Страница:
В крепкой семье считается важным, чтобы юноша не то что бы бежал вперед (учился, делал карьеру), а чтобы он не опрокинулся назад. Не оборотился, не обернулся, не стал бы вглядываться в темень слишком простой, слишком свободной, совсем уж бессмысленной жизни.
Ценности дружбы. Конечно, дети в простых семьях должны учиться. Главной считается наука жизни. С чем уходит ребенок из всякой родительской семьи? Из интеллигентской — ребенок уходит с символическим капиталом. Буржуазные семьи строят для ребенка трамплин. Есть еще социальный лифт — как-то до него нынче добраться? Из простой семьи дитятя выносит багаж жизненных навыков и умений.
Во многом этот багаж противопоказан молодому карьеристу — так как мещанская семья старается задавить в юнце мечту, но есть и кое-что полезное. Великая вера в добродетель жизненного круга, ближнего окружения, клана. Вера в друзей. Помочь может только свой — что ж, свои и помогают.
Недавно мне рассказали удивительную историю о дружеской мужской взаимопомощи простых людей, русских пацанов. В самом сердце Финляндии, в сказочном хвойном бору затерялась небольшая лесная дорога. Замечательна она тем, что посреди асфальтового полотна есть люк. Называется он — тяжелый магистральный люк для смотровых колодцев. И вот представьте себе — некая дружеская компания из небольшого русского городка (расположенного близ границы) зачастила на эту дорогу с совершенно определенной целью. Цель — злонамеренный обман финской дорожной службы. Подъезжает отечественный автомобилист к чугунной крышке, открывает ее и проваливает машинное колесо в дырку. Ох, беда-беда! Машина, накренясь, стоит посреди дороги, водитель бегает вокруг и набирает финскую службу спасения. Ущерб-то какой, господа чухонцы! Ось-то сломалась! И полуось тоже. Да, и сделка сорвалась — опоздал из-за вашего головотяпства к бизнес-ланчу. Какой бизнес-ланч в лесу? Не ваше дело, где русскому деловару нальют и насыплют, — платите еще и моральный ущерб. Долго кормился этим промыслом небольшой провинциальный клан — и если уж совсем становилось плохо с деньгами у какого-нибудь близкого этому прекрасному кружку человечка, его отводили в сторону и шепотом говорили: «Прости, Витек, в долг не даем из принципа, чтобы ты не привыкал к благотворительности, а вот адресок один, так и быть, скажем. Дадим тебе не рыбку, а удочку!»
И вдруг случилась самая настоящая неприятность — финские дорожники крышку заварили. Подъехал очередной Витек к люку — а кормушечка и екнулась. Позвонил тут Витя друзьям, и вихрем примчались на лесную дорогу все члены дружеской компании. Привезли с собой атмосферу мужской взаимопомощи, все добродетели сословного единства и газовую горелку. Отрезали друзья крышку люка, и, под одобрительный гул, Витек въехал колесом в родную дырку.
Стыдливость. Есть у меня подруга Катя, сосредоточие всех тех добродетелей, о которых я здесь упоминала, и всех тех, до которых еще и не дошла. Например, выносливость — женская же добродетель?
Катя считает себя выносливой. И любит об этом поболтать. «Из школы, — говорит она, — я ничего не вынесла, а с работы сразу вынесла два ведра майонеза!»
И про «хочется — перехочется» имеется у нее своя история. «Муж, — рассказывает она, — запил у меня этим летом. Да еще в деревне, у мамы. Надо ж в Москву его перевозить — а как? Чистый фантомас. Посадила я его в автобус, едем кое-как. Автобус раз в два часа останавливается — девочки направо, мальчики налево. А мой штаны расстегнуть не может, не то что пипиську держать. Пытался, так у него струя, веришь ли, во все стороны, как поливалка. Вот я, пока держала своего зомби, сама ничего сделать-то и не успевала. Ну, ничего — хотелось и перехотелось».
И про стыд Катя знает лучше многих других. «Стыдно, — говорит она, — когда видно!» — «А что видно, Катя?» — «Видно, что у тебя ничего нет. Что ты гол, как сокол. Нечем прикрыться, не за кого спрятаться». Вот это Катино представление о стыде кажется мне страшно интересным. Что нужно стыдиться не чего-то дурного, что ты сделал, или чего-то нехорошего, что в тебе, у тебя есть, а главный стыд — это когда ничего нет. Вот этот-то главный стыд и надо скрывать, прятать. Мне кажется, что если когда-нибудь отыщется какой-нибудь фантастический русский клад, что-то вроде главного сокровища отечества (на поиски такого рода невозможных чудес американские мифологи любят посылать Индиану Джонса), то это будет тщательно запрятанный пустой ящичек. Спрятали, потому что стыдно, что — пустой.
Напрячься. «У такого легче украсть, чем попросить», — иной раз говорит Катя про того или другого своего знакомого, но я знаю — ей вообще легче украсть, чем попросить. Катя ничего не крадет (разве что вынесет ведерко-другое майонеза), но она никогда и ничего не просит. В этом главное отличие интеллигентских и мещанских жизненных укладов. Елена Веселая считает, что это интеллигенты усвоили лагерную мудрость: «Не верь. Не бойся. Не проси», только приноровились просить. Так вот, кто б там эту мудрость ни усвоил (я-то считаю, что скорее мещанские сословия приняли эти слова всей душой), но просить простые люди никогда не умели и никогда не научатся.
Но главное знание, которое я получила от Кати — это ее уверенность, что в каждой семье должен быть «смотрящий». «Смотрящий» — это Катя взяла опять же из лагерного фольклора («смотрящий» зоны, «смотрящий» отряда), но я слышала, что таких людей называют еще «держателями».
Чаще всего это женщины, которые удерживают семью, удерживают пьющих своих мужей, «держат» детей.
Уходит такой человек, и семья рассыпается; те домочадцы, что послабее — пропадают, «опрокидываются».
«Катя, — спрашиваю я, — а как это — держать? Что нужно делать, чтобы держать?»
«Не могу сказать, как, — говорит Катя. — Надо НАПРЯЧЬСЯ».
