— Я могу лишь одобрить ее намерения, — откровенно ответил аббат. — Решение королевского суда удовлетворит обе стороны и снимет с нас бремя ответственности. Передайте мои слова своей госпоже и скажите, что я со смирением буду ждать от нее вестей. Однако, пока судебное решение не вынесено, я вынужден поступать по своему усмотрению, — сказал аббат, сухо улыбнувшись. — И я рад, что мы пришли к согласию.
Поверенному не оставалось ничего другого, как принять к сведению этот неожиданно мягкий ответ и откланяться со всею возможной учтивостью. Среди монахов прокатился шепот любопытства и удивления, но аббат Радульфус погасил его одним взглядом, и покуда братья не вышли на большой двор и не разбрелись каждый по своим делам, никто не посмел открыто обсуждать случившееся.
— Так ли уж мудро поступил аббат? — с сомнением в голосе спросил брат Эдмунд, хмуро глядя на Кадфаэля, который направлялся вместе с ним в сторону лазарета. — А что если она и впрямь потянет нас в суд? Очень может статься, что суд встанет на сторону одинокой леди, желающей видеть внука дома.
— Не беспокойся, — уверенно сказал Кадфаэль. — Это пустая угроза. Ей не хуже нашего известно, что суд вершится долго и стоит немалых денег. И это в лучшие времена, а теперь, когда король далеко и занят куда более срочными делами, причем в половине его королевства закон практически бездействует, — тем более. Нет, она просто хочет заставить аббата еще раз подумать и решила попугать его долгой тяжбой. Этот ее поверенный нам не страшен, да он и сам знает, что леди Дионисия не собирается обращаться в суд. Скорее всего она хочет вершить суд сама и попытается выкрасть мальчика. Раз уж он ей так нужен, она будет добиваться своего не мытьем так катаньем, не по правде, так силой, тем более, что силовые методы куда ближе ей, чем отцу Радульфусу.
— Будем надеяться, — сказал брат Эдмунд, вздохнув, — что эта леди испробовала еще не все мирные средства, раз уж крайним является применение силы.
Никто не мог сказать определенно, откуда юному Ричарду становятся известными все треволнения, возникшие вокруг его будущего. Он не мог подслушать сказанного в зале капитула, поскольку даже послушники не присутствовали на этих ежедневных собраниях братьев, да и сами монахи не особенно распространялись на счет судьбы мальчика, находившегося в центре конфликта. Однако было совершенно ясно, что Ричарду все известно и что вся эта история доставляет ему даже какое-то болезненное удовольствие. Семейное несчастье сделало его жизнь интереснее, тем более что находясь в стенах аббатства, он мог чувствовать себя в полной безопасности и тихо радоваться; ведь из-за его персоны разгорелся такой сыр-бор.
— Он же видит, как люди из Итона шастают туда-сюда, — с сожалением сказал брат Павел Кадфаэлю, в тихом травном саду делясь с ним своими опасениями. — Глаз у него острый, парень сразу подмечает что к чему и куда клонится дело после похорон его отца. Уж лучше бы ему не быть таким проницательным.
— Наоборот, — возразил Кадфаэль, — слава богу, что голова у него на плечах. Осведомленная невинность не попадет в силки. Да и старая леди вот уже дней десять ничего не предпринимает. Может, она одумалась и отказалась продолжать борьбу?
Впрочем, Кадфаэль сильно сомневался в этом. Не такова была леди Дионисия, чтобы спокойно терпеть, когда ей перечат.
— Может, оно и так, — с надеждой сказал брат Павел. — Я слыхал, она приютила у себя какого-то странствующего монаха и отдала распоряжение отремонтировать для него старый лесной скит. Дескать, она желает, чтобы тот денно и нощно молился за упокой души ее сына. Об этом рассказал лесник Эйлмунд, когда привез разрешение на охоту. Мы с тобой видели этого монаха на похоронах. С ним тогда было еще двое монахов из Билдваса. Тот странник неделю жил у них, и они отзывались о нем весьма почтительно.
Кадфаэль кряхтя выпрямился, оторвавшись от грядки, на которой выращивалась мята, ставшая к концу октября совсем уже жесткой и тонколистной.
— Так это тот самый мужчина со створкой раковины1 и медалью святого Джеймса? Конечно, я помню его. Значит, он поселился в наших местах? Предпочел лесной скит с огородом одеждам монаха Савиньи! Сам-то я никогда не жил отшельником, но знавал людей, которым было милее размышлять и молиться в одиночестве. Давненько в том скиту никто не жил.
Кадфаэль знал те места, хотя и редко бывал там, поскольку монастырские лесники на здоровье особенно не жаловались и не так уж часто нуждались в лекарственных травах. Этот скит, который уже много лет пустовал, находился в лесистой лощине и представлял собой небольшой каменный домик. При нем находился некогда возделываемый огород, ныне заброшенный и заросший. Здесь шла лесная полоса, где смыкались земли, относящиеся к Итону, и так называемый Эйтонский лес, принадлежащий аббатству. Скит же стоял как раз на полосе земель Люделов, которая вдавалась во владения аббатства возле молодого леса, насаженного лесниками.
— Если этот монах и впрямь поселится там, ему будет спокойно, — заметил Кадфаэль. — А как его зовут?
— Монахи зовут его Кутред. Хорошо, когда святой человек у тебя под боком. Они, похоже, уже начали перекладывать свои заботы и тревоги на его плечи. Быть может, как раз ему и удастся утихомирить старую леди, — с надеждой сказал брат Павел. — Наверное, он имеет на нее большое влияние, иначе она ни за что не позволила бы ему остаться. И вообще уже десять дней о ней ни слуху ни духу. Кто знает, не его ли нам следует благодарить за это?
И в самом деле, покуда один за другим спокойно проходили теплые октябрьские деньки с туманными ветрами, ясными, но не жаркими полднями и зеленоватыми сумерками, сырыми и таинственно безмолвными, — казалось, что борьбы за юного Ричарда больше не будет, что леди Дионисия наконец смирилась, осознав бесплодность угрозы судебного преследования. Старая леди даже прислала в аббатство своего священника. Тот привез от нее деньги в уплату за молебны, которые она просила отслужить в храме пресвятой Девы за упокой души своего сына, Оставалось только истолковать это как шаг на пути к примирению. По крайней мере именно так воспринял это брат Фрэнсис, новый хранитель алтаря девы Марии.
