Страница:
месяц. Возвращать открытую посылку было неудобно. Дерягин посоветовал
оставить содержимое в его каптерке и расходовать по надобности и по
потребности. А в посылке кроме письма было: 33 пачки махорки "Белка", 10
пачек папирос "Красная Звезда", носовые платки, теплые носки и рукавички
домашней вязки. Все это было к месту. Табачок мы курили почти всей ротой до
ухода на фронт, пять пачек махорки дал лейтенанту Ледовому для обмена на
часы наручные, папиросы курил сам старшина и иногда давал новым взводным.
Так мы подружились со старшиной, который до самой смерти относился ко мне
как к близкому и много раз выручал, и я бы сказал, по-отцовски беспокоился,
как за самого маленького по росту в роте. Иногда доставались лишний кусок
хлеба, сахара и т.п., что было очень кстати.
В первый месяц, после домашних харчей, скудной нормы солдата крайне не
хватало при упорной работе, беготне и мучительной учебе. С 6 часов утра и до
10 часов вечера нас гоняли, занимались строевой подготовкой, на тактических
учениях в болотах Архангельской области, в походах с имитацией встречных
боев, в отдельные дни до 40 километров, имитацией прочесывания болот и лесов
от вражеского десанта.
Часто совершали многодневные походы с ночлегом в лесу, в сделанных нами
на скору руку шалашах, с форсированием речушек и овладением поселков вроде
Лайдок, Сосногерока, Молотовск и своего же местонахождения полка Рикасихи.
Люди часто сваливались с ног, а иногда и попадали в госпиталь от истощения.
И как вернуть мужчине ту энергию, что потерял при таких интенсивных
мучениях - учебе, от чечевичного супа с мерзлой картошкой, где мясом или
рыбой чаще суп и не пахнет. А вместо постного второго блюда давали пшенную
кашу или просто картофельное пюре из мерзлой картошки или жиденькую кашу из
перловой крупы. Буханку хлеба делили ниткой на 10-12 человек или один
сухарик. Тут-то "отцовская" забота старшины Дерягина очень была кстати. Он
иногда давал лишний сухарик или кусок хлеба, кусочек сахару или лишний
черпачок каши, пошлет в наряд в комсоставовскую столовую, где поварихи
накормят досыта.
Были случаи, когда Дерягин, вместо многодневных походов и учений с
ротой или с батальоном, оставит тебя дневальным в казарме, где, безусловно,
мучений меньше, чем в осеннем лесу.
Состояние кормежки было еще хуже, когда прибыли на фронт, на
Масельгское направление, где вообще по несколько дней не варили обеды, а
давали сухим пайком, как говорят. А что в этом пайке, скажем, на три дня?
Три сухаря по 50 грамм, три куска сахара по 10 грамм, один концентрат
перловой каши и все. Командному составу дополнительно давали: по 100 граммов
колбасы копченой мерзлой, 25 грамм масла сливочного или столько же сала -
шпик и банку рыбных консервов.
И тут Дерягин не забывал меня, хотя махорка давно кончилась. Иногда
подкинет кусочек сала, колбаску или даже пачку концентрата. Для домашних
доходяг эта помощь была огромной, для меня особенно. Если бы не Дерягин, мог
бы быть на месте тех, как самый слабый, которые при копке окопов для себя в
каменисто-мерзлой карельской земле падали обессилев и тут же их зарывали,
мертвых. Таких случаев по нашему батальону было несколько.
Это уже были потери на фронте. Один из моих земляков, из Вычегодских
ребят, был даже расстрелян у Сегозера за "нежелание воевать" (всем напоказ).
А дело было совсем не в факте членовредительства, а в голодании доходяги. Он
был часовым у штаба батальона. Ночью, когда костер следовало гасить, он грел
руки, как бывает обычно у костра, и, видимо, задремав, упал в костер, вернее
в остатки костра, руками. Руки стали как у жабы - в пузырях и волдырях.
Пришлось увести его в госпиталь, а начальник особого отдела завел дело, как
будто это он сознательно сунул руки в горящий костер. Он доказал, что это
членовредительство и расстреляли мужика перед строем батальона. Вот так-то
бывало.
Позже, конечно, кормежка улучшилась, видимо, за счет потерь в боях, но
до лета 1942 года питание всегда было однообразное.
В 1942 году, в апреле и мае, наш батальон наступал на Кестингу в
составе бригады и одного полка из "дикой" дивизии. Где, к нашему несчастью,
199-й батальон наш и еще другие части были вдребезги разбиты в окружении,
хотя продвинулись километров на 20.
Когда мы пошли в тыл за Кестингу, где и попали в окружение, старшина
Дерягин решил доставить батальону продукты на вьюках (перевоз на спинах
лошадей грузов для доставки через болота и в гору). Он, говорят, был в
финском кителе, и когда пробирался к нам, наша же "кукушка"
(распространенное в годы Великой Отечественной войны название снайперов,
занимавших позицию на специально оборудованном и замаскированном посту на
ветвях деревьев) его пристрелила, признав за финского лазутчика. Продукты
ребятам доставить не смогли, Дерягина все же вытащили, но до госпиталя не
довезли. Пули от СВТ (самозарядная винтовка Токарева) нашей "кукушки"
оказались смертельными.
Так, бесстрашный старшина погиб от огня своего.
В середине апреля 1942 года, когда наш батальон влили в бригаду с
другими отдельными батальонами, постоянно забрасываемыми на различные
участки Карельского фронта, у нас в 199-м батальоне появился новый комиссар
с тремя кубарями на петлицах, по фамилии Пономарев. Он, когда ознакомился с
ротами, взводами и отдельными группами красноармейцев, показался всем
простым мужиком, излишне спокойным, мало говорящим, неопрятным, хотя белый
полушубок и командирские портупеи с ремнями были совсем новенькие, а сидели,
как на корове седло.
Вологодский мужичок невысокого роста, плечистый с простым выражением
лица, казался нам, что он в военной службе не бывалый. Однако, уже в боях за
гору Наттавара, деревню Окунева Губа и в других он оказался близким к
бойцам, рассудительным и заботливым командиром. Когда брали высоту 217 и
внезапность сорвал соседний батальон, который должен был наступать
одновременно с нами, он решительно привлек бойцов и командиров, приказал
бежать на подножье горы, прикрываясь за деревьями, пнями и по-пластунски,
где надо, но только быстро, дружно добраться до каменистого и лесистого
подножья высоты. Сам же шел, перескакивая и ползая в передних рядах,
размахивая пистолетом в правой руке. Может его главная заслуга в том, чтобы
потерь было не так много, так как мы быстро "ползли" к подножью за каменные
глыбы и сосны, а фашисты стреляли из минометов, пушек по болоту, где мы
подбирались к горе с тыла.