Темная классика
А было время, Леонов первым приезжал к месту бутылочной сдачи. На дворе было пять, много шесть часов утра. Валерий, празднуя конец ночной охоты, сгружал с велосипеда мешок добычи (тридцать — сорок пустых бутылок) и покупал в суточном киоске одну сигарету «Кент». Покупал, и бережно закуривал. Одна сигарета еще совсем недавно стоила один рубль. Примерно во столько же оценивалась (да и до сих пор оценивается) одна пустая пивная бутылка. Но не всякая — а только «темная классика». Или — так называемая «темная евробутылка». В пересчете же на трудозатраты эта самая одна евробутылка равняется десяти минутам поиска, полутора километрам сомнамбулического велосипедного бега по сырым дорожкам гольяновского лесопарка (очки резинкою удерживаются на постоянно склоненном челе, фонарик веревкой привязан к рулю), и под каждым кустом может блеснуть горло, бок или дно искомого сосуда.
Разве только небезызвестного передвижника Куинджи наш Валерий соглашался считать равным себе знатоком светового преломления. Блики жести, упаковочной бумаги, целлофана, битого стекла, фольги, скомканного газетно-журнального глянца — все особенности мгновенного электрического взрыва цвета и света знакомы Валерию и изучены им; но только на бутылки он научился реагировать, только и именно бутылки находит (вернее — находил) с исключительной сноровкой.
К тому же Валерьян большой знаток парковой инфраструктуры. Садовая архитектура лесопарка «Лосиный остров» груба, но функциональна; и кто лучше Валерия знает про низкую гигиену любовного падения новогиреевских и гольяновских девушек? Пылкое свидание в беседке; несколько пивных бутылок в остатке — достойная добыча…
Валерий Леонов — один из легендарных батлхантеров (поисковиков пустых бутылок) Москвы. Было же их в Москве неистовое множество. Чего стоит один знаменитый Градусник (Пушкинская площадь), а еще была Директор (Чистопрудный бульвар) — эта дама звенела на всю столицу. Звенела — пустой посудой. Или гремела. Или била склянки — что-то вроде этого. Никогда я не думала, что буду петь прощальную песню еще и этой профессии, да вот пришлось. Мы, так сказать, присутствовали при ее (профессии) рождении, мы и провожаем ее в небытие. Выйди вечером, молодой друг, юный читатель, на Чистопрудный бульвар — что ты увидишь своими свежими очами? Груду никому не интересной пустой стеклянной посуды увидишь ты. Ну, еще увидишь группу готов — так и хочется поставить ударение на втором слоге, и обнаружить вместо крашеных в «густое черное», обряженных в тюль девиц (кустарный макияж, дешевое кружево, синтетический бархат) прелестных пионерок. Ан нет — готы так готы.
Но если бы, юный друг, ты был более обычного наблюдателен (да если б еще тешил свою наблюдательность последние два-три года), ты увидел бы Даму-Директора — очень деловитую женщину лет этак шестидесяти в офисном костюме и тапках. Это — наша знаменитая батлхантерша Ди-ди. До десяти-пятнадцати человек сборщиков посуды работали на нее в лучшее время — но разве это предел для настоящего руководителя? Умеешь организовывать себя, сумеешь организовать и других. Она и вправду была в свое время директором Перовского универмага и славилась тем, что умела особенным способом справляться с алкогольной зависимостью. День за днем наша Директор носила в сумочке аптечные склянки, в каждую из которых было налито по двадцать граммов медицинского спирта, и принимала она одну склянку каждые сорок семь минут. Время было рассчитано до секунды. Днем ли, ночью — наш Директор всегда была на посту. Всегда была собранна, деловита. Производила впечатление скупой на слова и движения величавой чиновницы. А Градусник, господа, знаменит был тем, что умел до сотой «цыферки» определять градус любого предложенного ему напитка. И не только — он был как бы врачом, дегустатором всякого бульварного застолья — речь идет, разумеется, о соразмерных этому великому бульвардье ежевечерних торжествах. Помнится, я читала у Макаренко текст о том, как беспризорники коротали вечерние часы, — разумеется, варили в общем котле все то, что попадалось им днем под руку. И был у беспризорников такой же вот «профессор» (что-то мне подсказывает, что даже после ядерного армагеддона этот тип будет востребован), который, пробуя возле всякого очага варево, произносил только два слова: «Отрава» (можно есть) или «Могила» (супчик выливали в кусты). Разумеется, знаменитый Градусник был знаменит только потому, что таким же образом спасал ту или иную компанию прекрасных, великих, деклассированных людей от неразумного употребления совсем уж скверного алкоголя. То есть спасал от смерти.
Итак — я перечислила известных мне знаменитых батлхантеров. А неизвестные-то что? «Бабушки», занимающиеся бытовым, обыденным сбором опорожненной посуды — их же и подсчитать невозможно. Что ж они?
Сотни и сотни сборщиков пустой посуды (со всем своим «рабочим» инструментом, со всеми своими знаниями и умениями) исчезают на наших глазах — целая эпоха валится в пропасть, уходит в небытие. Уходит потому, что пустые бутылки больше никому не нужны; и пунктов сдачи стеклотары в Москве почти не осталось. В самых укромных уголках принимают разве что алюминиевые банки (сорок копеек штука). Ах, эти банки — мы (старые сдатчики) ничего про жестяные банки так толком и не поняли. Ритм нового времени (музыка времени) — четкий, грамотный удар ногой, сминающий банку. Ну, например, какой-нибудь там жестяной «Клюквенный коктейль».
Всего-то три года назад никто и не верил, что бутылка может потерять свое значение, а банка хоть какое-то значение приобрести. Помню сырое лето 2005 года, МГУшный экологический лагерь, праздник, посвященный «селекционному сбору мусора». Предполагалось, что по Москве будут расставлены автоматы по сбору алюминиевых банок; мысль о том, что в автоматы кто-то безумный будет совать бутылки, никому и в голову не приходила. Бутылка была безусловной королевой помойки. По территории лагеря ходили юнцы и юницы в идиотских одеждах.
Поролоновая бутылка (картонная этикетка, жестяная крышка, размером с хорошую табуретку) бродила и пищала:
— Я пустая бутылка, денежная копилка!
А фольговая банка (вырезы для лица и рук; потный румянец, одышка) подзуживала:
— А я алюминиевая банка, не такая уж бесполезная поганка!
