Страница:
Я засмотрелся на игру солнечных лучей. Наверное, впереди от вращения пропеллера образовался пестрый вихрь, радужные концентрические круги.
«Дети солнца»… Странное название — «дети солнца»!..
К ним шли (но не дошли) первооткрыватели Таймыра, лихие стрельцы Мангазейского острога. К «детям солнца» шел (и пришел!) с северо-востока, со стороны моря Лаптевых, беглый ссыльнопоселенец Ветлугин. К ним стремились и мы теперь.
В горы Бырранга, на Таймыр, на Таймыр!..
Пригревшись на солнышке у окна, я незаметно задремал.
Меня разбудила тишина. Рев моторов прекратился. Рядом стоял улыбающийся Савчук.
— Как? Уже Новотундринск? — спросил я, вскакивая.
— Видите, как хорошо, — сказал мой спутник. — И не заметили, как долетели. А сколько лет пришлось добираться до Таймыра землепроходцам, первооткрывателям!..
— Так ведь то было три века назад, — пробормотал я, протирая глаза и стряхивая дремоту.
«Дети солнца»… Странное название — «дети солнца»!..
К ним шли (но не дошли) первооткрыватели Таймыра, лихие стрельцы Мангазейского острога. К «детям солнца» шел (и пришел!) с северо-востока, со стороны моря Лаптевых, беглый ссыльнопоселенец Ветлугин. К ним стремились и мы теперь.
В горы Бырранга, на Таймыр, на Таймыр!..
Пригревшись на солнышке у окна, я незаметно задремал.
Меня разбудила тишина. Рев моторов прекратился. Рядом стоял улыбающийся Савчук.
— Как? Уже Новотундринск? — спросил я, вскакивая.
— Видите, как хорошо, — сказал мой спутник. — И не заметили, как долетели. А сколько лет пришлось добираться до Таймыра землепроходцам, первооткрывателям!..
— Так ведь то было три века назад, — пробормотал я, протирая глаза и стряхивая дремоту.
6. Киносеанс в тундре
Новотундринск, районный центр, стоит на краю леса.
Приблизясь к тундре, лес не обрывается круто. Низкорослые, кривые лиственницы — все, что осталось от могучей сибирской тайги, — еще цепляются за жизнь в долинах рек. Там они хоронятся от свирепых ветров, находят влагу, питательные вещества, принесенные сверху (то есть с юга) течением. Повторяя речные извивы, полоски леса проникают далеко на север. Это как бы мыски, врезающиеся в безлесную арктическую степь.
Новотундринск расположен на одном из таких мысков.
Город был совсем еще молод, только отстраивался. На каждом шагу рядом с деревянными домами попадались остроконечные чумы, крытые оленьими шкурами, напоминавшие обыкновенные шалаши. Некоторые улицы представляли собой пока что пустыри, и лишь дощечки с названиями свидетельствовали о том, что тут в ближайшее время — возможно, даже этим летом — поднимутся дома.
Тундра росла ввысь, тундра строилась!..
Мы прибыли в Новотундринск во второй половине дня. Пока добирались до Дома приезжих, распаковывали вещи, умывались, уже свечерело. (В это время года смена дня и ночи за Полярным кругом происходит так же, как и в средних широтах.)
Полагалось бы малость отдохнуть, но Савчук не хотел и слышать об отдыхе. Наспех перекусив, он потащил меня в Новотундринский райком партии.
— В райком? Почему в райком? — удивился я.
— А я так привык. Полевую работу обязательно начинаю с посещения местных партийных организаций. Понимаете, очень важно для ориентировки: указывают нужных людей, подсказывают решение, помогают уточнить маршрут…
Мысль показалась мне здравой — спутник мой, видимо, умел разбираться не только в архивах и был сейчас в своей сфере.
По дороге в райком я остановился у группы лиственниц.
Дерево это по справедливости можно назвать северным оленем среди растений, гак оно неприхотливо.
Корни его обычно углублены в почву не более чем на десять сантиметров.
Глубже начинается уже вечная мерзлота. И на этом тоненьком пласте живет дерево — невысокое, по пояс человеку, но коренастое, упрямое, с сучьями, наклоненными к земле.
— Похоже на путника, который бредет против ветра, — сказал я. — Лбом рассекает воздух, наклонился вперед, широко расставляет ноги, приседает, напрягается, и все же идет, идет!..
Мы некоторое время с уважением постояли у группы лиственниц и двинулись дальше.
Однако в райкоме нам не повезло: секретарь райкома был занят.
— Проводит совещание со строителями города, — пояснила девушка в приемной. — Приходите часика через полтора-два. Как о вас передать?
Савчук назвал себя.
Мы вышли на улицу и остановились в нерешительности. Куда деваться? Чем заполнить паузу — эти полтора-два часа?
Меня поразило оживление, царившее в Новотундринске. Мимо одна за другой проносились оленьи упряжки. На санках сидели колхозники-нганасаны в добротных сокуях[3], украшенных разноцветными узорами, с развевающимися за спиной красными, синими и зелеными суконными лентами. Они весело перекликались и размахивали длиннейшими шестами — хореями. Почему-то все ехали в одном направлении.
— Движение, как по улице Горького в часы «пик», — пошутил я.
— Праздник? — недоумевающе сказал мой спутник. — Сегодня нет праздника… Ярмарка? И ярмарки нет…
— А вы остановите и спросите кого-нибудь из нганасанов, — посоветовал я. — Вы знаете нганасанский язык?
— Только теоретически. Как этнограф. Но я хорошо знаю якутский. А вадеевские нганасаны понимают по-якутски.
— Чего ж лучше!
Савчук поднял руку, как это делают милиционеры ОРУДа, и, остановив проносившуюся мимо упряжку, обратился к ее владельцу за разъяснениями.
Спрошенный произнес в ответ длинную фразу. Савчук с недоумением посмотрел на него, потом обернулся ко мне.
— Сны на стене? — повторил он по-русски. — Сны на стене смотреть?..
Нганасан сказал еще что-то.
— О чем это он? — поинтересовался я.
— В круглых ящиках привозят сны?..
— Ах, в круглых! — Меня осенило: — Так ведь это кино!
Нганасан, как снежный вихрь, умчался на своих санках, а мы продолжали стоять посреди улицы.
— Кино? — повторил в раздумье Савчук. — Это, должно быть, интересно: в тундре кино! Я никогда еще не видел в тундре кино. Может, сходим, Алексей Петрович?
Я, однако, больше склонялся к тому, чтобы вернуться в Дом приезжих. Пилот Жора, с которым мы успели сдружиться за дорогу, наверное, собрал в ожидании нас походный ужин. Неплохо бы погреться в сухих шерстяных носках у печки, задумчиво глядя на прыгающие огоньки, слушая краем уха, как расторопный Жора хлопотливо позванивает за спиной тарелками и стопками.
