Страница:
Что поделаешь! Приходится отступать перед мошкарой — так уж повелось на Крайнем Севере из века в век.
Олени, помахивая хвостиками, бегут неторопливой, деловитой, размашистой рысцой.
Все время маячат перед глазами покачивающиеся белые оленьи хвосты. По их положению определяют настроение животных. Если хвост стоит торчком, олень здоров, бодр. Если хвост опустился, олень заскучал, устал.
Нас сопровождает задорный, дробный, далеко разносящийся по тундре стук. Он похож на звук выбиваемой лихим танцором чечетки. Вначале я думал, что стучат деревянные колодки, называемые здесь «башмаками», которые надевают оленям на пастбище, чтобы не забрели далеко. Но в пути «башмаки», понятно, снимаются.
Бульчу объяснил, что у оленей, помимо широких раздвоенных копыт, есть еще побочные копытца, чрезвычайно развитые, помогающие при разгребании снега. Именно они, задевая друг за друга при ходьбе, издают этот странный звук.
Ну, чем не оленьи кастаньеты?
Бегут за важенками (самками) телята. Они родились всего несколько недель назад, но не отстают от матерей, бойко перебирая своими стройными ножками.
Нганасаны взмахивают длинными хореями, понукая упряжных оленей.
Сверкающий пушистый снег летит в лицо.
Тундра, тундра!
Мчимся вперед под вой ветра, под хриплые выкрики нганасанов, размахивающих хореями.
Ледяной встречный ветер обжигает, режет как ножом. От шарфа, которым приходится закрывать лицо, очень страдает переносица. Оледенелый, задубевший край безжалостно натирает ее, порой даже до крови. Но нечего и думать о том, чтобы снять шарф на таком ветру.
«Что ж, — утешаю я себя, — все на свете относительно. Тот же Гумбольдт, который из-за гнуса предпочитал Сибири бассейн Ориноко, испытывал, по его словам, озноб при двадцати градусах тепла в Африке».
Тепла! На наших термометрах ртуть не поднимается выше десяти градусов мороза, и то при совершенно ясной, солнечной погоде. Лето на Таймыре настанет лишь в половине июня и будет очень коротким, всего полтора месяца.
Тем более надо спешить, чтобы управиться за этот срок в горах Бырранга.
Ни на минуту не забываем с Савчуком о цели своего путешествия. Мысль о том, что мы нужны в горах Бырранга, что нас, возможно, с огромным нетерпением ждут там, помогает мне и Савчуку держаться.
К вечеру обычно чувствую сильнейшую усталость.
Надо протрястись двадцать километров в санках по тундре, чтобы по достоинству оценить такие завоевания материальной культуры, как огонь костра и кров над головой.
Рискуя заслужить упреки молодых читателей, признаюсь: каждый путешественник, если он деловой человек, а не авантюрист, стремится путешествовать без приключений.
Ночевка на снегу всегда хуже, чем в доме. Вездеход куда удобнее оленьей или собачьей упряжки. Романтика нарт — говорю это с полным знанием дела — ощущается только первые полчаса или час. Потом начинает болеть поясница.
Но вот привал! Вокруг чернеют чумы, торчмя поднимаются в небо сиреневые дымы костров. Тут же, поближе к людям, грудятся олени, разгребая копытами снег и добывая из-под него ягель. А между стадами и тундрой медленно разъезжают на санках часовые, держа ружья на коленях и длинный хорей под мышкой.
Наспех проглотив ужин, забираюсь в спальный мешок, сворачиваясь калачиком, закрываю глаза. Но сон недолог. Будит лай собак, суматоха, выстрелы. Ночи не проходит без тревоги.
Все время незримо следуют за кочевьем голодные волчьи стаи. Ночью они выходят из-за холмов и обкладывают лагерь.
Если стая кидается к стаду, часовой гонит наперерез ей своих оленей.
Но вот минула беспокойная ночь в тундре. Протяжный громкий крик будит меня: то Бульчу собирает оленей.
Спальный мешок кажется особенно уютным на рассвете. Преодолевая дремоту, вылезаю из мешка, быстро одеваюсь и выбегаю наружу. Умываться в тундре приходится сухим, колючим снегом. Растапливать его можно лишь для приготовления чая и пищи, — топлива у нас в обрез.
Олени стоят полукругом перед чумом и смотрят на меня кроткими умными глазами.
Утро очень холодное. Подобно зябнущим птицам олени поджимают то одну, то другую ногу. Некоторые из них зевают. Один из оленей задирает заднюю ногу и чешет у себя за ухом, совсем по-собачьи, потом копытом сбрасывает с носа ледышки — ноздри обмерзли, трудно дышать. Раздается оглушительное чихание. Лежавший в стороне олень, испугавшись, поспешно встает; при этом он сгибает спину, словно кошка.
