Пыстин А И. Солдат всегда солдат

услышав мой финский разговор, с радостью встречали нас. Мы делали вид, что
вроде бы пленных привели к ним в окопчики, а сами вдруг швырнем гранату,
дадим пару-тройку очередей и тикать дальше, пока там не опомнились. Однажды
вслед за нами бросили гранату, ту, что с деревянной ручкой. И комбат, увидев
летящую гранату, сумел схватить и бросить ее обратно. После взрыва уже никто
не стрелял, и мы скрылись в лесу.
Расхваливая самоотверженность комбата, ребята еще много рассказывали,
как у одних в окопе отобрали галеты и консервы, как случилось, что у них у
всех автоматы "Суоми", а не наши. Говорят, наши автоматы без патронов ни чем
не лучше, чем обыкновенный друг. Оказывается, ворвались они в неглубокую
землянку, где были несколько офицеров и солдат, с помощью финской гранаты и
одной, последней очередью (больше не было патронов) ликвидировали их, а
автоматы с дисками и еще запас патронов присвоили себе. А свои автоматы
оставили там.
Мастеннин же рассказал и о том, что однажды ночью не заметили впереди
каверзно поставленную мину у смолистого пня, и сзади идущий задел проводок.
Взрыв вытолкнул его за пень, но не ранил, а только временно оглушил. Им
после этого пришлось бежать, пока одышка не заставила лечь. Но погони не
было.
Вспомнили ребята и то, как помощник начальника штаба батальона остался
умирать в одном шалашике. Ему осколком тяжело ранило ногу, аж нога крутится
на коже. Но он отказался, чтобы его тащили, потребовал немного патронов к ТТ
и велел быстро, уходить, пока, он в сознании и может прикрыть. Портупеей,
как жгутом, затянул ногу выше колена и приготовился встретить врага и смерть
с ТТ, а ребят прогнал от себя. А он был, говорят, сирота. Вырос в детдоме.
Окончил военное училище и служил уже несколько лет, дослужился до старшего
лейтенанта - ПНШ (помощник начальника штаба) батальона.
Вспомнили они о комбате и о боях за гору Наттавара, где помощник
командира батольона Карабинков пошел на "кукушку" с пистолетом ТТ, но после
первого же его выстрела "кукушка" влепила пулю ему в переносицу и он даже не
успел ахнуть. Когда сообщили об этом Жатько, он выругался и обозвал
Карабинкова дураком (посмертно). "Кто же на "кукушку" ходит с ТТ? Это все
равно, что с детской рогаткой на медведя!". Жатько же имел с собой всегда
винтовку со штыком. Он тут же взял свою трехлинейку, выследил "кукушку" и с
первого же выстрела свалил с дерева.
Когда брали высоту 217, мы видели, как висел фриц-финн, привязанный со
снайперской винтовкой, такой же, как у Жатько. Когда все вышли из окружения,
то к приходу комбата мы уже были отдохнувшие и веселые, радовались, что
живы, хотя за 3 километра еще гремел бой. Жатько даже мог говорить и спросил
у комиссара: "Сколько наших вышло? Подожди еще несколько дней, может, кто
выйдет! Потом при расформировке ребят в обиду не давай!". Его посадили в
санитарку, он замурлыкал какую-то песню, и уехал.

Майор Тур Г.

После того, как наш батальон был разбит, вышедших было всего человек
30. Комиссар собрал всех в один взвод, и нас отвели с передовой в Окуневу
Губу, где дней 10 хорошо отдохнули, привели себя в порядок и хорошо
подкрепились трофейными продуктами питания. Но эту счастливую жизнь, хотя
кое-где и бомбили и раза два подбирались к нам финские разведчики, прервал
приказ: выйти на станцию Лоухи и по железной дороге добраться до места
формирования новой бригады. Нас выгрузили на станции Сосновец и пешим строем
мы за два дня добрались до деревни Лехта у озера Шуезеро. Там расположились
в сараях, где хранились лодки рыбаков. Всех ребят взяли в сформированную
разведроту, а мы вчетвером: комиссар, Чураков, Шлемов и я остались с
комиссаром, якобы нас зачислят туда, куда назначат комиссара. Жили мы хорошо
еще недолго. Продуктов своих у нас было достаточно еще из Окуневой Губы.
