В данном случае, вероятно, уместно было бы вызвать с берега лоцмана. Но Грибов не сделал этого.
   Он приказал передать семафором: «Прошу разрешения лоцмана не брать. На мостике — практикант. Не хочу портить характер будущего офицера!»
   И Шубин навсегда запомнил это…
   Он отмахнул рукой плававшие над столом клубы дыма, заглянул в лицо Павлову:
   — Ну-ну! Не будем падать духом. Будем трезво рассуждать. Если не мы с тобой виноваты, то кто же тогда виноват? Компас?
   Да, выбор невелик: либо командир катера, либо компас.
   — Кстати, вспомни, мы шли на одном магнитном! Гирокомпас выбыл из строя еще на подходе к притопленному кораблю.
   Павлов угнетенно кивнул.
   Итак, на подозрении магнитный компас!
   Шубину представилось, как Грибов в задумчивости расхаживает взад и вперед у своего столика в аудитории.
   «Разберем, — начинает он, — случай с бывшим курсантом нашего училища Шубиным. Будем последовательно исключать одно решение за другим…»
   Далее Грибов сказал бы, наверное, о пейзаже.
   «На войне, — учил он, — пейзаж перестает существовать сам по себе. Все, что совершается в природе, может влиять на ход событий и должно обязательно приниматься в расчет навигатором».
   Но что совершалось в природе перед аварией? Море было штилевое. Из-за туч проглядывала луна.
   Если бы компас соврал где-нибудь на Баренцевом море, полагалось бы учесть в догадках северное сияние.
   С давних времен сохранилась поморская примета:
   «Матка (компас) дурит на пазорях», то есть при северном сиянии. Ведь сполохи на небе подобны зарницам: те возвещают о грозе, эти — о магнитной буре. Порыв магнитной бури, бушующей в высоких слоях атмосферы, невидимое «дуновение» может коснуться стрелки магнитного компаса и отклонить ее, а вслед за нею и корабль от правильного курса.
   Но авария произошла не на Баренцевом, а на Балтийском море. Здесь северные сияния редки.
   Так что же повлияло на компас?
   Робкий стук в окно.
   — Кто?
   — Боцман беспокоит, товарищ гвардии капитан-лейтенант! Ужинать будете с товарищем гвардии лейтенантом?
   — Хочешь есть, Павлов? Нет? И я нет. Спасибо, Фаддеичев, не надо ничего!
   — Как же так: и обедали плохо, и ужинать не будете?..
   Долгий соболезнующий вздох.
   — Англичанину передать, чтобы завтра пришел?
   — Да! Завтра. Все завтра!
   Слышно, как боцман топчется под окном. Потом тяжелые шаги медленно удаляются.
   Через полчаса опять стук, на этот раз в дверь.
   — Кто там еще?
   — Откройте! Я.
   Князев перешагнул через порог и остановился:
   — Ух! Накурили как! Что же без света сидите? Вечер на дворе!
   Павлов встал и зажег керосиновую лампу под старомодным четырехугольным колпаком. Полосы дыма медленно поползли мимо лампы к открытой форточке.
   — Не надумали еще?
   — Кружим пока, — неохотно ответил Шубин. — Ходим вокруг да около.
   — Вокруг чего?
   — Да компаса магнитного. Вокруг чего же еще?
   — Ага! Ведь вы при одном магнитном остались. Гирокомпас-то растрясло?
   — Вышел из строя, пока нас самолет гонял. То и дело стопорили ход.
   Пауза.
   — Не сдвинули ли мягкое железо?
   — На выходе я определял поправку. Компас был исправен.
   — Может, в карманах было что-нибудь, что могло повлиять на девиацию: нож, ключи, цепочка?
   Мысленно Шубин и Павлов порылись в карманах. Нет, металлического во время похода не было ничего.
   Шубин невесело усмехнулся:
   — Вспомнил шутку профессора Грибова, единственную, которую слышал от него за четыре года обучения:
   «Без опаски можно подходить к компасу только в одном-единственном случае — обладая медным лбом. Медь не намагничивается».
   — Слушай! — Князев быстро повернулся к Павлову. — А не взял ли ты случаем какой-нибудь металлический трофей?
   Шубин насторожился:
   — Что имеешь в виду?
   — Почему-то вообразилась ракетница. Мог же Павлов взять на транспорте что-нибудь на память. Ну, скажем, ракетницу. Потом по рассеянности положил ее рядом с магнитным компасом и…
   — Какие там ракетницы, что вы! — Павлов обиженно отвернулся. — Совсем меня за мальчика считаете.
   — Да, металлического не взяли ничего, — подтвердил Шубин. — Боцман лишь немного компота прихватил. Но ведь компот не влияет на девиацию.
   Никто не улыбнулся его шутке.
   — Минные поля! — торжественно изрек Князев. — Компасы врут на минных полях.
   — Но их не было на пути. В Ригулди остались карты минных постановок. Я смотрел.
   Павлов выдвинулся вперед и с ходу понес чепуху. Он забормотал что-то о секретном магнитном оружии.
   Князев только вздохнул. Но Шубин слушал, не прерывая. Пламя в лампе мигало и подпрыгивало. По стенам раскачивались длинные тени, похожие на косматые водоросли.
   — Не меняют ли немцы, — говорил Павлов, — магнитное поле у берега? Не уводят ли корабль с помощью какой-то магнитной ловушки на прибрежные камни?
   — Гм! — сказал Князев.
   — Нет, вы вдумайтесь! Немцы знали о предстоящем отступлении. Вот и спрятали у берега нечто вроде магнитного спрута. Условно называю его спрутом. Но, возможно, у него были такие щупальца, особые антенны, что ли. Когда корабли проходили мимо, то попадали в зону его действия…
   Павлов поднял глаза на своих собеседников и осекся. Шубин молчал. Но лицо Князева сморщилось, словно бы он хлебнул какой-то кислятины.