— Успеете погреться, — осадил меня Савчук, в характере которого все более явственно начинала проступать деспотическая жилка. — Нет, посмотрим-ка лучше кино!
— А какая картина?
— Да разве в картине дело? Интересно на самих зрителей посмотреть.
С этим я согласился.
В Новотундринске еще не построили кинотеатр, и поэтому сеансы давались в школе-новостройке. Она видна была издалека, все ее три этажа, сложенные из отборных бревен, — чуть ли не самое высокое и красивое здание в городе.
Вокруг школы, показалось мне, рос кустарник или карликовый лес. Лишь приблизясь, я понял, что ошибся. То был не лес и не кустарник, а рога оленей, стоявших и лежавших на снегу перед крыльцом. Кроткие животные смирно ожидали своих хозяев. Судя по количеству оленей, смотреть «сны на стене» собрались люди по крайней мере из пяти или шести нганасанских стойбищ.
Мы опоздали к началу сеанса и вошли в зал, когда там было уже темно. Зал, надо думать, был набит до отказа. Сильно пахло прелыми шкурами.
Я пристроился на краешке скамьи. Савчук, пыхтя, уселся за моей спиной.
Иногда потрескивание аппарата и взволнованное дыхание зрителей заглушалось шепотом. Кое-кто из присутствующих уже видел картину и спешил оповестить новичков о том, что будет дальше.
Сегодня демонстрировался киножурнал, но реакция зрительного зала была бурной, пожалуй, более бурной, чем если бы показывали самый захватывающий приключенческий фильм. То, что выглядело обычным где-нибудь в калужском или полтавском колхозе, воспринималось здесь как нечто поразительное, волшебное.
На экране стояла смущенно улыбавшаяся птичница, окруженная белыми цыплятами-леггорнами, и кормила своих суетливых питомцев. По залу перекатывалась волна взволнованных возгласов.
Подумать только: птица не улетает от человека, как ей положено! Больше того — принимает пищу из рук!
Нганасанам, народу оленеводов и охотников, которым известны только дикие птицы, это представлялось чудом.
В глазах мельтешило от белого колыхания. Леггорны сбегались к птичнице со всех сторон. Некоторые взлетали к женщине на плечи. Она тонула среди них, как в снегу.
Мой сосед-нганасан, повернувшись ко мне, чуть было не столкнул меня со скамьи.
— Чего смотрит эта женщина? — пронзительно закричал он, довольно правильно выговаривая по-русски. — Почему не хватает птиц, не скручивает им головы?
Я не успел ответить, потому что на экране появился инкубатор. Как? Обыкновенный ящик высиживает птенцов?!.
Гомон и смех стояли в зале. Школьники звонкими голосами объясняли что-то своим родителям, быть может, высчитывали количество яиц, которые за раз подкладывают под эту диковинную железную наседку. Было от чего ахнуть.
Но больше всех ахал и удивлялся мой сосед. Это был, видно, один из тех добрых людей, которые не могут восторгаться в одиночку, а должны постоянно разделять с другими все переполняющие их грудь чувства. Он то поворачивался ко мне, больно толкаясь острым локтем, то привставал с места и переговаривался через весь зал со знакомыми, пока его сердито не одергивали сидящие сзади.
Удовольствие зала достигло наивысшей точки, когда птицеводческую ферму сменили на экране свекловичные поля.
Сахар в тундре появился сравнительно недавно, и многие зрители полагали в простоте, что его добывают на копях, откалывая кусками, как уголь, от высоченной, под облака. Сладкой Горы.
Сейчас нганасаны воочию убедились, что это не так. Сахарную свеклу собирают на полях, вытаскивая из земли, потом везут на завод, варят, отжимают, перерабатывают, прессуют.
Мой сосед снова заерзал на месте от энтузиазма.
— Довольно прыгать, друг, — сказал я, цепляясь за парту, чтобы не упасть. — Угомону на тебя нет!..
Зажегся свет. Я огляделся.
На глаз тут было человек восемьдесят, по тундровым масштабам — тьма народу. Странно было видеть, что взрослые, большие люди сидят за маленькими партами, скрючившись в три погибели, почти касаясь подбородка коленями. Сидели, впрочем, и в проходе между партами, подложив под себя сложенную верхнюю одежду. Яблоку, как говорится, негде было упасть. Опоздавшие к началу сеанса подпирали спинами стены, сидели даже на подоконниках.
Я покосился на своего беспокойного соседа. Он смотрел на меня маленькими глазками, простодушно мигая. Безволосое лицо его пошло вдруг мелкими лучеобразными морщинками. Он улыбался. Улыбка, по-видимому, служила вступлением к разговору.
Но в это время его окликнули с другого конца зала:
— Бойку-наку!
И мой сосед-непоседа поспешил туда чуть ли не по головам, и, наверное, всего лишь для того, чтобы пожать руку приятелю.
Я уселся за партой поудобнее.
В конусообразном луче света, падавшем из-за наших спин, возникли виды Сочи.
«То-то крику будет сейчас», — подумал я. Однако, сверх ожидания, в зале было тихо. Зрители недоумевающе молчали. Видимо, деревьев на экране было слишком много. В них нелегко было сразу поверить.
На экране появился пляж, покрытый бронзовыми телами. Мигнула пенная линия прибоя, закачались пальмы, треща плотными, словно бы жестяными листьями. Безо всякого сожаления я подумал о том, что сегодня мог бы лежать под одной из этих пальм.
Кто-то вошел в зал. Я догадался об этом по скрипу двери и недовольному бормотанию зрителей, сидевших сзади.
Замелькали белоснежные санатории, похожие на освещенные солнцем айсберги, вильнуло и помчалось прочь от нас приморское шоссе, обсаженное эвкалиптами.
Запоздавший стал протискиваться к экрану, видимо, ища кого-то, остановился подле нас и произнес шепотом:
— Извините, ваша фамилия Савчук?
— Да! — откликнулся Савчук.
— Мне сказали, что вы спрашивали меня. Я секретарь райкома Аксенов…
Савчук поспешно встал, за ним поднялся и я. Мы поочередно обменялись неловким рукопожатием с Аксеновым, стоя в темноте, рассеченной надвое зыбким лучом. И почти сразу же вспыхнул свет.
Аксенов был молодой, невысокого роста, очень быстрый в движениях долган[4] в черной гимнастерке, туго подпоясанной военным ремнем. Таков, как я заметил, излюбленный костюм большинства районных работников, независимо от того, где живут они — в подмосковной ли Рузе, в заполярном ли Новотундринске.
Савчук представил меня и принялся объяснять цель нашего приезда.
