Страница:
Минут через пятнадцать из той комнаты, куда удалился толстый парнишка, вышел худой, бледный юноша. Пиджак на нем висел, как накидка, брюки спадали двумя неуклюжими мешками.
Положительно этот дом полон неожиданностей! Соколов узнал юношу. Но куда девалась его толщина? Юноша улыбнулся:
— Свои жиры я оставил в той комнате, забирайте!
Мирон узнал, что здешние транспортеры предпочитают небольшие партии газет перевозить на себе. Они обматывают газетами руки, ноги, туловище. Потом перевязывают тонкой бечевкой. Конечно, в такой упаковке довольно неудобно передвигаться, но зато меньше риска, чем с корзинами или саквояжами. А книжки кладут за пазуху.
— Ох, уж эти корзинки! Однажды я вез одну от границы в Гродно. Извозчик попался — бестия из бестий, принял меня за контрабандиста и всю дорогу шантажировал. Выцыганил все деньги, кроме одной золотой пятерки. Но и ту пришлось сунуть в лапу таможенника. И вот я с корзиной ночью стою на набережной, и хоть вой… В корзине пуда три, я ее и поднять не могу. Денег, нанять извозчика, ни копейки. Пробовал корзину катить — но так докатишься до первого городового. И, знаете, меня выручило обилие карманов в мужском костюме. Я стал их методично вывертывать. И вдруг из одного вылетела монета и зазвенела на мостовой. Я, наверное, минут двадцать шарил рукой по камням, но нашел. К счастью, это оказался пятиалтынный…
Соколов уложил экземпляры «Искры» и книги в саквояж. Нужно было поспешить в Новгород.
Завтра снова в дорогу. Володя и так опоздал на целую неделю. Но это не страшно. А как хочется снова в Петербург, на Васильевский остров! Осенняя столица необыкновенно красива, если, конечно, не идет дождь. И снова лекции, студия. В этом году он решил серьезно заняться гравюрой. Ему нравится ее стилизованные, штрихованные контуры и какая-то лубочность, что ли.
Но это через несколько дней. А сегодня день визитов. Нужно навестить родственников, со всеми попрощаться. К родственникам он успеет, а вот с Лизой они договорились увидеться пораньше утром. Ее родители уехали в свое имение, дома только горничная. Лиза мечтает тоже попасть в Петербург и стать курсисткой. Хорошо бы! Они снова были бы вместе.
Володя едва дождался одиннадцати часов. Лиза обещала после первых уроков удрать из гимназии.
Вот и ее дом. Володя потянулся к ручке звонка, но не позвонил. Дверь открылась, и он нос к носу столкнулся… со старьевщиком! Только курчавый юноша был теперь без мешка и одет не в косоворотку, а в какой-то нелепый костюм. Пиджак чуть ли не до колен, и в него можно завернуть еще двоих таких же юнцов. «Старьевщик» сначала удивленно отпрянул, смутился. Неуклюже подтянул брюки и быстро зашагал прочь. Он тоже узнал Володю. Горничная, стоявшая за спиной юноши, тихо вскрикнула и исчезла.
Володя вошел в дом. Навстречу выпорхнула Лиза:
— Заходи, заходи… Дома никого, а гости нашей горничной сейчас уйдут.
«Гости? — подумал Володя. — Значит, их много?» В гостиной какой-то кряжистый мужчина застегивал саквояж. Он мельком взглянул на Володю и не то поклонился, здороваясь, не то попрощался. Наверное, попрощался, так как через минуту его уже не стало.
— Ну что ты стоишь, словно увидел привидение! Это родственники Сони. Тот, что помоложе, бывал у нее несколько раз, а вот этот какой-то странный, он, видно, впервые в приличных домах и до ужаса напугал Мими…
Володя ничего не ответил. Лиза, конечно, не догадывается, что в отсутствие ее родителей их дом служит явкой для подпольщиков! «Родственники»! Сказать ей? Может быть, и нужно сказать правду. Но только Володя открыл рот, как вспомнил — ведь в саквояже, наверное, унесли литературу, которую он привез из-за границы…
Нет, лучше уж он помолчит. Сегодня ему меньше всего хочется расстраивать Лизу.
Неаккуратно получилось. И как это он не заметил, что в доме барышня, а не одна горничная! Этот кавалер, конечно, из «благородных». Наверное, студент или вольный художник — волосы длинные и одет небрежно. И он не поверил в «родственников». А почему, собственно?
Мирон не стал искать разгадок. В Пскове нужно предупредить, что эта аристократическая явка ненадежная, хотя он почему-то уверен, что на сей раз все обошлось благополучно.
Когда-то «молодший брат» Великого Новгорода, Псков ныне стал чем-то вроде дальнего пригорода Петербурга и посему окончательно захирел.
Владимир Прозоровский вот уже второй день бродит по городу и никак не может настроиться на тот немного торжественный лад, который уместен, когда встречаешься с живыми памятниками древности.
Но в том-то все и дело, что эти знаменитые монастыри, соборы, палаты не живые. Только при очень большом усилии можно представить вечевые сходы, псковскую вольницу, в общем, тот дремучий, исторический Псков. Хотя нет, он не совсем прав. Вольницу в Пскове попечением столичных жандармов сохранили. За эти два дня Володя насмотрелся на нее. Правда, она чем то напоминает Запорожскую Сечь. Новоявленные сечевики одеты в живописные студенческие мундиры. Но озорства хватает, а уж кричат так, как, наверно, не кричали в древнем Пскове на вечевых сборищах.
И Володя тоже принадлежит к студенческому куреню.
После студенческих беспорядков в Петербурге его выслали в этот город. Да еще и под надзор полиции. Оказывается, тот жандарм на границе не для красного словца припугнул — донесение о попытке провоза литературы студентом Академии художеств пришло в столицу, в департамент полиции, и на В. Прозоровского была заведена папка. Он сам ее видел. Тощая папочка. Теперь в ней прибавилось документов.
Пока сидели в Крестах, человек по двадцать в одной камере, весело было. Пели песни и жестоко спорили. Только в тюрьме Володя понял, что он почти ничего не знает о революционном движении в России, его лидерах, его течениях.