Не менее эффективно было и его предложение, когда на подходе
развернутыми цепями шли на деревушку Окунева Губа, предполагались огромные
склады перевалочные, готовящихся к наступлению фашистов на станцию Лоухи. Он
при всех просил комбата Жатько И.Р. связаться по рации с бригадой и
потребовать воздушный налет на эту проклятую деревушку, а нам всем
батальоном залечь за пару километров от деревни. Жатько, конечно, понял
смысл, что эти склады и деревню будут упорно защищать фашистские
подразделения, и, безусловно, с Кестинги по дороге на Окуневу Губу поступит
им большое подкрепление.
Часа через полтора над деревней появились наши самолеты, штук десять с
истребителями и всю близлежащую площадь подняли фактически в дым. В это же
время батальоны энергичным броском ворвались в село и в склады вблизи
деревушки. Горело все страшным пламенем, у опушки леса взрывались склады с
боеприпасами, защитники этого опорного пункта, слабо сопротивляясь, убежали
по дороге, ведущей на Кестингу, оставляя убитых и раненых.
И тут опять комиссар, и комбат хорошо сработали: нас направили вдогонку
по дороге, пока не встретим серьезное препятствие или узел сопротивления
врага, а хозвзводу поручили в деревне и на складах хорошо "разобраться" с
трофеями, обратив особое внимание на продовольствие. Правда, кое-кто сумел
на ходу прихватить со складов галеты-пластины ржаные, маргарин, тушенку и
даже финские автоматы "Суоми".
Пройдя километров десять, нас под одной сопкой встретили ураганным
огнем из пулеметов, автоматов, минометов и пушек прямой наводкой. Многие из
нас добежали до проволочного заграждения на подходе к сопке вместе с
фашистскими солдатами, кое-где вперемешку с ними, но фашисты не пожалели
даже своих и в упор стали стрелять из всех видов оружия, что было на сопке.
И тут комиссар с комбатом дали команду залечь прямо в грязь, хотя начальник
штаба батальона капитан Желтуновский, грозя пистолетом, старался поднять нас
в атаку и взять высоту.
До ночи мы пролежали между кочек и пней в грязи болотной и только нам
ночью передали, что надо отходить за речушку, которая протекала вдоль сопки
примерно на расстоянии километра. Нам удалось выползти, вытащить раненых, но
убитых осталось там немало на болоте у сопки, которую позже назвали "сопкой
смерти", потому что три дня потом "дикая дивизия" атаковала эту сопку
безрезультатно, оставив в болоте под сопкой сотни головорезов из дивизии
рядом с нашими ребятами.
Через несколько дней после боя против их танков, начальство, видимо,
решило взять Кестингу с тыла, и, нас, вместе с одним полком, послали в тыл
этой дикой дивизии.
Три дня мы шли по болотам и сопкам, лесами по бездорожью, куда-то.
Стрельба оставалась и слышалась далеко слева сзади. Командиры наши и
комиссар на коротких привалах говорили, что идем в тыл противника, перережем
дорогу, идущую с Кестинги на запад, чтобы фашисты не сумели дать
подкрепление Кестингскому гарнизону, чтобы, когда начнут бежать с Кестинги,
преградить им дорогу и этим самым 104-й дивизии дать возможность овладеть
Кестингой.
В солнечный весенний день вышли на дорогу. Дорога хорошая. Ходят
автомашины, правда, не по одной. По дороге группами патрулируют фашистские
солдаты. Когда в сосновом бору случайно заметили одну нашу роту, пришлось
открыть огонь по патрульной группе. Их было немного, человек шесть и конечно
рота одержала победу, но не прошло и получаса, как с обоих направлений
дороги появились на машинах фашисты. Их было несколько десятков машин. Бой
был недолгий.
Батальон поротно углубился обратно в лес, но оторваться от противника
так и не удалось. Нас то слева, то сзади, то справа гнали вглубь. В одном
сосновом бору на тропинке увидели нашего красноармейца, повешенного на
коротком суку сосны, босой, с выколотыми глазами и выдерганными ногтями на
руках и ногах. Сначала думали, что заминировано, но когда удостоверились,
что мин нет, комиссар Пономарев возле него всем идущим по тропе говорил:
"Ребята! Запомните, как фашисты поступают с пленными! Клянемся, что отомстим
за этого и многих других наших людей!". Последним проходящим мимо трупа было
поручено выкопать яму и похоронить. Только успели зарыть и тут наш
арьергард, (хвостовая охрана) завязал бой с преследующими фашистами. Двоих
потеряли, а шестеро догнали батальон и доложили о случившемся.
Вот так нас гнали как стадо коров куда-то в лес. Стычки были
постоянные, то с боков, то сзади. Мы вторые сутки бежим стадом по лесу, то
туда, то сюда, голодные. Весь "НЗ" (неприкосновенный запас), что был, на
ходу съели: грызли сухари, концентраты и трофейные галеты. На третьи сутки
нас прямо так и загнали на болото за речушкой, где спрятаться негде, кроме
как за полу гнилые пни и сосенки, и, со всех сторон, в том числе и спереди,
стали крошить. Решили, видимо, уничтожить полностью. Били с четырех или пяти
сторон минометы, пушки, пулеметы, "кукушки", а как зашевелимся, начнут и
автоматы трещать.
Долго пролежали под свинцовым дождем. Мы уже не знали, где батальон,
рота или взвод. Видели только как то там, то тут, наших ребят накрывали
взрывы мин и снарядов. Мы трое оказались около комиссара Пономарева, и лежа
между кочек стали решать: что делать дальше? Как кто поднимется, так очередь
"кукушки". Двинуться не дает. И вот комиссар видимо решил все же куда-то
прорваться и говорит: "Где "кукушка", там сплошного окружения не должно
быть, надеются на нее. Нам же надо снять "кукушку" и попробовать прорваться
там. По азимуту и по звукам артиллерийского боя там, наверное, ближе к
нашим".
Митя Чураков, я и Петя Шлемов в такой обстановке, конечно, не могли
иметь что-то вроде своего мнения, и просто молчали, ожидая, когда нас
накроет миной, снарядом или угодит очередь "кукушки". Сам же комиссар,
видимо уже, как решенное дело, сказал: "Вот, видите, впереди елки и в
середине сосна высокая? Видимо там кукушка! Я сейчас встану и быстро
повалюсь обратно. Моя белая шуба очень заметна и будет как мишень, а вы
внимательно следите за сосной у этих елок. Как заметите дымок или движение
веток, дайте туда очередь из ППШ ("Пистолет-пулемет Шпагина" - один из
наиболее распространенных видов стрелкового оружия, находившегося на
вооружении Красной Армии в период Великой Отечественной войны)".