Удивительные животные! В них есть нечто от собаки, от кошки, даже от птицы и, как ни странно, меньше всего от лошади, хотя на огромных пространствах земного шара олень заменяет человеку лошадь.
Савчук окликает меня. Нужно помочь ему отсыпать соли из пакета. (Сегодня его очередь готовить завтрак.) Я развязываю рюкзак, где храним продукты, и держу за края, пока Савчук погружает туда столовую ложку.
Мы и не заметили, как один из оленей, наиболее предприимчивый, просунул голову в чум, надеясь на утреннее угощение. Едва этнограф вынимает ложку с солью из рюкзака, как из-за моего плеча выдвигается простодушная серая морда. Гам! Короткое удовлетворенное причмокивание, и ложка вылизана досуха.
Северные олени страстно любят соль. Видимо, в том «меню», которое может им предложить тундра, не хватает соли. Солью приманивают оленей, если они разбегутся.
Выпроводив непрошеного сотрапезника, мы садимся завтракать.
Костер, над которым висит чайник, разделяет нас. Аппетитно шипит сало на сковородке. Я испытываю такое удовольствие от еды, которого никогда не испытывал в самых первоклассных ресторанах.
Лицо Савчука, обветренное, озабоченное, плавает над очагом в завитках дыма. Он священнодействует, заваривая чай.
Утреннюю трапезу с нами разделяет Бульчу.
Он держится очень гордо в связи с новой, ответственной должностью проводника, разговаривает с многочисленными зятьями и племянниками снисходительно, сквозь зубы и даже по будням носит свои праздничные снеговые очки. Они довольно оригинальны, имеют вид серебряной полумаски.
Это два расплющенных царских рубля. На одной стороне распластался двуглавый орел в короне. Под ним дата — «1911 год». На другой стороне кокетливо показывает свой профиль Николай II.
— В старое время за это бы в кутузку, — сказал Савчук, увидев снеговые очки нашего проводника, и провел пальцем по тонкой прорези, которая тянулась через царское лицо от носа до уха. — Оскорбление помазанника божия!
Бульчу, отдуваясь, невозмутимо прихлебывал сладкий чай.
Читатель увидит в дальнейшем, как важно было бы для нас еще в тундре обратить самое пристальное и серьезное внимание на очки Бульчу. Но, к сожалению, мы не сделали этого.
Впрочем, так бывает всегда: то, что привычно, что близко лежит, остается незамеченным до поры до времени.
Вдобавок наше с Савчуком воображение день ото дня подогревали, подхлестывали миражи…
Чем дольше находился я в таймырской тундре, тем больше убеждался в том, что все здесь благоприятствует созданию сказок.
Ум нганасана как нельзя лучше подготовлен к восприятию чудесного, необычного, сказочного. Достаточно оглянуться вокруг, чтобы убедиться в этом.
Тундра — это страна волшебных превращений, край миражей. Солнце, ветер, туман сообща создают движущиеся волшебные картины, словно бы воздух между небом и землей — не воздух вовсе, а туго натянутый экран.
Зрению в тундре доверять нельзя.
Все время дрожит впереди струящееся, искрящееся марево. Очертания предметов меняются в нем: то сплющиваются, то вытягиваются, то принимаются мерцать до боли в глазах, то как бы отрываются от снежной поверхности и парят над нею.
Однажды меня удивили небольшие облачка с радужным отливом, медленно двигавшиеся над тундрой, буквально волочившиеся по снегу.
— Олени, — коротко пояснил Бульчу, случившийся поблизости. Он стал отсчитывать, взмахивая желтым от табака пальцем: — Олени Мантуганы! Олени Камсэ! А вот за холмом — видишь? — мои олени!
Но я не видел никаких оленей.
Бульчу повел нас к одному из облачков. Когда подошли к нему вплотную, старый охотник издал губами чмокающий звук.
Тотчас же облачко отозвалось протяжным хорканьем. Так на призыв хозяина откликался его любимый ездовой олень.
Мы следом за Бульчу вступили в пределы туманного облака, прошли несколько шагов, сами окутались мглой и только тогда увидели силуэты оленей.
— Да-а, надышали!.. — произнес Савчук, озираясь.
В этом «надышали», по-видимому, и была разгадка необычного явления.
Я вспомнил, что за бегущим по тундре оленем тянется нечто вроде пестрого кисейного шарфа — след от его дыхания.
Когда же собралось в кучу несколько десятков оленей, эффект, конечно, стал еще более разительным.
