Страница:
А вот обратный пример — благополучнейшего союза.
В Красноармейске поженились сын мэра города и дочь наиболее влиятельного городского предпринимателя. И хотя семья, принадлежащая к титульному сословию, породнилась с нетитульной семьей (налицо неравенство), праздник был отмечен замечательно. В день свадьбы вся выпивка в городе отпускалась бесплатно. Правда, давали только по одной бутылке в руки. Оцените варварское великолепие жеста. Предлагаю учредить новый орден — орден Почетного региона. И присваивать за такого рода прекрасные дела.
И все же вопросов еще очень и очень много. И главный — а народ-то где? Где мои простые семьи? Работники по найму — и все?
Ведь главная моя задача — понять, с какой же сословной стратой я столкнулась десять лет тому назад. «Простая» семья оказалась больше, крупнее, интереснее, чем можно было себе представить. Если исследователь провел эксперимент на себе, должен он хотя бы понять, с каким явлением встретился?
Как живут эти семьи последние десять лет, откуда деньги берут, и в чем главная военная тайна тихой гражданской войны, которую «простое» сословие ведет «против всех»? В какое сословие оно делегирует своих детей, к какому социальному лифту подталкивает? Где сословие мелких лавочников? Пол России приторговывает по мелочи, а сословия нет.
А интеллигенция что же? Только одними свободными профессиями образованцы не обойдутся. Куда делся тип интеллигентной старухи? Раньше был. Была Вероника Маврикиевна, и каждому телезрителю было понятно, чем она отличается от Авдотьи Никитичны. Нынче же на экране царят «новые русские бабки» — какие-то там Матрена и Цветочек. Оба актера, изображающие старух, — утомительные глупцы. Оба транслируют одинаковый образ — малограмотной деревенской скабрезницы.
Тип интеллигентной старухи уничтожен массовым мундиром бедняка — недорогой одеждой с рынка?
Все же мне кажется, что сословия сословиями (тем более если их появление институализирует государство), но что-то, напоминающее один хотя бы класс, в обществе есть. И он, как ни набило оскомину это определение, все же средний. И это — мое городское мещанство, простые семьи. Так получилось, что средний класс в России — внизу. На дне. Офисные самураи совсем не средние — у них нет образа жизни, который они хотели бы сохранить. Они хотят заработать денег и уехать. Среднего класса ведь не может не быть. Если есть первый и третий классы жизни, не может не быть второго. Если современная социофилософия как данность использует мысль, что средний класс нельзя вырастить, она обязана согласиться с тем, что его нельзя уничтожить. Я имею все основания предполагать, что он благополучно и без перерыва функционировал все время существования советского и российского государства и в полном объеме своей очевидной массовости представлен и сейчас. В среде городского мещанства легко обнаруживается внятная корпоративная философия, там ощущают себя общностью. Там выжили, погрузившись в свой внутренний мир. Он у них — коллективный. Эта общественная прослойка отделена от государства, незаконопослушна? Нет, они законопослушны в той мере, в какой это вообще возможно в нашем государстве. Платят подати, хотя уже много лет на самообеспечении.
И жизненных сил у этой страты чрезвычайно много. А тайна у них самая обыкновенная. Они способны работать только на самих себя, поскольку их основная идея — выживание и регенерация в любых условиях.
В этом смысле крайне занимательна цитата из г-жи Берберовой: «„Честь дороже жизни“?! Никогда не понимала, что это значит. Как может быть что-нибудь дороже жизни? Все равно, как если бы дырка была дороже бублика. Сравнивать жизнь с чем-нибудь, все равно как множить яблоки на груши». Это крик души типичного мещанина, человека среднего сословия (как бы Берберова ни считала себя утонченной натурой, тут классический случай сословной принадлежности по принципу мировоззрения). Дело не в том, что люди среднего класса бесчестны, они честны. Сами с собой. Они твердо знают — пока галантерейщик идет брать Бастилию, его братья по оружию идут брать галантерею. Этот урок запомнился. Не делай другому ничего дурного, и тогда он ничего дурного не сделает тебе.
Труд каждого во благо всех? А мы уж хотим труд всех во благо каждого. Нам уж нужно хорошее будущее порционно, а не целым куском. От целого куска ничего не отхватишь. Нам, пожалуйста, в нарезку.
Прошлой зимой, под Новый год, я была в командировке в Ельце. Днем меня везли на какой-то сельскохозяйственный объект, и проехали мы мимо поселковой пятиэтажки. Поставлена она, надо сказать, была удивительным образом — в полном смысле слова в чистом поле. Холодно, зябко, тучи низкие, пороша сеет. Поле выгнутое, лысое. И посреди серый дом о четыре подъезда со всеми подробностями обычного хрущобного жилья — балконы, забитые ерундой, облупившиеся окна. Плоская крыша. Дом-сирота. Печаль и печаль.
А вечером везли меня обратно — с сельскохозяйственного объекта. Темно, идет снег, выезжает машина на это голое поле, а там стоит невообразимо прекрасный дом. Золотой улей, налитый теплом. Горит каждое окно, в окнах видны елки с гирляндами, и снежинки, вырезанные детьми из бумаги и наклеенные на стекла. И дом еле слышно гудит — посреди темноты, посреди пустыря. Это было такое острое переживание, такое пронзительное чувство гордости за людей, которые живут в этой сиротской пятиэтажке… Они устоят, что бы ни случилось. И праздник у детей будет. И если жизнь ради жизни — главный подвиг мещанина, то городское и поселковое мещанство — героическое сословие. Героический класс.
Хлев, шалунья и платяной шкаф
Итак, первый тип общественно оправданного, умственно «обмятого», «узаконенного» прелюбодеяния — это «адюльтер-отдушина». Любовная связь зрелых (от тридцати, от сорока лет) пленников большого города, «приличного» круга. И он, и она — семейные люди. У обоих супруг — ровно дышащий соратник, брат по удаче, неудаче, недоудаче. Подрастают дети, заботы требуют старики. За плечами у наших героев — ночная печаль, отчаяние, утекание жизни. Машины, как волки, воют в ночи. Они уже забыли о себе, ничего «для себя» не ждут, строят жизнь такую, какая получилась. Смирились. И вдруг — откуда ни возьмись — маленький комарик, а в руке его горит маленький фонарик. Пошли на огонек: «не переспать, так согреться». Ты, именно ты, опять кому-то нужен, кто-то без тебя не может. Хлеб адюльтера.