Мы сосредоточились на эти "точки". Комиссар быстро встал и свалился на
бок. В эти секунды в середине сосны зашевелились ветки, и пошел сизый дымок.
Послышалась очередь от автомата "Суоми". Пули зазвякали рядом. Я на глазок
пустил длинную очередь по стволу сосны. Сучья сосны и елки сильно
зашевелились, и что-то упало на землю. В это время комиссар скомандовал:
"Встать! Бегом вперед!" Мы с трудом вскочили из грязи и побежали туда.
Остановились у этих деревьев. Лежал финский капрал, умирая в крови. Только
тут заметили, что у комиссара рукава шубы с дырками. Чуть бы правей или
бросился бы не влево, а вправо - "кукушка" бы угодила. Комиссар дал команду
- бегом вперед. К нам еще присоединились несколько человек, и мы оказались в
смешанной лесистой сопке, где в нашем направлении пули не свистели.
Отдышавшись, мы пошли куда-то вперед. Спустя сутки мы соединились еще с
какой-то группой и пошли на звуки артиллерийского огня. С небольшими боями
на седьмые сутки после ухода с Окуневой Губы мы ночью напоролись на своих,
где после крика: "Стой! Кто идет!" мы свалились на землю от радости.
Во взводе управления батальона служил финн или карел Мастеннин. Всегда
сосредоточенный, тихий, спокойный, коренастый, стеснительный Мастеннин был
нужный в батальоне человек. Он хорошо знал финский язык. Иногда его посылали
в разведку с ребятами, чтобы услышать и понять финский разговор или в
случае, если удастся взять "языка", могли бы допросить, узнать, что надо.
Его даже редко посылали в наряд, когда были не на переднем крае.
Так, когда мы впервые ходили в разведку около Сегозеро, удалось было
прихватить финского капрала, где-то около Великой Губы, Мастеннин был
главным действующим лицом. Он, говоря по-фински, в камышах на льду,
заарканил финского пулеметчика в дозоре, дав возможность прибить второй
номер нашим ребятам и, мы притащили его на свой берег.
Однако, по его же предложению кляп был вытащен и развязаны руки, так
как мы были уже у своих в роте Михайлова и опасности уже не было никакой, но
финн укусил с воротника яд, пришитый видимо на всякий случай, выпил из своей
же фляги пару глотков вина и мгновенно скончался на месте. Из носу и изо рта
только пена брызгала. Наш трехдневный труд пропал даром. Он потом долго
объяснялся перед начальством, даже перед особым отделом. Но комбат с
комиссаром защитили. А "особисту" батальона, кажется, очень хотелось осудить
его, так же как и моего земляка с Вычегды. Его расстреляли за то, что он
обессиленный однажды упал в огонь, обжег обе руки до волдырей, а признали
как "членовредительство".
Уже в окружении под Кестингой, когда неоднократно приходилось драться
врукопашную, был такой случай. В направлении, куда мы согласно азимуту
должны были идти, чтоб вырваться из "мешка", финны открывали бешеный огонь
из всех видов оружия. Сверху вал за валом падали мины и снаряды, с боков
пулеметы и автоматы не давали поднять голову, а сзади вдруг мы услышали
крики: "Ура-а!" Мы кинулись туда под взрывы мин. Взрывы сразу прекратились,
а впереди показались с винтовками с длинными штыками наперевес какие-то
финны. Мы естественно струхнули, но в панике - не в панике, а пришлось
вступить врукопашную. Я, как пацан, приспособился за толстым пеньком и
постреливал то туда, то сюда, где увижу финский френч с винтовкой. Долго ли,
коротко ли я постреливал, конечно, не помню, и убил ли кого из фашистов не
знаю, но помню одно, что кто-то меня схватил за шиворот плащ - накидки,
поднял и треснул кулаком в грудь. Я свалился на спину у пня, открыл глаза и
вижу, как здоровенный финн направил на меня свой длинный штык с винтовкой.
Лицо широкое, грязное, глаза горят как у злой собаки и разъяренного быка. Я
с испугу закрыл глаза и подумал на миг, что это все, конец. Но вдруг что-то
брызнуло теплое, даже горячее, что-то свалилось на меня очень тяжелое.
Подумалось, что так видимо и умирают люди в страхе.
Открыл глаза и, ничего не понимая, вижу, что на меня сверху вниз
смотрят старшина Дерягин, ефрейтор Мастеннин, мой друг Чураков. Потом я
вылез из-под груза, которым оказался тот финн, который врезал мне в грудь
кулаком и хотел заколоть штыком. Теплые брызги в лицо, оказывается, были
кровь и мозги этого финна. Еле-еле выдернул плащ-накидку, куда воткнулся
штык финна около моей подмышки, и, опомнившись, увидел Мастеннина.
Оказывается, он был около меня, увидел, как финн расправляется со мной,
успел вскочить и дать ему - финну - прикладом своего ручного финского
пулемета по затылку. Тут и получились брызги, неточный удар штыком,
мгновенная смерть финна. А мне-то мерещились и Дерягин, и Митя в
предсмертной панике моих мыслей.
Мастеннин схватил меня, и мы побежали куда-то в неизвестном
направлении, где мелькали солдаты - и наши и финны. Перескакивая через
убитых и раненых, наших и финских мы добежали до какого-то ручейка.
Поблизости никого не было. Мы умылись и пошли вдоль ручья, но вскоре вновь
наткнулись на финнов. Здесь в бою мы разошлись. Вскоре я наткнулся на
комиссара, Митю Чуракова и Шлемова и старался больше от них не отходить.
А с Мастенниным мы встретились после выхода из окружения. Он, комбат
Жатько и еще несколько человек, несколько дней, вышли из окружения. Жатько
был ранен в рот. С Мастенниным мы в составе бригады провоевали всю войну, и
только в Чехословакии уже я узнал, что после одного боя под городом Маравска
Острава он получал продукты для взвода, как помкомзвода одного из батальонов
в нашей же бригаде, и, при подъеме мешка с продуктами на плечо, упал и
скончался на месте. Врачи признали разрыв сердца. Такие люди, прошли все и
надо же. Умер от разрыва сердца.
Перед Октябрьскими праздниками 1941 года в 295-ом запасном полку
сформировался наш 199-й отдельный лыжный батальон. При приеме военной
присяги перед строем батальона 7-го ноября 1941 года младший лейтенант -
командир батальона в своей краткой речи перед нами сказал: "Товарищи
красноармейцы! Вы принимаете военную присягу в такой день и в такое время,
когда присяга обязывает вас защитить нашу Родину от врага! Гитлеровская
Германия вероломно напала на нас! Наши упорно защищаются! Но наши силы
недостаточны, чтобы удержать силу всей Европы! Мы с сегодняшнего дня и
тысячи таких батальонов готовы идти в бой, дабы остановить и разбить врага!