Да уж, знала б, насколько не бесполезная…
Тема-то яркая, интересная. Бывало, скажут — нужно написать живой репортаж! А чего ж и не написать — дело-то нехитрое.
Вот приемный пункт вторсырья. Скажем, на Амурской улице, дом 31а (теперь, кстати, по этому адресу парикмахерская).
Вот очередь людей, желающих сдать пустые бутылки. Вот журналист, наблюдающий этот простой, но, разумеется, волнующий своей бедностью, своей простотой, своей наготой обмен. Вот разговоры очередников…
Одна дама говорит другой:
— Звонит, еле языком ворочает: мне, говорит, предложение сделали. Сижу, мол, думаю.
— А ты что?
— А я ей: «Ты что, больная?». В том смысле — что тут думать?
— И что?
— Вчера опять звонит: расписываемся! Я: «Ой, хорошо, салатику поедим!» А она мне: «Извини, тебя не позову, мой жених против пьющих женщин!»
— А ты что?
— Я ей говорю: «Ты что, больная?»
Или, или… сколько разговоров можно привести, процитировать — да нужны ли они?
Однажды я просидела две недели возле стопочки пустых бутылочных ящиков — работала (некоего журнала для) приемщицей пустых бутылок.
Я думала о бытовой психологии — как быстро всякий, сидящий в неподвижности человек, становится самодеятельным психологом. Например, писательница Ольга Славникова однажды написала о том, что бутылка, разлитая по бокалам, и бутылка, выпитая из горла, различаются на каком-то вполне невнятном уровне — последняя имеет некоторую эманацию человеческого участия, некую ауру молекулярного внедрения. Что же — права Ольга Славникова — я, например, на второй день работы научилась различать «пустые» и «одушевленные» бутылки. Так же я научилась различать боязнь, стыд, тоску, пустоту тех людей (женщин, в основном, конечно, женщин), которые бутылки приносят.
Всегда было понятно, кто сам выпил свои бутылки, а кто собрал — самое интересное, что стыдились своей деятельности, своего ПОСТУПКА и те, и другие. Собирательницы всякий раз во время сдачи рассказывали мне о некоем мифическом празднике («у мужа юбилей»; «сын выпил пивка с друзьями»), и милые мои пьяницы, сдавая пустые бутылки, рисовали те же самые картины: «На работе был день рожденья»; «Выпили на службе лишнего…» Именно и только праздник является для доброй русской женщины оправданием алкогольного излишества — и только праздник на РАБОТЕ — чтобы некий неизвестный великий НАЧАЛЬНИК как бы благословил случившееся.
— Так и есть, по пять.
— Начальник говорит: пью только «Арарат», вот и пришлось покупать. Мы ему: может подешевле, молдавский? Типа: «От „Квинта“?». Нет, только «Арарат». А еще у меня несколько водочных бутылок — может, возьмете? Нет? Ну, Бог с ними, это потом пили, в бухгалтерии. А мы, с начальником — коньячок. А пивные бутылки возьмете? Это уж мне охранники подложили — они, охранники, больше по пивку. Только на бой? Пивные только на бой? Что ж это у вас так некрасиво — час в очереди стояла, и вот выясняется, что пивное стекло только на бой. А баночки принимаете? Девочки у нас пьют «Казанову». Что-то розовое с ромом. На вес баночки или поштучно? Женщина, что вы тут сидите как королева, личико кривите — банки поштучно берете или на вес? Двадцать баночек у меня. Хотите так, а хотите, могу и ногами смять. Мять банки-то?
Фигура
В Америке 62 % женщин имеют избыточный вес — неужели не нашлось в Нью-Йорке ни одной толстой журналистки? Скорей всего, нужен был чистый взгляд со стороны, взгляд горячего сердцем правозащитника, внезапно почувствовавшего себя частью угнетаемого народца. Нужно было переодевание!
Ведь и традиция подобных благородных маскарадов наличествует: есть же прекрасный тип английских и американских дам-путешественниц, которые верблюдом готовы прикинуться, только бы совершить благодеяние. Тип мисс Розали Симмс-Пибити из сарояновской «Человеческой комедии» (лошадиные зубы, пенсне, пятьдесят честно прожитых лет), которая во время своих миссионерских вояжей переодевалась то туземной албанской девушкой, то египетским ребенком, то юной эльзасской молочницей.
Так или иначе, Лесли Ламберт облеклась в «жировой костюм» и тотчас почувствовала гнев.
«Я осознала, — пишет она, — что наше общество ненавидит тучных людей, у нас существует предубеждение против толстяков, которое во многом соответствует расизму и религиозной нетерпимости». Далее следуют подробности, леденящие душу.
«Я в первый раз еду на такси в своем новом виде. Похоже, водитель надо мной усмехнулся»; «Забираю детей из школы. Дети говорят, чтобы по дороге я шла отдельно от них» (а детям-то по попе бы надавать. — Е. П.); «Один редактор заметил, что в жировом костюме мои движения кажутся ему более агрессивными»; «Две женщины дошли до того, что откровенно смотрят на меня и шепчутся»; «По дороге домой, я купила десять пончиков. Один съела в поезде. Почему людям противно смотреть, как полный человек ест? Я не обращаю внимания на хмурые взгляды. Я хочу есть». Наконец, катарсис: «Ну ладно, пусть я толстая, зато я мыслящее существо. Я готова поспорить, что среди вас, посетителей ресторана, есть наркоманы, воры, люди, изменяющие своим супругам, плохие родители. Хотела бы я, чтобы ваши недостатки были так же явно видны, как нестандартный размер моего тела (между прочим, многие врачи считают это генетической проблемой, а не слабостью воли). Я отказываюсь от десерта и ухожу». И — завершение маскарада: «Меня провожают заигрывающими взглядами те же самые мужчины, которые до этого смотрели на меня презрительно. А я думаю о том, что полным людям нужно обязательно ощутить свою полноценность. И о том, что мне (о добрая журналистка, готовая разделить позор вместе со своими героями! — Е. П.) нужно собрать всю свою волю и отказаться от десерта».