— Отец Эндрю сказал мне, — доложил он аббату после того, как священник уехал, — что когда братья из Савиньи привели в дом к леди Дионисии этого Кутреда, она прониклась к нему доверием, с большим вниманием прислушивается к его словам и ничего не делает, не посоветовавшись с ним. Своей святостью этот человек завоевал всеобщее уважение и почтение. Говорят, он на старый манер дал обет строгости и теперь не выходит из скита, разве что в огород. И он не отказывает в помощи или просьбе помолиться никому — кто бы ни пришел. Отец Эндрю о нем очень высокого мнения. Жить в отшельничестве у нас не принято, но не так уж плохо иметь святого человека, живущего поблизости, в соседнем маноре. Нам остается только благословить судьбу.
Того же мнения придерживалось большинство жителей округи, поскольку святой отшельник, живущий в Итоне, был гордостью манора, и единственное, что кое-кому не нравилось, как слыхал Кадфаэль, так это чрезмерная скромность Кутреда, сперва резко возражавшего, а потом и вовсе строго-настрого запретившего превозносить вслух его достоинства. Что с того, что наименьшим из сотворенных им чудес было отвращение посредством молитвы падежа скота в одном из стад леди Дионисии, где обнаружилась зараза? А еще он прислал как-то своего молодого слугу с предупреждением о буре, которая, благодаря его заступничеству, отбушевала, не принеся серьезного ущерба. И отшельник всегда настаивал на том, чтобы эти чудеса не смели относить на его счет, и чрезвычайно гневался, когда такие попытки все-таки предпринимались, угрожая карою господней всякому, кто ослушается. Еще и месяца не прошло, как Кутред появился в Итоне, а его влияние приобрело такое значение, какого никогда не было ни у леди Дионисии, ни у отца Эндрю, а слухи о его святости передавались, несмотря на все запреты, соседями из уст в уста, шепотом, как некая тайна, делиться которой можно было лишь с глазу на глаз.
Поверенному не оставалось ничего другого, как принять к сведению этот неожиданно мягкий ответ и откланяться со всею возможной учтивостью. Среди монахов прокатился шепот любопытства и удивления, но аббат Радульфус погасил его одним взглядом, и покуда братья не вышли на большой двор и не разбрелись каждый по своим делам, никто не посмел открыто обсуждать случившееся.
— Так ли уж мудро поступил аббат? — с сомнением в голосе спросил брат Эдмунд, хмуро глядя на Кадфаэля, который направлялся вместе с ним в сторону лазарета. — А что если она и впрямь потянет нас в суд? Очень может статься, что суд встанет на сторону одинокой леди, желающей видеть внука дома.
— Не беспокойся, — уверенно сказал Кадфаэль. — Это пустая угроза. Ей не хуже нашего известно, что суд вершится долго и стоит немалых денег. И это в лучшие времена, а теперь, когда король далеко и занят куда более срочными делами, причем в половине его королевства закон практически бездействует, — тем более. Нет, она просто хочет заставить аббата еще раз подумать и решила попугать его долгой тяжбой. Этот ее поверенный нам не страшен, да он и сам знает, что леди Дионисия не собирается обращаться в суд. Скорее всего она хочет вершить суд сама и попытается выкрасть мальчика. Раз уж он ей так нужен, она будет добиваться своего не мытьем так катаньем, не по правде, так силой, тем более, что силовые методы куда ближе ей, чем отцу Радульфусу.
— Будем надеяться, — сказал брат Эдмунд, вздохнув, — что эта леди испробовала еще не все мирные средства, раз уж крайним является применение силы.
Никто не мог сказать определенно, откуда юному Ричарду становятся известными все треволнения, возникшие вокруг его будущего. Он не мог подслушать сказанного в зале капитула, поскольку даже послушники не присутствовали на этих ежедневных собраниях братьев, да и сами монахи не особенно распространялись на счет судьбы мальчика, находившегося в центре конфликта. Однако было совершенно ясно, что Ричарду все известно и что вся эта история доставляет ему даже какое-то болезненное удовольствие. Семейное несчастье сделало его жизнь интереснее, тем более что находясь в стенах аббатства, он мог чувствовать себя в полной безопасности и тихо радоваться; ведь из-за его персоны разгорелся такой сыр-бор.
— Он же видит, как люди из Итона шастают туда-сюда, — с сожалением сказал брат Павел Кадфаэлю, в тихом травном саду делясь с ним своими опасениями. — Глаз у него острый, парень сразу подмечает что к чему и куда клонится дело после похорон его отца. Уж лучше бы ему не быть таким проницательным.
— Наоборот, — возразил Кадфаэль, — слава богу, что голова у него на плечах. Осведомленная невинность не попадет в силки. Да и старая леди вот уже дней десять ничего не предпринимает. Может, она одумалась и отказалась продолжать борьбу?
Впрочем, Кадфаэль сильно сомневался в этом. Не такова была леди Дионисия, чтобы спокойно терпеть, когда ей перечат.
— Может, оно и так, — с надеждой сказал брат Павел. — Я слыхал, она приютила у себя какого-то странствующего монаха и отдала распоряжение отремонтировать для него старый лесной скит. Дескать, она желает, чтобы тот денно и нощно молился за упокой души ее сына. Об этом рассказал лесник Эйлмунд, когда привез разрешение на охоту. Мы с тобой видели этого монаха на похоронах. С ним тогда было еще двое монахов из Билдваса. Тот странник неделю жил у них, и они отзывались о нем весьма почтительно.
Кадфаэль кряхтя выпрямился, оторвавшись от грядки, на которой выращивалась мята, ставшая к концу октября совсем уже жесткой и тонколистной.
— Так это тот самый мужчина со створкой раковины1 и медалью святого Джеймса? Конечно, я помню его. Значит, он поселился в наших местах? Предпочел лесной скит с огородом одеждам монаха Савиньи! Сам-то я никогда не жил отшельником, но знавал людей, которым было милее размышлять и молиться в одиночестве. Давненько в том скиту никто не жил.
Кадфаэль знал те места, хотя и редко бывал там, поскольку монастырские лесники на здоровье особенно не жаловались и не так уж часто нуждались в лекарственных травах. Этот скит, который уже много лет пустовал, находился в лесистой лощине и представлял собой небольшой каменный домик. При нем находился некогда возделываемый огород, ныне заброшенный и заросший. Здесь шла лесная полоса, где смыкались земли, относящиеся к Итону, и так называемый Эйтонский лес, принадлежащий аббатству. Скит же стоял как раз на полосе земель Люделов, которая вдавалась во владения аббатства возле молодого леса, насаженного лесниками.
