Страница:
за своей карточкой и сунул ее в табельные часы.
- Я тут полсотни лет вкалываю, - говорил он каким-то не своим голосом.
Я вспомнил, что на следующий день ему уходить на пенсию. Сегодня он
работал в ночь последний раз. Я надавил на рычаг, часы звякнули, но вахтер с
Доббсом не обратили внимания - слишком привычным был для них этот звук.
Сигарета в зубах, руки в карманах, я слушал их разговор, глядя на заводской
двор, где высоко в небе медленно и грациозно плыла подвесная вагонетка.
- Теперь уж нам осталось недолго, - сказал вахтер и вздохнул. Он тоже
был старый.
- Да, скоро конец, - ответил Доббс.
- Одно хорошо, - продолжал вахтер. - Тебе больше не ходить в ночную.
Будешь ложиться вечером и вставать утром. Куда лучше, чем наоборот.
- Это уж точно, по-божески, - сказал Доббс.
- По-людски, - твердил вахтер, и я понял: они изо всех сил бодрятся,
бодрятся потому, что годы летят и жизнь проходит.
- Заявление я отнес прямо главному инженеру домой, - сказал Доббс.
Вот, оказывается, почему он опоздал. Я там тоже как-то бывал - нам
частенько приходилось носить ему замеры давлений и всякую другую фигню,
которую мы называли "производственной". Дом у него был большой, на
побережье, с садом и теннисным кортом. Хорошенькие дочки развлекали там
своих приятелей. Я их видел.
- Он тебе что-нибудь сказал? - спросил вахтер.
Доббс так и затараторил. Это было совсем на него не похоже, но, видно,
мысль о последней в жизни смене выбила его из колеи. Одним словом, он
сказал, что главный инженер знал про его уход на пенсию, пригласил его в
дом, поднес стаканчик виски и даже сам за компанию выпил. Еще и жену
кликнул, объяснил ей, что Доббс полвека проработал на заводе, и она тоже
выпила с ними хересу или чего-то там еще. А потом инженер подарил Доббсу
фунтовую бумажку, и они пожали друг другу руки.
Когда Доббс выложил это да еще в придачу кучу всего о том, какая была
комната и так далее, он вытащил из кармана фунт и дал посмотреть вахтеру.
Вахтер не удержался и протянул бумажку мне. А я - будто только что их
заметил. Расхохотался и говорю:
- Ну, теперь ты богач. Фон-барон!
Не мог удержаться. Как я уже сказал, мне тогда стукнуло двадцать три
года, и другого языка мы не знали.
- Ему этот фунт дал сам главный инженер, - сказал вахтер. Да так, будто
речь шла о святом Франциске, папе Римском или о ком-нибудь еще в этом духе.
Меня снова разобрал смех.
- Кровосос чертов, вот он кто! - я загасил сигарету и ушел. И еще успел
услышать, что вахтер назвал меня нахальным щенком.
Злой как черт, я потопал в огромный цех, где была куча печей и где мы с
Доббс ом работали высоко под потолком. С подвесного мостика, протянувшегося
стальной нитью над дымом и пламенем, мы обслуживали ленточный транспортер.
Наверх вела узкая лесенка, но я по ней не полез, а прошел цех насквозь и
оказался прямо у причалов, где в слабом и бледном свете дуговых ламп - закат
никак не хотел распрощаться с небом и рекой - вкалывали на одном из кораблей
укладчики грузов. Мне приспичило потолковать с их заводилой Бирном про
Лондон или Нью-Йорк (он был тертый калач), но Бирн только ворчал - не
хватало денег на пиво для бригады. Когда шел грязный груз, хозяева разрешали
им побаловаться пивком, но Каллахэн, их бригадир, из-за какой-то там ссоры
денег не давал, а цеховые, как водится, сидели на мели.
- У старикана Доббса завелся фунт, - ляпнул я, не подумав, но глаза
Бирна тут же загорелись.
- Слава богу! - он сказал. - Вытряси его для нас. Мы завтра вернем.
За грузчиками, я знал, не заржавеет, но вот что Доббса заставлю
раскошелиться - тут я, в отличие от Бирна, сомневался. Все же я вернулся в
цех, повесил одежду в шкафчик рядом с Доббсовой и полез по лестнице на
мостик.
Доббс стоял там с масленкой в руке, и лицо у него было как у негра.
- Ты что, ждешь, пока эти чертовы ковши сами себя смажут? - заворчал
он.
- А куда спешить? - сказал я. Мне все это было до лампочки.
Подвесной мостик тянулся до большущего окна в конце цеха, а под окном
была площадка, где мы обычно перекусывали. Я постоял, глядя на уходящую
вдаль речку, на тянувшиеся по берегам склады и корабли, на пламенеющий
тревожный закат. Думал я о большом доме у моря, вдали от грязи и нищеты,
думал о деньгах, потом увидел прямо под собой грузчиков на причале, все
вспомнил и пошел назад к Доббсу.
- У грузчиков нет денег на пиво, - сказал я ему. - Они спрашивали, не
одолжишь ли ты им свой фунт.
- И не подумаю! - с ходу ответил он.
- Брось, - уламывал я. - Не жмись.
- Моих денег им не видать.
- А товарищи пусть подыхают от жажды, - сказал я со всей горечью своих
двадцати трех лет.
- Они всегда подыхают от жажды, - сказал он. - День - ночь, сутки прочь
- до получки ближе.
Что тут попишешь? Час с небольшим я делал вид, будто смазываю
транспортер, а затем смотался вниз и сказал Бирну, что ни черта не выгорело.
Все грузчики от природы умеют ругаться, а тут Бирн и вовсе расходился. И кто
его осудит?
- Фунт у него в кармане пиджака, в шкафчике, - сказал я.
- Там? - спросил Бирн, тыча пальцем в сторону цеха.
- Рядом с моим.
- А он его не хватится, когда пойдет в перерыве за жратвой? - спросил
Бирн.
- Ничего, - сказал я, - заговорю ему зубы.
В перерыве я притащил Доббсу его завтрак и чаю сразу на двоих. Когда я
подошел, он вздрогнул. Опустив пустую масленку и ухватившись свободной рукой
за тонкий поручень, он стоял как завороженный на мостике и словно из
орлиного гнезда смотрел на копошащихся внизу потных рабочих. Я знал, он
прислушивается к гулу транспортера, к перестуку ковшей, а вся красота мира
для него - в огне и пламени этого огромного цеха и его пыльных перекрытий. Я
сунул ему сверток с завтраком, и он поплелся за мной на площадку под окном.
Спасибо, говорит, позаботился, и еще он сказал, что в общем-то я не такое уж
барахло. Было видно, что он и в самом деле думает, будто я его уважил,
потому что это его последняя смена. Мне стало неловко, гад я после этого,
думаю, ну да ведь уже обещал Бирну заговорить Доббсу зубы. И если на то
пошло, грузчики ему завтра же вернут его фунт, так чего психовать?
- Расскажи мне, - говорю, - что здесь творилось в старые времена, когда
ты был мальчишкой?