 

 
   Под утро Павлов и Князев, внезапно онемев, повалились ничком на свои койки. Головоломка со «спрутом» вымотала их сильнее, чем иная торпедная атака.
   Шубин еще немного посидел у стола, потом встал и потушил лампу. За окном светало.
   До назначенного адмиралом срока осталось каких-нибудь три с половиной часа. А дальше — позор на всю бригаду, снятие с должности и суд!
   Но Шубин, стиснув зубы, упрямо поворачивался спиной к этой страшной мысли. Пока нельзя переживать, зря расходовать нервную энергию. Всего себя надо сосредоточить на решении проклятой головоломки!
   Павлов и Князев, накрывшись шинелями, оглушительно храпели наперегонки. Расслабляющее тепло стояло в комнате, как вода в сонной заводи.
   Шубин открыл окно. Крепким октябрьским холодком пахнуло оттуда. Он поежился и, накинув шинель, присел на стул у окна. Что-то недовольно пробурчал Павлов за спиной, по-детски почмокал губами и натянул шикель на голову.
   Аккуратно выметенная улица перед домом еще пуста. Грибов как-то упоминал о том, что по субботам чистюли эстонки «драят медяшку», то есть чистят ручки дверей, — совсем как на флоте.
   Эх, профессора бы сюда! С ним бы поговорить по душам! Он нашел бы чего присоветовать. Порылся бы в своей папке со всякими штурманскими головоломками, поколдовал бы над нею и вытащил что-нибудь такое, что, на удивление, подходило бы к данному случаю.
   Шубин представил себе, как профессор раскладывает перед собой на столе портсигар, авторучку, блокнот, еще что-то. Затем снимает пенсне и, коротко дохнув на стеклышки, начинает протирать их неторопливыми, округлыми движениями.
   Это он делает на каждом экзамене. А Шубин чувствует себя сейчас точь-в-точь как на экзамене.
   Странно, однако, видеть Грибова так близко без пенсне. Глаза, оказывается, у него добрые, усталые, в частой сеточке стариковских морщин.
   «Не собираюсь выгораживать вас, — ворчливо говорит он. — Не стал бы выгораживать в таких делах родного сына, если бы у меня был сын…»
   «Понимаю, Николай Дмитриевич…»
   «Подождите, я не кончил! Конечно, причина вне вас! („Как странно, — удивляется Шубин. — Почти то же и в тех же выражениях я давеча говорил Павлову“.) Продолжайте искать, товарищ Шубин, придирчиво осматриваясь! Вот, например, эти… ящики! Они мне представляются сомнительными».
   «И мне, товарищ профессор!»
   Но это уже сон. Шубин крепко спит, уронив усталую голову на подоконник.
   Голос Грибова настойчиво перебивают два других голоса: азартный, с петушиными нотками — Павлова и размеренно-рассудительный — Князева.
   На фоне этого спора идут сны, причудливые, тревожные.
   То представляется жадный магнитный спрут, новейшее секретное оружие, ловушка для кораблей, о которой толковал Павлов. То — якорные мины, поставленные у берега Хиума и двусмысленно покачивающие своими круглыми головами на длинных шеях — минрепах. То — корабль-призрак, накренившийся на борт, с обвисшим флагом, на котором скалится череп с перекрещенными костями, похожими на свастику.
   И тут же кувыркаются, как дельфины, ящики с консервами. Выглядят на море несуразно, как это часто бывает во сне, и все же многозначительно!
   Вдруг четыре эти видения заколыхались, завертелись, слились воедино.
   Но Шубину было еще невдомек, что замысловатый гибрид из ящиков, корабля, мин, «спрута» и есть разгадка недавней аварии…