Второй тип — «секс в маленьком городе» — не хлеб, конечно, но не менее важная материя — зрелище, театр, цирк. Особая любовная атмосфера в поселках, провинциальных небольших городах. Человек живет в единстве с обществом, с миром; главное в жизни — семья, и, следственно — любовь и ухаживание, и ревность, и тревоги, и мороз вдоль позвоночника, и ленты на машине, и чужая жизнь. И что же — все самое интересное должно кончаться в день свадьбы? Как в любовном романе, как, простите, в сказке? А дальше чем жить? Тоска по самореализации, пустота повседневной жизни — плодороднейшая почва для самых разнообразных морально-нравственных приключений.
Перед нами, конечно, грубо набросанная схема; эти два типа прелюбодеяния одинаково тянутся к одному общему страху — страху «бессмысленности жизни». Страх, прямо скажем, не Божий, а ВЦИОМовский — входит в обычную линейку опросов. Признаются в этом страхе (мол де, испытываю) 0.05 процентов россиян. Я, правда, считаю, что это страх настолько важный, что — задавленный. Все боятся, никто не признается.
Адюльтер уж не первое столетие живет в благожелательнейшей атмосфере — «человек сам распоряжается своим телом и своими чувствами», «жена не собственность», и т. д. Главная трагедия давно разрешена — развод превращает всякое прелюбодеяние в гораздо более «спокойный» грех — блуд, а то и в новый брак. Но все дело в том, что новое время перевернуло добродетель — прелюбодеяние (грех, повторимся, более серьезный, чем блуд) ныне считается более милосердным, более праведным поступком, чем блудодейство и развод, — гуляет, каналья, а семью-то не бросает! К черту предательство тела, и предательство чувства — если нет предательства долга и кошелька!
Где только заведется дискуссия о семье и грехе, там, разумеется, звенит великое слово «свобода». Каждая свободна. Каждый свободен. «А если это любовь?» Ну, предположим.
Но ведь со свободой у нас все очень непросто — принято считать, что русский человек свободу не переваривает. Нет фермента — общественная химия северная, крепостная, грубая.
Вот и язык — великий накопитель смыслов — свидетельствует о сиротском положении слова «свобода». «Свободен!» — что значит? Значит, не нужен ты тут никому. Иди вон, сирота. Что такое — «свободная женщина»? Нехорошее, пустое словосочетание.
Свобода — это заброшенность. Освободился? Молодец. Вышел на свободу с чистой совестью — ну и шагай себе по дороге из желтого дерьмеца, по расползающейся глине до ближайшего полустанка. Все, кормить три раза в день больше не будут.
А вот несвобода — это обязанности, это жизнь.
Вот представьте себе — центр Левады задал отечественному обывателю вопрос: «Чувствуете ли вы себя свободным человеком?» Результаты показались мне ошеломляющими. Послушайте, что говорят соотечественники: «Невозможно быть свободным, если есть обязанности перед семьей и обществом»; «Когда есть семья, ты не можешь быть свободным». Вопрос поставлен более определенно: «Но кто-нибудь есть свободный?». Ответ: «Кто безмозглый, ни о чем не думает»; «псих, если брать нашу страну»; «Блаженный»; «Бомж»; «Совершенно свободный человек — это нищий, не имеющий семьи и близких»; «У меня содержание коттеджа ежемесячно требует двадцати тысяч, семья восемь человек — о какой свободе может идти речь!»
Вы только подумайте: своя семья, свой дом, свое дело — все, что является основой философии СВОБОДЫ для имущих людей всего мира, рождает в русском человеке ощущение НЕСВОБОДЫ. Это докука, тягость, ответственность. А свобода — это свобода от ответственности. Как прекрасно высказался один из опрошенных: «Несвободен, потому что завишу от жизни!»
Вот именно эта неправильная «гражданская» правда, случайно совпавшая с правдой нравственной, и рождает в нашем обществе особое отношение к прелюбодеянию. Признается правильным тот адюльтер, который помогает справиться с тяжестью жизни, с тяготами семейного гнета. Хороша только та свобода, которая помогает сжиться с великой несвободой. Параллельная, а не перпендикулярная браку.
Для наших столичных, зрелого возраста печальников — это радость, что они кому-то нужны сами по себе. Вне рабочей или социальной их значимости, вне крепости их семей. А для жителей маленьких городов, «любовных цирков» — радость, что они двукратно и троекратно востребованы именно как «общественные столпы». Для женщины предметом гордости служит тот факт, что помимо общепринятой обузы — мужа, она способна вынести еще и дополнительную обузу — любовника. Мужчина гордится тем, что сохранил в себе резвость стригунка, и может ловко и разнообразно сбегать от старших (от жены) в заповедные края. Назло жене, но во имя семьи.
В чудесной тесноте интернета есть сайт анонимных признаний — назвать я его совершенно не могу, потому что это же не часть информационного поля, а дыра в этом информационном поле, колодец, куда можно прокричать свою исповедь.
И вот в этот колодец анонимные маленькие грешники кричат по большей части об одном и том же. Самые частые признания — в черством сердце, в невозможности ничего почувствовать на похоронах бабушки-дедушки («Я очень хотела жить одна и, когда умерла моя бабушка, фальшиво точила слезы, в то время как пронеслась радостная мысль: „вот она, квартира!“. Я монстр, бабушка меня вырастила») и, разумеется, в прелюбодеянии: «Я дрянь, я переспала со всеми друзьями мужа (поимел всех подруг жены)».
Встречаются, конечно, исключительные формулировки («Надоело жить на двоих»; «В глубине души мне стыдно, а на поверхности души мне не стыдно: пацаны, член не должен рулить человеком!»), но по большей части все признания делятся на два вида. Разделяются, так скажем, на две культурные традиции. Первая — это сверхмужественное высказывание (культура «пес-конь-орел»), за которым мерцает плохо скрытая гордость: «Живу с женой, дочке два года. За…ла семейная житуха; нет-нет шлюшек пое…ываю, с женой очкуюсь на эту тему поговорить; е…у жену редко, хочу анальный секс, жена не дает»; вторая отличается куда более домашней, соразмерной интонацией (культура «осел-кот-голубь») и явственной печалью: «Давно не общаюсь с супругой. Живем пятнадцать лет. Есть дети. Изменяю».