Доббс и попался на удочку. Давай травить, как ему еще тринадцати не
было, а он уже таскал отцу обед - тот работал здесь грузчиком. Паренек он
был смышленый, умел читать-писать, а тогда это редко кто умел; и после обеда
рабочие собирались в кружок и он им читал газету. Тут Доббс встал и подвел
меня к окну.
- Видишь тот ворот? - спросил он и показал вниз. Я кивнул. А вдобавок я
увидел, что грузчики побросали работу и готовят кружки.
- Они меня поднимали туда, к вороту, - продолжал Доббс. - Собирались
вокруг, я им и читал все новости.
- Вот уж ты небось гордился, - сказал я. Я чувствовал себя Иуда Иудой.
Доббс был весь высохший, измочаленный, и жить ему оставалось - всего ничего.
Мы стояли и смотрели вниз. Тут как раз Бирн вернулся с ведром и стал
разливать пиво. В ту пору в доках забегаловок было хоть отбавляй, торговали
они круглые сутки. Доббс заметил ребят и говорит:
- Глянь, а они разжились деньгами. - И добавил: - Надо было дать им
этот фунт.
- Да ладно, - сказал я.
- Нет. Я как понимаю? Был бы этот фунт из получки, тогда другое дело. А
то мне его сам главный инженер дал.
- Ясно, - сказал я. Но Доббс не унимался:
- Я полвека здесь проработал. И раз уж сам главный дал мне этот фунт,
старуха захочет на него посмотреть, пощупать своими руками.
Я промолчал. Тут грузчики заметили нас снизу. Народ они грубоватый, и
шутки у них не лучше, словом, подняли они кружки - мол, пьют за наше
здоровье - насмехаются, значит. Им-то потеха.
- Чего это они? - спросил Доббс.
Чувствую, он сейчас смекнет, что к чему, и молчу, собираю посуду. Потом
как ни в чем не бывало пошел от окна по мостику. А когда он наконец все
смекнул и - в крик, я уже был на середине лестницы. По яростному пламени из
открытых печей и поту на голых торсах, по тучам голубого дыма прямо подо
мной я понял, что сейчас начнут очередную засыпку. Я еле успел спуститься.
Клубы дыма и копоти заволокли цех. Оранжевое, зеленое, фиолетовое, голубое
свивалось у проемов потолка в причудливый узор. Пыль носилась в воздухе и
вихрями вздымалась вверх. Я знал, что теперь Доббсу придется ждать на
площадке под окном, пока все это не кончится.
Когда он, наконец, спустился, то двинул прямо к своему пиджаку, пошарил
по карманам и выскочил на причал. Вопил он, будто его режут:
- Пьянь чертова, ворюги окаянные!
Я его догнал, когда он уже подскочил к Бирну.
- Мой фунт! - орал он. - Где мой фунт? Бирн - та еще орясина - только
скалился с высоты своего роста.
- Шуток, что ли, не понимаешь, - сказал он. - Завтра отдадим.
Я подумал, что Доббса хватит кондрашка.
- Мне от вас, ворюг, ничего не надо, - заорал он, но тут Бирн - хвать
его за плечи, и Доббс затих. Бирн больше не ухмылялся. Он даванул Доббса
покрепче и сказал:
- Полегче на поворотах.
Я вклинился между ними и оттеснил Бирна в сторону.
- Кончай! - сказал я. - Связался со стариком. Тогда Доббс перекинулся
на меня.
- И ты такая же пьянь, - заорал он снова. - Я тебя раскусил. Зубы мне
заговаривал, чтоб они сперли фунт.
- Пошли, - сказал я Бирну. - Ну его!
Мы немножко отошли в сторону и обернулись. Кто-то из грузчиков оставил
на каменной основе ворота жестяную кружку. Доббс метнулся к ней, схватил и с
такой злостью швырнул в реку, что я подумал - ну и всплеск сейчас будет. Но
кружка шлепнулась в воду почти бесшумно, ее тут же подхватил отлив и
спокойненько понес в открытое море. Доббс провожал ее глазами - казалось,
вся злость из него выходит. Он весь сник, а голова у него склонилась набок,
будто он к чему-то прислушивался. Я снова вспомнил про Вексфордский
почтовый. Потом Доббс оперся руками на прогретый камень ворота. Я взглянул
на небо. Оно совсем потемнело. Доббс нежно и задумчиво поглаживал камень, а
мы стояли и смотрели на него. Он, наверное, думал о своем отце - как и я
теперь, много лет спустя, думаю о моем, - и еще он, видно, думал (как часто
случается и со мной), что все на свете уходит, уходит навсегда. Обиды,
страсти, злость, ревность, боль, недолгие успехи и радости, безоблачная пора
невинности - все уплывает во мрак, покачиваясь, как старая жестяная кружка
на волне отлива.
На следующий день, когда я рассчитывался, Доббс тоже пришел получать
свою последнюю зарплату. Он мне ничего не сказал, да и я не находил слов, не
знал, как поправить дело. Много лет спустя я вернулся - подвесная вагонетка
все так же медленно и грациозно плыла над заводским двором, но ни Доббса, ни
моего отца уже не было в живых.
Перевод М. Зинде
Марти идет по городу, печатая шаг. Мимо высоких фонарных столбов и
больших часов с белыми циферблатами, мимо кинотеатров и аппетитно пахнущих
ресторанных решеток, мимо колонны, где гордо подпирает небо то, что осталось
от адмирала Нельсона, - мимо всего этого идет то, что осталось от Марти.
Главный почтамт выпятил свою массивную грудь, и Марти выпячивает свою. В
темноте мелькают белые лица, его обдают теплые запахи, чужие плечи трутся о
его плечи. "Вам какую газету, сэр?" - кричит над ухом мальчишка-газетчик. Но
Марти идет по своему городу своим путем, а настоящее, как легкая дымка,
проплывает стороной. Марти и Нельсон равнодушны к настоящему. Нельсон на
своей колонне чуть вскидывает голову к черному своду ночи, его каменные
пальцы навечно обхватили рукоять шпаги. А внизу с подсумком гранат марширует
Марти. Оба никогда не расстаются с оружием.
Марти шагает своими одинокими, непостижимыми путями - у него землистая
лисья мордочка, нос как у кулика, куриная грудь, походка хромой дворняги. На
кончике носа капля, по временам он смахивает ее ладонью.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - идет по городу Марти, дублинский
волонтер. "В груди моей гордость, а в брюхе пиво", - говорит Марти.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - оглушительно грохочут его шаги.
- Скажи-ка мне, мой дорогой лорд Робертс {Видимо, имеется в виду
известный английский полководец Фредерик Робертс (1832-1914).}, - спрашивает
королева Виктория. - Кто это такие?
- Это, государыня, - Черная стража {Черная стража - королевский
хайлендский полк, сформированный в 1729 г. для подавления волнений в
Шотландии. Мундиры полка шьются из темной шотландки.}, - отвечает лорд
Робертс.
- Хм-м, - произносит королева.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.
- А вон те? - спрашивает королева.
- Те, государыня, Колдстримская гвардия {Колдстримская гвардия -
гвардейский полк, сформированный в 1650 г. и первоначально размещавшийся в
деревушке Колдстрим на границе Англии и Шотландии.}, - отвечает лорд
Робертс.