Уф. Ну, слава богу, отмучилась политкорректнейшая Лесли. Политкаторжанка Лесли. Миссия ее выполнена, выводы очевидны — толщина является преступлением, поскольку наглядно свидетельствует о слабости воли. Слабость воли — предосудительна. Она предвестница жизненной неудачи. Человек виновен в том, что он толст. Это невеликий, но стыдный грех, достойный легкого, однако вполне ощутимого презрения. Грешнику нужно попенять за дела его, но каким-то образом и защитить от всеобщего неодобрения. Вот это — «и попенять, и позащищать» — одна из самых прелестных американских идеологических находок. Что-то вроде того: «Ты не мог бы послать его как-нибудь помягче?» «Конечно, конечно. Пошли вы на хюй!»
Перед нами, так скажем, современный западный взгляд на толстую женщину. Даже не гламурный. Это взгляд просвещенного (поскольку-постольку) человека, разделяющего господствующие в обществе культурные и социальные традиции. А что же отечественный взгляд?
Тут свои клише: «Российские ОТЖ (очень толстые женщины) довольно скромны, застенчивы и добродушны. Заграничные, судя по голливудским блокбастерам и романам Стивена Кинга, — настоящие злобные мегеры в цветастых шортах и чудовищных обтягивающих топах» (Лиля Калаус, «Записки ОТЖ»).
Суждение «понимающего» мужчины-оригинала: «Я люблю толстых женщин. И жена у меня толстая. А с худыми женщинами жить тяжелее, вы знаете… Они нервные. А я сам нервный. Поэтому мне нужен покой: чтобы я пришел домой — как на зеленую травку сел. Но покой может быть только с толстыми женщинами. У нас в деревне Перемилово все женщины толстые, от них спокойствием веет, а мужики все худые. И пропитые» (из интервью с художником Владимиром Любаровым).
Наконец: «У толстой женщины обязательно есть большая грудь, скрывающая большое горячее сердце (ошибаетесь, глупые гаеры. — Е. П.). Толстая женщина умеет хорошо готовить и не тонет даже в пресной воде. Она мягкая и просторная, зимой подберет, согреет, спрячет за пазуху, а в летнюю жару в ее тени можно отдыхать, как под зонтиком» (сетевой юмор, очень смешной).
То есть, в отечественной традиции как бы нет холодного, разящего осуждения толстухи (где твоя сила воли, тетка?), а есть констатация печального факта — вот дождик, вот несжатая полоска, вот толстая баба. Она добрая, хорошая, спокойная. У нее мало личных желаний, поэтому с ней жить легче (ошибаетесь, глупые гаеры. — Е. П.).
Вообще же о толстых женщинах пишут редко, а меж тем — нас большинство. Невротической Лесли в «жировом костюме» казалось, что на нее все смотрят, да усмехаются, а всякая толстая дама знает, что никто на нее не смотрит. Полнота — это невидимость. Даже литература, великая классическая литература, обсудившая все уровни ненормальности, не-нормы, особо-то толстой женщиной не интересуется. Ну, лирическая героиня полновесной не может быть по определению… Что нам остается? Бандерша, сквалыжная мать семейства, диккенсовская старуха? Но, правда, правда-то где? Где тип?
Княгиня Мягкая у Толстого. Трогательные воспоминания Набокова о швейцарской своей гувернантке Mademoiselle: «Когда, бывало, две дамы плыли одна навстречу другой на широкой аллее парка и безмолвно разминались — Надежда Ильинична с лопухом, пришпиленным ради свежести к волосам, а Mademoiselle под муаровым зонтиком, обе в кушачках и объемистых юбках, которые ритмично со стороны на сторону мели подолами по песку, они очень напоминали те два пузатых электрических вагона, которые так однообразно и невозмутимо расходились посреди ледяной пустыни Невы. „Я сильфида по сравнению с этим чудовищем“, — презрительно говаривала Mademoiselle». О, вспомнила! Только певцы буржуазного образа жизни, энциклопедисты буржуазии, писали о толстых дамах всерьез. Буржуазный образ жизни вовсе не всегда влек дам к худобе и голодному блеску в глазах, начиналось-то все с другого. Филипп Эрия, знаменитейший автор семейных буржуазных романов, писал: «Теодорине Буссардель было сорок с лишним лет. Фигура ее расплылась, как у многих женщин критического возраста в ее кругу. Материнство, изобильные долгие трапезы, характер тогдашних женских мод, а может быть, и привычки, порожденные богатством, оцепенение в атмосфере благоденствия превращали жен буржуа в эту пору их жизни в грузные медлительные существа с тучным телом. Они не употребляли ни кремов, ни пудры; считалось, что к притираниям прибегают только распутницы. В молодости они все отличались друг от друга цветом волос, цветом лица, большей или меньшей красотой, живостью и своим характером, а лет через двадцать все становились схожи между собой. И только годам к шестидесяти, потеряв свою толщину, делались приятными старушками. Это временное безобразие, которого они, видимо, не боялись, как будто служило подтверждением того обстоятельства, что в их среде на девушках женились не из-за суетного внешнего очарования и что жизнь женщины в буржуазном кругу не кончалась, как в высшем свете, у рокового предела в тридцать лет».
Ценности дружбы. Конечно, дети в простых семьях должны учиться. Главной считается наука жизни. С чем уходит ребенок из всякой родительской семьи? Из интеллигентской — ребенок уходит с символическим капиталом. Буржуазные семьи строят для ребенка трамплин. Есть еще социальный лифт — как-то до него нынче добраться? Из простой семьи дитятя выносит багаж жизненных навыков и умений.
Во многом этот багаж противопоказан молодому карьеристу — так как мещанская семья старается задавить в юнце мечту, но есть и кое-что полезное. Великая вера в добродетель жизненного круга, ближнего окружения, клана. Вера в друзей. Помочь может только свой — что ж, свои и помогают.