Однажды комиссар объявил нам, что мы зачислены в создаваемый артдивизион
разведчиками, где он будет комиссаром дивизиона. Так мы стали
артиллеристами.
Дивизион, во главе с комдивом - старшим лейтенантом Фандеевым,
расположился по дороге из Лехты на станцию Сосновец в 5-6 километрах в
красивом сосновом бору, из которого видно как зеркало озеро Шуезеро.
Комиссар Пономарев и комдив Фандеев мне и Чуракову, как первым разведчикам
во взводе управления, который только создавался, поручили уход не только за
своими, но и за их лошадьми с амуницией. Петю же Шлемова назначили в связь.
Так мы с Митей Чураковым и еще несколькими новенькими стали артразведчиками.
Занятия по приборам, стрельбе, подготовке данных для стрельбы проводил
помощник командира взвода (как взводный) Иван Иванович Иванов, старший
сержант. Сам он из Ленинграда, жил где-то на Васильевском острове,
мобилизован недавно. Раньше служил в артиллерии и азы давал нам хорошо на
простом языке и главное, что без всякой "билитристики".
Во время формирования дивизиона, мы несли караульную службу, учились и
занимались строительством полуземлянок для себя и для командования. Раньше
было хорошо: ухаживай за собой и за своим оружием. А тут ухаживать надо за
пушками, приборами, лошадьми и так далее, вроде как хозвзвод.
Спустя месяц, когда почти сформировался дивизион, прибыл новый
комиссар, бывший строевой артиллерист, высокий, симпатичный, очень приятный,
со шпалой на петлицах - Тур Георгий. Когда принял дивизион, пригласили нас с
Митей Чураковым, и старый комиссар, прощаясь с нами, как с бывшими
окруженцами, сказал: "Новый комиссар просит вас оставить в дивизионе вроде
как на память. Мне, правда, разрешили вас троих взять в учебный батальон, но
вот командир и комиссар просят оставить. Решайте сами. Как решите, так и
будет!". Командир и комиссар Тур улыбнулись и говорят: "Зачем в пехоту? У
Саши среднее образование, другие тоже приехали, вы уже настоящие
артиллеристы. Да и комдив хвалит. Оставайтесь во взводе!". Пономарев потом
сказал: "Я думаю - лучше оставайтесь. Здесь легче!". Так мы остались
артиллеристами, можно сказать, пожизненно.
Комиссар Тур удивительно хорошо подходил к каждому фронтовику. Чаще
всего он подкупал любого на откровенный разговор своей улыбкой через
симпатичные усики. Забота о человеке видимо у него была в крови. Интересно
проводил политзанятия. У него получалось так, что вроде бы ведет беседу на
бытовые темы. Например: почему капитализм умирающий? Да потому, что старое
растение вымирает, а новое молодое развивается, то есть рабовладение
вымерло, а буржуазное на его базе зародилось и развилось, созрев до
империализма, где внутри его уже есть зачатки социализма. Когда прогресс
капитализма зачахнет, имеющиеся зачатки социализма бурно развиваются: дойдя
до точки "кипения", разразится социалистическая революция, так как
капиталисты без боя не уступают власть и богатство. Они так же как раненый
зверь, даже опасней, чем здоровый. Вот и фашизм, как раненый волк набросился
на социалистическое государство, чтобы из последних сил империализма
навредить новому обществу правды. От Георгия Тура часто доставалось
интендантам, если не во время или не вкусную дадут еду в батареи. Как-то
стыдил повара, у которого каша гречневая с мясом пригорела. Он его простым
словом довел до того, что тот не знал куда деваться. А закончил комиссар
словами: "Ты, кашевар, занимаешься вредительством. Солдатам раздаешь
гастрит, чтобы они не могли защищать Родину". Говоря такие слова обвинения
сам Тур улыбался через усы. А повар стоял перед нами и комиссаром
растерянный, с лицом, белее чем мел.