- Хм-м, - произносит королева.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.
- Ну-ка, ну-ка, - дергает его за рукав королева. - Там-то, там кто?
- А это Дублинские волонтеры {Дублинские волонтеры - полки,
набиравшиеся английскими властями в Ирландии. Во время первой мировой войны
посылались в самые тяжелые сражения.}, - отвечает лорд Робертс.
- Бог ты мой! - восклицает королева. - Вот это солдаты что надо!
Марти запевает "Типперэри":
Путь далекий до Типперэри, путь далекий домой.
- Далеко ли собрался? - раздается голос.
На мосту темно, ни черта не видать. Марти - а росту в нем метр
семьдесят - скашивает глаза и видит серебряную пуговицу и большой шлем. Он
замирает и рявкает:
- Смирна-а!
Полицейский широко улыбается, вглядываясь в худое землистое лицо под
фуражкой, в острый нос с каплей на конце.
- Понятно, - говорит полицейский.
Они стоят на широком мосту через реку. Прохожие подходят поближе,
поглядеть, но не задерживаются - от воды несет холодом. Мимо полязгивают
трамваи, в их освещенных окнах то мужчина по пояс - читает газету или курит,
то девушка - уставилась вперед или ловкими пальцами поправляет прическу.
Полицейский снова улыбается и, засунув за ремень пальцы, уходит.
Марти размахивает гранатой. Ведь он же Марти ирландец, дублинский
волонтер. Не какое-нибудь сучье дерьмо или христопродавец; конечно, он
малость сукин сын, малость сукин кот, а малость - сучий потрох! Но чтоб
какой-то паршивый фараон посмел его тронуть! Всем им слабо - грязным фрицам,
вонючим бурам, сучьим черно-пегим карателям. Он их всех по-ирландски к одной
матери. А пока - как насчет кружечки, Марти? Спрашиваешь! Откажется ли пес
от косточки? А Вилли-то скотина. Это уж точно, сынок! Ну и потопали в свято
место.
Что-то прокричав, Марти взялся за пиво. В баре, привалившись спиной к
перегородке, сидел парень - плащ расстегнут, шляпа набекрень. Он
разговаривал с двумя другими посетителями о музыке.
- Репетировали целых три часа, - говорил он. - Чертов "Фауст"! Выпить
хотелось так, что и священник бы за глоток продал душу.
- И все равно "Фауст" - опера что надо, - сказал трамбовщик.
- Конечно, что надо, - отозвался парень. - Раз от нее жажда что надо,
если порепетируешь подряд три часа.
- Мы с Миком, - продолжал трамбовщик, - как-то играли в профсоюзном
оркестре. Только нас вышибли - мы инструменты заложили, когда не хватило на
пару кружек. Так что тоже приходилось играть куски из "Фауста".
- И от этих репетиций, - сказал Мик, - жажда и у нас бывала что надо.
- А что за оркестр?
- Скажи-ка ему, Томми, как нас называли.
- Страдальцами, вот как, - сказал трамбовщик задумчиво.
- Срам один, - мрачно добавил Мик. Марти снова испустил крик.
- Это Марти. Бедняга не в себе, но мухи не обидит, - и трамбовщик
многозначительно покрутил пальцем у виска, а левым глазом подмигнул.
- А ведь какой отчаянный был когда-то, - сказал Мик. - Давал прикурить!
- Бедолага, - сказал трамбовщик. - А помнишь ту забастовку? Мы, значит,
с оркестром идем на митинг в доки. Подходим к Баттскому мосту, а там уже
мусора со всей округи - встречают.
- Перегородили улицу, - вставил Мик. - В десять рядов стоят, дубинки на
изготовку - того и гляди пришибут.
- А Марти у нас капельмейстером был, - продолжал трамбовщик. -
Приказывает нам, значит, остановиться. Полицейский инспектор прямо к нему.
"Куда это вы?" - спрашивает. "На митинг", - отвечает Марти. "Видишь моих
людей? - говорит инспектор. - Только попробуйте туда сунуться - ног не
унесете". - "Это мы еще посмотрим", - говорит Марти. Ну, инспектор и отошел,
а Марти поворачивается. "Играем, ребята! Начали! - кричит. И рысью вперед.
Палочкой, значит, взмахнул. - Зажмурьте глаза, ребята, тогда и больно не
будет".
- Ну и рубка пошла! - заметил Мик.
- Видать, полицейским музыка была не по вкусу, - сказал парень.
- Наша уж точно не по вкусу, - мрачно сказал Мик. - Марти приказал нам
играть "Ирландских мусоров и козла".
- Вот он какой был, - закончил трамбовщик, прикладываясь к кружке.
Съежившись и вывернув голову, Марти щурился на них из своего угла.
Бармен, знавший Марти много лет, кивнул на него и подмигнул трамбовщику.
- Мы сегодня не того, да, Марти? - сказал трамбовщик. - В среду пенсия,
и мы сходим с рельсов.
- Уж сегодня мы точно под завязочку, - сказал Мик. - Еще малость, и
запоем что-нибудь патриотическое.
- А с чего он такой? - спросил парень. Ему было не по себе, потому что
Марти с бешеной ненавистью сверлил его взглядом.
- Контузило его. Мы с ним во Франции воевали, - ответил трамбовщик, а
затем громко спросил: - Ну, как оно, Марти? Как делишки, друг?
Марти не сводил с них глаз.
- Он тебя не признал, - сказал Мик. - Может, чуть позже очухается.
Марти жил в том же доме, что и трамбовщик, а присматривала за ним его
замужняя сестра. Трамбовщик рассказал, что давным-давно Марти был классным
футболистом. Играл за "Святого Патрика", когда они отхватили Лейнстерский
кубок. Обошли "Слиго" в финале. А после матча в гостинице был банкет, затем
поехали на лошадях в Строберри Беде, играли на мелодионах и бог знает как
налились пивом. Только когда все это было? Тогда ведь и кружка пива стоила
два пенса, а сыра и сухариков - ешь сколько душе угодно. Денег за них не
брали. Нынче уж не то.
- Миновали золотые денечки, - заявил Мик. - Что прошло - того не
воротишь.
Трамбовщик сплюнул на опилки и, проскрежетав по полу тяжелым ботинком,
растер плевок. Парень все не мог оторвать глаз от Марти. Марти же следил за
парнем с винтовкой. Он приметил эту винтовку там, во Франции, когда они
двинули в атаку и его сбило с ног взрывом. Очнулся - ничего не видит, в
голове - шум. Зрение потом вернулось, а в голове по-прежнему шумит, редко,
когда становится легче. Если шум особенно донимает, Марти сжимается в комок
и щурится. А иногда, выругавшись, ничком кидается на землю. Бывает, его
прихватывает на асфальте, тогда миссис Уайт, его замужняя сестра, берет
эмалированный тазик и смывает кровь. А на асфальте его прихватывает часто.