Вот эти псы, кони и орлы — какое множество их — вовсю пользуются свободами адюльтера! Как часто встречаются они при всяком обсуждении ночной стороны жизни. Недавно я слышала, как грустная, только что разведенная дама рассказывала о своем бывшем муже: «Не знаю, что именно он мог дать своим любовницам? Ведь он, бедняга, знал только одну любовную игру — схватиться за женскую грудь, дергать ее вверх-вниз и бубнить: „Раз, раз, титькотряс!“»
Если есть грех мужеложества, то эти солдаты любви, безусловно, виновны в грехе ложемужества. Приятно думать, что они, как дети, бегают по девочкам, спасаясь от Воспитательницы. От жены.
— Что ты, мы же не будем его обманывать. Мы ему просто ничего не скажем.
Это из разговора жуира с дамой (в офисной курилке).
Прелюбодеяние, в сущности, ведь не грех чувственности. Это грех обмана, грех нарушения целостности. И острие этого греха направлено не против любодеев с их внутренней свободой, а против третьего, всегда страдающего персонажа. Против обманутого мужа, обманутой жены, против семейного мира: «Не прелюбодействуй. Не кради. Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни осла его, ни вола его».
Вот живет-поживает семья, дом, закрытый мирок, и один из создателей этого мирка проделывает в защитной оболочке брешь. Он изменник, он сдает свою жалкую крепость чужому, впускает врага. Семья больше никогда не будет такой, какой была.
Много раз слышала я от сестер-изменниц бравые рассказы о совершенных адюльтерных подвигах. Но только одна моя собеседница постаралась вспомнить, что именно она испытала в первый день измены.
«Ощущение разбитого кувшина, — говорила она, — чего-то целого, что никогда больше не будет целым. Ничего уже не вернешь назад — даже если никто ничего не узнает. От этого какая-то неловкость, привкус какого-то детского плутовства».
Всем, вероятно, знакомо это ощущение «не своей тарелки», трудно объяснимая физиологическая тоска. Тяжелехонько описать это ощущение — вот, разве что, привести пример из совсем другой жизненной области. Представьте — вы школьник. Вы не хотите идти в школу, вы изобразили недомогание. Засунули градусник в шерстяную варежку, натерли себе градусов тридцать восемь. Белым днем вас, здорового лгуна, уложили в постель. Уже неприятно, и томно, и стыдно. И тут к вашему постыдному одру подходит доверчивая, милая, добрая мама, и с лицом, обещающим сюрприз, тоном блаженнейшего заговорщика говорит: «А теперь я тебе вслух почитаю „Маленького принца“ Экзюпери». Гооосподи ж ты, Боже мой! Вот какое-то такое ощущение. Но, разумеется, обильная практика быстро скрадывает тоскливую неловкость начала. Мы — свободные люди, не правда ли? Мы же не разрушаем семью, мы ее сохраняем — немножко потрепанную, но почти целенькую. Из проделанной бреши задувает сквозняк, уходит тепло — но так ведь почти у всех.
И как бы это так устроиться, чтобы и любить, и никого не обижать?
Приятель рассказывает:
— Пошел на исповедь. Начинаю как обычно — алкоголизм, прелюбодеяние.
Отец Александр мой вздыхает и говорит: «Ну, ничего нового… Причащаться-то будешь?» А я говорю: «Погодите, еще не все! Кусочек гуся съел — уж очень мама настаивала…» А он как закричит: «Что?! Гуся? В пост? Вон отсюда!» Вот что такое последняя капля!
Продолжает:
— Мы с женой долгое время жили по принципу «о чем я не знаю — того и не существует» и «не задавай вопросов, ответ на которые будет тебе неприятен». Это было правильно? Нет. Сейчас точно могу сказать — нет, неправильно. Чем расплачиваюсь? Разводом и разлукой с сыном… Зато точно знаю, как ощущает себя мужчина-рогоносец.
— А как?
— Как после групповухи. Муж и жена — одна плоть. А теперь я, как крысиный король, — у меня совместное тело с изрядным количеством мужчин и женщин.
— Как ты думаешь, почему обманутый муж, самая пострадавшая сторона — всегда смешон?
— Упавший всегда смешон. «Козленок, чей тугой лоб первыми рожками стремится к Венере и битве»… Рогоносцу обломали собственные рога и приставили чужие. Зато вытвердил науку — не свое, не лапай, будешь косолапый. У всех прелюбодеев косолапая душа, бодрая речь и веселый блеск в глазах.
Бесконечная тоска по особенной жизни, сосущая жажда любви, и здравая протестантская концовка — «В мою горницу резную залетели гуленьки. Думала — пришла любовь, оказалось — хуленьки».
Здоровый, толстый скворец, довольный кот, кухня с камельком, уставшие от бессмысленных блужданий по птичкам дети и муж, обыкновенный, спокойный вечер — что еще мы можем требовать от судьбы? Тебя не любят, ты, лично ты, никому не нужен — прекрасно. Жизнь отпустила тебя. Оставшийся без любви, ты можешь постараться научится любить. Не дарить любовь, а отдавать ее даром. Не путаться в рейтузах, задыхаясь от страсти, а порадоваться тому, что у твоего мужа такие большие, красивые, оттопыренные уши.
Смотрящие
В Красноармейске поженились сын мэра города и дочь наиболее влиятельного городского предпринимателя. И хотя семья, принадлежащая к титульному сословию, породнилась с нетитульной семьей (налицо неравенство), праздник был отмечен замечательно. В день свадьбы вся выпивка в городе отпускалась бесплатно. Правда, давали только по одной бутылке в руки. Оцените варварское великолепие жеста. Предлагаю учредить новый орден — орден Почетного региона. И присваивать за такого рода прекрасные дела.
И все же вопросов еще очень и очень много. И главный — а народ-то где? Где мои простые семьи? Работники по найму — и все?
Ведь главная моя задача — понять, с какой же сословной стратой я столкнулась десять лет тому назад. «Простая» семья оказалась больше, крупнее, интереснее, чем можно было себе представить. Если исследователь провел эксперимент на себе, должен он хотя бы понять, с каким явлением встретился?