Недавно мне рассказали удивительную историю о дружеской мужской взаимопомощи простых людей, русских пацанов. В самом сердце Финляндии, в сказочном хвойном бору затерялась небольшая лесная дорога. Замечательна она тем, что посреди асфальтового полотна есть люк. Называется он — тяжелый магистральный люк для смотровых колодцев. И вот представьте себе — некая дружеская компания из небольшого русского городка (расположенного близ границы) зачастила на эту дорогу с совершенно определенной целью. Цель — злонамеренный обман финской дорожной службы. Подъезжает отечественный автомобилист к чугунной крышке, открывает ее и проваливает машинное колесо в дырку. Ох, беда-беда! Машина, накренясь, стоит посреди дороги, водитель бегает вокруг и набирает финскую службу спасения. Ущерб-то какой, господа чухонцы! Ось-то сломалась! И полуось тоже. Да, и сделка сорвалась — опоздал из-за вашего головотяпства к бизнес-ланчу. Какой бизнес-ланч в лесу? Не ваше дело, где русскому деловару нальют и насыплют, — платите еще и моральный ущерб. Долго кормился этим промыслом небольшой провинциальный клан — и если уж совсем становилось плохо с деньгами у какого-нибудь близкого этому прекрасному кружку человечка, его отводили в сторону и шепотом говорили: «Прости, Витек, в долг не даем из принципа, чтобы ты не привыкал к благотворительности, а вот адресок один, так и быть, скажем. Дадим тебе не рыбку, а удочку!»
И вдруг случилась самая настоящая неприятность — финские дорожники крышку заварили. Подъехал очередной Витек к люку — а кормушечка и екнулась. Позвонил тут Витя друзьям, и вихрем примчались на лесную дорогу все члены дружеской компании. Привезли с собой атмосферу мужской взаимопомощи, все добродетели сословного единства и газовую горелку. Отрезали друзья крышку люка, и, под одобрительный гул, Витек въехал колесом в родную дырку.
Стыдливость. Есть у меня подруга Катя, сосредоточие всех тех добродетелей, о которых я здесь упоминала, и всех тех, до которых еще и не дошла. Например, выносливость — женская же добродетель?
Катя считает себя выносливой. И любит об этом поболтать. «Из школы, — говорит она, — я ничего не вынесла, а с работы сразу вынесла два ведра майонеза!»
И про «хочется — перехочется» имеется у нее своя история. «Муж, — рассказывает она, — запил у меня этим летом. Да еще в деревне, у мамы. Надо ж в Москву его перевозить — а как? Чистый фантомас. Посадила я его в автобус, едем кое-как. Автобус раз в два часа останавливается — девочки направо, мальчики налево. А мой штаны расстегнуть не может, не то что пипиську держать. Пытался, так у него струя, веришь ли, во все стороны, как поливалка. Вот я, пока держала своего зомби, сама ничего сделать-то и не успевала. Ну, ничего — хотелось и перехотелось».
И про стыд Катя знает лучше многих других. «Стыдно, — говорит она, — когда видно!» — «А что видно, Катя?» — «Видно, что у тебя ничего нет. Что ты гол, как сокол. Нечем прикрыться, не за кого спрятаться». Вот это Катино представление о стыде кажется мне страшно интересным. Что нужно стыдиться не чего-то дурного, что ты сделал, или чего-то нехорошего, что в тебе, у тебя есть, а главный стыд — это когда ничего нет. Вот этот-то главный стыд и надо скрывать, прятать. Мне кажется, что если когда-нибудь отыщется какой-нибудь фантастический русский клад, что-то вроде главного сокровища отечества (на поиски такого рода невозможных чудес американские мифологи любят посылать Индиану Джонса), то это будет тщательно запрятанный пустой ящичек. Спрятали, потому что стыдно, что — пустой.
Напрячься. «У такого легче украсть, чем попросить», — иной раз говорит Катя про того или другого своего знакомого, но я знаю — ей вообще легче украсть, чем попросить. Катя ничего не крадет (разве что вынесет ведерко-другое майонеза), но она никогда и ничего не просит. В этом главное отличие интеллигентских и мещанских жизненных укладов. Елена Веселая считает, что это интеллигенты усвоили лагерную мудрость: «Не верь. Не бойся. Не проси», только приноровились просить. Так вот, кто б там эту мудрость ни усвоил (я-то считаю, что скорее мещанские сословия приняли эти слова всей душой), но просить простые люди никогда не умели и никогда не научатся.
Но главное знание, которое я получила от Кати — это ее уверенность, что в каждой семье должен быть «смотрящий». «Смотрящий» — это Катя взяла опять же из лагерного фольклора («смотрящий» зоны, «смотрящий» отряда), но я слышала, что таких людей называют еще «держателями».
Чаще всего это женщины, которые удерживают семью, удерживают пьющих своих мужей, «держат» детей.
Уходит такой человек, и семья рассыпается; те домочадцы, что послабее — пропадают, «опрокидываются».
«Катя, — спрашиваю я, — а как это — держать? Что нужно делать, чтобы держать?»
«Не могу сказать, как, — говорит Катя. — Надо НАПРЯЧЬСЯ».
Темная классика
Человек с пустой бутылкой
У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова.
А. Чехов
I.
Валерий Леонов считает себя гением отблеска. Его умение находить стеклянную посуду по случайному блику, мгновенному проблеску (под всяким кустом, в самом темном лесу) известно всему бутылочному сообществу Восточного округа. Талантливейший юноша, популярный и уважаемый сборщик стеклянной тары — и надо же, чтобы жизнь всего за три последних года повернулась таким образом, что исключительное его рукомесло стало бесполезно, никому не нужно.А было время, Леонов первым приезжал к месту бутылочной сдачи. На дворе было пять, много шесть часов утра. Валерий, празднуя конец ночной охоты, сгружал с велосипеда мешок добычи (тридцать — сорок пустых бутылок) и покупал в суточном киоске одну сигарету «Кент». Покупал, и бережно закуривал. Одна сигарета еще совсем недавно стоила один рубль. Примерно во столько же оценивалась (да и до сих пор оценивается) одна пустая пивная бутылка. Но не всякая — а только «темная классика». Или — так называемая «темная евробутылка». В пересчете же на трудозатраты эта самая одна евробутылка равняется десяти минутам поиска, полутора километрам сомнамбулического велосипедного бега по сырым дорожкам гольяновского лесопарка (очки резинкою удерживаются на постоянно склоненном челе, фонарик веревкой привязан к рулю), и под каждым кустом может блеснуть горло, бок или дно искомого сосуда.
Разве только небезызвестного передвижника Куинджи наш Валерий соглашался считать равным себе знатоком светового преломления. Блики жести, упаковочной бумаги, целлофана, битого стекла, фольги, скомканного газетно-журнального глянца — все особенности мгновенного электрического взрыва цвета и света знакомы Валерию и изучены им; но только на бутылки он научился реагировать, только и именно бутылки находит (вернее — находил) с исключительной сноровкой.