Марти вытащил из подсумка гранату, дернул зубами чеку и плавно взмахнул
рукой. Когда пламя и дым рассеялись, он увидел перед собой три блестящие
рукоятки, торчащие за тремя плечами, как ружейные дула - ими обычно
подвигают кружки, - увидел зеркало с выведенной золотом рекламой виски,
желтую грушу электрической лампы под белым абажуром - висит, даже не
покачиваясь, - и широкую спину трамбовщика. Еще он услышал гул разговора, а
с улицы - автомобильные гудки. Его кружка была почти пуста. Как насчет
второй, Марти? Спрашиваешь! Разве птица полетит на одном крыле? Марти выудил
из кармана блестящий серебряный шиллинг.
О Брайен, ты напился, Брайен О,
Вижу, глаз твой заслезился, Брайен О.
Я решил у англичан шиллинг взять,
Чтоб за них в их грязной сваре воевать,
Сам решился убивать.
Молли О
Марти отдал блестящий серебряный шиллинг бармену, взамен получив кружку
и несколько пенсов сдачи.
- И все равно, - сказал трамбовщик, - "Фауст"- классная
опера.
- Я ее помню, - сказал Мик. - Что-то про дьявола.
- Ничего себе "что-то", - сказал парень.
- Он там продает дьяволу душу, - задумчиво продолжал трамбовщик. - И
все ради девчонки.
- Ну и дурак! - сказал Мик. - Продешевил.
- Другие продавали и за меньшее, за кружку пива, например, или
сребреник.
- Что правда, то правда, - сказал Мик.
- "Ты загнал свою душу за пригоршню монет и кусок копченой грудинки", -
процитировал трамбовщик.
- Это уж точно, - сказал Мик.
- А Марти продал душу за шиллинг, - сказал трамбовщик так решительно,
что Мик, который не очень понимал, о чем речь, серьезно закивал головой.
Марти отдал свой шиллинг. В старые добрые времена, еще молодым, он
считал себя богачом, если в воскресенье поутру в кармане у него лежал
шиллинг.
Ярким воскресным утром - молодой, здоровый - Марти вышел из дома матери
на Патрик-стрит; кепка лихо заломлена, рубашка чистая, ботинки сверкают. Он
глянул на легкое облачко, потом на солнце высоко над шпилем собора. Улицу
сотрясал перезвон - колокола церквей Христа, святого Одеона, святого
Патрика, святого Иоанна на Лейн-сквер пели и звали, заглушая дребезжание
кебов по серому булыжнику. "Придите и поклонитесь, добрые христиане". Марти
шел к мессе, но мысли его были совсем о другом. От этих колоколов, под звуки
которых он вырос, кружилась голова.
- Иди-ка помолись, сынок, - вызванивал Иоанн. - Пусть солнце греет, а
ты не теряй времени попусту, не ешь глазами девиц в разукрашенных шляпках.
- Они ведь к мессе идут, не куда-нибудь, - говорил святой Одеон. - А ты
болтаешься тут, глазеешь на искусственные фонтаны да искусственные пруды, и
еще на грязных мальчишек, пускающих бумажные кораблики прямо перед святым
Патриком. Будто им другого места нет, осквернителям дня субботнего!
- Он размечтался, как нацепит на шею медаль, когда они дадут прикурить
"Слиго", - говорил святой Патрик. - Хочет Энни ее поднести.
- Ему не терпится уволочь ее в укромное местечко в парке или на пляж в
Шеллибэнксе. Вот чего он хочет, прости господи.
Марти шел, а рука, сжимавшая в кармане шиллинг, так вспотела, что он
чувствовал мокрый кружок на ладони.
- Входи, входи, - звал Иоанн. - Помолись чуток за свою душу. Ей это не
помешает. И за души усопших помолись - летний день долгий, времени на все
хватит.
Ну прямо как сговорились!
- Марти Каллахэн, - сказала ему утром мать, - эдак ты и мессу
пропустишь!
Он ей ответил, что уже идет, и вообще у него еще куча времени.
- Самое время преклонить в церкви колени, а не надраивать ботинки. На
футбольный матч небось ни за что бы не опоздал.
Марти лишь присвистнул да подмигнул сестренке.
Он вошел с солнца в церковь святого Иоанна, снял кепку и, окунув жаркие
смуглые пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестился и покропил двери
храма - за все несчастные души в чистилище. В огромной сумрачной церкви
толпился бедный люд. Было жарко, в воздухе мерцали языки свечек и стоял
кислый запах. Марти поспел как раз к первому чтению Евангелия, а ушел после
последнего, и пусть себе женщины зажигают лампадки святой Анне,
покровительнице беременных, а желтолицые старики с четками несут стражу
против татя в ночи. Потом через форт Пиджен-Хаус - солдаты учились там
стрелять - они с Энни вышли к Шелли-бэнксу, поросшему густой и ласковой
травой, где так приятно валяться. Побродили босиком по мелководью, поели
апельсинов, Энни была в голубеньком платье. Он спросил, не выйдет ли она за
него. Нет, не сейчас, сказал он, но вскорости. Она ответила: мол, прямо и не
знает, что сказать - ей ведь всегда были по душе солдаты. Вот Динни Эндрюс,
тот солдат, они отчаянные парни, кто в солдаты пошел. А Марти сказал - ему
всегда казалось, что он ей больше по сердцу, чем Динни Эндрюс, а она ему в
ответ: что верно, то верно, право слово. Голубые глаза сияют, а когда
увидела, как уныло Марти обрывает травинки, - так и залилась смехом. Тут он
порезал травой палец. Энни засуетилась, заставила промыть морской водой. И
сказала, что, пожалуй, пойдет за него. Он побежал искупаться на мужской пляж
- сердце ликовало, гибкое тело аж подрагивало от волнения. Когда он
вернулся, они накупили у торговки апельсинов и сладостей, валялись на
порыжелой траве, смотрели на лодки и на прохожих, смеялись над проделками
малышей и обнимались.
Проводив ее домой, он той ночью долго мечтал у кухонного окна, пока
колокола святого Патрика не пробили полночь и не начали, как всегда в этот
час, вызванивать мелодию, которая тихонько кралась к нему через улицы и
крыши.
Несколько дней спустя Марти сказал отцу, что завербовался. Как
открыться матери, он не знал. Ей сказал отец.
- Эллен, - начал отец, - Марти взял у англичан шиллинг.
Дело было вечером, отец сидел в кресле с высокой спинкой, положив ноги
на каминную решетку.
- Я уезжаю во Францию, ма, - Марти теребил в руках кепку. - Я теперь
солдат.
Они разговаривали в кухне, где на камине между двумя конными бронзовыми
рыцарями, грозящими друг другу копьями, висел портрет Парнелла {Парнелл
Чарлз Стюарт (1846-1891) - ирландский политический деятель, лидер движения
за гомруль.} и стоял пожелтевший окантованный пергамент с речью Роберта
Эммета {Эммет Роберт (1778-1803) - известный деятель ирландского
освободительного движения.}. "Я не желаю, чтобы мне сочиняли эпитафии;
поелику ни один человек, знающий устремления мои и идеи, не решается их
отстаивать, я не желаю, чтобы идеи эти были извращены из-за предвзятости или
невежества". Отличные пышные фразы, которые величественно изрыгал дед после
нескольких кувшинов пива.
Теперь - на посошок, Марти, и спой, а? Кто же откажется! До конца войны
путь далекий. А что бы спеть? Давай что-нибудь ирландское - так ему всегда
- Я тут полсотни лет вкалываю, - говорил он каким-то не своим голосом.