Аксенов внимательно слушал, изредка кивая. Вдруг лицо его оживилось:
— Вы, кажется, сказали о Птице Маук?.. Извините, что прерываю вас… В детстве я слышал об этой Птице. Матери пугали ею ребят. Нечто вроде вашего русского Буки, если хотите.
— Очень ценно!.. Значит, не только у нганасанов, но и у долган… — Савчук принялся вытаскивать из кармана блокнот.
— Да не спешите записывать. Больше, к сожалению, ничего не смогу добавить. Бука и Бука.
— Ну, хоть внешний вид! — взмолился этнограф. — Как описывают ее?
Аксенов неопределенно пошевелил пальцами:
— По-моему, этакое чудище. Ни сова, ни гусь, ни куропатка. Ни на одну из птиц не похожа… Урод! Да, именно урод! Помнится, упоминалось слово «урод».
Савчук записал все это в блокнот.
— А насчет людей должен вас, к сожалению, разочаровать, — сказал Аксенов. — Нет в нашем районе других народностей, кроме нганасанов и долган. Мы бы знали.
— Речь, собственно говоря, идет о легендарных людях, — осторожно уточнил Савчук. — Люди из сказки, которые располагаются где-то на севере полуострова, в районе Бырранги.
Аксенов подумал.
— Бырранги? — переспросил он. — Тогда, может, имеете в виду «каменных» (то есть горных) людей? У нас много сказок ходит о них. Страна Мертвых — это ведь, наверное, то, что вам нужно?
Он перевел вопросительный взгляд на меня. Я молча пожал плечами. Москва — Нарьян-Мар — Дудинка — Новотундринск — Страна Мертвых! Ну и маршрут!..
Аксенов пригласил нас к себе в райком, где продолжалось обсуждение маршрута. Районные работники теснились у стола, вставляя в разговор свои замечания, давая советы.
— Товарищам потолковать бы с Бульчу, — предложил кто-то.
Вокруг засмеялись. Сам Аксенов снисходительно усмехнулся.
— А я не шутя говорю, — продолжал местный работник, выдвинувший кандидатуру Бульчу. — Поскольку речь зашла о «каменных людях», о Стране Мертвых.
— У нас тут старичок есть один, в прошлом знаменитый охотник, — пояснил Аксенов. — Теперь не охотится, стар стал, только сказки и годится рассказывать. Такую сказку о «каменных людях» сплел!..
— Товарищи из Москвы разберутся в сказках, — стоял на своем упрямый защитник Бульчу. — Если подойти к сказкам научно, с умом, просеять их хорошенько… Так ли я говорю, товарищ?
Савчук утвердительно кивнул.
— И ведь что сплел, подумайте! — сказал Аксенов, улыбаясь. — Будто сам бывал в Стране Мертвых и видел этих «каменных людей»…
— Неужели? — Савчук подался вперед, держа на коленях раскрытый блокнот.
— Охотницкие байки! — пренебрежительно пробормотал кто-то.
— Значит, Бульчу бывал в горах? А когда?
— Лучше его самого расспросите. История долгая… Из-за оспы получилось все. То есть это он объясняет, что из-за оспы…
— Сегодня Бульчу в городе, — подали голос от двери. — Наверное, в школе сидит, на кино.
— Где кино, там и Бульчу наш. Ни одной новой картины не пропустит.
— Да ведь сеанс уже кончился?
— А он все сеансы просиживает подряд.
— Ну, так как? — обратился Аксенов к Савчуку. — Пошлем за ним?
— Обязательно! Непременно! Очень просим послать!
В школу за Бульчу отрядили комсомольца.
— Удастся ли только его разговорить? — высказал опасение Аксенов. — Очень, знаете ли, высмеивали его с этими «каменными людьми». Даже прозвище дали: «Человек, который потерял свой след». У нганасанов слово «лжец» или «сумасшедший» не применяется к пожилому человеку. Оно деликатнее как будто получается, но все-таки тоже нехорошо.
— Старик, заметьте, самолюбивый, обидчивый, — вставили из угла.
— Как же, когда-то гремел на весь Таймыр! Лучший охотник был! Его портрет в журнале «Огонек» напечатан.
— Да вы, по-моему, рядом сидели на киносеансе, — повернулся ко мне один из районных работников. — Его еще потом знакомые отозвали.
— Но того человека зовут не Бульчу, а Бойку-наку, — сказал я.
В кабинете Аксенова снова засмеялись.
— Бойку-наку — не имя, а обращение, — объяснили мне. — По-нганасански значит «дедушка».
— Он, он, — подтвердил районный работник. — С виду такой неказистый, маленький, суетливый, лицо с кулачок.
Это, несомненно, был мой сосед по кино, тот самый старик, который визгливо засмеялся, когда белая курица, трепыхая крыльями, взлетела на голову птичнице. От восторга он не мог усидеть на месте и все время ерзал и подскакивал, будто его кололи сзади шилом.
Запыхавшийся комсомолец появился в дверях.
— Уехал! — объявил он с порога. — Бульчу уехал! Кино кончилось, он и…
— Догоним! — Савчук вскочил, опрокинув стул.
— Не догоните, — успокоительно сказал Аксенов. — У Бульчу лучшие олени на Таймыре. Эх, жаль, упустили его!.. Теперь по бригадам пойдет кружить, рассказывать родичам о кино. Где родичи у него?
Выяснилось, что родичей у Бульчу полно. Три зятя находятся в таких-то и таких-то зимниках. Еще есть с полдюжины племянников. Тундра велика, а во время зимнего сезона охоты нганасаны живут разбросанно.
— Придется погоняться за ним, — сочувственно сказал Аксенов. — Ай да старик! Сколько хлопот причинил. А то, может, поживете у нас, отдохнете, а мы сами его доставим?
— Нет, догоним, догоним!
— Стоит ли еще хлопотать-то? — пробасил чей-то скептический голос.
Я подумал про себя о том же: старик Бульчу со своими охотничьими байками не вызывал у меня доверия.
Но Савчук настоял на своем.
«Очевидец, очевидец», — бормотал он, размахивая блокнотом в сильнейшем волнении.
Оленей и санки Аксенов пообещал выслать к Дому приезжих. Савчук решил выехать в погоню за Бульчу немедленно.
— А я жду, жду! — радостно встретил нас пилот Жора, поднимаясь от жарко натопленной печки. — Сальца порезал. Консервы открыл. Вот и чаек-коньячок.
— Какой там чаек-коньячок! — ответил я с огорчением. — Уезжаем сейчас.
— Куда? Зачем?
— Нужного человека догонять, — пояснил Савчук, роясь в своих вещах.