Как живут эти семьи последние десять лет, откуда деньги берут, и в чем главная военная тайна тихой гражданской войны, которую «простое» сословие ведет «против всех»? В какое сословие оно делегирует своих детей, к какому социальному лифту подталкивает? Где сословие мелких лавочников? Пол России приторговывает по мелочи, а сословия нет.
А интеллигенция что же? Только одними свободными профессиями образованцы не обойдутся. Куда делся тип интеллигентной старухи? Раньше был. Была Вероника Маврикиевна, и каждому телезрителю было понятно, чем она отличается от Авдотьи Никитичны. Нынче же на экране царят «новые русские бабки» — какие-то там Матрена и Цветочек. Оба актера, изображающие старух, — утомительные глупцы. Оба транслируют одинаковый образ — малограмотной деревенской скабрезницы.
Тип интеллигентной старухи уничтожен массовым мундиром бедняка — недорогой одеждой с рынка?
Все же мне кажется, что сословия сословиями (тем более если их появление институализирует государство), но что-то, напоминающее один хотя бы класс, в обществе есть. И он, как ни набило оскомину это определение, все же средний. И это — мое городское мещанство, простые семьи. Так получилось, что средний класс в России — внизу. На дне. Офисные самураи совсем не средние — у них нет образа жизни, который они хотели бы сохранить. Они хотят заработать денег и уехать. Среднего класса ведь не может не быть. Если есть первый и третий классы жизни, не может не быть второго. Если современная социофилософия как данность использует мысль, что средний класс нельзя вырастить, она обязана согласиться с тем, что его нельзя уничтожить. Я имею все основания предполагать, что он благополучно и без перерыва функционировал все время существования советского и российского государства и в полном объеме своей очевидной массовости представлен и сейчас. В среде городского мещанства легко обнаруживается внятная корпоративная философия, там ощущают себя общностью. Там выжили, погрузившись в свой внутренний мир. Он у них — коллективный. Эта общественная прослойка отделена от государства, незаконопослушна? Нет, они законопослушны в той мере, в какой это вообще возможно в нашем государстве. Платят подати, хотя уже много лет на самообеспечении.
И жизненных сил у этой страты чрезвычайно много. А тайна у них самая обыкновенная. Они способны работать только на самих себя, поскольку их основная идея — выживание и регенерация в любых условиях.
В этом смысле крайне занимательна цитата из г-жи Берберовой: «„Честь дороже жизни“?! Никогда не понимала, что это значит. Как может быть что-нибудь дороже жизни? Все равно, как если бы дырка была дороже бублика. Сравнивать жизнь с чем-нибудь, все равно как множить яблоки на груши». Это крик души типичного мещанина, человека среднего сословия (как бы Берберова ни считала себя утонченной натурой, тут классический случай сословной принадлежности по принципу мировоззрения). Дело не в том, что люди среднего класса бесчестны, они честны. Сами с собой. Они твердо знают — пока галантерейщик идет брать Бастилию, его братья по оружию идут брать галантерею. Этот урок запомнился. Не делай другому ничего дурного, и тогда он ничего дурного не сделает тебе.
Труд каждого во благо всех? А мы уж хотим труд всех во благо каждого. Нам уж нужно хорошее будущее порционно, а не целым куском. От целого куска ничего не отхватишь. Нам, пожалуйста, в нарезку.
Прошлой зимой, под Новый год, я была в командировке в Ельце. Днем меня везли на какой-то сельскохозяйственный объект, и проехали мы мимо поселковой пятиэтажки. Поставлена она, надо сказать, была удивительным образом — в полном смысле слова в чистом поле. Холодно, зябко, тучи низкие, пороша сеет. Поле выгнутое, лысое. И посреди серый дом о четыре подъезда со всеми подробностями обычного хрущобного жилья — балконы, забитые ерундой, облупившиеся окна. Плоская крыша. Дом-сирота. Печаль и печаль.
А вечером везли меня обратно — с сельскохозяйственного объекта. Темно, идет снег, выезжает машина на это голое поле, а там стоит невообразимо прекрасный дом. Золотой улей, налитый теплом. Горит каждое окно, в окнах видны елки с гирляндами, и снежинки, вырезанные детьми из бумаги и наклеенные на стекла. И дом еле слышно гудит — посреди темноты, посреди пустыря. Это было такое острое переживание, такое пронзительное чувство гордости за людей, которые живут в этой сиротской пятиэтажке… Они устоят, что бы ни случилось. И праздник у детей будет. И если жизнь ради жизни — главный подвиг мещанина, то городское и поселковое мещанство — героическое сословие. Героический класс.
Хлев, шалунья и платяной шкаф
Прелюбодеяние
«Как, в сущности, несерьезна стала религия, когда перестала быть основной формой жизни общества. Убрали ад, потом грех — и вот ничего не осталось, кроме духовного ширпотреба. Однако страха в мире гораздо больше, чем раньше, — только это совсем не страх Божий».
Прот. Александр Шмеман. Дневники.
I. ЛЮБОВНИКИ
Есть два типа адюльтера, к которым общество относится с величайшей снисходительностью — хотя снисхождения, по общему мнению, заслуживает любой прелюбодей; прелюбодеяние — это младший грех, грешок. «Что, водятся за тобой грешки?» — и собеседник отвечает неудержимой улыбкой малопочтенного лукавого довольства. Затрудняюсь даже описать это особое выражение — иное вполне пристойное (при обыкновенных вопросах) лицо расплывается в такую откровеннейшую дионисийскую маску, что аж жаром обдает — вылезает ночная подкладка.Итак, первый тип общественно оправданного, умственно «обмятого», «узаконенного» прелюбодеяния — это «адюльтер-отдушина». Любовная связь зрелых (от тридцати, от сорока лет) пленников большого города, «приличного» круга. И он, и она — семейные люди. У обоих супруг — ровно дышащий соратник, брат по удаче, неудаче, недоудаче. Подрастают дети, заботы требуют старики. За плечами у наших героев — ночная печаль, отчаяние, утекание жизни. Машины, как волки, воют в ночи. Они уже забыли о себе, ничего «для себя» не ждут, строят жизнь такую, какая получилась. Смирились. И вдруг — откуда ни возьмись — маленький комарик, а в руке его горит маленький фонарик. Пошли на огонек: «не переспать, так согреться». Ты, именно ты, опять кому-то нужен, кто-то без тебя не может. Хлеб адюльтера.