К тому же Валерьян большой знаток парковой инфраструктуры. Садовая архитектура лесопарка «Лосиный остров» груба, но функциональна; и кто лучше Валерия знает про низкую гигиену любовного падения новогиреевских и гольяновских девушек? Пылкое свидание в беседке; несколько пивных бутылок в остатке — достойная добыча…
Валерий Леонов — один из легендарных батлхантеров (поисковиков пустых бутылок) Москвы. Было же их в Москве неистовое множество. Чего стоит один знаменитый Градусник (Пушкинская площадь), а еще была Директор (Чистопрудный бульвар) — эта дама звенела на всю столицу. Звенела — пустой посудой. Или гремела. Или била склянки — что-то вроде этого. Никогда я не думала, что буду петь прощальную песню еще и этой профессии, да вот пришлось. Мы, так сказать, присутствовали при ее (профессии) рождении, мы и провожаем ее в небытие. Выйди вечером, молодой друг, юный читатель, на Чистопрудный бульвар — что ты увидишь своими свежими очами? Груду никому не интересной пустой стеклянной посуды увидишь ты. Ну, еще увидишь группу готов — так и хочется поставить ударение на втором слоге, и обнаружить вместо крашеных в «густое черное», обряженных в тюль девиц (кустарный макияж, дешевое кружево, синтетический бархат) прелестных пионерок. Ан нет — готы так готы.
Но если бы, юный друг, ты был более обычного наблюдателен (да если б еще тешил свою наблюдательность последние два-три года), ты увидел бы Даму-Директора — очень деловитую женщину лет этак шестидесяти в офисном костюме и тапках. Это — наша знаменитая батлхантерша Ди-ди. До десяти-пятнадцати человек сборщиков посуды работали на нее в лучшее время — но разве это предел для настоящего руководителя? Умеешь организовывать себя, сумеешь организовать и других. Она и вправду была в свое время директором Перовского универмага и славилась тем, что умела особенным способом справляться с алкогольной зависимостью. День за днем наша Директор носила в сумочке аптечные склянки, в каждую из которых было налито по двадцать граммов медицинского спирта, и принимала она одну склянку каждые сорок семь минут. Время было рассчитано до секунды. Днем ли, ночью — наш Директор всегда была на посту. Всегда была собранна, деловита. Производила впечатление скупой на слова и движения величавой чиновницы. А Градусник, господа, знаменит был тем, что умел до сотой «цыферки» определять градус любого предложенного ему напитка. И не только — он был как бы врачом, дегустатором всякого бульварного застолья — речь идет, разумеется, о соразмерных этому великому бульвардье ежевечерних торжествах. Помнится, я читала у Макаренко текст о том, как беспризорники коротали вечерние часы, — разумеется, варили в общем котле все то, что попадалось им днем под руку. И был у беспризорников такой же вот «профессор» (что-то мне подсказывает, что даже после ядерного армагеддона этот тип будет востребован), который, пробуя возле всякого очага варево, произносил только два слова: «Отрава» (можно есть) или «Могила» (супчик выливали в кусты). Разумеется, знаменитый Градусник был знаменит только потому, что таким же образом спасал ту или иную компанию прекрасных, великих, деклассированных людей от неразумного употребления совсем уж скверного алкоголя. То есть спасал от смерти.
Итак — я перечислила известных мне знаменитых батлхантеров. А неизвестные-то что? «Бабушки», занимающиеся бытовым, обыденным сбором опорожненной посуды — их же и подсчитать невозможно. Что ж они?
Сотни и сотни сборщиков пустой посуды (со всем своим «рабочим» инструментом, со всеми своими знаниями и умениями) исчезают на наших глазах — целая эпоха валится в пропасть, уходит в небытие. Уходит потому, что пустые бутылки больше никому не нужны; и пунктов сдачи стеклотары в Москве почти не осталось. В самых укромных уголках принимают разве что алюминиевые банки (сорок копеек штука). Ах, эти банки — мы (старые сдатчики) ничего про жестяные банки так толком и не поняли. Ритм нового времени (музыка времени) — четкий, грамотный удар ногой, сминающий банку. Ну, например, какой-нибудь там жестяной «Клюквенный коктейль».
Всего-то три года назад никто и не верил, что бутылка может потерять свое значение, а банка хоть какое-то значение приобрести. Помню сырое лето 2005 года, МГУшный экологический лагерь, праздник, посвященный «селекционному сбору мусора». Предполагалось, что по Москве будут расставлены автоматы по сбору алюминиевых банок; мысль о том, что в автоматы кто-то безумный будет совать бутылки, никому и в голову не приходила. Бутылка была безусловной королевой помойки. По территории лагеря ходили юнцы и юницы в идиотских одеждах.
Поролоновая бутылка (картонная этикетка, жестяная крышка, размером с хорошую табуретку) бродила и пищала:
— Я пустая бутылка, денежная копилка!
А фольговая банка (вырезы для лица и рук; потный румянец, одышка) подзуживала:
— А я алюминиевая банка, не такая уж бесполезная поганка!
Да уж, знала б, насколько не бесполезная…
II.
Пустая бутылка стоит один рубль. Следовательно, человек с пустой бутылкой — он же и человек с рублем. С пустой, никому уже не нужной, бутылкой; с пустым, маленьким, никому не интересным рублем. Главное-то в чем? В том, чтобы найти в Москве пункт сбора вторсырья, где эту бутылку у нашего постылого героя примут. Берут-то далеко не везде; прямо скажем, почти что нигде и не берут. Пивоваренные заводы перешли на разлив пивка (в региональных газетах пишут: «хмельного напитка») в свои собственные, фирменные бутылки, причем каждый сезон новые: кто зиждет свои рекламные надежды на бутылке с удлиненным горлышком, кто придумал лить из стекла поллитровую бочечку, кто нафантазировал еще какие обводы. Штаты рекламных отделов пивных компаний раздуты до крайности, ребятам делать нечего. Ну, а возвратная тара стала прошедшим днем. Бутылки нынче можно сдать только на бой (на сырье для стекольных заводов) и за совсем уж малые деньги. Двадцать, много — тридцать копеек. Только самые некрупные, самые невнятные подмосковные пивные заводы (не осмеливающиеся замахнуться на собственную тару) принимают темную евробутылку. В Москве осталось (на весь город) десять приемных пунктов. Нет, серьезно — не более десяти. Бутылки никому не нужны. Какая уходит эпоха, господа. Какие люди остаются без дела! Послушайте хоть старушку Пищикову — десять лет подряд (не менее как), я напряженнейшим образом следила за делом сдачи пустых бутылок.Тема-то яркая, интересная. Бывало, скажут — нужно написать живой репортаж! А чего ж и не написать — дело-то нехитрое.