— Обиднее всего, — прибавил я сердито, — что человек этот рядом полтора часа сидел. Вот тогда бы его за рукав ухватить!..
Жора, кажется, так и не понял ничего. Мы, впрочем, поужинали (очень вредно отправляться в путь с пустым желудком, сильнее донимает холод), но ели наспех — у крыльца уже раздавались голоса и поскрипывал снег под полозьями санок.
Мороз был изрядный, градусов тридцать. Звезды сияли в черном небе, высокие, яркие, — верный признак, что до оттепели еще далеко.
Под высокими, удивленно глазевшими на нас северными звездами мы помчались на оленях в тундру — вдогонку за сказкой!..
Приблизясь к тундре, лес не обрывается круто. Низкорослые, кривые лиственницы — все, что осталось от могучей сибирской тайги, — еще цепляются за жизнь в долинах рек. Там они хоронятся от свирепых ветров, находят влагу, питательные вещества, принесенные сверху (то есть с юга) течением. Повторяя речные извивы, полоски леса проникают далеко на север. Это как бы мыски, врезающиеся в безлесную арктическую степь.
Новотундринск расположен на одном из таких мысков.
Город был совсем еще молод, только отстраивался. На каждом шагу рядом с деревянными домами попадались остроконечные чумы, крытые оленьими шкурами, напоминавшие обыкновенные шалаши. Некоторые улицы представляли собой пока что пустыри, и лишь дощечки с названиями свидетельствовали о том, что тут в ближайшее время — возможно, даже этим летом — поднимутся дома.
Тундра росла ввысь, тундра строилась!..
Мы прибыли в Новотундринск во второй половине дня. Пока добирались до Дома приезжих, распаковывали вещи, умывались, уже свечерело. (В это время года смена дня и ночи за Полярным кругом происходит так же, как и в средних широтах.)
Полагалось бы малость отдохнуть, но Савчук не хотел и слышать об отдыхе. Наспех перекусив, он потащил меня в Новотундринский райком партии.
— В райком? Почему в райком? — удивился я.
— А я так привык. Полевую работу обязательно начинаю с посещения местных партийных организаций. Понимаете, очень важно для ориентировки: указывают нужных людей, подсказывают решение, помогают уточнить маршрут…
Мысль показалась мне здравой — спутник мой, видимо, умел разбираться не только в архивах и был сейчас в своей сфере.
По дороге в райком я остановился у группы лиственниц.
Дерево это по справедливости можно назвать северным оленем среди растений, гак оно неприхотливо.
Корни его обычно углублены в почву не более чем на десять сантиметров.
Глубже начинается уже вечная мерзлота. И на этом тоненьком пласте живет дерево — невысокое, по пояс человеку, но коренастое, упрямое, с сучьями, наклоненными к земле.
— Похоже на путника, который бредет против ветра, — сказал я. — Лбом рассекает воздух, наклонился вперед, широко расставляет ноги, приседает, напрягается, и все же идет, идет!..
Мы некоторое время с уважением постояли у группы лиственниц и двинулись дальше.
Однако в райкоме нам не повезло: секретарь райкома был занят.
— Проводит совещание со строителями города, — пояснила девушка в приемной. — Приходите часика через полтора-два. Как о вас передать?
Савчук назвал себя.
Мы вышли на улицу и остановились в нерешительности. Куда деваться? Чем заполнить паузу — эти полтора-два часа?
Меня поразило оживление, царившее в Новотундринске. Мимо одна за другой проносились оленьи упряжки. На санках сидели колхозники-нганасаны в добротных сокуях[3], украшенных разноцветными узорами, с развевающимися за спиной красными, синими и зелеными суконными лентами. Они весело перекликались и размахивали длиннейшими шестами — хореями. Почему-то все ехали в одном направлении.
— Движение, как по улице Горького в часы «пик», — пошутил я.
— Праздник? — недоумевающе сказал мой спутник. — Сегодня нет праздника… Ярмарка? И ярмарки нет…
— А вы остановите и спросите кого-нибудь из нганасанов, — посоветовал я. — Вы знаете нганасанский язык?
— Только теоретически. Как этнограф. Но я хорошо знаю якутский. А вадеевские нганасаны понимают по-якутски.
— Чего ж лучше!
Савчук поднял руку, как это делают милиционеры ОРУДа, и, остановив проносившуюся мимо упряжку, обратился к ее владельцу за разъяснениями.
Спрошенный произнес в ответ длинную фразу. Савчук с недоумением посмотрел на него, потом обернулся ко мне.
— Сны на стене? — повторил он по-русски. — Сны на стене смотреть?..
Нганасан сказал еще что-то.
— О чем это он? — поинтересовался я.
— В круглых ящиках привозят сны?..
— Ах, в круглых! — Меня осенило: — Так ведь это кино!
Нганасан, как снежный вихрь, умчался на своих санках, а мы продолжали стоять посреди улицы.
— Кино? — повторил в раздумье Савчук. — Это, должно быть, интересно: в тундре кино! Я никогда еще не видел в тундре кино. Может, сходим, Алексей Петрович?
Я, однако, больше склонялся к тому, чтобы вернуться в Дом приезжих. Пилот Жора, с которым мы успели сдружиться за дорогу, наверное, собрал в ожидании нас походный ужин. Неплохо бы погреться в сухих шерстяных носках у печки, задумчиво глядя на прыгающие огоньки, слушая краем уха, как расторопный Жора хлопотливо позванивает за спиной тарелками и стопками.
— Успеете погреться, — осадил меня Савчук, в характере которого все более явственно начинала проступать деспотическая жилка. — Нет, посмотрим-ка лучше кино!
— А какая картина?
— Да разве в картине дело? Интересно на самих зрителей посмотреть.
С этим я согласился.
В Новотундринске еще не построили кинотеатр, и поэтому сеансы давались в школе-новостройке. Она видна была издалека, все ее три этажа, сложенные из отборных бревен, — чуть ли не самое высокое и красивое здание в городе.
Вокруг школы, показалось мне, рос кустарник или карликовый лес. Лишь приблизясь, я понял, что ошибся. То был не лес и не кустарник, а рога оленей, стоявших и лежавших на снегу перед крыльцом. Кроткие животные смирно ожидали своих хозяев. Судя по количеству оленей, смотреть «сны на стене» собрались люди по крайней мере из пяти или шести нганасанских стойбищ.
Мы опоздали к началу сеанса и вошли в зал, когда там было уже темно. Зал, надо думать, был набит до отказа. Сильно пахло прелыми шкурами.
Я пристроился на краешке скамьи. Савчук, пыхтя, уселся за моей спиной.
Иногда потрескивание аппарата и взволнованное дыхание зрителей заглушалось шепотом. Кое-кто из присутствующих уже видел картину и спешил оповестить новичков о том, что будет дальше.