Второй тип — «секс в маленьком городе» — не хлеб, конечно, но не менее важная материя — зрелище, театр, цирк. Особая любовная атмосфера в поселках, провинциальных небольших городах. Человек живет в единстве с обществом, с миром; главное в жизни — семья, и, следственно — любовь и ухаживание, и ревность, и тревоги, и мороз вдоль позвоночника, и ленты на машине, и чужая жизнь. И что же — все самое интересное должно кончаться в день свадьбы? Как в любовном романе, как, простите, в сказке? А дальше чем жить? Тоска по самореализации, пустота повседневной жизни — плодороднейшая почва для самых разнообразных морально-нравственных приключений.
Перед нами, конечно, грубо набросанная схема; эти два типа прелюбодеяния одинаково тянутся к одному общему страху — страху «бессмысленности жизни». Страх, прямо скажем, не Божий, а ВЦИОМовский — входит в обычную линейку опросов. Признаются в этом страхе (мол де, испытываю) 0.05 процентов россиян. Я, правда, считаю, что это страх настолько важный, что — задавленный. Все боятся, никто не признается.
Адюльтер уж не первое столетие живет в благожелательнейшей атмосфере — «человек сам распоряжается своим телом и своими чувствами», «жена не собственность», и т. д. Главная трагедия давно разрешена — развод превращает всякое прелюбодеяние в гораздо более «спокойный» грех — блуд, а то и в новый брак. Но все дело в том, что новое время перевернуло добродетель — прелюбодеяние (грех, повторимся, более серьезный, чем блуд) ныне считается более милосердным, более праведным поступком, чем блудодейство и развод, — гуляет, каналья, а семью-то не бросает! К черту предательство тела, и предательство чувства — если нет предательства долга и кошелька!
Где только заведется дискуссия о семье и грехе, там, разумеется, звенит великое слово «свобода». Каждая свободна. Каждый свободен. «А если это любовь?» Ну, предположим.
Но ведь со свободой у нас все очень непросто — принято считать, что русский человек свободу не переваривает. Нет фермента — общественная химия северная, крепостная, грубая.
Вот и язык — великий накопитель смыслов — свидетельствует о сиротском положении слова «свобода». «Свободен!» — что значит? Значит, не нужен ты тут никому. Иди вон, сирота. Что такое — «свободная женщина»? Нехорошее, пустое словосочетание.
Свобода — это заброшенность. Освободился? Молодец. Вышел на свободу с чистой совестью — ну и шагай себе по дороге из желтого дерьмеца, по расползающейся глине до ближайшего полустанка. Все, кормить три раза в день больше не будут.
А вот несвобода — это обязанности, это жизнь.
Вот представьте себе — центр Левады задал отечественному обывателю вопрос: «Чувствуете ли вы себя свободным человеком?» Результаты показались мне ошеломляющими. Послушайте, что говорят соотечественники: «Невозможно быть свободным, если есть обязанности перед семьей и обществом»; «Когда есть семья, ты не можешь быть свободным». Вопрос поставлен более определенно: «Но кто-нибудь есть свободный?». Ответ: «Кто безмозглый, ни о чем не думает»; «псих, если брать нашу страну»; «Блаженный»; «Бомж»; «Совершенно свободный человек — это нищий, не имеющий семьи и близких»; «У меня содержание коттеджа ежемесячно требует двадцати тысяч, семья восемь человек — о какой свободе может идти речь!»
Вы только подумайте: своя семья, свой дом, свое дело — все, что является основой философии СВОБОДЫ для имущих людей всего мира, рождает в русском человеке ощущение НЕСВОБОДЫ. Это докука, тягость, ответственность. А свобода — это свобода от ответственности. Как прекрасно высказался один из опрошенных: «Несвободен, потому что завишу от жизни!»
Вот именно эта неправильная «гражданская» правда, случайно совпавшая с правдой нравственной, и рождает в нашем обществе особое отношение к прелюбодеянию. Признается правильным тот адюльтер, который помогает справиться с тяжестью жизни, с тяготами семейного гнета. Хороша только та свобода, которая помогает сжиться с великой несвободой. Параллельная, а не перпендикулярная браку.
Для наших столичных, зрелого возраста печальников — это радость, что они кому-то нужны сами по себе. Вне рабочей или социальной их значимости, вне крепости их семей. А для жителей маленьких городов, «любовных цирков» — радость, что они двукратно и троекратно востребованы именно как «общественные столпы». Для женщины предметом гордости служит тот факт, что помимо общепринятой обузы — мужа, она способна вынести еще и дополнительную обузу — любовника. Мужчина гордится тем, что сохранил в себе резвость стригунка, и может ловко и разнообразно сбегать от старших (от жены) в заповедные края. Назло жене, но во имя семьи.
В чудесной тесноте интернета есть сайт анонимных признаний — назвать я его совершенно не могу, потому что это же не часть информационного поля, а дыра в этом информационном поле, колодец, куда можно прокричать свою исповедь.
И вот в этот колодец анонимные маленькие грешники кричат по большей части об одном и том же. Самые частые признания — в черством сердце, в невозможности ничего почувствовать на похоронах бабушки-дедушки («Я очень хотела жить одна и, когда умерла моя бабушка, фальшиво точила слезы, в то время как пронеслась радостная мысль: „вот она, квартира!“. Я монстр, бабушка меня вырастила») и, разумеется, в прелюбодеянии: «Я дрянь, я переспала со всеми друзьями мужа (поимел всех подруг жены)».
Встречаются, конечно, исключительные формулировки («Надоело жить на двоих»; «В глубине души мне стыдно, а на поверхности души мне не стыдно: пацаны, член не должен рулить человеком!»), но по большей части все признания делятся на два вида. Разделяются, так скажем, на две культурные традиции. Первая — это сверхмужественное высказывание (культура «пес-конь-орел»), за которым мерцает плохо скрытая гордость: «Живу с женой, дочке два года. За…ла семейная житуха; нет-нет шлюшек пое…ываю, с женой очкуюсь на эту тему поговорить; е…у жену редко, хочу анальный секс, жена не дает»; вторая отличается куда более домашней, соразмерной интонацией (культура «осел-кот-голубь») и явственной печалью: «Давно не общаюсь с супругой. Живем пятнадцать лет. Есть дети. Изменяю».