За свою простоту и доходчивость в беседах любили комиссара, как
родного. И в бою он был чаще всего на ПНП (передовой наблюдательный пункт),
а ПНП всегда был наравне с пехотными окопчиками или даже впереди их. Он
приползет, осмотрит, поговорит, кое-что посоветует и снова уползет.
Так было при прорыве у города Зарау, когда он приползал с двумя
разведчиками к нашему НП (наблюдательный пункт). Их обстреляли немецкие
автоматчики, один разведчик был серьезно ранен в ногу, а Тур его вытащил
из-под обстрела, дотащил до нашего дома НП, сдал санитарам, а сам поднялся
на четвертый этаж к нам на НП и после короткого наблюдения через мою
стереотрубу посоветовал: "Обратите внимание на те сгоревшие танки, там
должен быть корректировщик немцев. До начала общего наступления их надо
обезвредить". Так и оказалось. После внимательного просмотра местности около
подбитых еще в зимних боях наших танков, мы обнаружили цветные нити провода
к телефону. А чуть позже удалось заметить смену немецких наблюдателей,
которые выползли с танка, укрылись, видимо, в сплошной ход сообщения до
ближнего дома, и там опять вынырнули как из-под земли, и вошли в дом. Все
это я записал в журнал наблюдения.
Перед началом прорыва, несколько минут до начала артподготовки, комдив
Фандеев попросил уничтожить НП немцев в танке одним снарядом прямой наводкой
тяжелой артиллерии. Этот полк тяжелой артиллерии стоял рядом с нашими
горняками, тоже почти все на прямой наводке. Так и случилось. Вторым
снарядом артиллеристы перевернули наш ранее подбитый танк за пять минут до
начала общего артналета. Комдив похвалил меня за то, что нашел немецкий НП,
который мог бы, после начала нашей артподготовки, дать точные координаты
наших своим артиллеристам и тем самым серьезно увеличить наши потери. Я же
ответил, что это мы нашли фашистское гнездышко по подсказке комиссара Тура.
А Тур, улыбаясь, разъяснил, что он якобы только посоветовал обратить
внимание на танки, а остальное - дело разведчиков. Тут и то он явную свою
заслугу передавал нам. Кто же такого начальника не будет уважать? Таких
умных советов было много. Иногда мы в затруднениях даже говорили: "Вот
пришел бы к нам Тур, он бы уж посоветовал, что лучше и как ...". В конце
апреля 1945 года мы подошли к городу Маравски Острова. Перед боем Тур,
наверное, побывал во всех батареях и за цигаркой курильщиков говорил: "На
днях во многих частях нашего фронта был Клемент Готвальд и просил брать
город без артиллерии и авиации, чтобы сохранить город, рабочие поселки и,
безусловно, мирных людей. В этом городе несколько десятков тысяч рабочих -
коммунистов, которые частично вооружены и помогут изнутри". Это Тур говорил
как бы, между прочим.
А фактически самолеты, особенно штурмовики, бреющим полетом действовали
на психику немцев, иногда стреляли из пулеметов по скоплениям немецких
войск, артиллерия стреляла только по встречным танкам прямой наводкой, без
обычной 2-3-х часовой артподготовки, а пехота с приданными им батареями,
обтекала город с севера на юг, чтобы создать видимость окружения города. Так
рано утром 1 мая, под музыку ружейного, автоматного и пулеметного огня с
участием одиноких пушечных выстрелов, мы вошли в город.