И было стыдно. Хотелось слушать и слушать, набираться ума-разума. И он слушал. Но многого не понимал. Его пытались втянуть в споры. Он отмалчивался. И на него махнули рукой, и это тоже было очень обидно. Все «понимающие» и «непонимающие» получили поровну — высылку. Только некоторых просто выслали на родину, и не под полицейский, а под родительский надзор. А его и еще нескольких — сюда, в Псков. Три раза в неделю он должен являться в участок, отмечаться. Унизительная процедура! А как были удивлены его однокамерники, когда узнали, что за этим художником-тихоней, маминым сынком, уже числится провоз литературы.
Домой он еще не писал, но Зинаиде записку с товарищем переправил — она поймет. Да и поостеречься ей тоже не грех. А вот Лиза — поймет ли?
Володя гонит мрачные мысли. Квартиру он себе подыскал, деньги пока имеются. Но нужно работать. За этот год он очень преуспел в гравюре. Что ж, и в Пскове можно достать подходящее дерево или линолеум — инструменты у него есть. И все же теперь он уже не тот Володя-романтик. Ведь недаром русские революционеры величают тюрьмы университетами. И для него Кресты были университетом. Наверное, теперь он уже не сможет жить только ради искусства, не сможет стоять в стороне, когда улицы полны демонстрантов с красными флагами. Но ему еще нужно решить, с кем он — с молодыми народовольцами — социалистами-революционерами или с социал-демократами. Ведь он даже не мог ответить на вопрос жандармского следователя, какую литературу провозил год назад через границу.
Городские заборы, тумбы расцвели афишами: «В зале городского театра состоится спектакль «Контрабандисты». Сочинение г-на Суворина».
Местная интеллигенция, армия поднадзорных переполошились. Как же, газеты уже давно донесли весть о крупных скандалах, которые сопровождали постановку этого спектакля на подмостках различных русских городов. Пьеса явно провокационная, с антисемитским душком.
Володя поначалу не собирался идти в театр — ему претили такие постановки. Но незадолго до премьеры к нему заскочил знакомый студент, рассказал, что местная интеллигенция собирается освистать спектакль и вообще будет заваруха. Оставил билет и свисток. Теперь, если он не пойдет, все сочтут за труса, отвернутся. А с другой стороны, если и впрямь начнется заваруха? Ведь он «поднадзорный». Ввяжется в скандал — не миновать участка. И уж псковская полиция не упустит случая избавиться хотя бы от еще одного «беспокойного элемента». Отправят по этапу куда-нибудь к черту на рога…
Плохо то, что Володе не с кем посоветоваться. Ведь он далеко не уверен, что скандал в театре — тоже проявление революционности. Разве мало освистывали постановок? Что ж, каждый такой театральный эксцесс прикажете считать антиправительственной демонстрацией?
Трудные размышления были прерваны неожиданным стуком.
— Володя, Володя, вы спите? К вам барышня пожаловали!
Барышня? Володя торопливо натягивает мундир прямо на нижнюю рубашку, кое-как закрывает кровать одеялом. Но не успевает причесаться. Дверь распахивается без стука.
— Зинка!
Да, это была сестра. Она и смеется и предательски трет глаза. Но как хорошо, как легко и радостно сразу стало на душе!
— Зинка, чертушка, да каким ты духом очутилась здесь?
— Уж конечно, не тем, каким ты! Ты что, забыл? Ведь у нас каникулы. Вот я и отпросилась у маман в деревню к подруге. А сама сюда…
— Ну, ты у меня просто героиня. Жанна д’Арк!..
— Не говори глупостей! Я приехала не ради твоих комплиментов. Хочу тебя предупредить…
Зинаида вдруг замолчала. Тихо подошла к двери, внезапно распахнула. Никого.
— У нас в Вильно такие события, такие события! Весь город только и говорит об арестах. Так вот, имей в виду — арестовали твоего старьевщика! Не делай большие глаза. Думаешь, я не подсмотрела, как ты клал ему в мешок литературу?
— Подожди, подожди! А ты откуда знаешь, что его арестовали?
— Знаю. Ведь со мной вместе учится дочь нашего жандармского начальника. У нее умерла мама, и Верка дома за хозяйку. Отец ей доверяет убирать даже свой кабинет. А потом, она часто слышит, о чем он разговаривает со своими чинами.
— Да, но почему ты решила, что арестован именно старьевщик? Ведь ни ты, ни я, ни твоя Верка — мы не знаем ни его имени, ни его клички.
— А вот и врешь. Верка сама слыхала, как отец говорил: «Старьевщика» сегодня возьмут в поезде…»
— Ты что ж, все рассказала этой Верке? Ты с ума сошла!
Зина обиделась. За кого он ее принимает? Хотя Вера и настоящая подруга, к тому же она очень переживает, что ее отец жандарм, но Зина никому ни слова не говорила. Верка сама рассказывала и охала: вот ведь до чего дошло — старьевщики помогают революционерам!
— Я последнее время часто хожу к Вере делать уроки, а сама присматриваюсь, прислушиваюсь. О тебе ведь, дураке, пекусь!
Володя не знал, смеяться ему или как следует отругать сестру. Как она ему напоминает того желторотого птенца, которым он сам был еще год назад! Но откуда у девчонки такая смелость и такая заинтересованность? Казалось, все должно быть наоборот. Дочь состоятельных, чиновных родителей. Окончит гимназию, затем какой-либо институт, выйдет замуж — помещица, генеральша.
Зина словно угадала, о чем думает брат. Как-то очень тихо но убежденно произнесла:
— В России родились и Софья Перовская, и Фигнер…
Нет, Володя не вспомнил сейчас этих имен. Он был далек от сравнений. А вот напомнить этой якобинке о судьбе Перовской, пожалуй, будет уместно.
Целый день брат и сестра ругались, спорили. Забываясь, повышали голос, потом испуганно умолкали.
В конце концов Володя выяснил, что Зинаиде действительно удалось выведать у подруги кое-какие, очень отрывочные, сведения. Причем Зину интересовал только Псков. Она даже сочинила целую романтическую историю: якобы в Женеве познакомилась с одним технологом, потом переписывалась. А вот теперь его выслали в Псков. История, конечно, была шита белыми нитками, но Вера только ахала и усердно искала среди отцовских бумаг упоминания о Пскове. Увы!
— Только один раз была интересная бумага, в ней упоминались Вильно и Псков. Вера дала мне ее даже списать, и я сказала, что в бумаге есть фамилия человека, которого вспоминал мой технолог…
Зина вытащила листок, вырванный из ученической тетради. Аккуратным почерком гимназистки, всегда имевшей по чистописанию хорошие отметки, было написано:
Но Володя не знает Лепешинского в лицо, не знает, где он живет, где работает. А расспрашивать… И все же придется спросить у знакомых студиозусов. Они все знают.