 

 
   Шубин понял это, когда проснулся. Как открыл глаза и увидел залитую неярким октябрьским солнцем улицу, так и понял! Разгадка пришла к нему на цыпочках, пока он спал.
   Консервы! Почему именно консервы должны были находиться в тех ящиках, которые боцман «прихватил» с транспорта? Ведь их даже не вскрыли, так невскрытыми и выбросили за борт!
   Кроме того, трудно предположить, что большой транспортный корабль был загружен одними консервами. Гарнизон на Моонзундском архипелаге нуждался не только в консервах. Он прежде всего нуждался в боезапасе, то есть в снарядах, патронах, гранатах и прочих изделиях из металла. А это существенно меняло дело.
   Шубин заорал изо всех сил:
   — По-одъем!
   Князев и Павлов всполошенно вскинулись. Они глядели на Шубина во все глаза, нашаривая ботинки под койками.
   — Ящики? Какие ящики? Их выбросили за борт у Ристна, эти ящики.
   — Но до Ристна они с нами были? Верно? Металл, который находился в них, отклонял стрелку нашего компаса!
   — Металл? Вы говорите: металл? Какой металл?
   — А вот этого не знаю пока. Но буду знать!.. В девять утра Шубин был у адмирала. Тот встретил его неприветливо.
   — Подготовили объяснение?
   — Никак нет! Прошу отсрочки — до возвращения разведчиков с притопленного транспорта.
   И Шубин доложил о своей догадке. Она показалась адмиралу настолько правдоподобной, что он немедленно распорядился дать шифрограмму на транспорт: «Обследовать трюм, уточнить характер груза».
   Но когда еще смогут это сделать разведчики! Конечно, не сразу, и только между делом.
   Днем они не отлучаются от иллюминатора, ночью попеременно дежурят на палубе. Мимо проходят вражеские конвои. Хорошо бы нажать кнопку стреляющего приспособления или гашетку пулемета! Но приходится орудовать лишь радиоключом, выстукивая вызов на базу.
   По этому вызову с площадок срываются в воздух самолеты, а из гавани стремглав выбегают торпедные катера — наперехват вражеских караванов!
   Немцы, понятно, слышат чужую рацию, работающую у них под боком. Но запеленговать ее нельзя: едва радисты пристраиваются к волне, как та пропадает, глубже зарывшись в эфир. Нахальный щебет через некоторое время возникает уже на новой волне и снова мгновенно пропадает. Сигнал очень короткий, условный, передача его занимает несколько секунд, не больше. Уловка эта носит название — «передача на убывающей волне».
   Да, дел у разведчиков хватает и без особого адмиральского поручения.