Город фактически был цел и невредим, и нам навстречу выходили из домов
тысячи людей: дети, женщины и старики с красными флажками в руках и с
возгласами "Наздарр!!". Среди них были молодые мужчины с оружием в руках, и
каждый старался, стар и мал, вручить букет цветов, красный флажок и поцелуй.
Однако нам некогда было любезничать, хотя все восхищались, так как на
окраине километрах в пяти разгорался большой бой. Немцы поняли, видимо,
видимость окружения города и решили контратаковать всеми силами и вернуть
город, но уже было поздно. Наши танки, самоходки, пушки на прямой наводке и
даже штурмовая авиация встретили фашистов таким огнем, что после
трехчасового боя с большими потерями в живой силе и технике они были
вынуждены оставить свои стремления и откатиться назад. И так катились с
небольшими боями до самой Праги, бросая на своем пути все, даже раненых.
Сохранение города, притом такого крупного промышленного центра
Чехословакии, заслуга не только комиссара Тура. Таких комиссаров, настоящих
советских людей, видимо было много на 4-ом Украинском фронте, так как нам не
было слышно бомбежек и артподготовки поблизости, километров по пять, слева и
справа. Значит, все были предупреждены. Но мы, проходя и перебегая с улицы
на улицу, говорили о Туре, как большом гуманисте, хотя он не руководил боем,
а комиссарил.
О гуманности, человечности и заботе говорит и тот факт, что когда после
Японских дальневосточных боев с самураями мы прибыли на Чукотку, по
предложению комиссара Тура все старые вояки находились на привилегированном
положении. Например: меня, как секретаря парторганизации взвода, предложил
назначить начальником складов артиллерийских боеприпасов, то есть, на
офицерскую должность, хотя я был сержант. Я это узнал попозже от него же. Он
говорил: "Саша, тебе скоро демобилизация и ты приедешь домой с деньгами.
Если солдатом дослуживать, ты денег не накопишь". Вот я больше года в бухте
Провидения был "начальником" и действительно на сберкнижке собралось почти
десять тысяч рублей. Митя Чураков командовал отделением разведки, хотя
разведкой заниматься надобности не было. Так же Петя Шлемов стал отделенным
связистов-телефонистов. Многие другие тоже стали отделенными командирами или
еще какими-либо чинами, чуть выше оплачиваемыми.
Не охаивая наших командиров, которые в основном были замечательными
советскими людьми, хорошими командирами, но они командовали и должны были
быть очень строгими, хочется подчеркнуть, что комиссары, которых я встречал,
всегда были душой солдат и офицеров. От них зависели настроение и дух
солдата.

Подполковник Прокушев

Подполковник Прокушев, вручая мне партийный билет, напомнил, что те,
кто был в окружении под Кестингой, в партию принимаются по боевой
характеристике, невзирая на возраст; что тамошнюю кашу и наши потери он
видел лично; что бригада из трех батальонов и полк "дикой дивизии" были
разгромлены немцами наголову, что более трех четвертей из числа наступавших
остались в болотах под Кестингой, что те, кто сумели выжить там - это
настоящие бойцы.
Действительно, там была бойня, нас крошили, как в мясорубке кучами и
кто остался жив, никогда не забудет, что такое война.
Помню я случай: уже в окружении, когда перемешались все остатки, тот
высокий, спокойный, симпатичный подполковник, с мундштуком во рту, на конце
которого на огонек сигаретки или папироски смотрела пристроенная на мундштук
лисичка, говорил, показывая раненой рукой то направление, куда по компасу
нам надо пробиваться всеми силами. Помню слова: "Коммунисты и комсомольцы!
Вот направление, где надо прорваться! Или мы дружно вырвемся или всех нас
как куропаток перебьют здесь в болоте!". Неоднократно мы поднимались с
желанием прорваться, но губительный огонь спереди и сверху снова заставлял
нас залечь между кочек и пней в болото. После чего многие уже не
поднимались.
