пытаются вновь построить общество, в котором ресурсы распределяются справедливо. Для них это прежде всего означает, что ресурсами должны быть обеспечены образование, наука, культура, здравоохранение и пр. — то есть главные интеллигентские занятия».
   Итак, интеллигенция сначала была недоклассом, а теперь недосословие.
   Хотя она единственная свою сословную общность осознает и артикулирует. Прочие же члены сословий, по Кордонскому, не обладают сословным самосознанием и менталитетом. В наличии только профессиональная самоидентификация.
   Я бы сказала — корпоративная, а влияние корпорации куда шире и глубже обычной профессиональной общности.
   Ведь сословный характер формирует общий образ жизни, общие пристрастия.
   Милиционер, например, уже узнаваем по поведению в семье.
   Его машина всегда стоит дороже той суммы, которую семья могла бы себе позволить без напряжения. Важен возраст машины. Среди силовиков распространены два основных определения автомобиля: «новье» и «взял целкой». Какой же она марки, машина-то? Немецкая. В самом крайнем случае — японская. Чаще всего — «Опель» или «Ниссан». Считается, что немецкие и японские автомобили сделаны без поэзии. Так и есть. Очень функциональные, очень организованные машины. Стандартный «Мерседес» похож на даму из немецкого порнографического фильма: отмеренная доза тяжеловесной игривости, обдуманная безопасность, мягкая езда и свидетельство об оплате, колом торчащее на капоте. Но вот нравится милиционерам «Мерседес», что ж тут можно поделать.
   Что пьет силовик и сколько? Он пьет водку или коньяк. Пиво — это напиток женщин и детей. Водка с ее прозрачностью показана младшим чинам. Коньяк пьют от «давления» — видимо, чем выше чин, тем больше давления на погоны. Капитаны еще пьют водочку, а майоры все уже переходят на коньячок. Как и у врачей, у милиционеров много подарочных напитков. Правда, силовикам их не дарят, а «подносят». И не в «знак благодарности», а в «знак уважения». Это тонкое, но важное различие.
   Распространенное корпоративное ругательство в аппарате МВД таково: «Твое место у параши огненной».
   А чиновницы — разве они не похожи друг на друга? Это тип, сословный тип. Только чиновницы России поголовно красят волосы в цвет богатства. У богатства два цвета: чистого золота и красного дерева. Носят униформу. Сорокалетняя чиновница обязательно должна иметь норковую шубу в пол, такую же шапку, шарф с норковыми помпончиками и сапожки на каблуках. Молодые госслужащие — норковые же жакетики и сапожки на шпильках.
   Может быть, и отыщутся в сословии вольнодумицы, которые оденутся в какой-нибудь твид, но это они так, тешат свое эго. Пытаются пролезть в сословие повыше. Куда, служивая? Сиди, пугай народ, элита. По Сеньке и норковая шапка.
   А молодые чиновники не носят шапок вообще. Шапка (пыжиковая ушаночка, каракулевый пирожок) была важной частью образа державного человека, а теперь отказ от шапки в почете.
   Какие же межсословные браки возможны между представителями титульных сословий? Какая в них трагедия? Безусловная трагедия, на мой взгляд, это союз между милиционером и чиновницей… По-моему, это будет ужасный межсословный брак. Задавят друг друга понтами.