говорили.
Марти прикрыл глаза и поднял землистое лицо. Запавший рот открылся,
желтые зубы торчали, словно патроны в обойме. Он затянул "Друга Дэнни".
Голос у него был дрожащий, надтреснутый, как и все его битое-перебитое тело.
Голос был сшитый, подштопанный, он наматывался на песню обтрепанным бинтом.
- Вот вам и музыка, - сказал Мик.
Марти смотрел в потолок; когда кончалась строка песни и он набирал
воздуха, на тощей шее между двумя глубокими складками каталось адамово
яблоко. Все трое повернулись к нему.
- От души поет, - сказал трамбовщик. Они засмеялись.
О Дэнни, друг, труба солдат сзывает,
В долинах и горах ее слыхать,
Теплу конец, цветы уж умирают,
Тебе в поход, а мне страдать и ждать...
Из глаз Марти выкатились две крупные слезы и застыли на щеках по обе
стороны капли, которая так и висела под носом. Нижние веки у него были
вывернутые, красные.
Печальная песня. Отец Марти частенько пел ее, когда в их доме на
Патрик-стрит собирались гости, потому что, конечно же, это была отцова
песня. Мать она трогала до слез. Да и как не плакать, если храбрый солдат
уходит на войну, покидая отца, бедную матушку и всех близких. Не говоря уж о
любимой, которая будет ждать, пока он вернется.
И в солнце и в сумрак
Я буду стоять тут и ждать.
И скорее всего, не дождется.
Печальная песня и очень красивая, впрочем, как и все старые песни. А
"Когда маргаритки побелят поля, тогда и вернусь" - песня его матери.
Лицо у Марти было такое, что бармен снова кивнул на него и подмигнул
веселой троице, а сердце Марти разрывалось от тоски по добрым денечкам,
которых не вернуть, по близким, которые давно в могиле, и мысли его с мукой
и болью возвращались к матери, благослови ее, господи, к добряку отцу - вот
уж был не дурак выпить - "день - ночь, сутки прочь - до получки ближе",
пусть земля ему будет пухом; к брату Мику, готовому отдать последнюю
рубашку, к маленькой сестренке, которая говорила: дай нам денежку, Марти, ну
дай, миленький Марти, на печенье с тмином, и он все давал; и к другим добрым
людям, усопшим давным-давно, пусть на них снизойдет вечная благодать,
покоятся они в мире. Аминь.
Марти не спускал глаз с потолка. Рот он так и не закрыл. Ему казалось,
он идет мимо дублинского Замка, а часы уже бьют полночь. Сквозь затянувшие
небо облака проглядывала луна. Из тени ему навстречу шагнул дедушка, и Марти
услышал голос:
- Не забыл еще своего деда? Полвека я чинил ботинки на Нэш-корт. А ты,
бывало, как увидишь, что у меня рот полон гвоздей, хохочешь-заливаешься.
Молоко на губах не обсохло, плут Марти, а туда же - потешался над стариком.
Марти вспомнил фартук из грубого зеленого сукна, лицо с птичьим носом,
склонившееся над ботинком, и опять расхохотался.
- Старый перечник, - сказал он.
И свернул на круто уходящую вниз булыжную Лорд Эдвард-стрит.
- А меня-то знаешь? - спросил еще один Каллахэн, в засаленном плаще. -
Это ведь я притащил бочонок с динамитом к воротам Замка, когда они
вытаскивали Килвордена {Килворден Артур Вулф (1739 -1803) - верховный судья
Ирландии. Убит во время переезда в дублинский Замок в ночь восстания,
организованного Эмметом.} из кареты. В него тогда всадили двадцать вил,
чтобы уж он точно не узнал, кто его прикончил. А Эммет здорово
распсиховался, можешь мне поверить.
- Нехорошо все это, - сказал Марти. - Пусть он и был протестантом.
Ботинки Марти грохотали по булыжнику. Под жестяной лампой его догнал
еще один Каллахэн. Высокий, широкоплечий, с таким же птичьим носом.
- Я тебе не рассказывал, Марти, что у нас в 1534-м вышло? Наметал я
тогда пару стожков, и сидим мы с Шелковым Томасом {Фицджеральд Томас
(1513-1537), по прозвищу Шелковый Томас, был назначен заместителем
губернатора Ирландии, но, получив весть о смерти отца в Тауэре, поднял
против англичан восстание, во время которого был убит архиепископ Аллен.}
выпиваем, только я не зеваю. "Ну, Фицджеральд, как делишки?" - спрашиваю.