— Зина, подожди меня здесь и никуда не выходи! И дай, пожалуйста, твой листок.
— Володя, что ты задумал? Если этот листок найдут у тебя…
— Ладно, не нужно листка. Я скоро вернусь…
Володя отсутствовал часа два. А Зинаида спала. Как она ни боролась с дремотой, сон одолел.
Володя не стал будить сестру. Он вернулся довольный, хотя и встревоженный. Из осторожных расспросов «высланных» он узнал, что действительно Лепешинский живет в Пскове, работает в местной статистике.
Но если сейчас прямо пойти к нему, то можно и навредить. В последнее время псковские жандармы проявляют активность. В город наехали опытные шпики из какого-то «летучего отряда». Друзья посоветовали завтра невзначай встретиться с Лепешинским в театре. Это никому не бросится в глаза. Интересно, откуда они знают, что завтра Лепешинский обязательно будет на спектакле? И почему они догадались, что Володе нужно с ним встретиться?
Видимо, беседуя с приятелями, он проговорился. Значит, конспиратор из него никудышный. А ведь когда вел разговор, то ему казалось, что его вопросы — верх тонкости, остроумия… Зазнайка!
Володя лишний раз убедился в том, что в делах нелегальных первый порыв, необдуманное действие могут привести к очень печальным результатам. Но теперь пути к отступлению отрезаны. Завтра он пойдет в театр. Завтра, если ничего не случится, ему покажут Лепешинского, и он расскажет ему о доносе охранки. Приняв такое решение, Володя вдруг вспомнил о сестре. Пока она спит, он выучит наизусть донос и сожжет эту бумагу. Зина в театр не пойдет. Ведь там ожидается скандал, а с ее характером… Мало ли что эта взбалмошная барышня может натворить.
У подъезда театра давка. Городовые охрипли. Контролеры еле держат публику. Но даже им неизвестно число безбилетников, проникших в театр.
Володя буквально прорвался в зал. Зал!.. Конюшня, казарма, но только не театральный зал. Десяток рядов стульев. А за ними галерка. Володя привык к тому, что галерка — это третий или четвертый ярусы. В Пскове ярусов нет, нет ни бельэтажа, ни даже амфитеатра.
И только перед спектаклем в фойе оборудовали гардероб.
У Володи место стоячее. Но вот потух свет, и поднялся занавес. Зрители мгновенно затихли. Какой-то тщедушный актеришка двинулся к рампе, — видно, пьеса начиналась с монолога.
Он даже успел что-то произнести. Володя не расслышал. Откуда-то из задних рядов раздался разбойничий посвист, затопали десятки ног.
— Пожар! Горим! Ратуйте, православные!..
Что тут поднялось! Женщины визжат, мужчины ругаются!
Перекрывая этот шум, кто-то взывает:
— Граждане, внимание!.. Одну минуту внимания!..
Володя обернулся на голос. В этот момент его дернул за рукав знакомый студент.
— Свисти, черт тебя раздери! А тот, что говорит, и есть Лепешинский!
Лепешинский! Бородатый, могучий, а рядом с ним какой-то коренастый мужчина отбивается от городовых. Блюстители висят у него на руках, схватили в обхват. Они пытаются лишить этого богатыря «свободы передвижения и свободы действия». Ага, с ним не так-то просто справиться! Только теперь Володя заметил, что в зале полно полицейских и молодцев в штатском. Их принадлежность к сословию шпиков не вызывает сомнения.
Забыв обо всем, Володя ринулся в гущу дерущихся. Вот уж кто-то съездил его по уху, кого-то и он зацепил кулаком…
По сцене бегают актеры. Кричат. С примадонной обморок. Около рампы стоит дородная дама из купчих и отвешивает увесистые оплеухи полицейскому унтеру. Блюститель щупленький, он никак не может вырвать свой воротник из цепких лап разгневанной фурии.
Зрители обернулись спинами к сцене. И только те, кто стоял за стульями, уже никуда не могли оборачиваться.
Володя успел заметить, что из-под Лепешинского выбили стул. Городовые заломили ему руки… Володя рванулся на помощь…
Спины, локти… И неожиданно знакомое лицо. Губы прилипли к свистку, щеки надуты, как у полкового трубача. Кто это? И внезапно прозрение: «родственник» горничной!
Володе съездили еще раз в ухо. Взвизгнув, он ринулся головой вперед!
Расталкивая зрителей, с зычными окриками «посторонись!» дюжие городовые тащат под руки Лепешинского к выходу. «Родственник» уже не в силах стряхнуть с себя двух прилипших к нему молодцев.
Володя все еще свистит, все еще работает локтями, кулаками.
— Господин студент! — Чья-то тяжелая рука ухватила за плечо.
Володя вырвался. Мундир остался на «поле боя»…
В окно тихонько постучали. Соколов посмотрел на Лепешинского. Пантелеймон Николаевич пожал плечами. Опасаться полиции или жандармов не приходилось — ведь их только что отпустили из участка после составления протокола.
Лепешинский открыл. В комнату вошел молодой человек. Вид у него был совершенно истерзанный. Пальто накинуто на рубашку, нос распух. Юноша тихо прикрыл за собой дверь, но стеснялся подойти к столу. Лепешинскому пришлось насильно усадить его.
— Простите, что так… среди ночи. У вас в окне свет. Я на минутку, я не мог не прийти… Вы ведь Лепешинский, да? Не спрашивайте, как я узнал, это неважно… но я знаю, что жандармам известна ваша роль в деле «Искры»…
Володя говорил сбивчиво, но донесение запомнил слово в слово.
Соколов заволновался. Пантелеймону Николаевичу угрожает арест. А тут еще эта глупейшая драка. Видно, и этот молодой человек участвовал в ней.
Володя подтвердил. Только теперь Василий Николаевич как следует разглядел его. Какое знакомое лицо!
— А ведь мы где-то встречались с вами. Может быть, здесь?
— Нет, мы встретились всего один раз. Я знаю, вы увозили тогда литературу. Помните, в этом доме была еще обезьянка…
Напомнил, и самому стало как-то грустно. Наверное, поэтому и не заметил, как «родственник» насторожился. А Соколов действительно был неприятно поражен. Этот неизвестно откуда взявшийся юнец слишком много знает. Не провокация ли? Василий Николаевич внимательно оглядел Володю, словно в его внешнем облике можно было найти ответ.