Разрешите вами принятую присягу считать клятвой! Мы с вами остановим
фашистов, набьем им морду свиную, погоним назад и разобьем на их же земле!".
Мы закричали "ура!", хотя сами еще не знали, что и как будет, но настроение
было хорошее.
В этот день нам дали хороший обед: суп гороховый с мясом, гречневую
кашу с мясом и даже компот с белым хлебом. Тут мы узнали, что нашим
командиром будет младший лейтенант Жатько И.Р., бывший шахтер с Донбасса,
участвовавший уже в каких-то боях на юге. Он невысокого роста, плотный, с
приятным лицом, с добродушной улыбкой, идя, немного качается, но на ногах
стоит крепко. Лишних разговоров не любит и видимо "солдафонства" тоже не
любит.
Обучая солдат, он обращал больше внимание не на строевую подготовку,
как некоторые новенькие лейтенанты, а на изучение оружия: отечественного и
немецкого, финского и других сателлитов Гитлера, а также на ориентировку на
местности, приспособление к местности, самозащите бойца.
Каждый боец должен быстро разобрать и собрать винтовку и автомат с
закрытыми глазами; минимум за 20-25 метров точно бросить гранаты, быстро
вырыть себе окоп; хорошо пользоваться компасом, ориентироваться в лесу ночью
и днем; уметь оказать себе или товарищу первую помощь при ранении; уметь
кратко докладывать и точно исполнять приказания, а так же пользоваться
оружием врага, штыком, финкой, гранатами и подручными средствами. Осенью,
когда еще снегу не было, он заставил сделать лыжню из соломы и учиться
ходить на лыжах, не уставая.
В декабре 1941 года, когда выпал снег, в полку организовали
соревнование на лыжах на 20 километров от Рикасихи до Молотовска и обратно.
Мне на такое расстояние, как и большинству из полка, никогда не приходилось
бегать. Туда я шел хорошо и легко, так как были без полной выкладки, только
с винтовкой, а на обратном пути силы стали исходить. Многие, больше
половины, вообще фактически вышли из "игры". Не доходя километров, пять,
когда шло уже только несколько десятков человек, я совсем устал, но вдруг в
Рикасихе заиграл духовой оркестр и мне стало хорошо, вроде открылось второе
дыхание и я пошел быстро, обгоняя других, перед самым финишем у штаба полка,
где гремела музыка и стояло начальство, я чуть не обогнал переднего.
Так я стал вторым лыжником в полку. Первый прошел 20 километров за 1
час 42 минуты, а я за 1 час 51 минуту. После нас остальные шли со временем 2
и более часа, а некоторые вернулись только к ужину. Подошли ко мне комбат и
ком роты, похлопали по плечу и кому-то сказали: "Вот вам кандидат в полковой
комитет комсомола, о чем вы спрашивали!". На третий день вызвали в штаб
полка. На собрании "назначили" в состав полкового комитета комсомола и
поручили помогать тем, кто плохо или вовсе не ходит на лыжах. Вся
деятельность моя в комитете в этом и заключалась. Ротный или взводный часто
при лыжной подготовке заставляли меня показывать, как лучше владеть лыжами,
подниматься в горку, разворачиваться, спускаться с горок, отдыхать на ходу,
приготовиться к стрельбе и т.п.
Когда пошли уже на фронт, Жатько, говорят, настоял на том, чтобы в
Молотовске всех помыть в настоящей бане, дать чистое новое белье и заменить
наше обмундирование, чтобы в случае чего солдаты были, как солдаты России.
Как-то в декабре, после небольших боев в тылах фашистских войск, (в
Карелии сплошная оборона или линия фронта были не везде) остановились в
бывших бараках лагерников, строивших железную дорогу с Архангельска на
Мурманск, вернее, линии Обозерск - Беломорск, вдоль Онежской Губы. Днем к
нам залетел немецкий самолет и стал обстреливать. Тут сгоряча наши открыли
огонь по нему, вплоть до ТТ (Тульский Токарева - модель пистолета,
находившаяся на вооружении Красной Армии), хотя был запрет стрелять из
личного оружия по воздушным целям и в целях, говорят, маскировки; но комбат
тут начал первым и мы палили все, и долго. В это же время около нас появился
низко наш "кукурузник", крутился почти над елками и вдали видневшегося стога
сена. Немец, не обращая вроде внимания на нашу стрельбу, гонялся за
"кукурузником" и стрелял из пушек и пулеметов то по "ПО-2", то по нашему
поселку. Вот "ПО-2" дал круг над нами и полетел к стогу сена, за которым
виднелась крутая скала. Немец над нами - за ним. Наш круто свернул за стог,
а немец не успел так круто свернуть и врезался в скалистый мыс. Наши сочли,
что наши пули попали в немца, и поэтому он не сумел повернуть вслед за
"кукурузником". "ПО-2" поднялся выше, помахал крылышками и улетел в наш тыл,
очевидно радуясь, что жив.
Жатько сразу снарядил взвод и повел их к фашистскому самолету. Узнали,
что фашисты, а их там 4 человека, разбились вдребезги. Мы захватили с собой
трофеи: 3 пулемета с лентами, карты в планшетах, листы целлюлоида, часы
самолетные и ручные и еще кое-какое обмундирование. Кто сбил самолет - не
важно. Важно, что сбит, и пусть там валяются обломки, трупы, пушки. Все же
наш летчик доконал немцев своим, видимо, умением летать. Когда в тылу врага
под Кестингой обнаружила себя вторая рота, комбат здорово рассердился на
ротного Михайлова, который, видимо, не доглядел за своими солдатами и
фактически сорвал весь утвержденный план. Он грозил, что, как только
вернемся, то передаст его в военный трибунал в месте с политруком и
командирами взводов. Но так как батальон был разбит, из 636 человек осталось
24 в живых и не раненых, передавать материал было некому и некогда.
Комбат Жатько со своим связным и еще несколько красноармейцев из взвода
управления выбирались так же, как мы с комиссаром, но вышли они позже нас на
2 дня. Когда ребята, после отдыха, стали рассказывать о своих похождениях,
мы, хотя и видели немало, все же удивлялись. Оказывается, в окружении, в
рукопашном бою, комбату разрывная пуля попала в рот, которой снесло почти
все зубы, переломало челюсть, вроде боком через прорез рта в порядке чистки
шарахнуло по губам, зубам и снесло, что попало на пути. И ребята его все
были с ним.