"Плохо, Каллахэн, - отвечает. - Они хотят прикончить беднягу отца. Видишь
этот пожалованный англичанами меч?" - "Вижу", - говорю. "Ну так вот, сейчас
дожую, пойду прямиком в аббатство, и знаешь, что сделаю?" - "Откуда мне
знать?" - "Сниму его и швырну в эту сволочь архиепископа". - "Ну и дурак
будешь", - говорю я. "Дурак не дурак, а швырну, - говорит он. - И еще, даст
бог, его сучья башка слетит вместе с митрой".
Марти даже взвизгнул, как представил себе эту картину. Но какая-то
другая, неясная фигура уже тащилась за ним, скулила, дергала за рукав. Лицо
- одни кости, шея тощая. "Хорошо им болтать, - говорит. - Вот молодцы так
молодцы! А у меня картошка сгнила в земле, и мой младшенький умер, его
травой рвало".
Полицейский инспектор ему сказал: "Видишь моих людей, Марти? Только
попробуйте туда сунуться - ног не унесете".
Бедная Эрин, Ирландия, смех твой и слезы в глазах.
Когда-нибудь прохладным летним вечерком он встретит Энни в Строберри
Беде. И до них долетит звук мелодиона. А может, в Феникс-парке, когда поля
побелят маргаритки и позолотят лютики, вот тогда и он вернется, и над ними
будет голубеть необъятное небо, а внизу блеснет серебряной полосой река. Но
до конца войны путь далекий.
Кружка выпала из его рук и разлетелась вдребезги. Мик и бармен
вздрогнули.
- Побойся бога, Марти! - вскочил бармен. - Что это ты тут вытворяешь?
Марти широко раскинул руки.
- Смирна-а! - рявкнул он.
- Пошел ты со своим "смирно"! Мне эта чертова кружка обошлась в шесть
пенсов.
Лицо у Марти злобно перекосилось, он прищурился.
- Вперед! - приказал он, потом рявкнул: - Бегом, марш!
- Да оставь ты его в покое, - сказал трамбовщик. - С тем же успехом
можешь биться лбом о стенку.
- Он сейчас под завязочку, - мрачно подтвердил Мик.
- Колотить кружки - такого за ним не водилось. Что ж это будет, если
после пары глотков каждый за здорово живешь начнет бить мне посуду.
Хорошенькое дело!
- Что с него возьмешь, Джо, - мирно сказал трамбовщик.
- Non compass mensit {Не в своем уме (лат.).}, - объяснил Мик.
А Марти, презрев суету, приосанился и заказал еще кружку.
- Нет, вы только поглядите, - горько жаловался бармен. - Хватает же
нахальства.
- Да налей ты ему, - сказали все трое. - Он уже опамятовался.
Марти получил пиво. Теперь он разговаривал сам с собой. Они слышали,
как он спорил, ругался. Потом сунул гранаты обратно в подсумок и вышел,
печатая шаг.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - шагает Марти, дублинский волонтер.
"В груди моей гордость, а в брюхе пиво". На город опустилась мягкая ночь,
улицы затихли, темные дома вытянулись как рослые часовые. У главных ворот
Стивене Грин стоят и курят таксисты - ждут, когда закроются театры. Воздух
чуть пахнет цветами. Марти замер на углу. Смотрит, щурится. Потом машет
руками. Снова замирает. И вдруг, злобно выругавшись, вприпрыжку бросается
бежать. Время от времени он выкидывает вперед руку. Вокруг шум боя. Снова
перед ним этот парень с винтовкой. Лицо - серое от пыли, в подтеках пота, но
оскаленные зубы блестят. Марти запевает "Типперэри", кидает гранату, бежит,
останавливается. Но винтовка по-прежнему маячит перед ним. А когда зловещий
немигающий глазок дула нацеливается прямо ему в живот, Марти дико
вскрикивает и ничком кидается на землю. Головой о каменные ступеньки.
Как отвратительно, что человек дошел до такого состояния, рассуждает
народ. И еще неизвестно, кто тут больше виноват, он сам или хозяин бара.
Когда подошел трамбовщик с Миком и другим парнем, вокруг уже собралась кучка
людей. Трамбовщик - слегка под мухой - встал на колени и приподнял Марти.
- Марти, друг, - говорит он. Марти пошевелился.
- Ну вот. К черту смерть, Марти! Старые солдаты вроде нас не умирают,
мы просто тихо уходим.
- Смирно, - бормочет Марти.