И Володя понял: ему не верят. Слишком много совпадений. А ведь эти люди все время живут под неусыпным надзором полиции. Лепешинский уже был в Сибири, в ссылке. Они вправе относиться подозрительно ко всякому. Но разве он похож на провокатора? Какая глупость!
— Вы не думайте, я не шпик, меня самого исключили из Академии художеств и выслали сюда под надзор. А что вы увозили тогда нелегальную литературу и газеты, я знаю потому, что сам их привез из-за границы…
Володя, торопясь, глотая слова, рассказал о своих одиссеях. Когда он дошел до приезда в Псков сестры, вспомнил: Зина одна, ждет его, беспокоится, а может быть, там уже полиция — ведь вместе с мундиром в руки блюстителей попал и его паспорт! Он сумел затеряться в давке, даже пальто с вешалки ему выдали — удивительно, номерок оказался в кармане брюк. Потом он долго мерз около участка, куда увели Лепешинского. Их отпустили ночью, и он теперь уже, как настоящий филер, следил, куда пошел Лепешинский, стоял под его окном, не решаясь постучать. Володя рассказал о своих опасениях и насчет сестры.
— Так что же вы, батенька, в самом деле? Нет, нет, постойте. Вам самому идти не следует. Скажите адрес, хотя и темно, авось найду. И не обессудьте, сестру вашу немедленно отвезу на вокзал… и домой! Честное слово, если бы я сам не был свидетелем всего случившегося, ей-ей, не поверил бы. Вашей сестре еще рано заниматься такими вещами. Она это делает из озорства, а может таким образом искалечить себе всю жизнь, как это сделали вы.
Соколов был не на шутку рассержен. И на себя тоже. Оказывается, его могли преспокойно проследить. И на будущее наука — не доверять явкам в барских квартирах.
Соколов ушел. Лепешинский и Володя с тревогой ожидали его возвращения. Пантелеймон Николаевич нервничал еще и потому, что донос жандармов, который так фантастически стал ему известен, не оставлял сомнений — ему недолго гулять на свободе. И, что хуже, если его пока не арестовали, то только потому, что следят, хотят выловить всех, кто с ним связан. А ведь именно в Пскове должны собраться представители различных течений социал-демократии, чтобы создать новый организационный комитет по созыву съезда партии.
Не так давно из Петербурга прибыли два филера, которые, не таясь, следят за ним, даже раскланиваются. Хорошо, что хоть по ночам эти стражи спят и студента прозевали. Видно, придется этого, еще, по существу, мальчика, куда-то переправить. Да не мешкая, завтра же.
Соколов вернулся, когда уже начало светать.
— Занимательная у вас сестра, но в голове полный ералаш. Я посадил ее на ночной поезд до Петербурга. Других поездов не было. И как это мамаша отпустила ее одну? Вы же сами рассказывали, что она боялась отпускать даже под вашим присмотром.
— Попробуй не отпусти — убежит!.. А потом, она ведь к подруге в деревню уехала. Мама еще не знает, что я исключен и выслан.
Лепешинский поделился своими опасениями. Соколов согласился с тем, что Владимира нужно снабдить каким-либо документом, лучше паспортом, и переправить в другой город.
Соколов и Володя ушли: оставаться днем у Лепешинского было небезопасно.
Явочная квартира, где Василий Николаевич хранил чистые бланки паспортов и вообще всю технику, находилась на окраине города, в небольшом домике железнодорожного мастера. Идти туда вместе с Володей нельзя, да и Соколов сам очень редко сюда заходил, обычно встречался с мастером на вокзале.
Оставив Володю на улице, Василий Николаевич вошел в дом. Мастер спал после ночного дежурства. Соколов не стал его будить. Забравшись на чердак, он достал из тайника паспортный бланк. Теперь его нужно заполнить. Но где? Все же придется идти к себе домой. Там он может быстро сфабриковать печать из пятака. И Володю нужно переодеть, в одной рубашке он ехать не может.
Дома было все спокойно. Пока Володя умывался, чистился, Василий Николаевич заполнил паспорт. Теперь его владелец носил фамилию Трегубов. Это была настоящая фамилия, она принадлежала телеграфисту, недавно скончавшемуся от туберкулеза в Великих Луках. Копию этого паспорта привез агент «Искры» Радченко, тот самый «брат директора», о котором упоминалось в жандармском донесении.
Соколов ловко расписался и стал облепливать хлебным мякишем пятак, чтобы оттиснулся один орел, без надписи по ободку. Володя с интересом следил за манипуляциями Соколова.
— Простите, вы хотите поставить на паспорт такую печать? Но ведь печати, собственно, не будет, один орел.
— Достаточно и орла, кто станет присматриваться!
— А у вас не найдется настоящей печати? Я имею в виду оттиска?
— У меня на паспорте настоящая печать.
— Тогда разрешите отрезать маленький кусочек линолеума. Он на полу все равно уже потерся, и совершенно не будет заметно…
— Сделайте одолжение…
Соколов не понял, зачем Володе понадобился линолеум. Володя взял паспорт Василия Николаевича, кусок бумаги и очень быстро перерисовал печать. Затем, отрезав кусок зеленого линолеума, перевел рисунок на его гладкую поверхность. Перочинный нож у него всегда с собой в брюках…
Не прошло и часа, как Володя выгравировал на линолеуме печать с буквами в обратную сторону. Вместо Костромы, которая была на печати Соколова, написал Великие Луки. Смазали матрицу чернилами, приложили.
— Великолепно! Послушайте, Володя, у вас же прекрасная подпольная специальность! Уж раз мы вам доверились, то скажу — мы не одни, в России много подпольных социал-демократических комитетов, и уверяю вас — каждому требуются липовые паспорта с печатями. Бланк достать не так трудно, чиновники, ими ведающие, не щепетильны, продают по рублю, трешке, иногда и дороже. А вот с печатями дело хуже, мы больше пятаками орудуем…
— Так позвольте, я вам нарежу сколько угодно.
Положительно этот дом полон неожиданностей! Соколов узнал юношу. Но куда девалась его толщина? Юноша улыбнулся:
— Свои жиры я оставил в той комнате, забирайте!
Мирон узнал, что здешние транспортеры предпочитают небольшие партии газет перевозить на себе. Они обматывают газетами руки, ноги, туловище. Потом перевязывают тонкой бечевкой. Конечно, в такой упаковке довольно неудобно передвигаться, но зато меньше риска, чем с корзинами или саквояжами. А книжки кладут за пазуху.