Когда бой отодвинулся вправо, они пошли назад через финские посты и
засады. Неоднократно, говорит Мастеннин, доходили до финнов вплотную и
оставить содержимое в его каптерке и расходовать по надобности и по
потребности. А в посылке кроме письма было: 33 пачки махорки "Белка", 10
пачек папирос "Красная Звезда", носовые платки, теплые носки и рукавички
домашней вязки. Все это было к месту. Табачок мы курили почти всей ротой до
ухода на фронт, пять пачек махорки дал лейтенанту Ледовому для обмена на
часы наручные, папиросы курил сам старшина и иногда давал новым взводным.
Так мы подружились со старшиной, который до самой смерти относился ко мне
как к близкому и много раз выручал, и я бы сказал, по-отцовски беспокоился,
как за самого маленького по росту в роте. Иногда доставались лишний кусок
хлеба, сахара и т.п., что было очень кстати.
В первый месяц, после домашних харчей, скудной нормы солдата крайне не
хватало при упорной работе, беготне и мучительной учебе. С 6 часов утра и до
10 часов вечера нас гоняли, занимались строевой подготовкой, на тактических
учениях в болотах Архангельской области, в походах с имитацией встречных
боев, в отдельные дни до 40 километров, имитацией прочесывания болот и лесов
от вражеского десанта.
Часто совершали многодневные походы с ночлегом в лесу, в сделанных нами
на скору руку шалашах, с форсированием речушек и овладением поселков вроде
Лайдок, Сосногерока, Молотовск и своего же местонахождения полка Рикасихи.
Люди часто сваливались с ног, а иногда и попадали в госпиталь от истощения.
И как вернуть мужчине ту энергию, что потерял при таких интенсивных
мучениях - учебе, от чечевичного супа с мерзлой картошкой, где мясом или
рыбой чаще суп и не пахнет. А вместо постного второго блюда давали пшенную
кашу или просто картофельное пюре из мерзлой картошки или жиденькую кашу из
перловой крупы. Буханку хлеба делили ниткой на 10-12 человек или один
сухарик. Тут-то "отцовская" забота старшины Дерягина очень была кстати. Он
иногда давал лишний сухарик или кусок хлеба, кусочек сахару или лишний
черпачок каши, пошлет в наряд в комсоставовскую столовую, где поварихи
накормят досыта.
Были случаи, когда Дерягин, вместо многодневных походов и учений с
ротой или с батальоном, оставит тебя дневальным в казарме, где, безусловно,
мучений меньше, чем в осеннем лесу.
Состояние кормежки было еще хуже, когда прибыли на фронт, на
Масельгское направление, где вообще по несколько дней не варили обеды, а
давали сухим пайком, как говорят. А что в этом пайке, скажем, на три дня?
Три сухаря по 50 грамм, три куска сахара по 10 грамм, один концентрат
перловой каши и все. Командному составу дополнительно давали: по 100 граммов
колбасы копченой мерзлой, 25 грамм масла сливочного или столько же сала -
шпик и банку рыбных консервов.
И тут Дерягин не забывал меня, хотя махорка давно кончилась. Иногда
подкинет кусочек сала, колбаску или даже пачку концентрата. Для домашних
доходяг эта помощь была огромной, для меня особенно. Если бы не Дерягин, мог
бы быть на месте тех, как самый слабый, которые при копке окопов для себя в
каменисто-мерзлой карельской земле падали обессилев и тут же их зарывали,
мертвых. Таких случаев по нашему батальону было несколько.
Это уже были потери на фронте. Один из моих земляков, из Вычегодских
ребят, был даже расстрелян у Сегозера за "нежелание воевать" (всем напоказ).
А дело было совсем не в факте членовредительства, а в голодании доходяги. Он
был часовым у штаба батальона. Ночью, когда костер следовало гасить, он грел
руки, как бывает обычно у костра, и, видимо, задремав, упал в костер, вернее
в остатки костра, руками. Руки стали как у жабы - в пузырях и волдырях.
Пришлось увести его в госпиталь, а начальник особого отдела завел дело, как
будто это он сознательно сунул руки в горящий костер. Он доказал, что это
членовредительство и расстреляли мужика перед строем батальона. Вот так-то
бывало.
Позже, конечно, кормежка улучшилась, видимо, за счет потерь в боях, но
до лета 1942 года питание всегда было однообразное.
В 1942 году, в апреле и мае, наш батальон наступал на Кестингу в
составе бригады и одного полка из "дикой" дивизии. Где, к нашему несчастью,
199-й батальон наш и еще другие части были вдребезги разбиты в окружении,
хотя продвинулись километров на 20.
Когда мы пошли в тыл за Кестингу, где и попали в окружение, старшина
Дерягин решил доставить батальону продукты на вьюках (перевоз на спинах
лошадей грузов для доставки через болота и в гору). Он, говорят, был в
финском кителе, и когда пробирался к нам, наша же "кукушка"
(распространенное в годы Великой Отечественной войны название снайперов,
занимавших позицию на специально оборудованном и замаскированном посту на
ветвях деревьев) его пристрелила, признав за финского лазутчика. Продукты
ребятам доставить не смогли, Дерягина все же вытащили, но до госпиталя не
довезли. Пули от СВТ (самозарядная винтовка Токарева) нашей "кукушки"
оказались смертельными.
Так, бесстрашный старшина погиб от огня своего.
В середине апреля 1942 года, когда наш батальон влили в бригаду с
другими отдельными батальонами, постоянно забрасываемыми на различные
участки Карельского фронта, у нас в 199-м батальоне появился новый комиссар
с тремя кубарями на петлицах, по фамилии Пономарев. Он, когда ознакомился с
ротами, взводами и отдельными группами красноармейцев, показался всем
простым мужиком, излишне спокойным, мало говорящим, неопрятным, хотя белый
полушубок и командирские портупеи с ремнями были совсем новенькие, а сидели,
как на корове седло.
Вологодский мужичок невысокого роста, плечистый с простым выражением
лица, казался нам, что он в военной службе не бывалый. Однако, уже в боях за
гору Наттавара, деревню Окунева Губа и в других он оказался близким к
бойцам, рассудительным и заботливым командиром. Когда брали высоту 217 и
внезапность сорвал соседний батальон, который должен был наступать
одновременно с нами, он решительно привлек бойцов и командиров, приказал
бежать на подножье горы, прикрываясь за деревьями, пнями и по-пластунски,
где надо, но только быстро, дружно добраться до каменистого и лесистого
подножья высоты. Сам же шел, перескакивая и ползая в передних рядах,
размахивая пистолетом в правой руке. Может его главная заслуга в том, чтобы
потерь было не так много, так как мы быстро "ползли" к подножью за каменные
глыбы и сосны, а фашисты стреляли из минометов, пушек по болоту, где мы
подбирались к горе с тыла.