Сегодня демонстрировался киножурнал, но реакция зрительного зала была бурной, пожалуй, более бурной, чем если бы показывали самый захватывающий приключенческий фильм. То, что выглядело обычным где-нибудь в калужском или полтавском колхозе, воспринималось здесь как нечто поразительное, волшебное.
На экране стояла смущенно улыбавшаяся птичница, окруженная белыми цыплятами-леггорнами, и кормила своих суетливых питомцев. По залу перекатывалась волна взволнованных возгласов.
Подумать только: птица не улетает от человека, как ей положено! Больше того — принимает пищу из рук!
Нганасанам, народу оленеводов и охотников, которым известны только дикие птицы, это представлялось чудом.
В глазах мельтешило от белого колыхания. Леггорны сбегались к птичнице со всех сторон. Некоторые взлетали к женщине на плечи. Она тонула среди них, как в снегу.
Мой сосед-нганасан, повернувшись ко мне, чуть было не столкнул меня со скамьи.
— Чего смотрит эта женщина? — пронзительно закричал он, довольно правильно выговаривая по-русски. — Почему не хватает птиц, не скручивает им головы?
Я не успел ответить, потому что на экране появился инкубатор. Как? Обыкновенный ящик высиживает птенцов?!.
Гомон и смех стояли в зале. Школьники звонкими голосами объясняли что-то своим родителям, быть может, высчитывали количество яиц, которые за раз подкладывают под эту диковинную железную наседку. Было от чего ахнуть.
Но больше всех ахал и удивлялся мой сосед. Это был, видно, один из тех добрых людей, которые не могут восторгаться в одиночку, а должны постоянно разделять с другими все переполняющие их грудь чувства. Он то поворачивался ко мне, больно толкаясь острым локтем, то привставал с места и переговаривался через весь зал со знакомыми, пока его сердито не одергивали сидящие сзади.
Удовольствие зала достигло наивысшей точки, когда птицеводческую ферму сменили на экране свекловичные поля.
Сахар в тундре появился сравнительно недавно, и многие зрители полагали в простоте, что его добывают на копях, откалывая кусками, как уголь, от высоченной, под облака. Сладкой Горы.
Сейчас нганасаны воочию убедились, что это не так. Сахарную свеклу собирают на полях, вытаскивая из земли, потом везут на завод, варят, отжимают, перерабатывают, прессуют.
Мой сосед снова заерзал на месте от энтузиазма.
— Довольно прыгать, друг, — сказал я, цепляясь за парту, чтобы не упасть. — Угомону на тебя нет!..
Зажегся свет. Я огляделся.
На глаз тут было человек восемьдесят, по тундровым масштабам — тьма народу. Странно было видеть, что взрослые, большие люди сидят за маленькими партами, скрючившись в три погибели, почти касаясь подбородка коленями. Сидели, впрочем, и в проходе между партами, подложив под себя сложенную верхнюю одежду. Яблоку, как говорится, негде было упасть. Опоздавшие к началу сеанса подпирали спинами стены, сидели даже на подоконниках.
Я покосился на своего беспокойного соседа. Он смотрел на меня маленькими глазками, простодушно мигая. Безволосое лицо его пошло вдруг мелкими лучеобразными морщинками. Он улыбался. Улыбка, по-видимому, служила вступлением к разговору.
Но в это время его окликнули с другого конца зала:
— Бойку-наку!
И мой сосед-непоседа поспешил туда чуть ли не по головам, и, наверное, всего лишь для того, чтобы пожать руку приятелю.
Я уселся за партой поудобнее.
В конусообразном луче света, падавшем из-за наших спин, возникли виды Сочи.
«То-то крику будет сейчас», — подумал я. Однако, сверх ожидания, в зале было тихо. Зрители недоумевающе молчали. Видимо, деревьев на экране было слишком много. В них нелегко было сразу поверить.
На экране появился пляж, покрытый бронзовыми телами. Мигнула пенная линия прибоя, закачались пальмы, треща плотными, словно бы жестяными листьями. Безо всякого сожаления я подумал о том, что сегодня мог бы лежать под одной из этих пальм.
Кто-то вошел в зал. Я догадался об этом по скрипу двери и недовольному бормотанию зрителей, сидевших сзади.
Замелькали белоснежные санатории, похожие на освещенные солнцем айсберги, вильнуло и помчалось прочь от нас приморское шоссе, обсаженное эвкалиптами.
Запоздавший стал протискиваться к экрану, видимо, ища кого-то, остановился подле нас и произнес шепотом:
— Извините, ваша фамилия Савчук?
— Да! — откликнулся Савчук.
— Мне сказали, что вы спрашивали меня. Я секретарь райкома Аксенов…
Савчук поспешно встал, за ним поднялся и я. Мы поочередно обменялись неловким рукопожатием с Аксеновым, стоя в темноте, рассеченной надвое зыбким лучом. И почти сразу же вспыхнул свет.
Аксенов был молодой, невысокого роста, очень быстрый в движениях долган[4] в черной гимнастерке, туго подпоясанной военным ремнем. Таков, как я заметил, излюбленный костюм большинства районных работников, независимо от того, где живут они — в подмосковной ли Рузе, в заполярном ли Новотундринске.
Савчук представил меня и принялся объяснять цель нашего приезда.
Аксенов внимательно слушал, изредка кивая. Вдруг лицо его оживилось:
— Вы, кажется, сказали о Птице Маук?.. Извините, что прерываю вас… В детстве я слышал об этой Птице. Матери пугали ею ребят. Нечто вроде вашего русского Буки, если хотите.
— Очень ценно!.. Значит, не только у нганасанов, но и у долган… — Савчук принялся вытаскивать из кармана блокнот.
— Да не спешите записывать. Больше, к сожалению, ничего не смогу добавить. Бука и Бука.
— Ну, хоть внешний вид! — взмолился этнограф. — Как описывают ее?
Аксенов неопределенно пошевелил пальцами:
— По-моему, этакое чудище. Ни сова, ни гусь, ни куропатка. Ни на одну из птиц не похожа… Урод! Да, именно урод! Помнится, упоминалось слово «урод».
Савчук записал все это в блокнот.
— А насчет людей должен вас, к сожалению, разочаровать, — сказал Аксенов. — Нет в нашем районе других народностей, кроме нганасанов и долган. Мы бы знали.
— Речь, собственно говоря, идет о легендарных людях, — осторожно уточнил Савчук. — Люди из сказки, которые располагаются где-то на севере полуострова, в районе Бырранги.
Аксенов подумал.
— Бырранги? — переспросил он. — Тогда, может, имеете в виду «каменных» (то есть горных) людей? У нас много сказок ходит о них. Страна Мертвых — это ведь, наверное, то, что вам нужно?