- Так-то оно лучше, Марти. Так и действуй, друг, по-солдатски. И ради
бога, - говорит трамбовщик уже Мику, - возьми его с другой стороны, да
пошевеливайся, а то стоишь как истукан.
Когда Марти поднимают, из его кармана высыпается мелочь, и пока Мик с
парнем подбирают ее, трамбовщик кепкой обтирает с его лица кровь. Затем
осторожно смахивает с губ клочья пены.
- Ну что, всю мелочь подобрали? - спрашивает трамбовщик.
Мик беспомощно шарит взглядом по земле, говорит, что больше ничего не
видно. Они уводят Марти домой. А на том месте, где он лежал, остается
немного крови да у железной загородки из кучки пыли подмигивает серебряный
шиллинг. Лежит и ждет, пока его не заметит прохожий с более острым зрением,
чем у Мика. Потом они тяжело тащат Марти наверх по широкой лестнице,
спотыкаются, и их ботинки гулко ухают на каждой ступеньке. Миссис Уайт,
сестра, - в слезы.
- Бедный Марти, - говорит она при виде брата. - На кого он стал похож!
Бедный Марти, что они с тобой сделали? - И она берет зеленый эмалированный
таз, обмывает ему лицо и вместе с мужем укладывает его в постель. Потом она
вспот минает, что в камине стоит чайник, - отчего бы им не выпить по
чашечке?
- Вы хороший сосед, благослови вас господь, - говорит она трамбовщику.
И они сидят, пьют чай и уверяют ее, что к утру все на нем заживет, как
на собаке. Но она все причитает:
- Что мне делать? Что делать? Не могу же я всю жизнь с ним мучиться? -
И снова, глядя на мужа: - А может, в больницу отдать? Или это не по-людски
будет?
Так они сидят, разговаривают допоздна.
А Марти лежит в маленькой комнате. Окна распахнуты, с улицы доносятся
ночные шумы, ветер колышет занавески. Птичье лицо Марти нервно дергается,
губы беспрестанно шевелятся. Рука то и дело тянется к подсумку. Когда святой
Патрик отбивает полночь, комнату наполняет звон. Потом звуки замирают. Снова
все тихо, мирно, и лишь бормотанье в соседней комнате нарушает тишину. Марти
спит. И тут колокола святого Патрика стершимися от старости языками начинают
тихо вызванивать свою мелодию.
Марти прикрыл глаза и поднял землистое лицо. Запавший рот открылся,
желтые зубы торчали, словно патроны в обойме. Он затянул "Друга Дэнни".
Голос у него был дрожащий, надтреснутый, как и все его битое-перебитое тело.
Голос был сшитый, подштопанный, он наматывался на песню обтрепанным бинтом.
- Вот вам и музыка, - сказал Мик.
Марти смотрел в потолок; когда кончалась строка песни и он набирал
воздуха, на тощей шее между двумя глубокими складками каталось адамово
яблоко. Все трое повернулись к нему.
- От души поет, - сказал трамбовщик. Они засмеялись.
О Дэнни, друг, труба солдат сзывает,
В долинах и горах ее слыхать,
Теплу конец, цветы уж умирают,
Тебе в поход, а мне страдать и ждать...
Из глаз Марти выкатились две крупные слезы и застыли на щеках по обе
стороны капли, которая так и висела под носом. Нижние веки у него были
вывернутые, красные.
Печальная песня. Отец Марти частенько пел ее, когда в их доме на
Патрик-стрит собирались гости, потому что, конечно же, это была отцова
песня. Мать она трогала до слез. Да и как не плакать, если храбрый солдат
уходит на войну, покидая отца, бедную матушку и всех близких. Не говоря уж о
любимой, которая будет ждать, пока он вернется.
И в солнце и в сумрак
Я буду стоять тут и ждать.
И скорее всего, не дождется.
Печальная песня и очень красивая, впрочем, как и все старые песни. А
"Когда маргаритки побелят поля, тогда и вернусь" - песня его матери.
Лицо у Марти было такое, что бармен снова кивнул на него и подмигнул
веселой троице, а сердце Марти разрывалось от тоски по добрым денечкам,
которых не вернуть, по близким, которые давно в могиле, и мысли его с мукой
и болью возвращались к матери, благослови ее, господи, к добряку отцу - вот
уж был не дурак выпить - "день - ночь, сутки прочь - до получки ближе",
пусть земля ему будет пухом; к брату Мику, готовому отдать последнюю
рубашку, к маленькой сестренке, которая говорила: дай нам денежку, Марти, ну
дай, миленький Марти, на печенье с тмином, и он все давал; и к другим добрым
людям, усопшим давным-давно, пусть на них снизойдет вечная благодать,
покоятся они в мире. Аминь.