Не менее эффективно было и его предложение, когда на подходе
развернутыми цепями шли на деревушку Окунева Губа, предполагались огромные
склады перевалочные, готовящихся к наступлению фашистов на станцию Лоухи. Он
при всех просил комбата Жатько И.Р. связаться по рации с бригадой и
потребовать воздушный налет на эту проклятую деревушку, а нам всем
батальоном залечь за пару километров от деревни. Жатько, конечно, понял
смысл, что эти склады и деревню будут упорно защищать фашистские
подразделения, и, безусловно, с Кестинги по дороге на Окуневу Губу поступит
им большое подкрепление.
Часа через полтора над деревней появились наши самолеты, штук десять с
истребителями и всю близлежащую площадь подняли фактически в дым. В это же
время батальоны энергичным броском ворвались в село и в склады вблизи
деревушки. Горело все страшным пламенем, у опушки леса взрывались склады с
боеприпасами, защитники этого опорного пункта, слабо сопротивляясь, убежали
по дороге, ведущей на Кестингу, оставляя убитых и раненых.
И тут опять комиссар, и комбат хорошо сработали: нас направили вдогонку
по дороге, пока не встретим серьезное препятствие или узел сопротивления
врага, а хозвзводу поручили в деревне и на складах хорошо "разобраться" с
трофеями, обратив особое внимание на продовольствие. Правда, кое-кто сумел
на ходу прихватить со складов галеты-пластины ржаные, маргарин, тушенку и
даже финские автоматы "Суоми".
Пройдя километров десять, нас под одной сопкой встретили ураганным
огнем из пулеметов, автоматов, минометов и пушек прямой наводкой. Многие из
нас добежали до проволочного заграждения на подходе к сопке вместе с
фашистскими солдатами, кое-где вперемешку с ними, но фашисты не пожалели
даже своих и в упор стали стрелять из всех видов оружия, что было на сопке.
И тут комиссар с комбатом дали команду залечь прямо в грязь, хотя начальник
штаба батальона капитан Желтуновский, грозя пистолетом, старался поднять нас
в атаку и взять высоту.
До ночи мы пролежали между кочек и пней в грязи болотной и только нам
ночью передали, что надо отходить за речушку, которая протекала вдоль сопки
примерно на расстоянии километра. Нам удалось выползти, вытащить раненых, но
убитых осталось там немало на болоте у сопки, которую позже назвали "сопкой
смерти", потому что три дня потом "дикая дивизия" атаковала эту сопку
безрезультатно, оставив в болоте под сопкой сотни головорезов из дивизии
рядом с нашими ребятами.
Через несколько дней после боя против их танков, начальство, видимо,
решило взять Кестингу с тыла, и, нас, вместе с одним полком, послали в тыл
этой дикой дивизии.
Три дня мы шли по болотам и сопкам, лесами по бездорожью, куда-то.
Стрельба оставалась и слышалась далеко слева сзади. Командиры наши и
комиссар на коротких привалах говорили, что идем в тыл противника, перережем
дорогу, идущую с Кестинги на запад, чтобы фашисты не сумели дать
подкрепление Кестингскому гарнизону, чтобы, когда начнут бежать с Кестинги,
преградить им дорогу и этим самым 104-й дивизии дать возможность овладеть
Кестингой.
В солнечный весенний день вышли на дорогу. Дорога хорошая. Ходят
автомашины, правда, не по одной. По дороге группами патрулируют фашистские
солдаты. Когда в сосновом бору случайно заметили одну нашу роту, пришлось
открыть огонь по патрульной группе. Их было немного, человек шесть и конечно
рота одержала победу, но не прошло и получаса, как с обоих направлений
дороги появились на машинах фашисты. Их было несколько десятков машин. Бой
был недолгий.
Батальон поротно углубился обратно в лес, но оторваться от противника
так и не удалось. Нас то слева, то сзади, то справа гнали вглубь. В одном
сосновом бору на тропинке увидели нашего красноармейца, повешенного на
коротком суку сосны, босой, с выколотыми глазами и выдерганными ногтями на
руках и ногах. Сначала думали, что заминировано, но когда удостоверились,
что мин нет, комиссар Пономарев возле него всем идущим по тропе говорил:
"Ребята! Запомните, как фашисты поступают с пленными! Клянемся, что отомстим
за этого и многих других наших людей!". Последним проходящим мимо трупа было
поручено выкопать яму и похоронить. Только успели зарыть и тут наш
арьергард, (хвостовая охрана) завязал бой с преследующими фашистами. Двоих
потеряли, а шестеро догнали батальон и доложили о случившемся.
Вот так нас гнали как стадо коров куда-то в лес. Стычки были
постоянные, то с боков, то сзади. Мы вторые сутки бежим стадом по лесу, то
туда, то сюда, голодные. Весь "НЗ" (неприкосновенный запас), что был, на
ходу съели: грызли сухари, концентраты и трофейные галеты. На третьи сутки
нас прямо так и загнали на болото за речушкой, где спрятаться негде, кроме
как за полу гнилые пни и сосенки, и, со всех сторон, в том числе и спереди,
стали крошить. Решили, видимо, уничтожить полностью. Били с четырех или пяти
сторон минометы, пушки, пулеметы, "кукушки", а как зашевелимся, начнут и
автоматы трещать.
Долго пролежали под свинцовым дождем. Мы уже не знали, где батальон,
рота или взвод. Видели только как то там, то тут, наших ребят накрывали
взрывы мин и снарядов. Мы трое оказались около комиссара Пономарева, и лежа
между кочек стали решать: что делать дальше? Как кто поднимется, так очередь
"кукушки". Двинуться не дает. И вот комиссар видимо решил все же куда-то
прорваться и говорит: "Где "кукушка", там сплошного окружения не должно
быть, надеются на нее. Нам же надо снять "кукушку" и попробовать прорваться
там. По азимуту и по звукам артиллерийского боя там, наверное, ближе к
нашим".
Митя Чураков, я и Петя Шлемов в такой обстановке, конечно, не могли
иметь что-то вроде своего мнения, и просто молчали, ожидая, когда нас
накроет миной, снарядом или угодит очередь "кукушки". Сам же комиссар,
видимо уже, как решенное дело, сказал: "Вот, видите, впереди елки и в
середине сосна высокая? Видимо там кукушка! Я сейчас встану и быстро
повалюсь обратно. Моя белая шуба очень заметна и будет как мишень, а вы
внимательно следите за сосной у этих елок. Как заметите дымок или движение
веток, дайте туда очередь из ППШ ("Пистолет-пулемет Шпагина" - один из
наиболее распространенных видов стрелкового оружия, находившегося на
вооружении Красной Армии в период Великой Отечественной войны)".