Он перевел вопросительный взгляд на меня. Я молча пожал плечами. Москва — Нарьян-Мар — Дудинка — Новотундринск — Страна Мертвых! Ну и маршрут!..
Аксенов пригласил нас к себе в райком, где продолжалось обсуждение маршрута. Районные работники теснились у стола, вставляя в разговор свои замечания, давая советы.
— Товарищам потолковать бы с Бульчу, — предложил кто-то.
Вокруг засмеялись. Сам Аксенов снисходительно усмехнулся.
— А я не шутя говорю, — продолжал местный работник, выдвинувший кандидатуру Бульчу. — Поскольку речь зашла о «каменных людях», о Стране Мертвых.
— У нас тут старичок есть один, в прошлом знаменитый охотник, — пояснил Аксенов. — Теперь не охотится, стар стал, только сказки и годится рассказывать. Такую сказку о «каменных людях» сплел!..
— Товарищи из Москвы разберутся в сказках, — стоял на своем упрямый защитник Бульчу. — Если подойти к сказкам научно, с умом, просеять их хорошенько… Так ли я говорю, товарищ?
Савчук утвердительно кивнул.
— И ведь что сплел, подумайте! — сказал Аксенов, улыбаясь. — Будто сам бывал в Стране Мертвых и видел этих «каменных людей»…
— Неужели? — Савчук подался вперед, держа на коленях раскрытый блокнот.
— Охотницкие байки! — пренебрежительно пробормотал кто-то.
— Значит, Бульчу бывал в горах? А когда?
— Лучше его самого расспросите. История долгая… Из-за оспы получилось все. То есть это он объясняет, что из-за оспы…
— Сегодня Бульчу в городе, — подали голос от двери. — Наверное, в школе сидит, на кино.
— Где кино, там и Бульчу наш. Ни одной новой картины не пропустит.
— Да ведь сеанс уже кончился?
— А он все сеансы просиживает подряд.
— Ну, так как? — обратился Аксенов к Савчуку. — Пошлем за ним?
— Обязательно! Непременно! Очень просим послать!
В школу за Бульчу отрядили комсомольца.
— Удастся ли только его разговорить? — высказал опасение Аксенов. — Очень, знаете ли, высмеивали его с этими «каменными людьми». Даже прозвище дали: «Человек, который потерял свой след». У нганасанов слово «лжец» или «сумасшедший» не применяется к пожилому человеку. Оно деликатнее как будто получается, но все-таки тоже нехорошо.
— Старик, заметьте, самолюбивый, обидчивый, — вставили из угла.
— Как же, когда-то гремел на весь Таймыр! Лучший охотник был! Его портрет в журнале «Огонек» напечатан.
— Да вы, по-моему, рядом сидели на киносеансе, — повернулся ко мне один из районных работников. — Его еще потом знакомые отозвали.
— Но того человека зовут не Бульчу, а Бойку-наку, — сказал я.
В кабинете Аксенова снова засмеялись.
— Бойку-наку — не имя, а обращение, — объяснили мне. — По-нганасански значит «дедушка».
— Он, он, — подтвердил районный работник. — С виду такой неказистый, маленький, суетливый, лицо с кулачок.
Это, несомненно, был мой сосед по кино, тот самый старик, который визгливо засмеялся, когда белая курица, трепыхая крыльями, взлетела на голову птичнице. От восторга он не мог усидеть на месте и все время ерзал и подскакивал, будто его кололи сзади шилом.
Запыхавшийся комсомолец появился в дверях.
— Уехал! — объявил он с порога. — Бульчу уехал! Кино кончилось, он и…
— Догоним! — Савчук вскочил, опрокинув стул.
— Не догоните, — успокоительно сказал Аксенов. — У Бульчу лучшие олени на Таймыре. Эх, жаль, упустили его!.. Теперь по бригадам пойдет кружить, рассказывать родичам о кино. Где родичи у него?
Выяснилось, что родичей у Бульчу полно. Три зятя находятся в таких-то и таких-то зимниках. Еще есть с полдюжины племянников. Тундра велика, а во время зимнего сезона охоты нганасаны живут разбросанно.
— Придется погоняться за ним, — сочувственно сказал Аксенов. — Ай да старик! Сколько хлопот причинил. А то, может, поживете у нас, отдохнете, а мы сами его доставим?
— Нет, догоним, догоним!
— Стоит ли еще хлопотать-то? — пробасил чей-то скептический голос.
Я подумал про себя о том же: старик Бульчу со своими охотничьими байками не вызывал у меня доверия.
Но Савчук настоял на своем.
«Очевидец, очевидец», — бормотал он, размахивая блокнотом в сильнейшем волнении.
Оленей и санки Аксенов пообещал выслать к Дому приезжих. Савчук решил выехать в погоню за Бульчу немедленно.
— А я жду, жду! — радостно встретил нас пилот Жора, поднимаясь от жарко натопленной печки. — Сальца порезал. Консервы открыл. Вот и чаек-коньячок.
— Какой там чаек-коньячок! — ответил я с огорчением. — Уезжаем сейчас.
— Куда? Зачем?
— Нужного человека догонять, — пояснил Савчук, роясь в своих вещах.
— Обиднее всего, — прибавил я сердито, — что человек этот рядом полтора часа сидел. Вот тогда бы его за рукав ухватить!..
Жора, кажется, так и не понял ничего. Мы, впрочем, поужинали (очень вредно отправляться в путь с пустым желудком, сильнее донимает холод), но ели наспех — у крыльца уже раздавались голоса и поскрипывал снег под полозьями санок.
Мороз был изрядный, градусов тридцать. Звезды сияли в черном небе, высокие, яркие, — верный признак, что до оттепели еще далеко.
Под высокими, удивленно глазевшими на нас северными звездами мы помчались на оленях в тундру — вдогонку за сказкой!..
7. Очевидец
Нганасанский колхоз «Ленинский путь», членом которого состоял Бульчу, размещается зимой вдоль края леса, на сравнительно большом пространстве. Оленеводческие бригады укрываются за деревьями, где олени меньше страдают от жестоких ветров. Охотничьи же бригады выдвигаются в тундру поближе к пастям-ловушкам и отстоят довольно далеко друг от Друга.
Только к утру следующего дня добрались мы до жилья Мантуганы, одного из зятьев Бульчу.
— Здорово, Мантугана, — приветствовал хозяина Савчук, входя в задымленный, тесный чум. — Бульчу здесь?