 

 
   Шубин выходил со своим отрядом в торпедные атаки, исправно топил корабли, в общем, делал то, что должен был делать, но тревога не покидала его. Никогда, пожалуй, не волновался так за высаженных им разведчиков (конечно, исключая случай с Викторией).
   Он представлял себе, как прибой все круче кладет транспорт на борт, как волны с шипением переплескивают через палубу. Мало-помалу море довершает разрушение, начатое советскими самолетами. Транспорт дотягивает последние свои дни, может быть, часы.
   Не развалилась бы раньше времени эта старая бандура!
   Однако немцев вскоре «столкнули» с Саарема, по выражению Шубина. Надобность в пребывании разведчиков на притопленном транспорте отпала. Их сняла наша подводная лодка, которая возвращалась из операции.
   Узнав о том, что разведчики вернулись, Шубин и Павлов со всех ног кинулись к адмиралу.
   Их приняли немедленно.
   У стола адмирала стояли оба разведчика. Они были утомлены, небриты, но с достоинством улыбнулись морякам. На столе, возле письменного прибора, кучей свалены были шарикоподшипники!
   Шубин и Павлов оцепенели, уставившись на них.
   Были они разного диаметра, чистенькие, блестящие, в аккуратной упаковке из промасленной пергаментной бумаги.
   Вот, стало быть, он, опасный металл, который вывел катер на камни!
   — Кавардак такой в трюме в этом, — продолжал докладывать разведчик. — Ящик на ящике, и все перемешались. Попадались некоторые и с консервами, но больше с ними, с шарикоподшипниками!
   — Может, там еще что было, не знаем, — добавил второй разведчик. — Только небольшая часть трюма осталась незатопленной. Мы уж по колено в воде ходили.
   Адмирал обернулся к Шубину:
   — Ты почему-то считал: никель. Опаснее никеля!
   — А вы с Князевым не верили, что спрут, — укорил Шубина Павлов. — Как же не спрут? Только в пергаментной упаковке. И привередливый! Деревянным брезговал, пропускал мимо, а к металлу сразу присасывался своими невидимыми щупальцами.
   — Не просто к металлу! — поправил адмирал. — Только к чувствительной магнитной стрелке!
   Шубин кивнул.
   Не исключено, что от работы электромоторов шарикоподшипники намагнитились. В ящиках они были уложены рядами, а это имело значение для усиления магнитного поля. Приблизившись к месту своей гибели в районе банки Подлой, транспорт, можно сказать, представлял собой уже один огромный магнит.
   — Цепочка из трех звеньев, товарищ адмирал, — сказал разведчик. — Первое звено — корабль, второе — ящики с шарикоподшипниками, третье — магнитный компас на катере. И это еще не все!
   Он подбросил на ладони сверкающий кругляш и быстро повернул его вокруг оси:
   — Полюбуйтесь! На нем клеймо!
   Три буквы стояли на кольце шарикоподшипника: «SKF».
   Шубин присвистнул:
   — «СКФ»! Ого! Это же знаменитая шведская фирма! Шарикоподшипники, выходит, шведские?
   — То-то и оно!
   — А Швеция гордится тем, что полтора века не воюет.
   — Правильно! Люди не воюют. Воюют шарикоподшипники.
   — Само собой! Я и забыл про это, — пробормотал Шубин сквозь зубы. — Бизнес не имеет границ.
   — Каких границ?
   — Я говорю: бизнес не имеет границ, товарищ адмирал! Из-за высоких прибылей Швеция, хоть и нейтральная, помогает Германии против нас.
   — Не вся Швеция! Ее капиталисты! А шведские моряки, наоборот, помогают нашим людям. Были побеги из фашистских концлагерей на побережье Балтики. Беглецов, я слышал, прятали в трюмах шведских кораблей.
   Шубин промолчал. Глаз не мог отвести от «опасного груза», от двойных стальных обручей, внутри которых сверкали шарики, плотно пригнанные друг к другу.
   На этих шариках вертится колесо войны! Не будет их, и остановятся, оцепенеют танки, самолеты, вездеходы, амфибии, грузовые и легковые машины. Разладится весь огромный механизм истребления людей.
   Теперь понятно, почему подводная лодка кружила подле притопленного транспорта. Она охраняла тайну трех букв: «СКФ»!
   А быть может, изыскивались способы как-то выручить, спасти ценный груз. Он, вероятно, направлялся не только для гарнизона Хиума и Саарема, но предназначался также и мощной курляндской группировке.
   Что-то, однако, помешало спасти груз. Вернее всего, не хватило времени. С разгрузкой транспорта не успели обернуться, потому что Советская Армия и Флот наступали слишком быстро.
   «А возможно, это я спугнул подводную лодку, — подумал Шубин. Такая мысль была ему приятна, льстила его самолюбию. — Поединок не состоялся, но все же я спугнул ее!..»
   Во всяком случае, «Летучий Голландец», как всегда, был там, где совершался торг за спиной воюющих, где затевалась очередная подлость, которая должна была продлить войну, а значит, и унести десятки, сотни тысяч человеческих жизней.