— Если этот монах и впрямь поселится там, ему будет спокойно, — заметил Кадфаэль. — А как его зовут?
— Монахи зовут его Кутред. Хорошо, когда святой человек у тебя под боком. Они, похоже, уже начали перекладывать свои заботы и тревоги на его плечи. Быть может, как раз ему и удастся утихомирить старую леди, — с надеждой сказал брат Павел. — Наверное, он имеет на нее большое влияние, иначе она ни за что не позволила бы ему остаться. И вообще уже десять дней о ней ни слуху ни духу. Кто знает, не его ли нам следует благодарить за это?
И в самом деле, покуда один за другим спокойно проходили теплые октябрьские деньки с туманными ветрами, ясными, но не жаркими полднями и зеленоватыми сумерками, сырыми и таинственно безмолвными, — казалось, что борьбы за юного Ричарда больше не будет, что леди Дионисия наконец смирилась, осознав бесплодность угрозы судебного преследования. Старая леди даже прислала в аббатство своего священника. Тот привез от нее деньги в уплату за молебны, которые она просила отслужить в храме пресвятой Девы за упокой души своего сына, Оставалось только истолковать это как шаг на пути к примирению. По крайней мере именно так воспринял это брат Фрэнсис, новый хранитель алтаря девы Марии.
— Отец Эндрю сказал мне, — доложил он аббату после того, как священник уехал, — что когда братья из Савиньи привели в дом к леди Дионисии этого Кутреда, она прониклась к нему доверием, с большим вниманием прислушивается к его словам и ничего не делает, не посоветовавшись с ним. Своей святостью этот человек завоевал всеобщее уважение и почтение. Говорят, он на старый манер дал обет строгости и теперь не выходит из скита, разве что в огород. И он не отказывает в помощи или просьбе помолиться никому — кто бы ни пришел. Отец Эндрю о нем очень высокого мнения. Жить в отшельничестве у нас не принято, но не так уж плохо иметь святого человека, живущего поблизости, в соседнем маноре. Нам остается только благословить судьбу.
Того же мнения придерживалось большинство жителей округи, поскольку святой отшельник, живущий в Итоне, был гордостью манора, и единственное, что кое-кому не нравилось, как слыхал Кадфаэль, так это чрезмерная скромность Кутреда, сперва резко возражавшего, а потом и вовсе строго-настрого запретившего превозносить вслух его достоинства. Что с того, что наименьшим из сотворенных им чудес было отвращение посредством молитвы падежа скота в одном из стад леди Дионисии, где обнаружилась зараза? А еще он прислал как-то своего молодого слугу с предупреждением о буре, которая, благодаря его заступничеству, отбушевала, не принеся серьезного ущерба. И отшельник всегда настаивал на том, чтобы эти чудеса не смели относить на его счет, и чрезвычайно гневался, когда такие попытки все-таки предпринимались, угрожая карою господней всякому, кто ослушается. Еще и месяца не прошло, как Кутред появился в Итоне, а его влияние приобрело такое значение, какого никогда не было ни у леди Дионисии, ни у отца Эндрю, а слухи о его святости передавались, несмотря на все запреты, соседями из уст в уста, шепотом, как некая тайна, делиться которой можно было лишь с глазу на глаз.
Глава третья
Время от времени Эйлмунд, эйтонский лесничий, захаживал в аббатство и докладывал на капитуле о проделанной работе и о своих проблемах и в случае нужды просил прислать монахов на подмогу. Однако помощь ему требовалась редко и, как правило, он ограничивался коротким отчетом. Тем не менее к концу второй недели ноября он вновь с утра пришел в аббатство, пасмурный и озадаченный. Похоже было на то, что какая-то страшная беда обрушилась на его лесные угодья.
Эйлмунду было лет за сорок, — с косматыми черными волосами, плотный, могучего телосложения, но при всем при том весьма сообразительный мужчина. Он стоял посреди зала капитула, чуть расставив мощные ноги, словно борец, который глядит в глаза противнику, и медленно, как бы с усилием, излагал суть своего дела.
— Милорд, у меня происходят какие-то непонятные вещи. Неделю назад, как вы помните, была сильная гроза, так вот вода в дренажной канаве, что идет между нашей делянкой и большим лесом, подмыла несколько кустов, вот канаву и запрудило, она вышла из берегов, изменила русло и затопила посадки этого года. Едва я успел расчистить запруду, как выяснилось, что разлившаяся вода сильно размыла берега канавы и в итоге она совсем заплыла грязью. Вскоре я обнаружил, что на делянку забрались олени. Они погрызли все деревца, что мы посадили два года назад. Я думаю, многие саженцы погибнут, а выжившие задержатся в росте. Вся моя работа пошла прахом!
Кадфаэль знал те места — гордость лесничего Эйлмунда, — ухоженная часть Эйтонского леса, прочищенная, с целой сетью дренажных канав, лучшая в графстве лесная делянка, где регулярно производилась вырубка шести-семилетних деревьев, чтобы света хватало всякому дереву и росла густая трава со множеством лесных цветов. Некоторые деревья, такие как ясень, выращивались из побегов, росших прямо из старого пня. А такие как вязы и осины — из побегов, что вырастали вокруг пня. Кое-какие посадки заботами Эйлмунда превратились уже в настоящие рощи, и до сих пор ни одно стихийное бедствие не бросало искусному лесничему такого дерзкого вызова. Разумеется, он был сильно огорчен. Да и аббатству это грозило значительным ущербом, поскольку древесина с делянки шла на дрова, древесный уголь, черенки для инструмента, а также на всевозможные плотницкие и столярные изделия, что в целом приносило аббатству немалый доход.
— Однако на этом мои несчастья не кончились, — мрачно продолжал Эйлмунд. — Не далее как вчера я обходил посадки уже с другой стороны, где с дренажной канавой все в порядке, воды в ней нет и берега не обвалились. И надо же такому случиться! Как раз в том месте, где посадки граничат с Итонскими землями, овцы проломили забор. А овцы, как вам известно, милорд, будут похуже оленей. Эти твари больше всего на свете любят обгрызать нежную поросль ясеня. И они уничтожили почти все, прежде чем я сумел выгнать их. Ни я, ни Джон Лонгвуд не понимаем, как овцы умудрились пробраться в такую маленькую брешь, но вы же знаете, что если суягной овце втемяшится что-то, ее не остановишь, а товарки пойдут за ней. Похоже, на мой лес кто-то напустил порчу.