Марти не спускал глаз с потолка. Рот он так и не закрыл. Ему казалось,
он идет мимо дублинского Замка, а часы уже бьют полночь. Сквозь затянувшие
небо облака проглядывала луна. Из тени ему навстречу шагнул дедушка, и Марти
услышал голос:
- Не забыл еще своего деда? Полвека я чинил ботинки на Нэш-корт. А ты,
бывало, как увидишь, что у меня рот полон гвоздей, хохочешь-заливаешься.
Молоко на губах не обсохло, плут Марти, а туда же - потешался над стариком.
Марти вспомнил фартук из грубого зеленого сукна, лицо с птичьим носом,
склонившееся над ботинком, и опять расхохотался.
- Старый перечник, - сказал он.
И свернул на круто уходящую вниз булыжную Лорд Эдвард-стрит.
- А меня-то знаешь? - спросил еще один Каллахэн, в засаленном плаще. -
Это ведь я притащил бочонок с динамитом к воротам Замка, когда они
вытаскивали Килвордена {Килворден Артур Вулф (1739 -1803) - верховный судья
Ирландии. Убит во время переезда в дублинский Замок в ночь восстания,
организованного Эмметом.} из кареты. В него тогда всадили двадцать вил,
чтобы уж он точно не узнал, кто его прикончил. А Эммет здорово
распсиховался, можешь мне поверить.
- Нехорошо все это, - сказал Марти. - Пусть он и был протестантом.
Ботинки Марти грохотали по булыжнику. Под жестяной лампой его догнал
еще один Каллахэн. Высокий, широкоплечий, с таким же птичьим носом.
- Я тебе не рассказывал, Марти, что у нас в 1534-м вышло? Наметал я
тогда пару стожков, и сидим мы с Шелковым Томасом {Фицджеральд Томас
(1513-1537), по прозвищу Шелковый Томас, был назначен заместителем
губернатора Ирландии, но, получив весть о смерти отца в Тауэре, поднял
против англичан восстание, во время которого был убит архиепископ Аллен.}
выпиваем, только я не зеваю. "Ну, Фицджеральд, как делишки?" - спрашиваю.
"Плохо, Каллахэн, - отвечает. - Они хотят прикончить беднягу отца. Видишь
этот пожалованный англичанами меч?" - "Вижу", - говорю. "Ну так вот, сейчас
дожую, пойду прямиком в аббатство, и знаешь, что сделаю?" - "Откуда мне
знать?" - "Сниму его и швырну в эту сволочь архиепископа". - "Ну и дурак
будешь", - говорю я. "Дурак не дурак, а швырну, - говорит он. - И еще, даст
бог, его сучья башка слетит вместе с митрой".
Марти даже взвизгнул, как представил себе эту картину. Но какая-то
другая, неясная фигура уже тащилась за ним, скулила, дергала за рукав. Лицо
- одни кости, шея тощая. "Хорошо им болтать, - говорит. - Вот молодцы так
молодцы! А у меня картошка сгнила в земле, и мой младшенький умер, его
травой рвало".
Полицейский инспектор ему сказал: "Видишь моих людей, Марти? Только
попробуйте туда сунуться - ног не унесете".
Бедная Эрин, Ирландия, смех твой и слезы в глазах.
Когда-нибудь прохладным летним вечерком он встретит Энни в Строберри
Беде. И до них долетит звук мелодиона. А может, в Феникс-парке, когда поля
побелят маргаритки и позолотят лютики, вот тогда и он вернется, и над ними
будет голубеть необъятное небо, а внизу блеснет серебряной полосой река. Но
до конца войны путь далекий.
Кружка выпала из его рук и разлетелась вдребезги. Мик и бармен
вздрогнули.
- Побойся бога, Марти! - вскочил бармен. - Что это ты тут вытворяешь?
Марти широко раскинул руки.
- Смирна-а! - рявкнул он.
- Пошел ты со своим "смирно"! Мне эта чертова кружка обошлась в шесть
пенсов.
Лицо у Марти злобно перекосилось, он прищурился.
- Вперед! - приказал он, потом рявкнул: - Бегом, марш!
- Да оставь ты его в покое, - сказал трамбовщик. - С тем же успехом
можешь биться лбом о стенку.
- Он сейчас под завязочку, - мрачно подтвердил Мик.
- Колотить кружки - такого за ним не водилось. Что ж это будет, если
после пары глотков каждый за здорово живешь начнет бить мне посуду.