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ




1. Один из гвоздей


   Кампания 1944 года закончилась для Шубина на подступах к Павилости в полутораста милях от Кенигсберга. Отряд торпедных катеров был отведен в Ленинград, на зимний перестой. И слово-то до чего унылое: перестой!..
   Вынужденное бездействие плохо отражалось на Шубине. Он делался неуравновешенным, раздражительным, даже капризным — как ребенок, которого оторвали от игр и уткнули лицом в угол.
   В довершение всего они разминулись с Нэйлом!
   Когда Шубин наконец вспомнил об английском моряке, его уже не было в Ригулди. Оказалось, что наиболее ослабленную группу бывших военнопленных — и Нэйла среди них — спешно эвакуировали в тыл.
   Куда? Адрес, адрес! Какой город, госпиталь? Этого эвакуаторы не знали.
   Но что же произошло на реке Арамаке, Аматаке, Акатаре, — словом, на одном из трехсот притоков Амазонки? Что это за светящаяся дорожка, о которой упоминал Нэйл? При каких обстоятельствах встретился он с «Летучим Голландцем»? Какой груз охраняла подводная лодка?
   Молчание…
   С беспокойством и состраданием поглядывала Виктория на непривычно угрюмого Шубина. Она сказала однажды:
   — Будто бы читал книгу и тебя прервали на самом интересном месте, верно? Отозвали по неотложному делу. Потом вернулся, а книгу кто-то унес…
   Зато «Ауфвидерзеен» был тут как тут!
   Когда ум полностью занят работой, посторонним мыслям не протиснуться, в него. Вход всякой мерихлюндии строжайше воспрещен! Но стоит прервать работу, и тут уж изо всех щелей полезет такая нечисть, что хоть волком вой!
   На холостом ходу жернова мыслей перетирают сами себя. Сейчас они под аккомпанемент «Ауфвидерзеен» бесконечно перемалывали одно и то же: тягостные воспоминания о пребывании Шубина на борту «Летучего Голландца».
   Он снова думал о гаечном ключе. Правильно ли сделал, что не пустил его в ход во время своего пребывания на борту «Летучего Голландца»?
   Конечно, не в его, Шубина, характере была такая жертвенная гибель. Он предпочел бы как-нибудь исхитриться и потопить подводную лодку, а самому всплыть, чтобы насладиться триумфом.
   Вдобавок один знакомый подводник разъяснил Шубину, что у него все равно ничего не получилось бы. В каждом отсеке обязательно есть вахтенный.
   — А потом? Тебе не удалось бы задраить обе переборки. Да и тебя услышали бы сверху, с поверхности моря, только в том случае, если бы находились непосредственно над подлодкой.
   Это как будто снимало с Шубина вину. Но жажда мести оставалась неутоленной.
   Виктория проявляла неусыпную заботливость и старалась пореже оставлять его одного. Они часто бывали на людях, ходили в театр, в гости.
   — Старайся не вспоминать! — советовала она. — Ведь это как в сказке: оглянись, и злые чудища, целая свора чудищ, кинутся на тебя сзади и разорвут!