— Ох, уж эти корзинки! Однажды я вез одну от границы в Гродно. Извозчик попался — бестия из бестий, принял меня за контрабандиста и всю дорогу шантажировал. Выцыганил все деньги, кроме одной золотой пятерки. Но и ту пришлось сунуть в лапу таможенника. И вот я с корзиной ночью стою на набережной, и хоть вой… В корзине пуда три, я ее и поднять не могу. Денег, нанять извозчика, ни копейки. Пробовал корзину катить — но так докатишься до первого городового. И, знаете, меня выручило обилие карманов в мужском костюме. Я стал их методично вывертывать. И вдруг из одного вылетела монета и зазвенела на мостовой. Я, наверное, минут двадцать шарил рукой по камням, но нашел. К счастью, это оказался пятиалтынный…
Соколов уложил экземпляры «Искры» и книги в саквояж. Нужно было поспешить в Новгород.
Завтра снова в дорогу. Володя и так опоздал на целую неделю. Но это не страшно. А как хочется снова в Петербург, на Васильевский остров! Осенняя столица необыкновенно красива, если, конечно, не идет дождь. И снова лекции, студия. В этом году он решил серьезно заняться гравюрой. Ему нравится ее стилизованные, штрихованные контуры и какая-то лубочность, что ли.
Но это через несколько дней. А сегодня день визитов. Нужно навестить родственников, со всеми попрощаться. К родственникам он успеет, а вот с Лизой они договорились увидеться пораньше утром. Ее родители уехали в свое имение, дома только горничная. Лиза мечтает тоже попасть в Петербург и стать курсисткой. Хорошо бы! Они снова были бы вместе.
Володя едва дождался одиннадцати часов. Лиза обещала после первых уроков удрать из гимназии.
Вот и ее дом. Володя потянулся к ручке звонка, но не позвонил. Дверь открылась, и он нос к носу столкнулся… со старьевщиком! Только курчавый юноша был теперь без мешка и одет не в косоворотку, а в какой-то нелепый костюм. Пиджак чуть ли не до колен, и в него можно завернуть еще двоих таких же юнцов. «Старьевщик» сначала удивленно отпрянул, смутился. Неуклюже подтянул брюки и быстро зашагал прочь. Он тоже узнал Володю. Горничная, стоявшая за спиной юноши, тихо вскрикнула и исчезла.
Володя вошел в дом. Навстречу выпорхнула Лиза:
— Заходи, заходи… Дома никого, а гости нашей горничной сейчас уйдут.
«Гости? — подумал Володя. — Значит, их много?» В гостиной какой-то кряжистый мужчина застегивал саквояж. Он мельком взглянул на Володю и не то поклонился, здороваясь, не то попрощался. Наверное, попрощался, так как через минуту его уже не стало.
— Ну что ты стоишь, словно увидел привидение! Это родственники Сони. Тот, что помоложе, бывал у нее несколько раз, а вот этот какой-то странный, он, видно, впервые в приличных домах и до ужаса напугал Мими…
Володя ничего не ответил. Лиза, конечно, не догадывается, что в отсутствие ее родителей их дом служит явкой для подпольщиков! «Родственники»! Сказать ей? Может быть, и нужно сказать правду. Но только Володя открыл рот, как вспомнил — ведь в саквояже, наверное, унесли литературу, которую он привез из-за границы…
Нет, лучше уж он помолчит. Сегодня ему меньше всего хочется расстраивать Лизу.
Неаккуратно получилось. И как это он не заметил, что в доме барышня, а не одна горничная! Этот кавалер, конечно, из «благородных». Наверное, студент или вольный художник — волосы длинные и одет небрежно. И он не поверил в «родственников». А почему, собственно?
Мирон не стал искать разгадок. В Пскове нужно предупредить, что эта аристократическая явка ненадежная, хотя он почему-то уверен, что на сей раз все обошлось благополучно.
Когда-то «молодший брат» Великого Новгорода, Псков ныне стал чем-то вроде дальнего пригорода Петербурга и посему окончательно захирел.
Владимир Прозоровский вот уже второй день бродит по городу и никак не может настроиться на тот немного торжественный лад, который уместен, когда встречаешься с живыми памятниками древности.
Но в том-то все и дело, что эти знаменитые монастыри, соборы, палаты не живые. Только при очень большом усилии можно представить вечевые сходы, псковскую вольницу, в общем, тот дремучий, исторический Псков. Хотя нет, он не совсем прав. Вольницу в Пскове попечением столичных жандармов сохранили. За эти два дня Володя насмотрелся на нее. Правда, она чем то напоминает Запорожскую Сечь. Новоявленные сечевики одеты в живописные студенческие мундиры. Но озорства хватает, а уж кричат так, как, наверно, не кричали в древнем Пскове на вечевых сборищах.
И Володя тоже принадлежит к студенческому куреню.
После студенческих беспорядков в Петербурге его выслали в этот город. Да еще и под надзор полиции. Оказывается, тот жандарм на границе не для красного словца припугнул — донесение о попытке провоза литературы студентом Академии художеств пришло в столицу, в департамент полиции, и на В. Прозоровского была заведена папка. Он сам ее видел. Тощая папочка. Теперь в ней прибавилось документов.
Пока сидели в Крестах, человек по двадцать в одной камере, весело было. Пели песни и жестоко спорили. Только в тюрьме Володя понял, что он почти ничего не знает о революционном движении в России, его лидерах, его течениях.
И было стыдно. Хотелось слушать и слушать, набираться ума-разума. И он слушал. Но многого не понимал. Его пытались втянуть в споры. Он отмалчивался. И на него махнули рукой, и это тоже было очень обидно. Все «понимающие» и «непонимающие» получили поровну — высылку. Только некоторых просто выслали на родину, и не под полицейский, а под родительский надзор. А его и еще нескольких — сюда, в Псков. Три раза в неделю он должен являться в участок, отмечаться. Унизительная процедура! А как были удивлены его однокамерники, когда узнали, что за этим художником-тихоней, маминым сынком, уже числится провоз литературы.
Домой он еще не писал, но Зинаиде записку с товарищем переправил — она поймет. Да и поостеречься ей тоже не грех. А вот Лиза — поймет ли?