Мы сосредоточились на эти "точки". Комиссар быстро встал и свалился на
бок. В эти секунды в середине сосны зашевелились ветки, и пошел сизый дымок.
Послышалась очередь от автомата "Суоми". Пули зазвякали рядом. Я на глазок
пустил длинную очередь по стволу сосны. Сучья сосны и елки сильно
зашевелились, и что-то упало на землю. В это время комиссар скомандовал:
"Встать! Бегом вперед!" Мы с трудом вскочили из грязи и побежали туда.
Остановились у этих деревьев. Лежал финский капрал, умирая в крови. Только
тут заметили, что у комиссара рукава шубы с дырками. Чуть бы правей или
бросился бы не влево, а вправо - "кукушка" бы угодила. Комиссар дал команду
- бегом вперед. К нам еще присоединились несколько человек, и мы оказались в
смешанной лесистой сопке, где в нашем направлении пули не свистели.
Отдышавшись, мы пошли куда-то вперед. Спустя сутки мы соединились еще с
какой-то группой и пошли на звуки артиллерийского огня. С небольшими боями
на седьмые сутки после ухода с Окуневой Губы мы ночью напоролись на своих,
где после крика: "Стой! Кто идет!" мы свалились на землю от радости.
Во взводе управления батальона служил финн или карел Мастеннин. Всегда
сосредоточенный, тихий, спокойный, коренастый, стеснительный Мастеннин был
нужный в батальоне человек. Он хорошо знал финский язык. Иногда его посылали
в разведку с ребятами, чтобы услышать и понять финский разговор или в
случае, если удастся взять "языка", могли бы допросить, узнать, что надо.
Его даже редко посылали в наряд, когда были не на переднем крае.
Так, когда мы впервые ходили в разведку около Сегозеро, удалось было
прихватить финского капрала, где-то около Великой Губы, Мастеннин был
главным действующим лицом. Он, говоря по-фински, в камышах на льду,
заарканил финского пулеметчика в дозоре, дав возможность прибить второй
номер нашим ребятам и, мы притащили его на свой берег.
Однако, по его же предложению кляп был вытащен и развязаны руки, так
как мы были уже у своих в роте Михайлова и опасности уже не было никакой, но
финн укусил с воротника яд, пришитый видимо на всякий случай, выпил из своей
же фляги пару глотков вина и мгновенно скончался на месте. Из носу и изо рта
только пена брызгала. Наш трехдневный труд пропал даром. Он потом долго
объяснялся перед начальством, даже перед особым отделом. Но комбат с
комиссаром защитили. А "особисту" батальона, кажется, очень хотелось осудить
его, так же как и моего земляка с Вычегды. Его расстреляли за то, что он
обессиленный однажды упал в огонь, обжег обе руки до волдырей, а признали
как "членовредительство".
Уже в окружении под Кестингой, когда неоднократно приходилось драться
врукопашную, был такой случай. В направлении, куда мы согласно азимуту
должны были идти, чтоб вырваться из "мешка", финны открывали бешеный огонь
из всех видов оружия. Сверху вал за валом падали мины и снаряды, с боков
пулеметы и автоматы не давали поднять голову, а сзади вдруг мы услышали
крики: "Ура-а!" Мы кинулись туда под взрывы мин. Взрывы сразу прекратились,
а впереди показались с винтовками с длинными штыками наперевес какие-то
финны. Мы естественно струхнули, но в панике - не в панике, а пришлось
вступить врукопашную. Я, как пацан, приспособился за толстым пеньком и
постреливал то туда, то сюда, где увижу финский френч с винтовкой. Долго ли,
коротко ли я постреливал, конечно, не помню, и убил ли кого из фашистов не
знаю, но помню одно, что кто-то меня схватил за шиворот плащ - накидки,
поднял и треснул кулаком в грудь. Я свалился на спину у пня, открыл глаза и
вижу, как здоровенный финн направил на меня свой длинный штык с винтовкой.
Лицо широкое, грязное, глаза горят как у злой собаки и разъяренного быка. Я
с испугу закрыл глаза и подумал на миг, что это все, конец. Но вдруг что-то
брызнуло теплое, даже горячее, что-то свалилось на меня очень тяжелое.
Подумалось, что так видимо и умирают люди в страхе.
Открыл глаза и, ничего не понимая, вижу, что на меня сверху вниз
смотрят старшина Дерягин, ефрейтор Мастеннин, мой друг Чураков. Потом я
вылез из-под груза, которым оказался тот финн, который врезал мне в грудь
кулаком и хотел заколоть штыком. Теплые брызги в лицо, оказывается, были
кровь и мозги этого финна. Еле-еле выдернул плащ-накидку, куда воткнулся
штык финна около моей подмышки, и, опомнившись, увидел Мастеннина.
Оказывается, он был около меня, увидел, как финн расправляется со мной,
успел вскочить и дать ему - финну - прикладом своего ручного финского
пулемета по затылку. Тут и получились брызги, неточный удар штыком,
мгновенная смерть финна. А мне-то мерещились и Дерягин, и Митя в
предсмертной панике моих мыслей.
Мастеннин схватил меня, и мы побежали куда-то в неизвестном
направлении, где мелькали солдаты - и наши и финны. Перескакивая через
убитых и раненых, наших и финских мы добежали до какого-то ручейка.
Поблизости никого не было. Мы умылись и пошли вдоль ручья, но вскоре вновь
наткнулись на финнов. Здесь в бою мы разошлись. Вскоре я наткнулся на
комиссара, Митю Чуракова и Шлемова и старался больше от них не отходить.
А с Мастенниным мы встретились после выхода из окружения. Он, комбат
Жатько и еще несколько человек, несколько дней, вышли из окружения. Жатько
был ранен в рот. С Мастенниным мы в составе бригады провоевали всю войну, и
только в Чехословакии уже я узнал, что после одного боя под городом Маравска
Острава он получал продукты для взвода, как помкомзвода одного из батальонов
в нашей же бригаде, и, при подъеме мешка с продуктами на плечо, упал и
скончался на месте. Врачи признали разрыв сердца. Такие люди, прошли все и
надо же. Умер от разрыва сердца.
Перед Октябрьскими праздниками 1941 года в 295-ом запасном полку
сформировался наш 199-й отдельный лыжный батальон. При приеме военной
присяги перед строем батальона 7-го ноября 1941 года младший лейтенант -
командир батальона в своей краткой речи перед нами сказал: "Товарищи
красноармейцы! Вы принимаете военную присягу в такой день и в такое время,
когда присяга обязывает вас защитить нашу Родину от врага! Гитлеровская
Германия вероломно напала на нас! Наши упорно защищаются! Но наши силы
недостаточны, чтобы удержать силу всей Европы! Мы с сегодняшнего дня и
тысячи таких батальонов готовы идти в бой, дабы остановить и разбить врага!