Вот эти псы, кони и орлы — какое множество их — вовсю пользуются свободами адюльтера! Как часто встречаются они при всяком обсуждении ночной стороны жизни. Недавно я слышала, как грустная, только что разведенная дама рассказывала о своем бывшем муже: «Не знаю, что именно он мог дать своим любовницам? Ведь он, бедняга, знал только одну любовную игру — схватиться за женскую грудь, дергать ее вверх-вниз и бубнить: „Раз, раз, титькотряс!“»
Если есть грех мужеложества, то эти солдаты любви, безусловно, виновны в грехе ложемужества. Приятно думать, что они, как дети, бегают по девочкам, спасаясь от Воспитательницы. От жены.
II. РОГОНОСЦЫ
— Я не хочу мужа обманывать.— Что ты, мы же не будем его обманывать. Мы ему просто ничего не скажем.
Это из разговора жуира с дамой (в офисной курилке).
Прелюбодеяние, в сущности, ведь не грех чувственности. Это грех обмана, грех нарушения целостности. И острие этого греха направлено не против любодеев с их внутренней свободой, а против третьего, всегда страдающего персонажа. Против обманутого мужа, обманутой жены, против семейного мира: «Не прелюбодействуй. Не кради. Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни осла его, ни вола его».
Вот живет-поживает семья, дом, закрытый мирок, и один из создателей этого мирка проделывает в защитной оболочке брешь. Он изменник, он сдает свою жалкую крепость чужому, впускает врага. Семья больше никогда не будет такой, какой была.
Много раз слышала я от сестер-изменниц бравые рассказы о совершенных адюльтерных подвигах. Но только одна моя собеседница постаралась вспомнить, что именно она испытала в первый день измены.
«Ощущение разбитого кувшина, — говорила она, — чего-то целого, что никогда больше не будет целым. Ничего уже не вернешь назад — даже если никто ничего не узнает. От этого какая-то неловкость, привкус какого-то детского плутовства».
Всем, вероятно, знакомо это ощущение «не своей тарелки», трудно объяснимая физиологическая тоска. Тяжелехонько описать это ощущение — вот, разве что, привести пример из совсем другой жизненной области. Представьте — вы школьник. Вы не хотите идти в школу, вы изобразили недомогание. Засунули градусник в шерстяную варежку, натерли себе градусов тридцать восемь. Белым днем вас, здорового лгуна, уложили в постель. Уже неприятно, и томно, и стыдно. И тут к вашему постыдному одру подходит доверчивая, милая, добрая мама, и с лицом, обещающим сюрприз, тоном блаженнейшего заговорщика говорит: «А теперь я тебе вслух почитаю „Маленького принца“ Экзюпери». Гооосподи ж ты, Боже мой! Вот какое-то такое ощущение. Но, разумеется, обильная практика быстро скрадывает тоскливую неловкость начала. Мы — свободные люди, не правда ли? Мы же не разрушаем семью, мы ее сохраняем — немножко потрепанную, но почти целенькую. Из проделанной бреши задувает сквозняк, уходит тепло — но так ведь почти у всех.
И как бы это так устроиться, чтобы и любить, и никого не обижать?
Приятель рассказывает:
— Пошел на исповедь. Начинаю как обычно — алкоголизм, прелюбодеяние.
Отец Александр мой вздыхает и говорит: «Ну, ничего нового… Причащаться-то будешь?» А я говорю: «Погодите, еще не все! Кусочек гуся съел — уж очень мама настаивала…» А он как закричит: «Что?! Гуся? В пост? Вон отсюда!» Вот что такое последняя капля!
Продолжает:
— Мы с женой долгое время жили по принципу «о чем я не знаю — того и не существует» и «не задавай вопросов, ответ на которые будет тебе неприятен». Это было правильно? Нет. Сейчас точно могу сказать — нет, неправильно. Чем расплачиваюсь? Разводом и разлукой с сыном… Зато точно знаю, как ощущает себя мужчина-рогоносец.
— А как?
— Как после групповухи. Муж и жена — одна плоть. А теперь я, как крысиный король, — у меня совместное тело с изрядным количеством мужчин и женщин.
— Как ты думаешь, почему обманутый муж, самая пострадавшая сторона — всегда смешон?
— Упавший всегда смешон. «Козленок, чей тугой лоб первыми рожками стремится к Венере и битве»… Рогоносцу обломали собственные рога и приставили чужие. Зато вытвердил науку — не свое, не лапай, будешь косолапый. У всех прелюбодеев косолапая душа, бодрая речь и веселый блеск в глазах.
***
Прелюбодей — это человек, который больше, лучше всех вокруг знает разницу между своим и чужим. Вернее так — жаждет, чует разницу, а дотянутся редко когда может. Протоиерей Александр Шмеман писал, что самая откровенная пьеса о блуде, которую он читал и видел в своей жизни, была «Синяя птица» Метерлинка.Бесконечная тоска по особенной жизни, сосущая жажда любви, и здравая протестантская концовка — «В мою горницу резную залетели гуленьки. Думала — пришла любовь, оказалось — хуленьки».
Здоровый, толстый скворец, довольный кот, кухня с камельком, уставшие от бессмысленных блужданий по птичкам дети и муж, обыкновенный, спокойный вечер — что еще мы можем требовать от судьбы? Тебя не любят, ты, лично ты, никому не нужен — прекрасно. Жизнь отпустила тебя. Оставшийся без любви, ты можешь постараться научится любить. Не дарить любовь, а отдавать ее даром. Не путаться в рейтузах, задыхаясь от страсти, а порадоваться тому, что у твоего мужа такие большие, красивые, оттопыренные уши.
Смотрящие
Мещанские добродетели
Нет более вечных и крепких добродетелей, чем мещанские. На них стоит мир. Попробуем перечислить хотя бы некоторые из них, начиная с самых тихих, самых кротких, самых воинственных.
Чистоплотность. Мальчик спрашивает: «Папа! Что такое чистоплотность?» — «Не знаю, сынок. Наверно, чисто масса на чисто объем…» Ну, не милый ли анекдот — а если вспомнить цикл «про новых русских» во всей полноте, так один из лучших. А удача-то в чем? Удача анекдота в совпадении с жизненной правдой или, напротив того, в оглушительном несовпадении. Тут — второе. Кому, как не новому русскому «из девяностых» знать, что такое чистоплотность. Ведь все первые бизнесмены (как космонавты) родом из крестьян, из мещан; а чистоплотность — одна из главных женских мещанских добродетелей. Мещанские добродетели вообще делятся на мужские и женские, в этом отличаясь от интеллигентских, — те «общечеловеческие». То есть (по определению) мужские; и интеллигентная девица, принимая добродетели своего круга, во многом отказывается от своего пола.