Я вспомнил, что на следующий день ему уходить на пенсию. Сегодня он
работал в ночь последний раз. Я надавил на рычаг, часы звякнули, но вахтер с
Доббсом не обратили внимания - слишком привычным был для них этот звук.
Сигарета в зубах, руки в карманах, я слушал их разговор, глядя на заводской
двор, где высоко в небе медленно и грациозно плыла подвесная вагонетка.
- Теперь уж нам осталось недолго, - сказал вахтер и вздохнул. Он тоже
был старый.
- Да, скоро конец, - ответил Доббс.
- Одно хорошо, - продолжал вахтер. - Тебе больше не ходить в ночную.
Будешь ложиться вечером и вставать утром. Куда лучше, чем наоборот.
- Это уж точно, по-божески, - сказал Доббс.
- По-людски, - твердил вахтер, и я понял: они изо всех сил бодрятся,
бодрятся потому, что годы летят и жизнь проходит.
- Заявление я отнес прямо главному инженеру домой, - сказал Доббс.
Вот, оказывается, почему он опоздал. Я там тоже как-то бывал - нам
частенько приходилось носить ему замеры давлений и всякую другую фигню,
которую мы называли "производственной". Дом у него был большой, на
побережье, с садом и теннисным кортом. Хорошенькие дочки развлекали там
своих приятелей. Я их видел.
- Он тебе что-нибудь сказал? - спросил вахтер.
Доббс так и затараторил. Это было совсем на него не похоже, но, видно,
мысль о последней в жизни смене выбила его из колеи. Одним словом, он
сказал, что главный инженер знал про его уход на пенсию, пригласил его в
дом, поднес стаканчик виски и даже сам за компанию выпил. Еще и жену
кликнул, объяснил ей, что Доббс полвека проработал на заводе, и она тоже
выпила с ними хересу или чего-то там еще. А потом инженер подарил Доббсу
фунтовую бумажку, и они пожали друг другу руки.
Когда Доббс выложил это да еще в придачу кучу всего о том, какая была
комната и так далее, он вытащил из кармана фунт и дал посмотреть вахтеру.
Вахтер не удержался и протянул бумажку мне. А я - будто только что их
заметил. Расхохотался и говорю:
- Ну, теперь ты богач. Фон-барон!
Не мог удержаться. Как я уже сказал, мне тогда стукнуло двадцать три
года, и другого языка мы не знали.
- Ему этот фунт дал сам главный инженер, - сказал вахтер. Да так, будто
речь шла о святом Франциске, папе Римском или о ком-нибудь еще в этом духе.
Меня снова разобрал смех.
- Кровосос чертов, вот он кто! - я загасил сигарету и ушел. И еще успел
услышать, что вахтер назвал меня нахальным щенком.
Злой как черт, я потопал в огромный цех, где была куча печей и где мы с
Доббс ом работали высоко под потолком. С подвесного мостика, протянувшегося
стальной нитью над дымом и пламенем, мы обслуживали ленточный транспортер.
Наверх вела узкая лесенка, но я по ней не полез, а прошел цех насквозь и
оказался прямо у причалов, где в слабом и бледном свете дуговых ламп - закат
никак не хотел распрощаться с небом и рекой - вкалывали на одном из кораблей
укладчики грузов. Мне приспичило потолковать с их заводилой Бирном про
Лондон или Нью-Йорк (он был тертый калач), но Бирн только ворчал - не
хватало денег на пиво для бригады. Когда шел грязный груз, хозяева разрешали
им побаловаться пивком, но Каллахэн, их бригадир, из-за какой-то там ссоры
денег не давал, а цеховые, как водится, сидели на мели.
- У старикана Доббса завелся фунт, - ляпнул я, не подумав, но глаза
Бирна тут же загорелись.
- Слава богу! - он сказал. - Вытряси его для нас. Мы завтра вернем.
За грузчиками, я знал, не заржавеет, но вот что Доббса заставлю
раскошелиться - тут я, в отличие от Бирна, сомневался. Все же я вернулся в
цех, повесил одежду в шкафчик рядом с Доббсовой и полез по лестнице на
мостик.
Доббс стоял там с масленкой в руке, и лицо у него было как у негра.
- Ты что, ждешь, пока эти чертовы ковши сами себя смажут? - заворчал
он.
- А куда спешить? - сказал я. Мне все это было до лампочки.
Подвесной мостик тянулся до большущего окна в конце цеха, а под окном
была площадка, где мы обычно перекусывали. Я постоял, глядя на уходящую
вдаль речку, на тянувшиеся по берегам склады и корабли, на пламенеющий
тревожный закат. Думал я о большом доме у моря, вдали от грязи и нищеты,
думал о деньгах, потом увидел прямо под собой грузчиков на причале, все
вспомнил и пошел назад к Доббсу.
- У грузчиков нет денег на пиво, - сказал я ему. - Они спрашивали, не
одолжишь ли ты им свой фунт.
- И не подумаю! - с ходу ответил он.
- Брось, - уламывал я. - Не жмись.
- Моих денег им не видать.
- А товарищи пусть подыхают от жажды, - сказал я со всей горечью своих
двадцати трех лет.
- Они всегда подыхают от жажды, - сказал он. - День - ночь, сутки прочь
- до получки ближе.
Что тут попишешь? Час с небольшим я делал вид, будто смазываю
транспортер, а затем смотался вниз и сказал Бирну, что ни черта не выгорело.
Все грузчики от природы умеют ругаться, а тут Бирн и вовсе расходился. И кто
его осудит?
- Фунт у него в кармане пиджака, в шкафчике, - сказал я.
- Там? - спросил Бирн, тыча пальцем в сторону цеха.
- Рядом с моим.
- А он его не хватится, когда пойдет в перерыве за жратвой? - спросил
Бирн.
- Ничего, - сказал я, - заговорю ему зубы.
В перерыве я притащил Доббсу его завтрак и чаю сразу на двоих. Когда я
подошел, он вздрогнул. Опустив пустую масленку и ухватившись свободной рукой
за тонкий поручень, он стоял как завороженный на мостике и словно из
орлиного гнезда смотрел на копошащихся внизу потных рабочих. Я знал, он
прислушивается к гулу транспортера, к перестуку ковшей, а вся красота мира
для него - в огне и пламени этого огромного цеха и его пыльных перекрытий. Я
сунул ему сверток с завтраком, и он поплелся за мной на площадку под окном.
Спасибо, говорит, позаботился, и еще он сказал, что в общем-то я не такое уж
барахло. Было видно, что он и в самом деле думает, будто я его уважил,
потому что это его последняя смена. Мне стало неловко, гад я после этого,
думаю, ну да ведь уже обещал Бирну заговорить Доббсу зубы. И если на то
пошло, грузчики ему завтра же вернут его фунт, так чего психовать?
- Расскажи мне, - говорю, - что здесь творилось в старые времена, когда
ты был мальчишкой?