Вскоре по крику "Ура!" сзади нас мы бросились туда, но "Ура!" кричали,
оказывается, не наши, а фашисты, чтобы привлечь нас на свои штыки и
шквальный огонь из автоматов. После рукопашных схваток все разбрелись кто
куда, а мы трое, с комиссаром Пономаревым, оказались в отдельности от
мясорубки у какого-то ручейка. Оттуда и пробирались через "кукушки", заслоны
финские и засады разные к своим. И вот, когда начальник политотдела Прокушев
вручал партбилет, я вспомнил его спокойного, с мундштуком с лисой во рту и
подумал: "Как-то и ему удалось выжить в том котле, где нас варили как чертей
в аду". После получения партбилета он беседовал с нами, и мы вспомнили дела
в окружении. Он, оказывается, был работником политотдела нашей 2-й наскоро
испеченной бригады, которой суждено было существовать лишь в Кестингской
операции, где она и была разбита вдребезги. А ныне он, бывший легкораненый
там, стал начальником политотдела нашей новой 32-ой отдельной бригады,
созданной в основном из тех остатков.
В селе Лехта, где находился штаб бригады до большого налета авиации, а
позже в землянке за с. Лехта, куда переехал штаб, мы часто встречались. Нам
разведчикам приходилось часто ездить с пакетами из дивизиона в штаб и в
политотдел. Мы находились за 7 - 8 км от них. Я однажды явился весь грязный
к начальнику штаба бригады с пакетом от нашего артдивизиона - отдельного
истребительного противотанкового артиллерийского дивизиона 32-й бригады и
тут у начальника штаба оказался подполковник Прокушев. Он удивленно
посмотрел на меня сверху вниз. Я был в артиллерийской форме, фуражке, с
капюшоном на боку, в сапогах со шпорами и весь в болотной грязи. Удивляясь,
он спросил: "Что случилось?" Я рассказал, что в пути меня поймал финский
самолет, гонялся за мной, убил коня Орлика очередью из пулемета, при погоне
конь выбросил меня метров за 6 - 7 в болото. Я попросил извинения, что не
успел привести себя в порядок, так как потом шел пешком - боялся опоздать с
пакетами. Тут начальник штаба сказал: "Звонили из разведроты, сказали, что
самолет гонялся за всадником на белом коне, всадник остался жив, а коня
убили. Это ты, что ли!?". Я ответил, что да. Начальник штаба взял пакет, дал
мне другой для дивизиона, а потом позвонил в конный взвод бригады и велел
мне дать верховую лошадь по накладной для артдивизиона. Мне же велел идти
получить лошадь и быстрее добраться до дивизиона, так как ночью якобы
планировалась учеба с выездом за пределы гарнизонов. Прокушев же пожал мне
руку и сказал: "Снова остался жив! Это хорошо!".
Летом 1943 года меня вызвали в штаб и предложили ехать учиться в
Благовещенское артиллерийское училище. Майор Тур и подполковник Прокушев в
беседе говорили, что я со средним образованием и надо ехать учиться. Я
поехал в штаб фронта. Нашел кадровую часть. Сдал сопроводительные документы.
Мне велели ждать, пока не скажут и не укомплектуют команду. В какой - то
казарме разместили нас - кандидатов в училище. Познакомился с одним Сашей же
из морской бригады. Болтались, бездельничали неделю, и нам надоело. Никому
мы не были нужны. Надоедали, каким - то командирам - штабникам, но им видимо
было не до нас. И мы с Сашей решили самовольно вернуться к своим. Когда я
приехал в дивизион, майор Тур удивился и говорит, что меня ищет особый
отдел, якобы как дезертира будут судить. А это пахло расстрелом. Поехали мы
с Туром в политотдел к Прокушеву. Я рассказал все, что и как. Он вызвал
особиста и говорит: "Вот ваш дезертир явился с тыла на фронт. За что же его
судить?! Он бывалый боец, был в окружении с нами, с фронта в тыл не уехал, а
вернулся в часть, чтоб воевать, бить фашистов, а вы его судить?! Надо
прекратить дело. Пусть идет в свой дивизион. Я и вот Тур ручаемся за него".