Символ мещанской чистоплотности — постельное белье, вывешенное на балконе. А то еще и развешанное во дворе. Демонстрация чистоты. Меня всегда удивляло и умиляло это ритуальное развешивание простынь. Казалось бы, мещанская семья очень закрытая, всегда немного ханжеская — и вдруг такой публичный вынос простыни на всеобщее обозрение. В этом (казалось мне) есть что-то древнее, азиатское — все начиналось с демонстрации белья во время важного для клана ритуала — свадьбы (нечистота простыни как доказательство чистоты невесты); а теперь демонстрация чистоты белья свидетельствует о чистоте семьи — фамильных устоев и обычаев. Соседи могут удостовериться: белье в этом доме (в этой квартире) — кипенно-белое. Кипельно-белое. Эти два довольно противных определения редко когда используются в другом контексте — все больше насчет простынок.
Наталья Трауберг (переводчица Честертона и Льюиса, человек, естественно, интеллигентской традиции) вспоминает слова отца Станислава Добровольскиса, которые тот сказал ее дочери перед конфирмацией: «Главное, туфельки ставь ровно». Наталья Леонидовна, очевидно, считает этот совет в чем-то основополагающим. Речь тут идет о борьбе порядка с хаосом. Нисколько не хочу умалить важности ровно поставленных туфелек, и прямой спинки, и прочего, что считается самым главным в воспитании девочки из «хорошей семьи». Но почувствуйте разницу между туфельками и простынями. Одно — порядок, другое — чистота. А порядок в доме и чистота в доме — бесконечно разные вещи. Первое — способность упорядочить, осмыслить и встроить в жизненную систему все на белом свете. В том числе и все нечистое. А чистоплотность — это отрицание нечистого, идея дома как убежища от «жизненной грязи». Грязь — это и доброе матерное слово, и дурная новость, и лишняя бутылка, и сигаретная пачка, и похабная книжка, и нежеланная правда, и неожиданное знание — вон, вон. Поэтому женщины, умеющие блюсти порядок, но не чистоту, так презираемы в мещанских семьях. Они — не чистоплотны.
Смекалка. Смекалка — мужская добродетель. И к тому же добродетель чуть ли не официальная. Это одно из тех редких достоинств сословия, которые признаны, обдуманы, включены в список черт и особенностей «русского характера». Порукой тому — многочисленные пословицы. Для сметливого солдата — и варежка граната. Боец со смекалкой воюет и палкой. Главный только мигнул, а народ уже смекнул. Не нужен нам ученый, а нужен смышленый. Наша сметка на вашу «нет-ка».
В последней поговорке брезжит истинная правда — правда о том, откуда эта достопочтенная добродетель растет.
Смекалка — великое замещение «нельзя» на «можно попробовать», и растет она из особого отношения русского мужчины к слову «нет». Психологи называют это отношение «инфантильным»; ну да что ж возьмешь с психолога. Всякий образованец готов облаять исполина. Но, тем не менее, вот простейший пример того скромного конфликта интересов, из которого, верно, и выводит свою родословную смекалка.
Приходит в магазин свойский посетитель (пацан, мужик) и добродушнейшим, компанейским голосом говорит продавщице: «А дай-ка мне, сестренка (дочка, красавица), бутылочку-другую водки «Журавушка». А продавщица, холодея от нехорошего предчувствия, говорит чистую правду: «Журавушки» нет. Конец. Мир обрушивается в бездну, человек из последних сил удерживается на краю, бледность его пугающа, в глазах — красные огни: «КАК нет?» «Кончилась». «А ты пойди в подсобке поищи!» И ведь знает свойский человек, что разговор бессмысленный, а сделать с собой ничего не может — не выносит душа той ужасной определенности, той конечности надежды, той стены, которая есть в словах «нет» и «нельзя». Ум его мечется возле стены не в поисках выхода, а в поисках входа — маленькой дверки, лазейки в сказочное царство «А вдруг!» и «А если?» А если приложить смекалку, вдруг все и получится?
Ведь что представляет собой этот любопытнейший способ мысли? Это такой род творческого озарения, экстатическое состояние ума, когда предполагается, что ничего невозможного нет и быть не может. Какое там европейское отношение к «нельзя» как к законному запрету (с которым можно и должно смириться), какое там и «суда нет»! А мы еще посмотрим. А мы поборемся еще!
В бытовой своей ипостаси смекалка проявляет себя самым привлекательным образом — непонятно как чинятся семейные машины, неясно из чего строятся дома на дачных участках. И в каждой семье, в каждой деревне найдется еще один из самых лучших мужских типов, которые только рождает мещанский мир — человек-чудак. Самодеятельный изобретатель, сметливый, немеркантильный мужичок, который «желает странного».
Хочется — перехочется. Вот это «перехочется» — одна из самых важных мещанских добродетелей. Она не мужская и не женская — она детская. Так воспитывают детей. Мистагоги-рекламщики считают городское мещанство важной аудиторией, а того не знают, что работают с этой аудиторией вхолостую. Побуждение к покупке у простого человека не совпадает с тривиальной «философией потребительского общества». Принято считать, что желание — это главная победительная сила, а в мещанской семье все знают, что желание — это слабость. Даже больше — опасность, грех.
Покупка делается не оттого, что хочется, а для того, чтобы больше не хотеть. Чтобы «перехотеть». Желание — опасная стихия, мечта может сломать человека. Девочке, девушке еще можно разрешить мечтать, а юнцу мечта — западло. Неоднократно в самых разных простых семьях я слышала важное присловье; обсуждая того или иного молодого человека, матери семейств повторяли: «Так-то все хорошо, главное — ЧТОБЫ НЕ ОПРОКИНУЛСЯ».