 

 
   Новый год Шубины собрались встретить в Доме офицера.
   Разложив на диване парадную тужурку, Шубин озабоченно прикреплял к ней ордена и медали.
   За спиной раздавался дразнящий шелковый шорох. Это Виктория, изгибаясь, как ящерица, перед трюмо, натягивала узкое длинное платье. Военнослужащие женщины уже появлялись на вечеринках в гражданском платье.
   Потом она, покачиваясь, прошлась по комнате.
   — Какое упоение, не можешь себе представить! Туфли на высоких каблуках!
   — Неудобно же!
   — Все равно упоение! Я так давно не танцевала! Милый, застегни мне «молнию» на платье!
   Но с этой «молнией» всегда возникали задержки, нельзя, однако, сказать, что досадные. Приходилось поправлять прическу, пудрить раскрасневшееся лицо…
   — Мы опоздаем, милый, — шепнула Виктория, не оборачиваясь. Звонок у входной двери был не сразу услышан.
   — Два длинных, один короткий! Позывные Шубиных! Боря, к нам!
   В узкий коридор, а потом в комнату с трудом протиснулось что-то громоздкое, лохматое. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это длинная куртка мехом наружу. Человек внутри куртки был незнаком Шубиным.
   Лишь когда он улыбнулся и сросшиеся на переносице черные брови забавно поднялись, Шубин узнал его. Джек Нэйл, судовой механик, предъявил свою улыбку вместо визитной карточки!
   От удивления и радости Шубин не находил слов. Но гость нашел их, и это были русские слова.
   — Спасибо! — неожиданно сказал он. — Драстуй, товарищ! — Подумав, добавил: — Пожалуйста…
   Он замолчал и улыбнулся еще шире. Пока это было все, чему он научился в России.
   Выяснилось, что некоторое время Нэйл служил в Заполярье, а теперь едет в Москву, в военную миссию, за новым назначением.
   Худое лицо его было гладко выбрито. С клочьями пены и седой бороды он смахнул, казалось, лет двадцать заодно. Подбородок выдвинулся резче. Рот, оказывается, был узким, решительным. Зато заметнее стали морщины.
   — Но вы собрались в гости, — сказал Нэйл, переминаясь у порога с ноги на ногу. — Сегодня все встречают Новый год.
   — Вы встретите его с нами! Мы приглашаем вас в Дом офицера… Но вы не представляете себе, как я рад вам!
   — Не больше, чем я, — вежливо сказал гость. — Что ж, до часа ночи я в вашем распоряжении. В час тридцать отходит мой поезд.
   — А сейчас двадцать два! Когда же успеем поговорить? Ведь вы не досказали еще об этой реке, притоке Амазонки.
   Шубин умоляюще посмотрел на Нэйла, потом на Викторию.
   Она не могла видеть его умоляющим.
   — Мы останемся дома, только и всего! — объявила она, скрывая огорчение под улыбкой. — Я сымпровизирую ужин. Мистер Нэйл извинит нас за скромность угощения.
   Шубин радостно объявил, что у него есть НЗ[27]. В ответ Нэйл, ухмыляясь, вытащил из кармана плоскую флягу:
   — Думал, чокнусь сам с собой в поезде, если не застану вас в Ленинграде. Адрес дали североморские катерники, но, как говорится, без гарантии. Бренди, правда, слабоват.
   Он признался, что всем напиткам на свете предпочитает русскую водку.
   — Так же крепка, как ваши морозы и ваша дружба, — значительно сказал он.
   Подавив вздох, Виктория сменила парадные туфли на растоптанные домашние, подвязала фартук и принялась хозяйничать.
   А мужчины, улыбаясь, уселись друг против друга. Происходил тот традиционный обряд, который обычно предшествует беседе двух друзей, встретившихся после долгой разлуки: обоюдное похлопывание по плечу, подталкивание в бок, радостные возгласы и бессмысленный смех.