— Скорее всего дело в обыкновенном человеческом небрежении, — строго сказал длинноносый приор Роберт. — Либо твоем небрежении, либо твоих соседей.
— Отец приор, за много лет моего пребывания на службе в аббатстве еще не было случая, чтобы моя работа вызывала нарекания, — раздраженно сказал Эйлмунд со всей прямотой человека, знающего себе цену и знающего, что она известна аббату, перед которым он, собственно, и должен был держать ответ. — Я обхожу посадки каждый день, и по ночам тоже, но я не могу заставить дождь прекратиться и не могу быть повсюду одновременно. Столько бед сразу — такого со мной еще не бывало! И я не могу вменить это в вину Джону Лонгвуду. Он всегда был добрым соседом, о таком приходится только мечтать.
— Это чистая правда, — твердо сказал аббат Радульфус. — У нас есть все основания быть благодарными ему за его добрую волю и нет причин сомневаться в ней. И я ни в коем случае не подвергаю сомнению твои достоинства лесничего и твое усердие. В этом не было нужды прежде, и я не усматриваю необходимости ныне. Превратности судьбы посылаются нам затем, чтобы мы преодолевали их, и никто не должен надеяться, что ему удастся избежать эти испытания. Ущерб восполним, и ты, Эйлмунд, приложи к этому все свои силы. А если увидишь, что сам не справляешься, проси помощи и она будет тебе предоставлена.
Эйлмунд, который отлично знал свое дело и всегда гордился тем, что находится на своем месте, коротко поблагодарил аббата, но от помощи пока отказался, пообещав прислать известие, если случится что-либо еще из ряда вон выходящее. Быстрым шагом, таким же быстрым, как и пришел, он отправился обратно в лес, в свою сторожку, где жил с дочерью, и унес с собой недовольство судьбой, поскольку был не в состоянии назвать источник своих несчастий.
Таинственным образом юный Ричард прознал, по какому необычному поводу явился в аббатство Эйлмунд. Мальчик был также в курсе того, что поделывала его бабушка и все те люди, что жили и работали в окрестностях Итона. Все новости он впитывал как губка. Как бы ни был мудр и бдителен его опекун, аббат Радульфус, и как бы рачителен ни был его управляющий, Джон Лонгвуд, Ричард полагал необходимым приглядывать за своими владениями и самостоятельно. И раз уж у самых границ Итона случилась беда, он желал знать источник ее происхождения и куда более, нежели аббат, склонялся к тому, чтобы приписать эти несчастья, хоть и непонятно как произошедшие, порочности и злому умыслу людей, поскольку и самому ему не раз приходилось держать незаслуженно строгий ответ в тех случаях, когда он был почти не виноват.
И если итонские овцы забрались на ясеневые посадки в Эйтоне не по воле божьего промысла, но в результате того, что некто умышленно открыл им путь и направил их к месту желанного для них пиршества, то Ричард желал знать, кто именно это сделал и зачем. В конце концов, это его собственные овцы!
Поэтому в часы капитула мальчик внимательно приглядывался ко всем входящим и выходящим и был немало удивлен, когда два дня спустя после прихода Эйлмунда заметил у ворот монастыря юношу, уже виденного им однажды. Тот очень вежливо просил разрешения пройти в зал капитула и передать послание своего хозяина, отшельника Кутреда. Прибыл он рановато и должен был ждать, чем и занимался теперь со смирением. Это было на руку Ричарду, поскольку прогуливать уроки он не мог, а вот когда капитул закончится и Ричард будет свободен, ему наверняка удастся подстеречь этого малого и удовлетворить свое любопытство.
Всякому святому отшельнику, давшему обет одиночества, надлежало неотлучно находиться в своем скиту и на своем огороде, используя данный ему дар предвидения на благо своих соседей. Такому отшельнику давали в услужение юношу, который исполнял его поручения и передавал людям его предостережения и слова порицания. Ясно было, что этот парень находился в услужении у Кутреда уже давно, ведь он прибыл в Итон вместе с ним, покуда тот искал подходящее место для своего уединенного жительства, уготованное ему господом богом. Юноша вошел в зал капитула как-то слишком уверенно и без тени смущения пред удивленными и взыскующими взорами братьев-монахов.
Со своего обычного места, у стены, Кадфаэль с любопытством разглядывал посланца. Трудно было себе представить более неподходящего слугу для отшельника и известного в округе святого, который по давней кельтской традиции не заботился о своей канонизации. Однако в эту минуту Кадфаэль затруднялся бы четко определить, в чем именно заключалось это несоответствие. Парню было лет двадцать, — домотканая рубаха, коричневые чулки, все заношенное и не особенно чистое. В общем, ничего примечательного. Он был недурно сложен, резкие, такие же как у Хью Берингара, черты лица, пальца на четыре выше его. Юноша был строен и гибок, словно молодой олень; его длинные руки и ноги перемещались столь же грациозно, как у благородного животного. Даже в его деланном спокойствии таилась угроза мгновенно взорваться, точно у хищника, сидящего в засаде. Бег его, наверное, был быстр и бесшумен, а прыжок длинен и высок, как у зайца. Выражение лица у посланца было несколько настороженное и зловещее. Густые, цвета красного дерева вьющиеся волосы, овальное лицо, высокий лоб, длинный прямой нос с несколько оттопыренными ноздрями, что лишь усиливало сходство с диким зверем, который держит нос по ветру и чутко ловит малейшие запахи; рот его, казалось, был постоянно искривлен в полуулыбке, словно юноша втайне ото всех чему-то усмехался; желтоватые глаза с чуть вздернутыми внешними уголками, темные брови с изломом. Его горящий взгляд был несколько притушен, но не до конца, и этого огня не могли скрыть длинные, как у женщины, ресницы. Зачем старому святоше понадобилось принимать себе в услужение такое нервное и прекрасное существо?
Как бы то ни было, выждав положенное время, дабы удовлетворить любопытствующие взоры присутствующих, юноша обратил свое искреннее, по-детски невинное лицо к аббату Радульфусу и весьма галантно и почтительно поклонился.
Он не начинал говорить, пока его не попросили, и медлил, словно ожидал вопросов.
— Ты пришел от Эйтонского отшельника? — спросил аббат и мягко улыбнулся, взглядом внимательно изучая юношу.
— Да, милорд. Святой Кутред послал со мной известие. — Голос посланца был ровен и чист, даже несколько высоковат, и прозвучал под сводами, словно колокольчик.