Хорошенькое дело!
- Что с него возьмешь, Джо, - мирно сказал трамбовщик.
- Non compass mensit {Не в своем уме (лат.).}, - объяснил Мик.
А Марти, презрев суету, приосанился и заказал еще кружку.
- Нет, вы только поглядите, - горько жаловался бармен. - Хватает же
нахальства.
- Да налей ты ему, - сказали все трое. - Он уже опамятовался.
Марти получил пиво. Теперь он разговаривал сам с собой. Они слышали,
как он спорил, ругался. Потом сунул гранаты обратно в подсумок и вышел,
печатая шаг.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - шагает Марти, дублинский волонтер.
"В груди моей гордость, а в брюхе пиво". На город опустилась мягкая ночь,
улицы затихли, темные дома вытянулись как рослые часовые. У главных ворот
Стивене Грин стоят и курят таксисты - ждут, когда закроются театры. Воздух
чуть пахнет цветами. Марти замер на углу. Смотрит, щурится. Потом машет
руками. Снова замирает. И вдруг, злобно выругавшись, вприпрыжку бросается
бежать. Время от времени он выкидывает вперед руку. Вокруг шум боя. Снова
перед ним этот парень с винтовкой. Лицо - серое от пыли, в подтеках пота, но
оскаленные зубы блестят. Марти запевает "Типперэри", кидает гранату, бежит,
останавливается. Но винтовка по-прежнему маячит перед ним. А когда зловещий
немигающий глазок дула нацеливается прямо ему в живот, Марти дико
вскрикивает и ничком кидается на землю. Головой о каменные ступеньки.
Как отвратительно, что человек дошел до такого состояния, рассуждает
народ. И еще неизвестно, кто тут больше виноват, он сам или хозяин бара.
Когда подошел трамбовщик с Миком и другим парнем, вокруг уже собралась кучка
людей. Трамбовщик - слегка под мухой - встал на колени и приподнял Марти.
- Марти, друг, - говорит он. Марти пошевелился.
- Ну вот. К черту смерть, Марти! Старые солдаты вроде нас не умирают,
мы просто тихо уходим.
- Смирно, - бормочет Марти.
- Так-то оно лучше, Марти. Так и действуй, друг, по-солдатски. И ради
бога, - говорит трамбовщик уже Мику, - возьми его с другой стороны, да
пошевеливайся, а то стоишь как истукан.
Когда Марти поднимают, из его кармана высыпается мелочь, и пока Мик с
парнем подбирают ее, трамбовщик кепкой обтирает с его лица кровь. Затем
осторожно смахивает с губ клочья пены.
- Ну что, всю мелочь подобрали? - спрашивает трамбовщик.
Мик беспомощно шарит взглядом по земле, говорит, что больше ничего не
видно. Они уводят Марти домой. А на том месте, где он лежал, остается
немного крови да у железной загородки из кучки пыли подмигивает серебряный
шиллинг. Лежит и ждет, пока его не заметит прохожий с более острым зрением,
чем у Мика. Потом они тяжело тащат Марти наверх по широкой лестнице,
спотыкаются, и их ботинки гулко ухают на каждой ступеньке. Миссис Уайт,
сестра, - в слезы.
- Бедный Марти, - говорит она при виде брата. - На кого он стал похож!
Бедный Марти, что они с тобой сделали? - И она берет зеленый эмалированный
таз, обмывает ему лицо и вместе с мужем укладывает его в постель. Потом она
вспот минает, что в камине стоит чайник, - отчего бы им не выпить по
чашечке?
- Вы хороший сосед, благослови вас господь, - говорит она трамбовщику.
И они сидят, пьют чай и уверяют ее, что к утру все на нем заживет, как
на собаке. Но она все причитает:
- Что мне делать? Что делать? Не могу же я всю жизнь с ним мучиться? -
И снова, глядя на мужа: - А может, в больницу отдать? Или это не по-людски
будет?
Так они сидят, разговаривают допоздна.
А Марти лежит в маленькой комнате. Окна распахнуты, с улицы доносятся
ночные шумы, ветер колышет занавески. Птичье лицо Марти нервно дергается,
губы беспрестанно шевелятся. Рука то и дело тянется к подсумку. Когда святой
Патрик отбивает полночь, комнату наполняет звон. Потом звуки замирают. Снова
все тихо, мирно, и лишь бормотанье в соседней комнате нарушает тишину. Марти
спит. И тут колокола святого Патрика стершимися от старости языками начинают
тихо вызванивать свою мелодию.