 

 
   — Я не могу понять ваше лицо, — сказал Шубин, задумчиво всматриваясь в Нэйла. — Сколько вам лет?
   — Сорок шесть.
   — Когда вы улыбаетесь, вам можно дать меньше. Но в концлагере я думал, что вы ровесник Олафсону.
   — Это не только концлагерь. Это еще и Шеффилд. Нэйл задумчиво разгладил ладонью скатерть:
   — Вас интересует Аракара, один из притоков Амазонки. Но ведь я шел к ней издалека, из Шеффилда. Отправная точка в моей биографии — Шеффилд.
   Если вы ничего не узнаете о нем, то не поймете, почему я, оружейник и потомок оружейников, стал моряком, бродягой, и в тысяча девятьсот сорок втором году, в разгар войны, очутился в нейтральной Бразилии.
   Итак — Шеффилд. Он расположен в графстве йоркшир, которое славится не только своими свиньями, но и своей сталью. В прошлом веке там обосновались Армстронги и Виккерсы. Следом пришли и мы, Нэйлы. Да, мы пришли за ними, но наши семьи, как говорится, не ладили между собой… — Он мрачно усмехнулся: — Ведь «Нэйл» по-английски значит «гвоздь». А как гвозди могут относиться к молотку или руке, которая держит этот молоток?
   Мужчины в нашей семье умирали, не достигнув сорока лет. Я один, как видите, перевалил этот рубеж. Обманул своих хозяев, потому что вовремя сбежал от них.
   Вы скажете, что мои отец и дед, квалифицированные рабочие, получали большое жалованье и премии за срочность? Да! Когда отец, надев в воскресенье котелок и праздничный сюртук, под руку с матерью шел в церковь, нищие говорили ему: «Сэр!»
   Родители имели коттедж и небольшой счет в банке. Но это была крупица по сравнению с тем, что выручали на производстве оружия Армстронги и Виккерсы. Они были главными убийцами. Конечно, и мы, Нэйлы, помогали им убивать.
   Мой отец умер на работе, возле своего станка.
   Заказ был срочный: броневые плиты для танков. Тогда, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, танки были новинкой. Новое секретное оружие того времени. И оно сыграло свою роль под конец войны.
   Отец свалился ничком на станок. Я не успел подхватить его. «Переработался», — сказали врачи. Эпитафия из одного-единственного слова!
   Что ж, Виккерс не торопясь раскрыл свою большую бухгалтерскую книгу, списал отца, потом приплюсовал к основной сумме цену выработанных в этот день броневых плит. Но я не хотел, чтобы меня списывали или приплюсовывали! — Нэйл стукнул по столу ножом. — Извините!.. Один из гвоздей взбунтовался! Это был я. Бунт гвоздей — невидаль на заводах Виккерса. Но мне было плевать на все.
   «Надо вдосталь надышаться перед смертью», — решил я. И ушел в море. Сначала плавал кочегаром, потом кончил училище и стал судовым механиком. Это было не просто в те годы.
   Вам, молодым, трудно вообразить гавани послевоенного времени. Кризис! Кризис! Толпы безработных докеров на пирсах. Много женщин с черными повязками на рукавах. Корабли, поставленные на мертвые якоря. И — кладбища кораблей! На одной банке в Северном море, в районе, где происходила знаменитая Ютландская битва, я насчитал три с лишним десятка торчащих мачт. Будто лес, затопленный в паводок… Историки спорят о том, кто победил в Ютландской битве: немцы или англичане. Я считаю: победил «Летучий Голландец»!