— Как тебя зовут, — спросил Радульфус.
— Гиацинт, милорд.
— Я знавал одного епископа с таким именем, — заметил аббат, улыбаясь краешком рта, понимая, сколь мало стоящий перед ним загорелый юноша имеет общего с епископом. — Тебя назвали в его честь?
— Нет, милорд. Я не слыхал о таком епископе. Но мне как-то рассказывали старую историю о юноше с таким именем, когда поспорили два бога и проигравший убил его. Говорят, из его пролившейся крови выросли цветы. Эту историю мне рассказал один священник, — скромно ответил посланец и, неожиданно улыбнувшись, окинул взором собравшихся, словно отлично понимал, какое беспокойство у монахов вызвало его появление в аббатстве. Однако Радульфуса ответ юноши нисколько не смутил.
«Что касается этой истории, — подумал Кадфаэль, с нескрываемым удовольствием взиравший на юношу, — то ты, парень, подходишь для нее куда больше, нежели для сана епископа, и сам это отлично знаешь. Да и в слуги отшельнику тоже не годишься. Вот только где он тебя откопал и каким калачом заманил к себе?»
— Могу ли я теперь изложить суть послания? — спросил юноша, бесхитростно глядя своими золотистыми глазами прямо в лицо аббата.
— Тебе, должно быть, пришлось выучить его на память, — спросил аббат, улыбнувшись.
— Да, милорд. Это послание только для вас.
— Надежный посланник! А теперь говори.
— Это не мои слова, я лишь голос своего хозяина, — сообщил юноша вместо вступления и тут же изменил голос, так что теперь он уже не был похож на звон колокольчика, причем юноша сделал это так искусно, что заставил Кадфаэля подивиться пуще прежнего. — От итонского управляющего и от лесничего с глубоким прискорбием я услышал, — мрачно произнес отшельник устами юноши, — о тех несчастьях, что внезапно обрушились на Эйтонский лес. Я усердно молился и много размышлял, и сильно опасаюсь того, что все это лишь грозные предупреждения о грядущих, еще более тяжких бедах, которых не избежать, если не восстановить нарушенного равновесия между добром и злом. Я не знаю за вами иного прегрешения, кроме как то, что вы отказываете леди Дионисии Людел в ее праве забрать внука домой. Разумеется, тут должна быть учтена отцовская воля, но и любовь вдовой женщины к своему внуку нельзя сбрасывать со счетов, ведь леди Дионисия осталась совсем одна. Умоляю вас, милорд, во имя любви господней, обдумайте еще раз, верно ли вы поступили, ибо я чувствую, что тень зла нависла над всеми нами.
Все это необыкновенный юноша произнес суровым, мрачным голосом, который нисколько не был похож на его собственный. Надо признать, что этот ораторский прием оказал должное впечатление и вынудил кое-кого из суеверных молодых монахов испуганно оглядываться и перешептываться. Закончив речь, посланник вновь поднял на аббата свой невинный взгляд, словно суть послания нисколько не касалась его самого.
Некоторое время аббат Радульфус сидел молча, устремив взор на юношу, а тот, явно довольный исполненной миссией, в свою очередь не сводил взгляд с аббата.
— Это слова твоего хозяина?
— Все до единого, милорд. Я заучил их в точности.
— Не поручал ли он тебе сказать еще что-нибудь от его имени? Не хочешь ли ты сам что-либо добавить к сказанному?
— Я, милорд? — Глаза юноши округлились от удивления. — Как я могу? Я лишь исполняю его поручения.
— Из милосердия отшельники часто дают приют и принимают в услужение какого-нибудь простачка, — презрительно шепнул приор Роберт на ухо аббату. — Таков, видимо, и этот юноша.
Говорил приор негромко, но недостаточно тихо, чтобы его слова не достигли ушей Гиацинта, которые тот навострил, словно лис. Юноша сверкнул очами и криво улыбнулся. Кадфаэль, от слуха которого тоже не ускользнули слова приора, имел основания сомневаться, что аббат согласится с ними. На взгляд Кадфаэля, слишком уж хитроватым было это красивое, загорелое лицо, сколь бы ни помогало оно своему обладателю играть роль простачка.
— Тогда ты можешь возвращаться к своему хозяину, — сказал аббат. — И передай ему мою благодарность за его заботу о нас и за его молитвы, которые, я надеюсь, он непрестанно возносит за наши души. Скажи ему, что я обдумал и продолжаю обдумывать жалобу леди Дионисии и что я поступил и намерен поступать впредь так, как нахожу справедливым. Что же до стихийных бедствий, которые так взволновали его, то нам, простым смертным, не дано управлять силами природы, и лишь верою мы можем одолеть их. Нам остается лишь принять то, чего мы не в силах изменить. Ступай с богом.
Не проронив более ни слова, юноша низко поклонился, вышло это у него довольно изящно, и неспешно покинул зал капитула. Шагал он легко, движения его напоминали кошачьи.
Выйдя на большой двор, который сейчас, когда все братья были на капитуле, оказался почти совсем пустым, юноша не стал торопиться в обратный путь к своему хозяину, но с любопытством осматривал все вокруг, — от окруженных розовыми кустами покоев аббата до странноприимного дома и лазарета, и далее по кругу все строения, вплоть до привратницкой и южной стены монастыря. Ричард, вот уже несколько минут дожидавшийся, пока посланец выйдет, сейчас незаметно вышел из-под арки южных ворот и направился юноше наперерез.
Поскольку намерения приближавшегося были Гиацинту совершенно очевидны, он услужливо остановился, с интересом поглядывая сверху вниз на серьезное веснушчатое лицо мальчика, который, в свою очередь, жадным взором разглядывал его самого.
— Доброе утро, молодой господин! — вежливо приветствовал его Гиацинт. — Что вам угодно?
— Я знаю, кто ты такой, — сказал Ричард. — Ты слуга отшельника и пришел в Итон вместе с ним. Я слыхал, ты принес от него какое-то послание. Не обо мне ли, часом?
— Сперва я хотел бы знать, — рассудительно заметил Гиацинт, — что за важную персону вижу я перед собой и отчего это мой хозяин должен лично заниматься делами такого молокососа, как ты.
— Я тебе не молокосос! — возмутился Ричард. — Я Ричард Людел, лорд Итона. А твой хозяин-отшельник живет на моей земле. И ты прекрасно знаешь, кто я такой, поскольку я видел тебя среди прочих слуг на похоронах своего отца. И если ты принес какие-либо новости, касающиеся меня, то, полагаю, я имею право знать их. Иначе это будет нечестно.