Володя гонит мрачные мысли. Квартиру он себе подыскал, деньги пока имеются. Но нужно работать. За этот год он очень преуспел в гравюре. Что ж, и в Пскове можно достать подходящее дерево или линолеум — инструменты у него есть. И все же теперь он уже не тот Володя-романтик. Ведь недаром русские революционеры величают тюрьмы университетами. И для него Кресты были университетом. Наверное, теперь он уже не сможет жить только ради искусства, не сможет стоять в стороне, когда улицы полны демонстрантов с красными флагами. Но ему еще нужно решить, с кем он — с молодыми народовольцами — социалистами-революционерами или с социал-демократами. Ведь он даже не мог ответить на вопрос жандармского следователя, какую литературу провозил год назад через границу.
Городские заборы, тумбы расцвели афишами: «В зале городского театра состоится спектакль «Контрабандисты». Сочинение г-на Суворина».
Местная интеллигенция, армия поднадзорных переполошились. Как же, газеты уже давно донесли весть о крупных скандалах, которые сопровождали постановку этого спектакля на подмостках различных русских городов. Пьеса явно провокационная, с антисемитским душком.
Володя поначалу не собирался идти в театр — ему претили такие постановки. Но незадолго до премьеры к нему заскочил знакомый студент, рассказал, что местная интеллигенция собирается освистать спектакль и вообще будет заваруха. Оставил билет и свисток. Теперь, если он не пойдет, все сочтут за труса, отвернутся. А с другой стороны, если и впрямь начнется заваруха? Ведь он «поднадзорный». Ввяжется в скандал — не миновать участка. И уж псковская полиция не упустит случая избавиться хотя бы от еще одного «беспокойного элемента». Отправят по этапу куда-нибудь к черту на рога…
Плохо то, что Володе не с кем посоветоваться. Ведь он далеко не уверен, что скандал в театре — тоже проявление революционности. Разве мало освистывали постановок? Что ж, каждый такой театральный эксцесс прикажете считать антиправительственной демонстрацией?
Трудные размышления были прерваны неожиданным стуком.
— Володя, Володя, вы спите? К вам барышня пожаловали!
Барышня? Володя торопливо натягивает мундир прямо на нижнюю рубашку, кое-как закрывает кровать одеялом. Но не успевает причесаться. Дверь распахивается без стука.
— Зинка!
Да, это была сестра. Она и смеется и предательски трет глаза. Но как хорошо, как легко и радостно сразу стало на душе!
— Зинка, чертушка, да каким ты духом очутилась здесь?
— Уж конечно, не тем, каким ты! Ты что, забыл? Ведь у нас каникулы. Вот я и отпросилась у маман в деревню к подруге. А сама сюда…
— Ну, ты у меня просто героиня. Жанна д’Арк!..
— Не говори глупостей! Я приехала не ради твоих комплиментов. Хочу тебя предупредить…
Зинаида вдруг замолчала. Тихо подошла к двери, внезапно распахнула. Никого.
— У нас в Вильно такие события, такие события! Весь город только и говорит об арестах. Так вот, имей в виду — арестовали твоего старьевщика! Не делай большие глаза. Думаешь, я не подсмотрела, как ты клал ему в мешок литературу?
— Подожди, подожди! А ты откуда знаешь, что его арестовали?
— Знаю. Ведь со мной вместе учится дочь нашего жандармского начальника. У нее умерла мама, и Верка дома за хозяйку. Отец ей доверяет убирать даже свой кабинет. А потом, она часто слышит, о чем он разговаривает со своими чинами.
— Да, но почему ты решила, что арестован именно старьевщик? Ведь ни ты, ни я, ни твоя Верка — мы не знаем ни его имени, ни его клички.
— А вот и врешь. Верка сама слыхала, как отец говорил: «Старьевщика» сегодня возьмут в поезде…»
— Ты что ж, все рассказала этой Верке? Ты с ума сошла!
Зина обиделась. За кого он ее принимает? Хотя Вера и настоящая подруга, к тому же она очень переживает, что ее отец жандарм, но Зина никому ни слова не говорила. Верка сама рассказывала и охала: вот ведь до чего дошло — старьевщики помогают революционерам!
— Я последнее время часто хожу к Вере делать уроки, а сама присматриваюсь, прислушиваюсь. О тебе ведь, дураке, пекусь!
Володя не знал, смеяться ему или как следует отругать сестру. Как она ему напоминает того желторотого птенца, которым он сам был еще год назад! Но откуда у девчонки такая смелость и такая заинтересованность? Казалось, все должно быть наоборот. Дочь состоятельных, чиновных родителей. Окончит гимназию, затем какой-либо институт, выйдет замуж — помещица, генеральша.
Зина словно угадала, о чем думает брат. Как-то очень тихо но убежденно произнесла:
— В России родились и Софья Перовская, и Фигнер…
Нет, Володя не вспомнил сейчас этих имен. Он был далек от сравнений. А вот напомнить этой якобинке о судьбе Перовской, пожалуй, будет уместно.
Целый день брат и сестра ругались, спорили. Забываясь, повышали голос, потом испуганно умолкали.
В конце концов Володя выяснил, что Зинаиде действительно удалось выведать у подруги кое-какие, очень отрывочные, сведения. Причем Зину интересовал только Псков. Она даже сочинила целую романтическую историю: якобы в Женеве познакомилась с одним технологом, потом переписывалась. А вот теперь его выслали в Псков. История, конечно, была шита белыми нитками, но Вера только ахала и усердно искала среди отцовских бумаг упоминания о Пскове. Увы!
— Только один раз была интересная бумага, в ней упоминались Вильно и Псков. Вера дала мне ее даже списать, и я сказала, что в бумаге есть фамилия человека, которого вспоминал мой технолог…
Зина вытащила листок, вырванный из ученической тетради. Аккуратным почерком гимназистки, всегда имевшей по чистописанию хорошие отметки, было написано:
«После ликвидации в декабре минувшего года в СПБ и Вильне… главных тогда руководителей подпольного революционного сообщества «Искры» деятельность названной организации на время приостановилась; но уже в конце февраля текущего года совершенно агентурным путем были получены сведения, что оставшиеся на свободе члены вновь пытаются организовать и восстановить прерванные ликвидацией связи как в СПБ, так и во многих других центральных пунктах империи. Согласно этим указаниям, главными организаторами вновь формирующейся группы явились: некий «Аркадий», он же «брат директора», путешествующий по империи в качестве уполномоченного от заграничного комитета группы «Искры», и постоянно проживающий в Пскове статистик местной земской управы отст. губ. секр. Пантелеймон Николаевич Лепешинский, уже отбывший наказание в Вост. Сибири по делам организации Союза Борьбы за Осв. раб. класса в 1895 г. В отношении последнего имелись определенные указания, что он заведует транспортировкой подпольных изданий «Искры».Лепешинский — такую фамилию Володя слышал здесь, в Пскове. Что касается «брата директора», конечно, это кличка, которую знают только те, кому положено знать. Но, если охранка добралась до Пскова, если шпики знают о Лепешинском, значит, его со дня на день могут арестовать. Нужно предупредить. Убедить скрыться…
Но Володя не знает Лепешинского в лицо, не знает, где он живет, где работает. А расспрашивать… И все же придется спросить у знакомых студиозусов. Они все знают.