Вот приемный пункт вторсырья. Скажем, на Амурской улице, дом 31а (теперь, кстати, по этому адресу парикмахерская).
Вот очередь людей, желающих сдать пустые бутылки. Вот журналист, наблюдающий этот простой, но, разумеется, волнующий своей бедностью, своей простотой, своей наготой обмен. Вот разговоры очередников…
Одна дама говорит другой:
— Звонит, еле языком ворочает: мне, говорит, предложение сделали. Сижу, мол, думаю.
— А ты что?
— А я ей: «Ты что, больная?». В том смысле — что тут думать?
— И что?
— Вчера опять звонит: расписываемся! Я: «Ой, хорошо, салатику поедим!» А она мне: «Извини, тебя не позову, мой жених против пьющих женщин!»
— А ты что?
— Я ей говорю: «Ты что, больная?»
Или, или… сколько разговоров можно привести, процитировать — да нужны ли они?
Однажды я просидела две недели возле стопочки пустых бутылочных ящиков — работала (некоего журнала для) приемщицей пустых бутылок.
Я думала о бытовой психологии — как быстро всякий, сидящий в неподвижности человек, становится самодеятельным психологом. Например, писательница Ольга Славникова однажды написала о том, что бутылка, разлитая по бокалам, и бутылка, выпитая из горла, различаются на каком-то вполне невнятном уровне — последняя имеет некоторую эманацию человеческого участия, некую ауру молекулярного внедрения. Что же — права Ольга Славникова — я, например, на второй день работы научилась различать «пустые» и «одушевленные» бутылки. Так же я научилась различать боязнь, стыд, тоску, пустоту тех людей (женщин, в основном, конечно, женщин), которые бутылки приносят.
Всегда было понятно, кто сам выпил свои бутылки, а кто собрал — самое интересное, что стыдились своей деятельности, своего ПОСТУПКА и те, и другие. Собирательницы всякий раз во время сдачи рассказывали мне о некоем мифическом празднике («у мужа юбилей»; «сын выпил пивка с друзьями»), и милые мои пьяницы, сдавая пустые бутылки, рисовали те же самые картины: «На работе был день рожденья»; «Выпили на службе лишнего…» Именно и только праздник является для доброй русской женщины оправданием алкогольного излишества — и только праздник на РАБОТЕ — чтобы некий неизвестный великий НАЧАЛЬНИК как бы благословил случившееся.
III.
— Сдаю сегодня две бутылки от конька «Арарат», они же ведь по пять рублей каждая?— Так и есть, по пять.
— Начальник говорит: пью только «Арарат», вот и пришлось покупать. Мы ему: может подешевле, молдавский? Типа: «От „Квинта“?». Нет, только «Арарат». А еще у меня несколько водочных бутылок — может, возьмете? Нет? Ну, Бог с ними, это потом пили, в бухгалтерии. А мы, с начальником — коньячок. А пивные бутылки возьмете? Это уж мне охранники подложили — они, охранники, больше по пивку. Только на бой? Пивные только на бой? Что ж это у вас так некрасиво — час в очереди стояла, и вот выясняется, что пивное стекло только на бой. А баночки принимаете? Девочки у нас пьют «Казанову». Что-то розовое с ромом. На вес баночки или поштучно? Женщина, что вы тут сидите как королева, личико кривите — банки поштучно берете или на вес? Двадцать баночек у меня. Хотите так, а хотите, могу и ногами смять. Мять банки-то?
Фигура
Толстая женщина: победительница или проигравшая?
I.
Нью-йоркская журналистка Лесли Ламберт неделю прожила «в теле толстой женщины», для чего ей понадобилось напялить на себя «жировой костюм». Костюм специально для нее смастерил бродвейский художник по спецэффектам Ричард Тоткус, набив силиконовый скафандр «тем же материалом, из какого делают фильтры для кондиционеров». Получилось очень натурально, и сухощавая жилистая Ламберт превратилась в толстую Ламберт. Ну, естественно, за щеки ей ваты насовывали. Зачем, собственно говоря, милая Лесли затруднялась сама и затрудняла великого Тоткуса — не совсем понятно.В Америке 62 % женщин имеют избыточный вес — неужели не нашлось в Нью-Йорке ни одной толстой журналистки? Скорей всего, нужен был чистый взгляд со стороны, взгляд горячего сердцем правозащитника, внезапно почувствовавшего себя частью угнетаемого народца. Нужно было переодевание!
Ведь и традиция подобных благородных маскарадов наличествует: есть же прекрасный тип английских и американских дам-путешественниц, которые верблюдом готовы прикинуться, только бы совершить благодеяние. Тип мисс Розали Симмс-Пибити из сарояновской «Человеческой комедии» (лошадиные зубы, пенсне, пятьдесят честно прожитых лет), которая во время своих миссионерских вояжей переодевалась то туземной албанской девушкой, то египетским ребенком, то юной эльзасской молочницей.
Так или иначе, Лесли Ламберт облеклась в «жировой костюм» и тотчас почувствовала гнев.
«Я осознала, — пишет она, — что наше общество ненавидит тучных людей, у нас существует предубеждение против толстяков, которое во многом соответствует расизму и религиозной нетерпимости». Далее следуют подробности, леденящие душу.