Так мне повезло за мое самовольство, вернулся в свою родную часть. А если бы
не начальник политотдела Прокушев, быть бы мне судимым, а в итоге если не
расстрел, то штрафбат. А штрафбат это почти то же самое.

Солдатское счастье

Бывает же так, что мобилизованный, не доезжая до фронта, не увидев
врага, не выстрелив ни разу по противнику, не копнув горсти земли окопной и
даже не поняв вкус фронтовой солдатской каши, может быть искалечен или даже
убит.
Был у нас санинструктор Алиев, старшина по званию. Когда еще только
грузили в вагон на фронт, один из красноармейцев уронил винтовку СВТ, а она
- дрянь - взяла, да и выстрелила от толчка на перроне. Пуля попала в Алиева.
Не довезли до санчасти. А красноармейца, хозяина СВТ, увезли в особый отдел.
Так он остался, где-то под судом.
Я считаю, что солдатское счастье существует так же, как и гражданское.
Вот мы, Митя Чураков, Петя Шлемов и я, прошли всю войну с 1941 до 1947 года
вместе, попадали во всякие переплеты, но остались живыми. А ведь в скольких
операциях были наравне со всеми, в окружении под Кестингой, где было,
маловероятно остаться живым всем троим, когда били нас пачками по несколько
человек одной миной.
Или вот, когда наступали по Питкаранской дороге, Петю Шлемова накрыло
снарядом от бронепоезда, но мы его выкопали из-под земли и он через полчаса
уже сидел вместе с нами, притом обедал в той самой воронке от взрыва, где
засыпало землей.
Было обычное дело. Мы шли вдоль дороги, и когда бронепоезд начал
стрелять по квадратам, мы зарылись в окопчики, наскоро вырытые под пнями. Я
только почти залез под здоровенный пень, явился Петя с катушками кабеля. Я
ему уступил свою нору, а сам перебежал метров на 30 в сторону, под большую
сосну. Земля оказалась песчаная, мягкая и быстро сделал себе нору под
сосной. Митя Чураков между нами как крот влез в землю. Тут хотели закусить с
усталости, но начался обстрел. Один снаряд упал и взорвался прямо на моем
старом месте, где Петя, только на метр впереди за пнем. Мы соскочили, зная,
что поблизости больше снаряд не упадет, и видим, что у Пети Шлемова торчат
только сапоги с пятками вверх. Быстро стали выкапывать. Выкопали, а он уже
мертвый, весь белый, весь в земле. Спустя несколько минут захлопал глазами,
белые глаза бегали кругом. Потом стал мычать, что - то. Из носу и ушей пошла
кровь. Мы еще сильней испугались. Вызвали врача Шамсутдинова. Он что-то
дергал, трепал, сделал какой-то укол, а через час мы все втроем сидели в
этой же воронке, и из одной банки (союзнической) все втроем хлебали мясную
тушенку после выпитых 50 граммов спирта. И даже смеялись над тем, как мы
испугались, и как Петя шарил белыми глазами вокруг.
На этой же дороге мы втроем были направлены с пехотой для корректировки
нашим огнем за большое озеро, где должны быть враги. На изгибе дороги в
конце озера мы заметили большую поляну, где стояли несколько самолетов,
бегали немцы и ползали какие-то машины. Подползли к опушке и устремились к
яме, где когда-то делали древесный уголь. Связался Шлемов по рации с нашими,
дали координаты. Услышали сзади скрип "Катюши" (Гвардейский реактивный
миномет БМ-13). Через нас прямо над головами зачиркали мины, и загорелась
поляна. Одна мина от "Катюши" упала так близко, что стабилизатор шарахнулся
к нам в яму, а пламя опилило наши лица. Мы выбежали на дорогу метрах в 300,
где по дороге шли машины-амфибии гвардейской части с солдатами на борту.