— Зина, подожди меня здесь и никуда не выходи! И дай, пожалуйста, твой листок.
— Володя, что ты задумал? Если этот листок найдут у тебя…
— Ладно, не нужно листка. Я скоро вернусь…
Володя отсутствовал часа два. А Зинаида спала. Как она ни боролась с дремотой, сон одолел.
Володя не стал будить сестру. Он вернулся довольный, хотя и встревоженный. Из осторожных расспросов «высланных» он узнал, что действительно Лепешинский живет в Пскове, работает в местной статистике.
Но если сейчас прямо пойти к нему, то можно и навредить. В последнее время псковские жандармы проявляют активность. В город наехали опытные шпики из какого-то «летучего отряда». Друзья посоветовали завтра невзначай встретиться с Лепешинским в театре. Это никому не бросится в глаза. Интересно, откуда они знают, что завтра Лепешинский обязательно будет на спектакле? И почему они догадались, что Володе нужно с ним встретиться?
Видимо, беседуя с приятелями, он проговорился. Значит, конспиратор из него никудышный. А ведь когда вел разговор, то ему казалось, что его вопросы — верх тонкости, остроумия… Зазнайка!
Володя лишний раз убедился в том, что в делах нелегальных первый порыв, необдуманное действие могут привести к очень печальным результатам. Но теперь пути к отступлению отрезаны. Завтра он пойдет в театр. Завтра, если ничего не случится, ему покажут Лепешинского, и он расскажет ему о доносе охранки. Приняв такое решение, Володя вдруг вспомнил о сестре. Пока она спит, он выучит наизусть донос и сожжет эту бумагу. Зина в театр не пойдет. Ведь там ожидается скандал, а с ее характером… Мало ли что эта взбалмошная барышня может натворить.
У подъезда театра давка. Городовые охрипли. Контролеры еле держат публику. Но даже им неизвестно число безбилетников, проникших в театр.
Володя буквально прорвался в зал. Зал!.. Конюшня, казарма, но только не театральный зал. Десяток рядов стульев. А за ними галерка. Володя привык к тому, что галерка — это третий или четвертый ярусы. В Пскове ярусов нет, нет ни бельэтажа, ни даже амфитеатра.
И только перед спектаклем в фойе оборудовали гардероб.
У Володи место стоячее. Но вот потух свет, и поднялся занавес. Зрители мгновенно затихли. Какой-то тщедушный актеришка двинулся к рампе, — видно, пьеса начиналась с монолога.
Он даже успел что-то произнести. Володя не расслышал. Откуда-то из задних рядов раздался разбойничий посвист, затопали десятки ног.
— Пожар! Горим! Ратуйте, православные!..
Что тут поднялось! Женщины визжат, мужчины ругаются!
Перекрывая этот шум, кто-то взывает:
— Граждане, внимание!.. Одну минуту внимания!..
Володя обернулся на голос. В этот момент его дернул за рукав знакомый студент.
— Свисти, черт тебя раздери! А тот, что говорит, и есть Лепешинский!
Лепешинский! Бородатый, могучий, а рядом с ним какой-то коренастый мужчина отбивается от городовых. Блюстители висят у него на руках, схватили в обхват. Они пытаются лишить этого богатыря «свободы передвижения и свободы действия». Ага, с ним не так-то просто справиться! Только теперь Володя заметил, что в зале полно полицейских и молодцев в штатском. Их принадлежность к сословию шпиков не вызывает сомнения.
Забыв обо всем, Володя ринулся в гущу дерущихся. Вот уж кто-то съездил его по уху, кого-то и он зацепил кулаком…
По сцене бегают актеры. Кричат. С примадонной обморок. Около рампы стоит дородная дама из купчих и отвешивает увесистые оплеухи полицейскому унтеру. Блюститель щупленький, он никак не может вырвать свой воротник из цепких лап разгневанной фурии.
Зрители обернулись спинами к сцене. И только те, кто стоял за стульями, уже никуда не могли оборачиваться.
Володя успел заметить, что из-под Лепешинского выбили стул. Городовые заломили ему руки… Володя рванулся на помощь…
Спины, локти… И неожиданно знакомое лицо. Губы прилипли к свистку, щеки надуты, как у полкового трубача. Кто это? И внезапно прозрение: «родственник» горничной!
Володе съездили еще раз в ухо. Взвизгнув, он ринулся головой вперед!
Расталкивая зрителей, с зычными окриками «посторонись!» дюжие городовые тащат под руки Лепешинского к выходу. «Родственник» уже не в силах стряхнуть с себя двух прилипших к нему молодцев.
Володя все еще свистит, все еще работает локтями, кулаками.
— Господин студент! — Чья-то тяжелая рука ухватила за плечо.
Володя вырвался. Мундир остался на «поле боя»…
В окно тихонько постучали. Соколов посмотрел на Лепешинского. Пантелеймон Николаевич пожал плечами. Опасаться полиции или жандармов не приходилось — ведь их только что отпустили из участка после составления протокола.
Лепешинский открыл. В комнату вошел молодой человек. Вид у него был совершенно истерзанный. Пальто накинуто на рубашку, нос распух. Юноша тихо прикрыл за собой дверь, но стеснялся подойти к столу. Лепешинскому пришлось насильно усадить его.
— Простите, что так… среди ночи. У вас в окне свет. Я на минутку, я не мог не прийти… Вы ведь Лепешинский, да? Не спрашивайте, как я узнал, это неважно… но я знаю, что жандармам известна ваша роль в деле «Искры»…
Володя говорил сбивчиво, но донесение запомнил слово в слово.
Соколов заволновался. Пантелеймону Николаевичу угрожает арест. А тут еще эта глупейшая драка. Видно, и этот молодой человек участвовал в ней.
Володя подтвердил. Только теперь Василий Николаевич как следует разглядел его. Какое знакомое лицо!