Чистоплотность. Мальчик спрашивает: «Папа! Что такое чистоплотность?» — «Не знаю, сынок. Наверно, чисто масса на чисто объем…» Ну, не милый ли анекдот — а если вспомнить цикл «про новых русских» во всей полноте, так один из лучших. А удача-то в чем? Удача анекдота в совпадении с жизненной правдой или, напротив того, в оглушительном несовпадении. Тут — второе. Кому, как не новому русскому «из девяностых» знать, что такое чистоплотность. Ведь все первые бизнесмены (как космонавты) родом из крестьян, из мещан; а чистоплотность — одна из главных женских мещанских добродетелей. Мещанские добродетели вообще делятся на мужские и женские, в этом отличаясь от интеллигентских, — те «общечеловеческие». То есть (по определению) мужские; и интеллигентная девица, принимая добродетели своего круга, во многом отказывается от своего пола.
Символ мещанской чистоплотности — постельное белье, вывешенное на балконе. А то еще и развешанное во дворе. Демонстрация чистоты. Меня всегда удивляло и умиляло это ритуальное развешивание простынь. Казалось бы, мещанская семья очень закрытая, всегда немного ханжеская — и вдруг такой публичный вынос простыни на всеобщее обозрение. В этом (казалось мне) есть что-то древнее, азиатское — все начиналось с демонстрации белья во время важного для клана ритуала — свадьбы (нечистота простыни как доказательство чистоты невесты); а теперь демонстрация чистоты белья свидетельствует о чистоте семьи — фамильных устоев и обычаев. Соседи могут удостовериться: белье в этом доме (в этой квартире) — кипенно-белое. Кипельно-белое. Эти два довольно противных определения редко когда используются в другом контексте — все больше насчет простынок.
Наталья Трауберг (переводчица Честертона и Льюиса, человек, естественно, интеллигентской традиции) вспоминает слова отца Станислава Добровольскиса, которые тот сказал ее дочери перед конфирмацией: «Главное, туфельки ставь ровно». Наталья Леонидовна, очевидно, считает этот совет в чем-то основополагающим. Речь тут идет о борьбе порядка с хаосом. Нисколько не хочу умалить важности ровно поставленных туфелек, и прямой спинки, и прочего, что считается самым главным в воспитании девочки из «хорошей семьи». Но почувствуйте разницу между туфельками и простынями. Одно — порядок, другое — чистота. А порядок в доме и чистота в доме — бесконечно разные вещи. Первое — способность упорядочить, осмыслить и встроить в жизненную систему все на белом свете. В том числе и все нечистое. А чистоплотность — это отрицание нечистого, идея дома как убежища от «жизненной грязи». Грязь — это и доброе матерное слово, и дурная новость, и лишняя бутылка, и сигаретная пачка, и похабная книжка, и нежеланная правда, и неожиданное знание — вон, вон. Поэтому женщины, умеющие блюсти порядок, но не чистоту, так презираемы в мещанских семьях. Они — не чистоплотны.
Смекалка. Смекалка — мужская добродетель. И к тому же добродетель чуть ли не официальная. Это одно из тех редких достоинств сословия, которые признаны, обдуманы, включены в список черт и особенностей «русского характера». Порукой тому — многочисленные пословицы. Для сметливого солдата — и варежка граната. Боец со смекалкой воюет и палкой. Главный только мигнул, а народ уже смекнул. Не нужен нам ученый, а нужен смышленый. Наша сметка на вашу «нет-ка».
В последней поговорке брезжит истинная правда — правда о том, откуда эта достопочтенная добродетель растет.
Смекалка — великое замещение «нельзя» на «можно попробовать», и растет она из особого отношения русского мужчины к слову «нет». Психологи называют это отношение «инфантильным»; ну да что ж возьмешь с психолога. Всякий образованец готов облаять исполина. Но, тем не менее, вот простейший пример того скромного конфликта интересов, из которого, верно, и выводит свою родословную смекалка.
Приходит в магазин свойский посетитель (пацан, мужик) и добродушнейшим, компанейским голосом говорит продавщице: «А дай-ка мне, сестренка (дочка, красавица), бутылочку-другую водки «Журавушка». А продавщица, холодея от нехорошего предчувствия, говорит чистую правду: «Журавушки» нет. Конец. Мир обрушивается в бездну, человек из последних сил удерживается на краю, бледность его пугающа, в глазах — красные огни: «КАК нет?» «Кончилась». «А ты пойди в подсобке поищи!» И ведь знает свойский человек, что разговор бессмысленный, а сделать с собой ничего не может — не выносит душа той ужасной определенности, той конечности надежды, той стены, которая есть в словах «нет» и «нельзя». Ум его мечется возле стены не в поисках выхода, а в поисках входа — маленькой дверки, лазейки в сказочное царство «А вдруг!» и «А если?» А если приложить смекалку, вдруг все и получится?
Ведь что представляет собой этот любопытнейший способ мысли? Это такой род творческого озарения, экстатическое состояние ума, когда предполагается, что ничего невозможного нет и быть не может. Какое там европейское отношение к «нельзя» как к законному запрету (с которым можно и должно смириться), какое там и «суда нет»! А мы еще посмотрим. А мы поборемся еще!
В бытовой своей ипостаси смекалка проявляет себя самым привлекательным образом — непонятно как чинятся семейные машины, неясно из чего строятся дома на дачных участках. И в каждой семье, в каждой деревне найдется еще один из самых лучших мужских типов, которые только рождает мещанский мир — человек-чудак. Самодеятельный изобретатель, сметливый, немеркантильный мужичок, который «желает странного».
Хочется — перехочется. Вот это «перехочется» — одна из самых важных мещанских добродетелей. Она не мужская и не женская — она детская. Так воспитывают детей. Мистагоги-рекламщики считают городское мещанство важной аудиторией, а того не знают, что работают с этой аудиторией вхолостую. Побуждение к покупке у простого человека не совпадает с тривиальной «философией потребительского общества». Принято считать, что желание — это главная победительная сила, а в мещанской семье все знают, что желание — это слабость. Даже больше — опасность, грех.
Покупка делается не оттого, что хочется, а для того, чтобы больше не хотеть. Чтобы «перехотеть». Желание — опасная стихия, мечта может сломать человека. Девочке, девушке еще можно разрешить мечтать, а юнцу мечта — западло. Неоднократно в самых разных простых семьях я слышала важное присловье; обсуждая того или иного молодого человека, матери семейств повторяли: «Так-то все хорошо, главное — ЧТОБЫ НЕ ОПРОКИНУЛСЯ».