— Здорово! Был здесь. Утром уехал к племяннику, к Дютадэ…
Этот диалог, с незначительными вариациями, повторялся затем в каждом следующем станке. От Дютадэ беспокойный Бульчу погнал оленей к Накоптэ, от Накоптэ к Бюгоптэ, от Бюгоптэ к Фадаптэ и еще к кому-то. Не терпелось, видно, поделиться увиденным, всем рассказать о диковинных птицах, берущих корм из рук человека, а также о корнях, из которых, оказывается, добывают вкусный белый сахар.
К вечеру мы приблизились к стану последнего зятя Бульчу.
Небо над нами начало темнеть, в воздухе стало еще холоднее, когда комсомолец-нганасан, сопровождавший нас, остановил упряжку и прислушался.
— Олени бегут! — объявил он.
Но как ни оглядывался я по сторонам, как ни напрягал зрение, не видно было ничего. Тундра по-прежнему была пустынна. Я вопросительно посмотрел на комсомольца.
— Закрой глаза, слушай, — приказал он.
Я повиновался. Вскоре до меня донесся далекий топот.
— Тихо у нас, — с удовольствием пояснил комсомолец. — Слышно очень хорошо.
К головным санкам подбежал обеспокоенный Савчук.
— Что случилось? Почему стоим?
— Олени где-то бегут, — ответил я. — Как далеко доходит звук! Как по воде. Ведь еще не видно ничего.
— А сколько оленей? — спросил Савчук комсомольца.
Я удивился:
— Неужели и это узнает на слух?
Комсомолец, в свою очередь, удивился.
— А как же! — сказал он обиженно. — Я не глухой. Два оленя бегут.
Он прислушался, подумал, добавил:
— Это, верно, Бульчу олени. Очень шибко бегут…
Я радостно перевел дух. Наконец-то!
Еще несколько увалов, и вот вдали зачернело пять или шесть чумов. То была бригада Камсэ, старшего зятя Бульчу.
Два рослых красавца оленя, запряженных в санки, стояли подле центрального чума, поводя запавшими боками. Бульчу был здесь.
Пожилой нганасан, по-видимому его зять, откинул перед нами меховой полог-дверь и церемонно проводил внутрь жилья.
Подле очага, щурясь от дыма, стоял мой бывший сосед по кино. Да, это был он! Морщинистое безбородое лицо его было как бы сжато в кулачок, а глаза напоминали воду, подернутую ледком. Когда он поднял их на меня, я понял, что он очень стар.
Мы чинно уселись на шкуры вокруг очага.
Согласно строгому местному этикету не полагается сразу говорить о деле, ради которого приехал. Савчук знал это и соответственно вел себя, сдерживая нетерпение.
Потолковали о колхозных делах, неодобрительно отозвались о погоде, похвалили оленей Бульчу. Затем Камсэ спросил, видели ли мы в Новотундринске Кондтоэ Соймувича Турдагина? (Как вполголоса объяснили мне, это известный общественный деятель и первый нганасан-коммунист. Ни один разговор в тундре не обходится без упоминания его имени.)
Чтобы отплатить хозяевам ответной любезностью, Савчук спросил Камсэ, как учатся его сыновья, внуки присутствующего здесь Бульчу? Старый охотник заулыбался, а Камсэ с достоинством кивнул головой. Спасибо, учатся хорошо. Сейчас они в Дудинке, но к маю возвратятся домой. Ведь в мае предстоит переход на север, к предгорьям Бырранги.
Я не спускал глаз с Бульчу. До сих пор мы с Савчуком имели дело только как бы с косвенными уликами. Сейчас живой свидетель, очевидец сидел перед нами.
— Очевидец! Вы понимаете, как это важно для нас — очевидец? — бормотал Савчук, наваливаясь на мое плечо.
Я помалкивал. Очевидец! Не будет ли он путать и преувеличивать, как обычно делают все очевидцы?
Бульчу по внешнему виду был вполне «эмансипированный» житель тундры. Он имел часы, которые время от времени вынимал из-за пазухи и с глубокомысленным видом подносил к уху. При этом старый охотник многозначительно щелкал крышкой.
Я подумал вначале, что часы испортились. Но выяснилось, что Бульчу просто желает обратить наше внимание на буквы на крышке. Замысловатыми выкрутасами было изображено: «Лучшему охотнику, перевыполнившему план 1928-1929 гг., тов. Бульчу Нерхову».
Вначале Бульчу вел себя с нами сдержанно. Лишь когда кто-либо из домашних спрашивал о виденном в кино, он оживлялся. Совершенно младенческая улыбка открывала тогда его голые десны. Видимо, находился еще под обаянием волшебных образов «снов», промелькнувших на стене.
Тем временем хозяйка, старшая дочь Бульчу, с приличной случаю торжественностью собирала ужин.
Было время, когда голодовки в тундре считались обычным бытовым явлением, особенно весной. По свидетельству дореволюционных исследователей, от голода вымирали целые стойбища.
Теперь это ушло в область предадим.
Советская власть помогла жителям тундры перейти на более высокую ступень материальной культуры. Оказалось, что тундра, которую принято было называть «скупой», тундра, где когда-то голодали юкагиры, чукчи, ненцы, нганасаны, может досыта накормить их всех.
Полно было еды и у наших хозяев.
Они усиленно потчевали нас, пододвигая наперебой лотки с олениной, гусятиной.
По-видимому, я с первого взгляда понравился Бульчу, потому что старый охотник, подсев ко мне и дружелюбно заглядывая в глаза, то и дело пытался сунуть в мою чашку (из отличного фарфора) кусок довольно грязного сала (верх любезности по нганасанским понятиям!).
Чаепитие, которым неизменно завершаются завтрак, обед и ужин, — почти нескончаемая процедура в тундре. Но вот бригадир и его тесть выпили по последнему стакану и, пыхтя, отвалились на шкуры. Посуда была убрана. Хозяева закурили трубки. Можно было переходить к цели нашего посещения.
Савчук начал издалека.
— Почтеннейший Бульчу, присутствующий здесь, — сказал он, — знаменитый охотник на Таймыре. Мы много слышали о нем. Ведь даже в журнале «Огонек», который печатается в Москве, помещен его портрет…
Начало было удачным. Старый охотник еще раз показал нам свои десны, зять одобрительно похлопал его по плечу, а дочь поспешно достала из мешочка небольшую фотографию, обведенную химическим карандашом, и подала нам:
— Этот портрет?
— Да, он.
Фотография пошла по рукам. Дольше всех любовался ею сам Бульчу. Он то отодвигал свое изображение на длину вытянутой руки, то приближал вплотную к глазам. Судя по широкой блаженной улыбке, он нравился себе на любом расстоянии.
Только к утру следующего дня добрались мы до жилья Мантуганы, одного из зятьев Бульчу.
— Здорово, Мантугана, — приветствовал хозяина Савчук, входя в задымленный, тесный чум. — Бульчу здесь?