Разрешите вами принятую присягу считать клятвой! Мы с вами остановим
фашистов, набьем им морду свиную, погоним назад и разобьем на их же земле!".
Мы закричали "ура!", хотя сами еще не знали, что и как будет, но настроение
было хорошее.
В этот день нам дали хороший обед: суп гороховый с мясом, гречневую
кашу с мясом и даже компот с белым хлебом. Тут мы узнали, что нашим
командиром будет младший лейтенант Жатько И.Р., бывший шахтер с Донбасса,
участвовавший уже в каких-то боях на юге. Он невысокого роста, плотный, с
приятным лицом, с добродушной улыбкой, идя, немного качается, но на ногах
стоит крепко. Лишних разговоров не любит и видимо "солдафонства" тоже не
любит.
Обучая солдат, он обращал больше внимание не на строевую подготовку,
как некоторые новенькие лейтенанты, а на изучение оружия: отечественного и
немецкого, финского и других сателлитов Гитлера, а также на ориентировку на
местности, приспособление к местности, самозащите бойца.
Каждый боец должен быстро разобрать и собрать винтовку и автомат с
закрытыми глазами; минимум за 20-25 метров точно бросить гранаты, быстро
вырыть себе окоп; хорошо пользоваться компасом, ориентироваться в лесу ночью
и днем; уметь оказать себе или товарищу первую помощь при ранении; уметь
кратко докладывать и точно исполнять приказания, а так же пользоваться
оружием врага, штыком, финкой, гранатами и подручными средствами. Осенью,
когда еще снегу не было, он заставил сделать лыжню из соломы и учиться
ходить на лыжах, не уставая.
В декабре 1941 года, когда выпал снег, в полку организовали
соревнование на лыжах на 20 километров от Рикасихи до Молотовска и обратно.
Мне на такое расстояние, как и большинству из полка, никогда не приходилось
бегать. Туда я шел хорошо и легко, так как были без полной выкладки, только
с винтовкой, а на обратном пути силы стали исходить. Многие, больше
половины, вообще фактически вышли из "игры". Не доходя километров, пять,
когда шло уже только несколько десятков человек, я совсем устал, но вдруг в
Рикасихе заиграл духовой оркестр и мне стало хорошо, вроде открылось второе
дыхание и я пошел быстро, обгоняя других, перед самым финишем у штаба полка,
где гремела музыка и стояло начальство, я чуть не обогнал переднего.
Так я стал вторым лыжником в полку. Первый прошел 20 километров за 1
час 42 минуты, а я за 1 час 51 минуту. После нас остальные шли со временем 2
и более часа, а некоторые вернулись только к ужину. Подошли ко мне комбат и
ком роты, похлопали по плечу и кому-то сказали: "Вот вам кандидат в полковой
комитет комсомола, о чем вы спрашивали!". На третий день вызвали в штаб
полка. На собрании "назначили" в состав полкового комитета комсомола и
поручили помогать тем, кто плохо или вовсе не ходит на лыжах. Вся
деятельность моя в комитете в этом и заключалась. Ротный или взводный часто
при лыжной подготовке заставляли меня показывать, как лучше владеть лыжами,
подниматься в горку, разворачиваться, спускаться с горок, отдыхать на ходу,
приготовиться к стрельбе и т.п.
Когда пошли уже на фронт, Жатько, говорят, настоял на том, чтобы в
Молотовске всех помыть в настоящей бане, дать чистое новое белье и заменить
наше обмундирование, чтобы в случае чего солдаты были, как солдаты России.
Как-то в декабре, после небольших боев в тылах фашистских войск, (в
Карелии сплошная оборона или линия фронта были не везде) остановились в
бывших бараках лагерников, строивших железную дорогу с Архангельска на
Мурманск, вернее, линии Обозерск - Беломорск, вдоль Онежской Губы. Днем к
нам залетел немецкий самолет и стал обстреливать. Тут сгоряча наши открыли
огонь по нему, вплоть до ТТ (Тульский Токарева - модель пистолета,
находившаяся на вооружении Красной Армии), хотя был запрет стрелять из
личного оружия по воздушным целям и в целях, говорят, маскировки; но комбат
тут начал первым и мы палили все, и долго. В это же время около нас появился
низко наш "кукурузник", крутился почти над елками и вдали видневшегося стога
сена. Немец, не обращая вроде внимания на нашу стрельбу, гонялся за
"кукурузником" и стрелял из пушек и пулеметов то по "ПО-2", то по нашему
поселку. Вот "ПО-2" дал круг над нами и полетел к стогу сена, за которым
виднелась крутая скала. Немец над нами - за ним. Наш круто свернул за стог,
а немец не успел так круто свернуть и врезался в скалистый мыс. Наши сочли,
что наши пули попали в немца, и поэтому он не сумел повернуть вслед за
"кукурузником". "ПО-2" поднялся выше, помахал крылышками и улетел в наш тыл,
очевидно радуясь, что жив.
Жатько сразу снарядил взвод и повел их к фашистскому самолету. Узнали,
что фашисты, а их там 4 человека, разбились вдребезги. Мы захватили с собой
трофеи: 3 пулемета с лентами, карты в планшетах, листы целлюлоида, часы
самолетные и ручные и еще кое-какое обмундирование. Кто сбил самолет - не
важно. Важно, что сбит, и пусть там валяются обломки, трупы, пушки. Все же
наш летчик доконал немцев своим, видимо, умением летать. Когда в тылу врага
под Кестингой обнаружила себя вторая рота, комбат здорово рассердился на
ротного Михайлова, который, видимо, не доглядел за своими солдатами и
фактически сорвал весь утвержденный план. Он грозил, что, как только
вернемся, то передаст его в военный трибунал в месте с политруком и
командирами взводов. Но так как батальон был разбит, из 636 человек осталось
24 в живых и не раненых, передавать материал было некому и некогда.
Комбат Жатько со своим связным и еще несколько красноармейцев из взвода
управления выбирались так же, как мы с комиссаром, но вышли они позже нас на
2 дня. Когда ребята, после отдыха, стали рассказывать о своих похождениях,
мы, хотя и видели немало, все же удивлялись. Оказывается, в окружении, в
рукопашном бою, комбату разрывная пуля попала в рот, которой снесло почти
все зубы, переломало челюсть, вроде боком через прорез рта в порядке чистки
шарахнуло по губам, зубам и снесло, что попало на пути. И ребята его все
были с ним.
Когда бой отодвинулся вправо, они пошли назад через финские посты и
засады. Неоднократно, говорит Мастеннин, доходили до финнов вплотную и