Доббс и попался на удочку. Давай травить, как ему еще тринадцати не
было, а он уже таскал отцу обед - тот работал здесь грузчиком. Паренек он
был смышленый, умел читать-писать, а тогда это редко кто умел; и после обеда
рабочие собирались в кружок и он им читал газету. Тут Доббс встал и подвел
меня к окну.
- Видишь тот ворот? - спросил он и показал вниз. Я кивнул. А вдобавок я
увидел, что грузчики побросали работу и готовят кружки.
- Они меня поднимали туда, к вороту, - продолжал Доббс. - Собирались
вокруг, я им и читал все новости.
- Вот уж ты небось гордился, - сказал я. Я чувствовал себя Иуда Иудой.
Доббс был весь высохший, измочаленный, и жить ему оставалось - всего ничего.
Мы стояли и смотрели вниз. Тут как раз Бирн вернулся с ведром и стал
разливать пиво. В ту пору в доках забегаловок было хоть отбавляй, торговали
они круглые сутки. Доббс заметил ребят и говорит:
- Глянь, а они разжились деньгами. - И добавил: - Надо было дать им
этот фунт.
- Да ладно, - сказал я.
- Нет. Я как понимаю? Был бы этот фунт из получки, тогда другое дело. А
то мне его сам главный инженер дал.
- Ясно, - сказал я. Но Доббс не унимался:
- Я полвека здесь проработал. И раз уж сам главный дал мне этот фунт,
старуха захочет на него посмотреть, пощупать своими руками.
Я промолчал. Тут грузчики заметили нас снизу. Народ они грубоватый, и
шутки у них не лучше, словом, подняли они кружки - мол, пьют за наше
здоровье - насмехаются, значит. Им-то потеха.
- Чего это они? - спросил Доббс.
Чувствую, он сейчас смекнет, что к чему, и молчу, собираю посуду. Потом
как ни в чем не бывало пошел от окна по мостику. А когда он наконец все
смекнул и - в крик, я уже был на середине лестницы. По яростному пламени из
открытых печей и поту на голых торсах, по тучам голубого дыма прямо подо
мной я понял, что сейчас начнут очередную засыпку. Я еле успел спуститься.
Клубы дыма и копоти заволокли цех. Оранжевое, зеленое, фиолетовое, голубое
свивалось у проемов потолка в причудливый узор. Пыль носилась в воздухе и
вихрями вздымалась вверх. Я знал, что теперь Доббсу придется ждать на
площадке под окном, пока все это не кончится.
Когда он, наконец, спустился, то двинул прямо к своему пиджаку, пошарил
по карманам и выскочил на причал. Вопил он, будто его режут:
- Пьянь чертова, ворюги окаянные!
Я его догнал, когда он уже подскочил к Бирну.
- Мой фунт! - орал он. - Где мой фунт? Бирн - та еще орясина - только
скалился с высоты своего роста.
- Шуток, что ли, не понимаешь, - сказал он. - Завтра отдадим.
Я подумал, что Доббса хватит кондрашка.
- Мне от вас, ворюг, ничего не надо, - заорал он, но тут Бирн - хвать
его за плечи, и Доббс затих. Бирн больше не ухмылялся. Он даванул Доббса
покрепче и сказал:
- Полегче на поворотах.
Я вклинился между ними и оттеснил Бирна в сторону.
- Кончай! - сказал я. - Связался со стариком. Тогда Доббс перекинулся
на меня.
- И ты такая же пьянь, - заорал он снова. - Я тебя раскусил. Зубы мне
заговаривал, чтоб они сперли фунт.
- Пошли, - сказал я Бирну. - Ну его!
Мы немножко отошли в сторону и обернулись. Кто-то из грузчиков оставил
на каменной основе ворота жестяную кружку. Доббс метнулся к ней, схватил и с
такой злостью швырнул в реку, что я подумал - ну и всплеск сейчас будет. Но
кружка шлепнулась в воду почти бесшумно, ее тут же подхватил отлив и
спокойненько понес в открытое море. Доббс провожал ее глазами - казалось,
вся злость из него выходит. Он весь сник, а голова у него склонилась набок,
будто он к чему-то прислушивался. Я снова вспомнил про Вексфордский
почтовый. Потом Доббс оперся руками на прогретый камень ворота. Я взглянул
на небо. Оно совсем потемнело. Доббс нежно и задумчиво поглаживал камень, а
мы стояли и смотрели на него. Он, наверное, думал о своем отце - как и я
теперь, много лет спустя, думаю о моем, - и еще он, видно, думал (как часто
случается и со мной), что все на свете уходит, уходит навсегда. Обиды,
страсти, злость, ревность, боль, недолгие успехи и радости, безоблачная пора
невинности - все уплывает во мрак, покачиваясь, как старая жестяная кружка
на волне отлива.
На следующий день, когда я рассчитывался, Доббс тоже пришел получать
свою последнюю зарплату. Он мне ничего не сказал, да и я не находил слов, не
знал, как поправить дело. Много лет спустя я вернулся - подвесная вагонетка
все так же медленно и грациозно плыла над заводским двором, но ни Доббса, ни
моего отца уже не было в живых.
Перевод М. Зинде
Марти идет по городу, печатая шаг. Мимо высоких фонарных столбов и
больших часов с белыми циферблатами, мимо кинотеатров и аппетитно пахнущих
ресторанных решеток, мимо колонны, где гордо подпирает небо то, что осталось
от адмирала Нельсона, - мимо всего этого идет то, что осталось от Марти.
Главный почтамт выпятил свою массивную грудь, и Марти выпячивает свою. В
темноте мелькают белые лица, его обдают теплые запахи, чужие плечи трутся о
его плечи. "Вам какую газету, сэр?" - кричит над ухом мальчишка-газетчик. Но
Марти идет по своему городу своим путем, а настоящее, как легкая дымка,
проплывает стороной. Марти и Нельсон равнодушны к настоящему. Нельсон на
своей колонне чуть вскидывает голову к черному своду ночи, его каменные
пальцы навечно обхватили рукоять шпаги. А внизу с подсумком гранат марширует
Марти. Оба никогда не расстаются с оружием.
Марти шагает своими одинокими, непостижимыми путями - у него землистая
лисья мордочка, нос как у кулика, куриная грудь, походка хромой дворняги. На
кончике носа капля, по временам он смахивает ее ладонью.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - идет по городу Марти, дублинский
волонтер. "В груди моей гордость, а в брюхе пиво", - говорит Марти.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - оглушительно грохочут его шаги.
- Скажи-ка мне, мой дорогой лорд Робертс {Видимо, имеется в виду
известный английский полководец Фредерик Робертс (1832-1914).}, - спрашивает
королева Виктория. - Кто это такие?
- Это, государыня, - Черная стража {Черная стража - королевский
хайлендский полк, сформированный в 1729 г. для подавления волнений в
Шотландии. Мундиры полка шьются из темной шотландки.}, - отвечает лорд
Робертс.
- Хм-м, - произносит королева.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.
- А вон те? - спрашивает королева.
- Те, государыня, Колдстримская гвардия {Колдстримская гвардия -
гвардейский полк, сформированный в 1650 г. и первоначально размещавшийся в
деревушке Колдстрим на границе Англии и Шотландии.}, - отвечает лорд
Робертс.
- Хм-м, - произносит королева.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.