«Я в первый раз еду на такси в своем новом виде. Похоже, водитель надо мной усмехнулся»; «Забираю детей из школы. Дети говорят, чтобы по дороге я шла отдельно от них» (а детям-то по попе бы надавать. — Е. П.); «Один редактор заметил, что в жировом костюме мои движения кажутся ему более агрессивными»; «Две женщины дошли до того, что откровенно смотрят на меня и шепчутся»; «По дороге домой, я купила десять пончиков. Один съела в поезде. Почему людям противно смотреть, как полный человек ест? Я не обращаю внимания на хмурые взгляды. Я хочу есть». Наконец, катарсис: «Ну ладно, пусть я толстая, зато я мыслящее существо. Я готова поспорить, что среди вас, посетителей ресторана, есть наркоманы, воры, люди, изменяющие своим супругам, плохие родители. Хотела бы я, чтобы ваши недостатки были так же явно видны, как нестандартный размер моего тела (между прочим, многие врачи считают это генетической проблемой, а не слабостью воли). Я отказываюсь от десерта и ухожу». И — завершение маскарада: «Меня провожают заигрывающими взглядами те же самые мужчины, которые до этого смотрели на меня презрительно. А я думаю о том, что полным людям нужно обязательно ощутить свою полноценность. И о том, что мне (о добрая журналистка, готовая разделить позор вместе со своими героями! — Е. П.) нужно собрать всю свою волю и отказаться от десерта».
Уф. Ну, слава богу, отмучилась политкорректнейшая Лесли. Политкаторжанка Лесли. Миссия ее выполнена, выводы очевидны — толщина является преступлением, поскольку наглядно свидетельствует о слабости воли. Слабость воли — предосудительна. Она предвестница жизненной неудачи. Человек виновен в том, что он толст. Это невеликий, но стыдный грех, достойный легкого, однако вполне ощутимого презрения. Грешнику нужно попенять за дела его, но каким-то образом и защитить от всеобщего неодобрения. Вот это — «и попенять, и позащищать» — одна из самых прелестных американских идеологических находок. Что-то вроде того: «Ты не мог бы послать его как-нибудь помягче?» «Конечно, конечно. Пошли вы на хюй!»
Перед нами, так скажем, современный западный взгляд на толстую женщину. Даже не гламурный. Это взгляд просвещенного (поскольку-постольку) человека, разделяющего господствующие в обществе культурные и социальные традиции. А что же отечественный взгляд?
Тут свои клише: «Российские ОТЖ (очень толстые женщины) довольно скромны, застенчивы и добродушны. Заграничные, судя по голливудским блокбастерам и романам Стивена Кинга, — настоящие злобные мегеры в цветастых шортах и чудовищных обтягивающих топах» (Лиля Калаус, «Записки ОТЖ»).
Суждение «понимающего» мужчины-оригинала: «Я люблю толстых женщин. И жена у меня толстая. А с худыми женщинами жить тяжелее, вы знаете… Они нервные. А я сам нервный. Поэтому мне нужен покой: чтобы я пришел домой — как на зеленую травку сел. Но покой может быть только с толстыми женщинами. У нас в деревне Перемилово все женщины толстые, от них спокойствием веет, а мужики все худые. И пропитые» (из интервью с художником Владимиром Любаровым).
Наконец: «У толстой женщины обязательно есть большая грудь, скрывающая большое горячее сердце (ошибаетесь, глупые гаеры. — Е. П.). Толстая женщина умеет хорошо готовить и не тонет даже в пресной воде. Она мягкая и просторная, зимой подберет, согреет, спрячет за пазуху, а в летнюю жару в ее тени можно отдыхать, как под зонтиком» (сетевой юмор, очень смешной).
То есть, в отечественной традиции как бы нет холодного, разящего осуждения толстухи (где твоя сила воли, тетка?), а есть констатация печального факта — вот дождик, вот несжатая полоска, вот толстая баба. Она добрая, хорошая, спокойная. У нее мало личных желаний, поэтому с ней жить легче (ошибаетесь, глупые гаеры. — Е. П.).
Вообще же о толстых женщинах пишут редко, а меж тем — нас большинство. Невротической Лесли в «жировом костюме» казалось, что на нее все смотрят, да усмехаются, а всякая толстая дама знает, что никто на нее не смотрит. Полнота — это невидимость. Даже литература, великая классическая литература, обсудившая все уровни ненормальности, не-нормы, особо-то толстой женщиной не интересуется. Ну, лирическая героиня полновесной не может быть по определению… Что нам остается? Бандерша, сквалыжная мать семейства, диккенсовская старуха? Но, правда, правда-то где? Где тип?
Княгиня Мягкая у Толстого. Трогательные воспоминания Набокова о швейцарской своей гувернантке Mademoiselle: «Когда, бывало, две дамы плыли одна навстречу другой на широкой аллее парка и безмолвно разминались — Надежда Ильинична с лопухом, пришпиленным ради свежести к волосам, а Mademoiselle под муаровым зонтиком, обе в кушачках и объемистых юбках, которые ритмично со стороны на сторону мели подолами по песку, они очень напоминали те два пузатых электрических вагона, которые так однообразно и невозмутимо расходились посреди ледяной пустыни Невы. „Я сильфида по сравнению с этим чудовищем“, — презрительно говаривала Mademoiselle». О, вспомнила! Только певцы буржуазного образа жизни, энциклопедисты буржуазии, писали о толстых дамах всерьез. Буржуазный образ жизни вовсе не всегда влек дам к худобе и голодному блеску в глазах, начиналось-то все с другого. Филипп Эрия, знаменитейший автор семейных буржуазных романов, писал: «Теодорине Буссардель было сорок с лишним лет. Фигура ее расплылась, как у многих женщин критического возраста в ее кругу. Материнство, изобильные долгие трапезы, характер тогдашних женских мод, а может быть, и привычки, порожденные богатством, оцепенение в атмосфере благоденствия превращали жен буржуа в эту пору их жизни в грузные медлительные существа с тучным телом. Они не употребляли ни кремов, ни пудры; считалось, что к притираниям прибегают только распутницы. В молодости они все отличались друг от друга цветом волос, цветом лица, большей или меньшей красотой, живостью и своим характером, а лет через двадцать все становились схожи между собой. И только годам к шестидесяти, потеряв свою толщину, делались приятными старушками. Это временное безобразие, которого они, видимо, не боялись, как будто служило подтверждением того обстоятельства, что в их среде на девушках женились не из-за суетного внешнего очарования и что жизнь женщины в буржуазном кругу не кончалась, как в высшем свете, у рокового предела в тридцать лет».