— А ведь мы где-то встречались с вами. Может быть, здесь?
— Нет, мы встретились всего один раз. Я знаю, вы увозили тогда литературу. Помните, в этом доме была еще обезьянка…
Напомнил, и самому стало как-то грустно. Наверное, поэтому и не заметил, как «родственник» насторожился. А Соколов действительно был неприятно поражен. Этот неизвестно откуда взявшийся юнец слишком много знает. Не провокация ли? Василий Николаевич внимательно оглядел Володю, словно в его внешнем облике можно было найти ответ.
И Володя понял: ему не верят. Слишком много совпадений. А ведь эти люди все время живут под неусыпным надзором полиции. Лепешинский уже был в Сибири, в ссылке. Они вправе относиться подозрительно ко всякому. Но разве он похож на провокатора? Какая глупость!
— Вы не думайте, я не шпик, меня самого исключили из Академии художеств и выслали сюда под надзор. А что вы увозили тогда нелегальную литературу и газеты, я знаю потому, что сам их привез из-за границы…
Володя, торопясь, глотая слова, рассказал о своих одиссеях. Когда он дошел до приезда в Псков сестры, вспомнил: Зина одна, ждет его, беспокоится, а может быть, там уже полиция — ведь вместе с мундиром в руки блюстителей попал и его паспорт! Он сумел затеряться в давке, даже пальто с вешалки ему выдали — удивительно, номерок оказался в кармане брюк. Потом он долго мерз около участка, куда увели Лепешинского. Их отпустили ночью, и он теперь уже, как настоящий филер, следил, куда пошел Лепешинский, стоял под его окном, не решаясь постучать. Володя рассказал о своих опасениях и насчет сестры.
— Так что же вы, батенька, в самом деле? Нет, нет, постойте. Вам самому идти не следует. Скажите адрес, хотя и темно, авось найду. И не обессудьте, сестру вашу немедленно отвезу на вокзал… и домой! Честное слово, если бы я сам не был свидетелем всего случившегося, ей-ей, не поверил бы. Вашей сестре еще рано заниматься такими вещами. Она это делает из озорства, а может таким образом искалечить себе всю жизнь, как это сделали вы.
Соколов был не на шутку рассержен. И на себя тоже. Оказывается, его могли преспокойно проследить. И на будущее наука — не доверять явкам в барских квартирах.
Соколов ушел. Лепешинский и Володя с тревогой ожидали его возвращения. Пантелеймон Николаевич нервничал еще и потому, что донос жандармов, который так фантастически стал ему известен, не оставлял сомнений — ему недолго гулять на свободе. И, что хуже, если его пока не арестовали, то только потому, что следят, хотят выловить всех, кто с ним связан. А ведь именно в Пскове должны собраться представители различных течений социал-демократии, чтобы создать новый организационный комитет по созыву съезда партии.
Не так давно из Петербурга прибыли два филера, которые, не таясь, следят за ним, даже раскланиваются. Хорошо, что хоть по ночам эти стражи спят и студента прозевали. Видно, придется этого, еще, по существу, мальчика, куда-то переправить. Да не мешкая, завтра же.
Соколов вернулся, когда уже начало светать.
— Занимательная у вас сестра, но в голове полный ералаш. Я посадил ее на ночной поезд до Петербурга. Других поездов не было. И как это мамаша отпустила ее одну? Вы же сами рассказывали, что она боялась отпускать даже под вашим присмотром.
— Попробуй не отпусти — убежит!.. А потом, она ведь к подруге в деревню уехала. Мама еще не знает, что я исключен и выслан.
Лепешинский поделился своими опасениями. Соколов согласился с тем, что Владимира нужно снабдить каким-либо документом, лучше паспортом, и переправить в другой город.
Соколов и Володя ушли: оставаться днем у Лепешинского было небезопасно.
Явочная квартира, где Василий Николаевич хранил чистые бланки паспортов и вообще всю технику, находилась на окраине города, в небольшом домике железнодорожного мастера. Идти туда вместе с Володей нельзя, да и Соколов сам очень редко сюда заходил, обычно встречался с мастером на вокзале.
Оставив Володю на улице, Василий Николаевич вошел в дом. Мастер спал после ночного дежурства. Соколов не стал его будить. Забравшись на чердак, он достал из тайника паспортный бланк. Теперь его нужно заполнить. Но где? Все же придется идти к себе домой. Там он может быстро сфабриковать печать из пятака. И Володю нужно переодеть, в одной рубашке он ехать не может.
Дома было все спокойно. Пока Володя умывался, чистился, Василий Николаевич заполнил паспорт. Теперь его владелец носил фамилию Трегубов. Это была настоящая фамилия, она принадлежала телеграфисту, недавно скончавшемуся от туберкулеза в Великих Луках. Копию этого паспорта привез агент «Искры» Радченко, тот самый «брат директора», о котором упоминалось в жандармском донесении.
Соколов ловко расписался и стал облепливать хлебным мякишем пятак, чтобы оттиснулся один орел, без надписи по ободку. Володя с интересом следил за манипуляциями Соколова.
— Простите, вы хотите поставить на паспорт такую печать? Но ведь печати, собственно, не будет, один орел.
— Достаточно и орла, кто станет присматриваться!
— А у вас не найдется настоящей печати? Я имею в виду оттиска?
— У меня на паспорте настоящая печать.
— Тогда разрешите отрезать маленький кусочек линолеума. Он на полу все равно уже потерся, и совершенно не будет заметно…
— Сделайте одолжение…
Соколов не понял, зачем Володе понадобился линолеум. Володя взял паспорт Василия Николаевича, кусок бумаги и очень быстро перерисовал печать. Затем, отрезав кусок зеленого линолеума, перевел рисунок на его гладкую поверхность. Перочинный нож у него всегда с собой в брюках…
Не прошло и часа, как Володя выгравировал на линолеуме печать с буквами в обратную сторону. Вместо Костромы, которая была на печати Соколова, написал Великие Луки. Смазали матрицу чернилами, приложили.
— Великолепно! Послушайте, Володя, у вас же прекрасная подпольная специальность! Уж раз мы вам доверились, то скажу — мы не одни, в России много подпольных социал-демократических комитетов, и уверяю вас — каждому требуются липовые паспорта с печатями. Бланк достать не так трудно, чиновники, ими ведающие, не щепетильны, продают по рублю, трешке, иногда и дороже. А вот с печатями дело хуже, мы больше пятаками орудуем…
— Так позвольте, я вам нарежу сколько угодно.