- Ну-ка, ну-ка, - дергает его за рукав королева. - Там-то, там кто?
- А это Дублинские волонтеры {Дублинские волонтеры - полки,
набиравшиеся английскими властями в Ирландии. Во время первой мировой войны
посылались в самые тяжелые сражения.}, - отвечает лорд Робертс.
- Бог ты мой! - восклицает королева. - Вот это солдаты что надо!
Марти запевает "Типперэри":
Путь далекий до Типперэри, путь далекий домой.
- Далеко ли собрался? - раздается голос.
На мосту темно, ни черта не видать. Марти - а росту в нем метр
семьдесят - скашивает глаза и видит серебряную пуговицу и большой шлем. Он
замирает и рявкает:
- Смирна-а!
Полицейский широко улыбается, вглядываясь в худое землистое лицо под
фуражкой, в острый нос с каплей на конце.
- Понятно, - говорит полицейский.
Они стоят на широком мосту через реку. Прохожие подходят поближе,
поглядеть, но не задерживаются - от воды несет холодом. Мимо полязгивают
трамваи, в их освещенных окнах то мужчина по пояс - читает газету или курит,
то девушка - уставилась вперед или ловкими пальцами поправляет прическу.
Полицейский снова улыбается и, засунув за ремень пальцы, уходит.
Марти размахивает гранатой. Ведь он же Марти ирландец, дублинский
волонтер. Не какое-нибудь сучье дерьмо или христопродавец; конечно, он
малость сукин сын, малость сукин кот, а малость - сучий потрох! Но чтоб
какой-то паршивый фараон посмел его тронуть! Всем им слабо - грязным фрицам,
вонючим бурам, сучьим черно-пегим карателям. Он их всех по-ирландски к одной
матери. А пока - как насчет кружечки, Марти? Спрашиваешь! Откажется ли пес
от косточки? А Вилли-то скотина. Это уж точно, сынок! Ну и потопали в свято
место.
Что-то прокричав, Марти взялся за пиво. В баре, привалившись спиной к
перегородке, сидел парень - плащ расстегнут, шляпа набекрень. Он
разговаривал с двумя другими посетителями о музыке.
- Репетировали целых три часа, - говорил он. - Чертов "Фауст"! Выпить
хотелось так, что и священник бы за глоток продал душу.
- И все равно "Фауст" - опера что надо, - сказал трамбовщик.
- Конечно, что надо, - отозвался парень. - Раз от нее жажда что надо,
если порепетируешь подряд три часа.
- Мы с Миком, - продолжал трамбовщик, - как-то играли в профсоюзном
оркестре. Только нас вышибли - мы инструменты заложили, когда не хватило на
пару кружек. Так что тоже приходилось играть куски из "Фауста".
- И от этих репетиций, - сказал Мик, - жажда и у нас бывала что надо.
- А что за оркестр?
- Скажи-ка ему, Томми, как нас называли.
- Страдальцами, вот как, - сказал трамбовщик задумчиво.
- Срам один, - мрачно добавил Мик. Марти снова испустил крик.
- Это Марти. Бедняга не в себе, но мухи не обидит, - и трамбовщик
многозначительно покрутил пальцем у виска, а левым глазом подмигнул.
- А ведь какой отчаянный был когда-то, - сказал Мик. - Давал прикурить!
- Бедолага, - сказал трамбовщик. - А помнишь ту забастовку? Мы, значит,
с оркестром идем на митинг в доки. Подходим к Баттскому мосту, а там уже
мусора со всей округи - встречают.
- Перегородили улицу, - вставил Мик. - В десять рядов стоят, дубинки на
изготовку - того и гляди пришибут.
- А Марти у нас капельмейстером был, - продолжал трамбовщик. -
Приказывает нам, значит, остановиться. Полицейский инспектор прямо к нему.
"Куда это вы?" - спрашивает. "На митинг", - отвечает Марти. "Видишь моих
людей? - говорит инспектор. - Только попробуйте туда сунуться - ног не
унесете". - "Это мы еще посмотрим", - говорит Марти. Ну, инспектор и отошел,
а Марти поворачивается. "Играем, ребята! Начали! - кричит. И рысью вперед.
Палочкой, значит, взмахнул. - Зажмурьте глаза, ребята, тогда и больно не
будет".
- Ну и рубка пошла! - заметил Мик.
- Видать, полицейским музыка была не по вкусу, - сказал парень.
- Наша уж точно не по вкусу, - мрачно сказал Мик. - Марти приказал нам
играть "Ирландских мусоров и козла".
- Вот он какой был, - закончил трамбовщик, прикладываясь к кружке.
Съежившись и вывернув голову, Марти щурился на них из своего угла.
Бармен, знавший Марти много лет, кивнул на него и подмигнул трамбовщику.
- Мы сегодня не того, да, Марти? - сказал трамбовщик. - В среду пенсия,
и мы сходим с рельсов.
- Уж сегодня мы точно под завязочку, - сказал Мик. - Еще малость, и
запоем что-нибудь патриотическое.
- А с чего он такой? - спросил парень. Ему было не по себе, потому что
Марти с бешеной ненавистью сверлил его взглядом.
- Контузило его. Мы с ним во Франции воевали, - ответил трамбовщик, а
затем громко спросил: - Ну, как оно, Марти? Как делишки, друг?
Марти не сводил с них глаз.
- Он тебя не признал, - сказал Мик. - Может, чуть позже очухается.
Марти жил в том же доме, что и трамбовщик, а присматривала за ним его
замужняя сестра. Трамбовщик рассказал, что давным-давно Марти был классным
футболистом. Играл за "Святого Патрика", когда они отхватили Лейнстерский
кубок. Обошли "Слиго" в финале. А после матча в гостинице был банкет, затем
поехали на лошадях в Строберри Беде, играли на мелодионах и бог знает как
налились пивом. Только когда все это было? Тогда ведь и кружка пива стоила
два пенса, а сыра и сухариков - ешь сколько душе угодно. Денег за них не
брали. Нынче уж не то.
- Миновали золотые денечки, - заявил Мик. - Что прошло - того не
воротишь.
Трамбовщик сплюнул на опилки и, проскрежетав по полу тяжелым ботинком,
растер плевок. Парень все не мог оторвать глаз от Марти. Марти же следил за
парнем с винтовкой. Он приметил эту винтовку там, во Франции, когда они
двинули в атаку и его сбило с ног взрывом. Очнулся - ничего не видит, в
голове - шум. Зрение потом вернулось, а в голове по-прежнему шумит, редко,
когда становится легче. Если шум особенно донимает, Марти сжимается в комок
и щурится. А иногда, выругавшись, ничком кидается на землю. Бывает, его
прихватывает на асфальте, тогда миссис Уайт, его замужняя сестра, берет
эмалированный тазик и смывает кровь. А на асфальте его прихватывает часто.