Высоко подняв подбородок и широко расставив босые ноги, Ричард с вызовом устремил на Гиацинта свои сине-зеленые глаза.
Некоторое время Гиацинт смотрел на мальчика, раздумывая, а затем сказал серьезно, как мужчина мужчине и без тени иронии:
— Верь мне, Ричард, я на твоей стороне. А теперь скажи, где мы можем спокойно поговорить с глазу на глаз?
Большой двор был и впрямь не самым подходящим местом для сколько-нибудь продолжительных секретных разговоров. Сразу сообразив, что этот незнакомец, без всякого сомнения, человек мирской, и увидев, что речи его изысканны и приятны, не то что разговорчики братьев-монахов, Ричард вознамерился немедленно познакомиться с ним поближе, раз уж ему предоставилась такая возможность. Кроме того, капитул вот-вот должен был закончиться, а в сложившихся обстоятельствах вряд ли имело смысл привлекать излишнее внимание приора Роберта или брата Жерома. Поэтому Ричард взял Гиацинта за руку и поспешно препроводил его к дальней калитке, откуда они прошли через весь монастырь прямо к мельнице. Там, на зеленом берегу пруда, их никто не потревожит, — позади только стена, под ногами мягкая травка, полдневное осеннее солнце все еще пригревало сквозь полупрозрачную дымку.
— Теперь говори, — выдохнул Ричард, беря быка за рога. — Мне так нужно, чтобы хоть кто-нибудь сказал правду. Сейчас многие занимаются решением моей судьбы и никак не могут договориться. И мне трудно самостоятельно позаботиться о себе и подготовиться к грядущим событиям, если никто не поможет мне проникнуть в их суть. Если ты на моей стороне, помоги разобраться. Поможешь?
Эйлмунду было лет за сорок, — с косматыми черными волосами, плотный, могучего телосложения, но при всем при том весьма сообразительный мужчина. Он стоял посреди зала капитула, чуть расставив мощные ноги, словно борец, который глядит в глаза противнику, и медленно, как бы с усилием, излагал суть своего дела.
— Милорд, у меня происходят какие-то непонятные вещи. Неделю назад, как вы помните, была сильная гроза, так вот вода в дренажной канаве, что идет между нашей делянкой и большим лесом, подмыла несколько кустов, вот канаву и запрудило, она вышла из берегов, изменила русло и затопила посадки этого года. Едва я успел расчистить запруду, как выяснилось, что разлившаяся вода сильно размыла берега канавы и в итоге она совсем заплыла грязью. Вскоре я обнаружил, что на делянку забрались олени. Они погрызли все деревца, что мы посадили два года назад. Я думаю, многие саженцы погибнут, а выжившие задержатся в росте. Вся моя работа пошла прахом!
Кадфаэль знал те места — гордость лесничего Эйлмунда, — ухоженная часть Эйтонского леса, прочищенная, с целой сетью дренажных канав, лучшая в графстве лесная делянка, где регулярно производилась вырубка шести-семилетних деревьев, чтобы света хватало всякому дереву и росла густая трава со множеством лесных цветов. Некоторые деревья, такие как ясень, выращивались из побегов, росших прямо из старого пня. А такие как вязы и осины — из побегов, что вырастали вокруг пня. Кое-какие посадки заботами Эйлмунда превратились уже в настоящие рощи, и до сих пор ни одно стихийное бедствие не бросало искусному лесничему такого дерзкого вызова. Разумеется, он был сильно огорчен. Да и аббатству это грозило значительным ущербом, поскольку древесина с делянки шла на дрова, древесный уголь, черенки для инструмента, а также на всевозможные плотницкие и столярные изделия, что в целом приносило аббатству немалый доход.
— Однако на этом мои несчастья не кончились, — мрачно продолжал Эйлмунд. — Не далее как вчера я обходил посадки уже с другой стороны, где с дренажной канавой все в порядке, воды в ней нет и берега не обвалились. И надо же такому случиться! Как раз в том месте, где посадки граничат с Итонскими землями, овцы проломили забор. А овцы, как вам известно, милорд, будут похуже оленей. Эти твари больше всего на свете любят обгрызать нежную поросль ясеня. И они уничтожили почти все, прежде чем я сумел выгнать их. Ни я, ни Джон Лонгвуд не понимаем, как овцы умудрились пробраться в такую маленькую брешь, но вы же знаете, что если суягной овце втемяшится что-то, ее не остановишь, а товарки пойдут за ней. Похоже, на мой лес кто-то напустил порчу.
— Скорее всего дело в обыкновенном человеческом небрежении, — строго сказал длинноносый приор Роберт. — Либо твоем небрежении, либо твоих соседей.
— Отец приор, за много лет моего пребывания на службе в аббатстве еще не было случая, чтобы моя работа вызывала нарекания, — раздраженно сказал Эйлмунд со всей прямотой человека, знающего себе цену и знающего, что она известна аббату, перед которым он, собственно, и должен был держать ответ. — Я обхожу посадки каждый день, и по ночам тоже, но я не могу заставить дождь прекратиться и не могу быть повсюду одновременно. Столько бед сразу — такого со мной еще не бывало! И я не могу вменить это в вину Джону Лонгвуду. Он всегда был добрым соседом, о таком приходится только мечтать.
— Это чистая правда, — твердо сказал аббат Радульфус. — У нас есть все основания быть благодарными ему за его добрую волю и нет причин сомневаться в ней. И я ни в коем случае не подвергаю сомнению твои достоинства лесничего и твое усердие. В этом не было нужды прежде, и я не усматриваю необходимости ныне. Превратности судьбы посылаются нам затем, чтобы мы преодолевали их, и никто не должен надеяться, что ему удастся избежать эти испытания. Ущерб восполним, и ты, Эйлмунд, приложи к этому все свои силы. А если увидишь, что сам не справляешься, проси помощи и она будет тебе предоставлена.
Эйлмунд, который отлично знал свое дело и всегда гордился тем, что находится на своем месте, коротко поблагодарил аббата, но от помощи пока отказался, пообещав прислать известие, если случится что-либо еще из ряда вон выходящее. Быстрым шагом, таким же быстрым, как и пришел, он отправился обратно в лес, в свою сторожку, где жил с дочерью, и унес с собой недовольство судьбой, поскольку был не в состоянии назвать источник своих несчастий.