— Здорово! Был здесь. Утром уехал к племяннику, к Дютадэ…
Этот диалог, с незначительными вариациями, повторялся затем в каждом следующем станке. От Дютадэ беспокойный Бульчу погнал оленей к Накоптэ, от Накоптэ к Бюгоптэ, от Бюгоптэ к Фадаптэ и еще к кому-то. Не терпелось, видно, поделиться увиденным, всем рассказать о диковинных птицах, берущих корм из рук человека, а также о корнях, из которых, оказывается, добывают вкусный белый сахар.
К вечеру мы приблизились к стану последнего зятя Бульчу.
Небо над нами начало темнеть, в воздухе стало еще холоднее, когда комсомолец-нганасан, сопровождавший нас, остановил упряжку и прислушался.
— Олени бегут! — объявил он.
Но как ни оглядывался я по сторонам, как ни напрягал зрение, не видно было ничего. Тундра по-прежнему была пустынна. Я вопросительно посмотрел на комсомольца.
— Закрой глаза, слушай, — приказал он.
Я повиновался. Вскоре до меня донесся далекий топот.
— Тихо у нас, — с удовольствием пояснил комсомолец. — Слышно очень хорошо.
К головным санкам подбежал обеспокоенный Савчук.
— Что случилось? Почему стоим?
— Олени где-то бегут, — ответил я. — Как далеко доходит звук! Как по воде. Ведь еще не видно ничего.
— А сколько оленей? — спросил Савчук комсомольца.
Я удивился:
— Неужели и это узнает на слух?
Комсомолец, в свою очередь, удивился.
— А как же! — сказал он обиженно. — Я не глухой. Два оленя бегут.
Он прислушался, подумал, добавил:
— Это, верно, Бульчу олени. Очень шибко бегут…
Я радостно перевел дух. Наконец-то!
Еще несколько увалов, и вот вдали зачернело пять или шесть чумов. То была бригада Камсэ, старшего зятя Бульчу.
Два рослых красавца оленя, запряженных в санки, стояли подле центрального чума, поводя запавшими боками. Бульчу был здесь.
Пожилой нганасан, по-видимому его зять, откинул перед нами меховой полог-дверь и церемонно проводил внутрь жилья.
Подле очага, щурясь от дыма, стоял мой бывший сосед по кино. Да, это был он! Морщинистое безбородое лицо его было как бы сжато в кулачок, а глаза напоминали воду, подернутую ледком. Когда он поднял их на меня, я понял, что он очень стар.
Мы чинно уселись на шкуры вокруг очага.
Согласно строгому местному этикету не полагается сразу говорить о деле, ради которого приехал. Савчук знал это и соответственно вел себя, сдерживая нетерпение.
Потолковали о колхозных делах, неодобрительно отозвались о погоде, похвалили оленей Бульчу. Затем Камсэ спросил, видели ли мы в Новотундринске Кондтоэ Соймувича Турдагина? (Как вполголоса объяснили мне, это известный общественный деятель и первый нганасан-коммунист. Ни один разговор в тундре не обходится без упоминания его имени.)
Чтобы отплатить хозяевам ответной любезностью, Савчук спросил Камсэ, как учатся его сыновья, внуки присутствующего здесь Бульчу? Старый охотник заулыбался, а Камсэ с достоинством кивнул головой. Спасибо, учатся хорошо. Сейчас они в Дудинке, но к маю возвратятся домой. Ведь в мае предстоит переход на север, к предгорьям Бырранги.
Я не спускал глаз с Бульчу. До сих пор мы с Савчуком имели дело только как бы с косвенными уликами. Сейчас живой свидетель, очевидец сидел перед нами.
— Очевидец! Вы понимаете, как это важно для нас — очевидец? — бормотал Савчук, наваливаясь на мое плечо.
Я помалкивал. Очевидец! Не будет ли он путать и преувеличивать, как обычно делают все очевидцы?
Бульчу по внешнему виду был вполне «эмансипированный» житель тундры. Он имел часы, которые время от времени вынимал из-за пазухи и с глубокомысленным видом подносил к уху. При этом старый охотник многозначительно щелкал крышкой.
Я подумал вначале, что часы испортились. Но выяснилось, что Бульчу просто желает обратить наше внимание на буквы на крышке. Замысловатыми выкрутасами было изображено: «Лучшему охотнику, перевыполнившему план 1928-1929 гг., тов. Бульчу Нерхову».
Вначале Бульчу вел себя с нами сдержанно. Лишь когда кто-либо из домашних спрашивал о виденном в кино, он оживлялся. Совершенно младенческая улыбка открывала тогда его голые десны. Видимо, находился еще под обаянием волшебных образов «снов», промелькнувших на стене.
Тем временем хозяйка, старшая дочь Бульчу, с приличной случаю торжественностью собирала ужин.
Было время, когда голодовки в тундре считались обычным бытовым явлением, особенно весной. По свидетельству дореволюционных исследователей, от голода вымирали целые стойбища.
Теперь это ушло в область предадим.
Советская власть помогла жителям тундры перейти на более высокую ступень материальной культуры. Оказалось, что тундра, которую принято было называть «скупой», тундра, где когда-то голодали юкагиры, чукчи, ненцы, нганасаны, может досыта накормить их всех.
Полно было еды и у наших хозяев.
Они усиленно потчевали нас, пододвигая наперебой лотки с олениной, гусятиной.
По-видимому, я с первого взгляда понравился Бульчу, потому что старый охотник, подсев ко мне и дружелюбно заглядывая в глаза, то и дело пытался сунуть в мою чашку (из отличного фарфора) кусок довольно грязного сала (верх любезности по нганасанским понятиям!).
Чаепитие, которым неизменно завершаются завтрак, обед и ужин, — почти нескончаемая процедура в тундре. Но вот бригадир и его тесть выпили по последнему стакану и, пыхтя, отвалились на шкуры. Посуда была убрана. Хозяева закурили трубки. Можно было переходить к цели нашего посещения.
Савчук начал издалека.
— Почтеннейший Бульчу, присутствующий здесь, — сказал он, — знаменитый охотник на Таймыре. Мы много слышали о нем. Ведь даже в журнале «Огонек», который печатается в Москве, помещен его портрет…
Начало было удачным. Старый охотник еще раз показал нам свои десны, зять одобрительно похлопал его по плечу, а дочь поспешно достала из мешочка небольшую фотографию, обведенную химическим карандашом, и подала нам:
— Этот портрет?
— Да, он.
Фотография пошла по рукам. Дольше всех любовался ею сам Бульчу. Он то отодвигал свое изображение на длину вытянутой руки, то приближал вплотную к глазам. Судя по широкой блаженной улыбке, он нравился себе на любом расстоянии.