Марти вытащил из подсумка гранату, дернул зубами чеку и плавно взмахнул
рукой. Когда пламя и дым рассеялись, он увидел перед собой три блестящие
рукоятки, торчащие за тремя плечами, как ружейные дула - ими обычно
подвигают кружки, - увидел зеркало с выведенной золотом рекламой виски,
желтую грушу электрической лампы под белым абажуром - висит, даже не
покачиваясь, - и широкую спину трамбовщика. Еще он услышал гул разговора, а
с улицы - автомобильные гудки. Его кружка была почти пуста. Как насчет
второй, Марти? Спрашиваешь! Разве птица полетит на одном крыле? Марти выудил
из кармана блестящий серебряный шиллинг.
О Брайен, ты напился, Брайен О,
Вижу, глаз твой заслезился, Брайен О.
Я решил у англичан шиллинг взять,
Чтоб за них в их грязной сваре воевать,
Сам решился убивать.
Молли О
Марти отдал блестящий серебряный шиллинг бармену, взамен получив кружку
и несколько пенсов сдачи.
- И все равно, - сказал трамбовщик, - "Фауст"- классная
опера.
- Я ее помню, - сказал Мик. - Что-то про дьявола.
- Ничего себе "что-то", - сказал парень.
- Он там продает дьяволу душу, - задумчиво продолжал трамбовщик. - И
все ради девчонки.
- Ну и дурак! - сказал Мик. - Продешевил.
- Другие продавали и за меньшее, за кружку пива, например, или
сребреник.
- Что правда, то правда, - сказал Мик.
- "Ты загнал свою душу за пригоршню монет и кусок копченой грудинки", -
процитировал трамбовщик.
- Это уж точно, - сказал Мик.
- А Марти продал душу за шиллинг, - сказал трамбовщик так решительно,
что Мик, который не очень понимал, о чем речь, серьезно закивал головой.
Марти отдал свой шиллинг. В старые добрые времена, еще молодым, он
считал себя богачом, если в воскресенье поутру в кармане у него лежал
шиллинг.
Ярким воскресным утром - молодой, здоровый - Марти вышел из дома матери
на Патрик-стрит; кепка лихо заломлена, рубашка чистая, ботинки сверкают. Он
глянул на легкое облачко, потом на солнце высоко над шпилем собора. Улицу
сотрясал перезвон - колокола церквей Христа, святого Одеона, святого
Патрика, святого Иоанна на Лейн-сквер пели и звали, заглушая дребезжание
кебов по серому булыжнику. "Придите и поклонитесь, добрые христиане". Марти
шел к мессе, но мысли его были совсем о другом. От этих колоколов, под звуки
которых он вырос, кружилась голова.
- Иди-ка помолись, сынок, - вызванивал Иоанн. - Пусть солнце греет, а
ты не теряй времени попусту, не ешь глазами девиц в разукрашенных шляпках.
- Они ведь к мессе идут, не куда-нибудь, - говорил святой Одеон. - А ты
болтаешься тут, глазеешь на искусственные фонтаны да искусственные пруды, и
еще на грязных мальчишек, пускающих бумажные кораблики прямо перед святым
Патриком. Будто им другого места нет, осквернителям дня субботнего!
- Он размечтался, как нацепит на шею медаль, когда они дадут прикурить
"Слиго", - говорил святой Патрик. - Хочет Энни ее поднести.
- Ему не терпится уволочь ее в укромное местечко в парке или на пляж в
Шеллибэнксе. Вот чего он хочет, прости господи.
Марти шел, а рука, сжимавшая в кармане шиллинг, так вспотела, что он
чувствовал мокрый кружок на ладони.
- Входи, входи, - звал Иоанн. - Помолись чуток за свою душу. Ей это не
помешает. И за души усопших помолись - летний день долгий, времени на все
хватит.
Ну прямо как сговорились!
- Марти Каллахэн, - сказала ему утром мать, - эдак ты и мессу
пропустишь!
Он ей ответил, что уже идет, и вообще у него еще куча времени.
- Самое время преклонить в церкви колени, а не надраивать ботинки. На
футбольный матч небось ни за что бы не опоздал.
Марти лишь присвистнул да подмигнул сестренке.
Он вошел с солнца в церковь святого Иоанна, снял кепку и, окунув жаркие
смуглые пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестился и покропил двери
храма - за все несчастные души в чистилище. В огромной сумрачной церкви
толпился бедный люд. Было жарко, в воздухе мерцали языки свечек и стоял
кислый запах. Марти поспел как раз к первому чтению Евангелия, а ушел после
последнего, и пусть себе женщины зажигают лампадки святой Анне,
покровительнице беременных, а желтолицые старики с четками несут стражу
против татя в ночи. Потом через форт Пиджен-Хаус - солдаты учились там
стрелять - они с Энни вышли к Шелли-бэнксу, поросшему густой и ласковой
травой, где так приятно валяться. Побродили босиком по мелководью, поели
апельсинов, Энни была в голубеньком платье. Он спросил, не выйдет ли она за
него. Нет, не сейчас, сказал он, но вскорости. Она ответила: мол, прямо и не
знает, что сказать - ей ведь всегда были по душе солдаты. Вот Динни Эндрюс,
тот солдат, они отчаянные парни, кто в солдаты пошел. А Марти сказал - ему
всегда казалось, что он ей больше по сердцу, чем Динни Эндрюс, а она ему в
ответ: что верно, то верно, право слово. Голубые глаза сияют, а когда
увидела, как уныло Марти обрывает травинки, - так и залилась смехом. Тут он
порезал травой палец. Энни засуетилась, заставила промыть морской водой. И
сказала, что, пожалуй, пойдет за него. Он побежал искупаться на мужской пляж
- сердце ликовало, гибкое тело аж подрагивало от волнения. Когда он
вернулся, они накупили у торговки апельсинов и сладостей, валялись на
порыжелой траве, смотрели на лодки и на прохожих, смеялись над проделками
малышей и обнимались.
Проводив ее домой, он той ночью долго мечтал у кухонного окна, пока
колокола святого Патрика не пробили полночь и не начали, как всегда в этот
час, вызванивать мелодию, которая тихонько кралась к нему через улицы и
крыши.
Несколько дней спустя Марти сказал отцу, что завербовался. Как
открыться матери, он не знал. Ей сказал отец.
- Эллен, - начал отец, - Марти взял у англичан шиллинг.
Дело было вечером, отец сидел в кресле с высокой спинкой, положив ноги
на каминную решетку.
- Я уезжаю во Францию, ма, - Марти теребил в руках кепку. - Я теперь
солдат.
Они разговаривали в кухне, где на камине между двумя конными бронзовыми
рыцарями, грозящими друг другу копьями, висел портрет Парнелла {Парнелл
Чарлз Стюарт (1846-1891) - ирландский политический деятель, лидер движения
за гомруль.} и стоял пожелтевший окантованный пергамент с речью Роберта
Эммета {Эммет Роберт (1778-1803) - известный деятель ирландского
освободительного движения.}. "Я не желаю, чтобы мне сочиняли эпитафии;
поелику ни один человек, знающий устремления мои и идеи, не решается их
отстаивать, я не желаю, чтобы идеи эти были извращены из-за предвзятости или
невежества". Отличные пышные фразы, которые величественно изрыгал дед после
нескольких кувшинов пива.
Теперь - на посошок, Марти, и спой, а? Кто же откажется! До конца войны
путь далекий. А что бы спеть? Давай что-нибудь ирландское - так ему всегда