Таинственным образом юный Ричард прознал, по какому необычному поводу явился в аббатство Эйлмунд. Мальчик был также в курсе того, что поделывала его бабушка и все те люди, что жили и работали в окрестностях Итона. Все новости он впитывал как губка. Как бы ни был мудр и бдителен его опекун, аббат Радульфус, и как бы рачителен ни был его управляющий, Джон Лонгвуд, Ричард полагал необходимым приглядывать за своими владениями и самостоятельно. И раз уж у самых границ Итона случилась беда, он желал знать источник ее происхождения и куда более, нежели аббат, склонялся к тому, чтобы приписать эти несчастья, хоть и непонятно как произошедшие, порочности и злому умыслу людей, поскольку и самому ему не раз приходилось держать незаслуженно строгий ответ в тех случаях, когда он был почти не виноват.
И если итонские овцы забрались на ясеневые посадки в Эйтоне не по воле божьего промысла, но в результате того, что некто умышленно открыл им путь и направил их к месту желанного для них пиршества, то Ричард желал знать, кто именно это сделал и зачем. В конце концов, это его собственные овцы!
Поэтому в часы капитула мальчик внимательно приглядывался ко всем входящим и выходящим и был немало удивлен, когда два дня спустя после прихода Эйлмунда заметил у ворот монастыря юношу, уже виденного им однажды. Тот очень вежливо просил разрешения пройти в зал капитула и передать послание своего хозяина, отшельника Кутреда. Прибыл он рановато и должен был ждать, чем и занимался теперь со смирением. Это было на руку Ричарду, поскольку прогуливать уроки он не мог, а вот когда капитул закончится и Ричард будет свободен, ему наверняка удастся подстеречь этого малого и удовлетворить свое любопытство.
Всякому святому отшельнику, давшему обет одиночества, надлежало неотлучно находиться в своем скиту и на своем огороде, используя данный ему дар предвидения на благо своих соседей. Такому отшельнику давали в услужение юношу, который исполнял его поручения и передавал людям его предостережения и слова порицания. Ясно было, что этот парень находился в услужении у Кутреда уже давно, ведь он прибыл в Итон вместе с ним, покуда тот искал подходящее место для своего уединенного жительства, уготованное ему господом богом. Юноша вошел в зал капитула как-то слишком уверенно и без тени смущения пред удивленными и взыскующими взорами братьев-монахов.
Со своего обычного места, у стены, Кадфаэль с любопытством разглядывал посланца. Трудно было себе представить более неподходящего слугу для отшельника и известного в округе святого, который по давней кельтской традиции не заботился о своей канонизации. Однако в эту минуту Кадфаэль затруднялся бы четко определить, в чем именно заключалось это несоответствие. Парню было лет двадцать, — домотканая рубаха, коричневые чулки, все заношенное и не особенно чистое. В общем, ничего примечательного. Он был недурно сложен, резкие, такие же как у Хью Берингара, черты лица, пальца на четыре выше его. Юноша был строен и гибок, словно молодой олень; его длинные руки и ноги перемещались столь же грациозно, как у благородного животного. Даже в его деланном спокойствии таилась угроза мгновенно взорваться, точно у хищника, сидящего в засаде. Бег его, наверное, был быстр и бесшумен, а прыжок длинен и высок, как у зайца. Выражение лица у посланца было несколько настороженное и зловещее. Густые, цвета красного дерева вьющиеся волосы, овальное лицо, высокий лоб, длинный прямой нос с несколько оттопыренными ноздрями, что лишь усиливало сходство с диким зверем, который держит нос по ветру и чутко ловит малейшие запахи; рот его, казалось, был постоянно искривлен в полуулыбке, словно юноша втайне ото всех чему-то усмехался; желтоватые глаза с чуть вздернутыми внешними уголками, темные брови с изломом. Его горящий взгляд был несколько притушен, но не до конца, и этого огня не могли скрыть длинные, как у женщины, ресницы. Зачем старому святоше понадобилось принимать себе в услужение такое нервное и прекрасное существо?
Как бы то ни было, выждав положенное время, дабы удовлетворить любопытствующие взоры присутствующих, юноша обратил свое искреннее, по-детски невинное лицо к аббату Радульфусу и весьма галантно и почтительно поклонился.
Он не начинал говорить, пока его не попросили, и медлил, словно ожидал вопросов.
— Ты пришел от Эйтонского отшельника? — спросил аббат и мягко улыбнулся, взглядом внимательно изучая юношу.
— Да, милорд. Святой Кутред послал со мной известие. — Голос посланца был ровен и чист, даже несколько высоковат, и прозвучал под сводами, словно колокольчик.
— Как тебя зовут, — спросил Радульфус.
— Гиацинт, милорд.
— Я знавал одного епископа с таким именем, — заметил аббат, улыбаясь краешком рта, понимая, сколь мало стоящий перед ним загорелый юноша имеет общего с епископом. — Тебя назвали в его честь?
— Нет, милорд. Я не слыхал о таком епископе. Но мне как-то рассказывали старую историю о юноше с таким именем, когда поспорили два бога и проигравший убил его. Говорят, из его пролившейся крови выросли цветы. Эту историю мне рассказал один священник, — скромно ответил посланец и, неожиданно улыбнувшись, окинул взором собравшихся, словно отлично понимал, какое беспокойство у монахов вызвало его появление в аббатстве. Однако Радульфуса ответ юноши нисколько не смутил.
«Что касается этой истории, — подумал Кадфаэль, с нескрываемым удовольствием взиравший на юношу, — то ты, парень, подходишь для нее куда больше, нежели для сана епископа, и сам это отлично знаешь. Да и в слуги отшельнику тоже не годишься. Вот только где он тебя откопал и каким калачом заманил к себе?»
— Могу ли я теперь изложить суть послания? — спросил юноша, бесхитростно глядя своими золотистыми глазами прямо в лицо аббата.
— Тебе, должно быть, пришлось выучить его на память, — спросил аббат, улыбнувшись.
— Да, милорд. Это послание только для вас.
— Надежный посланник! А теперь говори.