Сели у канавки, не зная, что делать, а тут появился как из-под земли наш
помкомвзвода, старший сержант Иванов. Спрашивает: "Живы?". Оказывается, наши
батареи были уже в пехотной колонне, и комдив попросил по нашим координатам
дать один залп из двух установок. А потом уж вспомнили, что координаты-то
были рядом, почти одни и те же, что поляна с немцами, что наше расположение.
Поэтому у Иванова вырвалось лишь: "Живы?" Страшно чумазые мы дождались
своих, умылись у озера и пошли вперед. Слава богу, обошлось легким испугом,
но зато увидели, как наши мины, похожие на большой огнетушитель, падают,
взрываются, превращая головную часть корпуса в стружку, и вздыхают желтым
пламенем вперед, создавая огромную вспышку, где даже железо горит. Ну, а что
стабилизатор шваркнул к нам - это ничего, никого же не задел...
Уже в Чехословакии, когда наступали по всему фронту, мы втроем шли с
одним батальоном нашей бригады, как приданные им, чтобы в случае
необходимости открыть артогонь. И получилось так, что мы уплелись по
лесистой ложбине далеко, даже впереди пехоты. Попали в какой-то хороший дом,
видимо дом лесника. Там оказались старик со старухой, немцы. Стрельба
слышалась слева и справа, сзади и мы поняли, что ушли слишком далеко. По
лесочкам бегали туда и обратно неподалеку немцы. Нам оставалось одно:
стрелять, стараясь поднять шуму побольше. Вскоре немцы стали бежать на
запад, видимо побоялись окружения. А мы расстреляли все патроны, в основном
не целясь, просто по лесу, где ходили немцы. Когда батальон подошел, мы
рассказали, как чуть не попали в тыл немцам. А комбат говорит: "Мы услышали
стрельбу, подумали, что наших зажали и пошли в атаку, а немец без особого
сопротивления откатился назад".
Подобных случаев за годы войны было много и все же мы все живы.
Однажды, заняв немецкое село у границы с Чехословакией, мы укрылись за
каменным частным домом с хорошим подвалом, с колодцем из бетона под окном у
крыльца и многими постройками за домом. Многие залезли в подвал, а мы
приспособились вдоль безопасной от пуль стороны у колодца. Мы с Чураковым
легли между катушек с кабелем, а радист сел работать, держать связь с
дивизионом, и что-то передавал "по Морзе", очевидно координаты у лесочка,
где находились немцы, метрах в 200 от нас. Но не успел он все передать, как
по нашему дому открыли огонь из минометов. Одна мина упала между колодцем и
домом. Я только мог увидеть, как рация разлетелась, радист сунулся на рацию,
из его головы бурлила кровь и мозги вместе, а мы с Чураковым только
нанюхались страшного запаха тротила. Нас спас бетонный колодец. Осколки
рикошетом пошли, видимо все на сторону к радисту, так как стена в полуметре
от нас и радист были изрешечены сотнями осколков. Нам опять повезло.
Еще на Кестингском направлении, когда мы попали в окружение и нас
крошили, как куропаток, мы вынуждены были принять рукопашный бой. Вернее
всего нас обманули их егеря: ведя бой в окружении, мы вдруг слева впереди
услышали громкое "Ура-а!" и подумали, что видимо наши прорвались, побежали
туда. Однако, нам навстречу выскочили фашисты в зеленых френчах, наперевес с
винтовками с длинным штыком. Была, конечно, и паника, но пришлось принять
рукопашный бой. Дрались, кто, как мог, не зная, чем кончится все это.
Я приспособился к пеньку и стрелял одиночными в чужие формы, так как
мне, пацану, силой меряться с верзилами-егерями было бесполезно. Но вот