— Это не мои слова, я лишь голос своего хозяина, — сообщил юноша вместо вступления и тут же изменил голос, так что теперь он уже не был похож на звон колокольчика, причем юноша сделал это так искусно, что заставил Кадфаэля подивиться пуще прежнего. — От итонского управляющего и от лесничего с глубоким прискорбием я услышал, — мрачно произнес отшельник устами юноши, — о тех несчастьях, что внезапно обрушились на Эйтонский лес. Я усердно молился и много размышлял, и сильно опасаюсь того, что все это лишь грозные предупреждения о грядущих, еще более тяжких бедах, которых не избежать, если не восстановить нарушенного равновесия между добром и злом. Я не знаю за вами иного прегрешения, кроме как то, что вы отказываете леди Дионисии Людел в ее праве забрать внука домой. Разумеется, тут должна быть учтена отцовская воля, но и любовь вдовой женщины к своему внуку нельзя сбрасывать со счетов, ведь леди Дионисия осталась совсем одна. Умоляю вас, милорд, во имя любви господней, обдумайте еще раз, верно ли вы поступили, ибо я чувствую, что тень зла нависла над всеми нами.
Все это необыкновенный юноша произнес суровым, мрачным голосом, который нисколько не был похож на его собственный. Надо признать, что этот ораторский прием оказал должное впечатление и вынудил кое-кого из суеверных молодых монахов испуганно оглядываться и перешептываться. Закончив речь, посланник вновь поднял на аббата свой невинный взгляд, словно суть послания нисколько не касалась его самого.
Некоторое время аббат Радульфус сидел молча, устремив взор на юношу, а тот, явно довольный исполненной миссией, в свою очередь не сводил взгляд с аббата.
— Это слова твоего хозяина?
— Все до единого, милорд. Я заучил их в точности.
— Не поручал ли он тебе сказать еще что-нибудь от его имени? Не хочешь ли ты сам что-либо добавить к сказанному?
— Я, милорд? — Глаза юноши округлились от удивления. — Как я могу? Я лишь исполняю его поручения.
— Из милосердия отшельники часто дают приют и принимают в услужение какого-нибудь простачка, — презрительно шепнул приор Роберт на ухо аббату. — Таков, видимо, и этот юноша.
Говорил приор негромко, но недостаточно тихо, чтобы его слова не достигли ушей Гиацинта, которые тот навострил, словно лис. Юноша сверкнул очами и криво улыбнулся. Кадфаэль, от слуха которого тоже не ускользнули слова приора, имел основания сомневаться, что аббат согласится с ними. На взгляд Кадфаэля, слишком уж хитроватым было это красивое, загорелое лицо, сколь бы ни помогало оно своему обладателю играть роль простачка.
— Тогда ты можешь возвращаться к своему хозяину, — сказал аббат. — И передай ему мою благодарность за его заботу о нас и за его молитвы, которые, я надеюсь, он непрестанно возносит за наши души. Скажи ему, что я обдумал и продолжаю обдумывать жалобу леди Дионисии и что я поступил и намерен поступать впредь так, как нахожу справедливым. Что же до стихийных бедствий, которые так взволновали его, то нам, простым смертным, не дано управлять силами природы, и лишь верою мы можем одолеть их. Нам остается лишь принять то, чего мы не в силах изменить. Ступай с богом.
Не проронив более ни слова, юноша низко поклонился, вышло это у него довольно изящно, и неспешно покинул зал капитула. Шагал он легко, движения его напоминали кошачьи.
Выйдя на большой двор, который сейчас, когда все братья были на капитуле, оказался почти совсем пустым, юноша не стал торопиться в обратный путь к своему хозяину, но с любопытством осматривал все вокруг, — от окруженных розовыми кустами покоев аббата до странноприимного дома и лазарета, и далее по кругу все строения, вплоть до привратницкой и южной стены монастыря. Ричард, вот уже несколько минут дожидавшийся, пока посланец выйдет, сейчас незаметно вышел из-под арки южных ворот и направился юноше наперерез.
Поскольку намерения приближавшегося были Гиацинту совершенно очевидны, он услужливо остановился, с интересом поглядывая сверху вниз на серьезное веснушчатое лицо мальчика, который, в свою очередь, жадным взором разглядывал его самого.
— Доброе утро, молодой господин! — вежливо приветствовал его Гиацинт. — Что вам угодно?
— Я знаю, кто ты такой, — сказал Ричард. — Ты слуга отшельника и пришел в Итон вместе с ним. Я слыхал, ты принес от него какое-то послание. Не обо мне ли, часом?
— Сперва я хотел бы знать, — рассудительно заметил Гиацинт, — что за важную персону вижу я перед собой и отчего это мой хозяин должен лично заниматься делами такого молокососа, как ты.
— Я тебе не молокосос! — возмутился Ричард. — Я Ричард Людел, лорд Итона. А твой хозяин-отшельник живет на моей земле. И ты прекрасно знаешь, кто я такой, поскольку я видел тебя среди прочих слуг на похоронах своего отца. И если ты принес какие-либо новости, касающиеся меня, то, полагаю, я имею право знать их. Иначе это будет нечестно.
Высоко подняв подбородок и широко расставив босые ноги, Ричард с вызовом устремил на Гиацинта свои сине-зеленые глаза.
Некоторое время Гиацинт смотрел на мальчика, раздумывая, а затем сказал серьезно, как мужчина мужчине и без тени иронии:
— Верь мне, Ричард, я на твоей стороне. А теперь скажи, где мы можем спокойно поговорить с глазу на глаз?
Большой двор был и впрямь не самым подходящим местом для сколько-нибудь продолжительных секретных разговоров. Сразу сообразив, что этот незнакомец, без всякого сомнения, человек мирской, и увидев, что речи его изысканны и приятны, не то что разговорчики братьев-монахов, Ричард вознамерился немедленно познакомиться с ним поближе, раз уж ему предоставилась такая возможность. Кроме того, капитул вот-вот должен был закончиться, а в сложившихся обстоятельствах вряд ли имело смысл привлекать излишнее внимание приора Роберта или брата Жерома. Поэтому Ричард взял Гиацинта за руку и поспешно препроводил его к дальней калитке, откуда они прошли через весь монастырь прямо к мельнице. Там, на зеленом берегу пруда, их никто не потревожит, — позади только стена, под ногами мягкая травка, полдневное осеннее солнце все еще пригревало сквозь полупрозрачную дымку.
— Теперь говори, — выдохнул Ричард, беря быка за рога. — Мне так нужно, чтобы хоть кто-нибудь сказал правду. Сейчас многие занимаются решением моей судьбы и никак не могут договориться. И мне трудно самостоятельно позаботиться о себе и подготовиться к грядущим событиям, если никто не поможет мне проникнуть в их суть. Если ты на моей стороне, помоги разобраться. Поможешь?