На одном привале «морозный морок» чуть было не сыграл со мной и Савчуком опасную шутку, — совсем было закружил и повел в глубь тундры, в сторону от лагеря, да выручил мой маленький компас, с которым не расстаюсь никогда.
Произошло это так.
Нас с Савчуком заинтересовал мышкующий песец. Зверек бесшумно крался по снегу, опустив голову, напряженно вытянув хвост, чуя где-то поблизости лемминга — песцовую мышь.
В отличие от его ближайшей родственницы, лисы, у песца округленные ушки, и ростом он поменьше. Личность эта, к слову сказать, наглая и вероломная. В свое время песцы доставили немало неприятностей экспедиции Беринга.
Бывает, что они нападают даже на своих товарищей, попавших в капкан, и поедают их.
Зайдя так, чтобы ветер дул нам навстречу, мы неторопливо двигались за мышкующим песцом. Снежный наст, укатанный ветром, схваченный морозом, был прочен и держал без лыж.
Вдруг что-то изменилось в освещении. Луч солнца скользнул между тучами, и слепящий отблеск преградил нам путь. Открыли глаза — песец исчез. Наверное, убежал. А может быть, просто припал к снегу и слился с белым фоном.
— Назад пойдем? — спросил я и оглянулся. Чумов в тундре не было. — А где же стоянка?
— Да, странно. Холм на месте, чумов нет.
— Какой холм?
— Неподалеку от стоянки. Я приметил, когда уходил.
Но и холма не было на месте. Он очень медленно перемещался в сторону, как бы плыл по воздуху.
Что еще за наваждение? Глаза устали, что ли?
Мимо нас ползли серые клочья тумана, цепляясь за сугробы. Вскоре движущийся холм исчез. Все заволокло туманом.
— Да нет, он здесь где-то, — пробормотал Савчук, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. — Где-то рядом, черт бы его!..
Вскоре тот же холм, будто поддразнивая, снова мелькнул перед нами, но совсем не в том направлении, где мой спутник ожидал увидеть его.
У подножия холма чернели чумы, подле них паслись олени. Да, это была стоянка нганасанов.
— Лагерь там, — сказал Савчук и уверенно зашагал к чумам. Я придержал его за руку.
— Далеко идти, — сказал я, — километров полтораста до ближайшего жилья.
— Вот же оно!
— Не там, а левее. Это кажется, что оно там.
— Но я вижу чумы! Вон и холм рядом.
— Вы приметили холм, а я на компас поглядел, когда вышли из лагеря. Первым делом с компасом надо сверяться. Понасмотрелся в Арктике на миражи на всякие эти.
И будто в подтверждение моих слов холм и чумы у его подножия пропали, словно бы растворились, утонули в тумане.
— В поле бес нас водит, видно, — пошутил я.
Савчук что-то сердито пробурчал под нос.
Я взял его под руку. То и дело сверяясь с компасом-брелоком, мы прошли метров полтораста в сплошном тумане и наткнулись на чумы.
— Вот повальсируешь так в тундре с миражами, в любую сказку поверишь, — сказал Савчук, отдуваясь.
— Даже в высокий лес за Полярным кругом?
— Даже в лес за Полярным кругом…
— Хотите сказать, что можем добраться до леса в горах, до обетованной земли нганасанов, и она рассеется перед нами как мираж?
— Ничего не хочу сказать, — неожиданно рассердился этнограф. — Знаю столько же, сколько и вы — то есть очень мало. До обидного мало!..
Я вспомнил о «шепоте звезд», о звуковом мираже, который поразил мое воображение еще на зимовье, подле чума Бульчу, и потихоньку вздохнул. Не стоило говорить об этом Савчуку, чтобы зря не расстраивать его.
Однако мысль о миражах не давала покоя моему спутнику. На следующем привале он взял меня под руку, отвел в сторону и пробормотал смущенно:
— Не думайте, пожалуйста, что я колеблюсь, что я усомнился. Это было бы последним делом, если бы руководитель экспедиции стал сомневаться, не правда ли? Просто миражи действуют на нервы. Черт бы их побрал! Мельтешат перед глазами, сбивают с толку, отвлекают от работы.
— Хорошо понимаю вас, — сказал я. — И мне надоели. Будто все время кто-то под локоть толкает, нашептывает на ухо — такой, знаете, язвительный, злорадный шепоток: «А не за миражем ли гоняешься? Не мираж ли тебя ждет впереди?» Вполне естественно, Владимир Осипович! Аналогия напрашивается.
Олени, помахивая хвостиками, бегут неторопливой, деловитой, размашистой рысцой.
Все время маячат перед глазами покачивающиеся белые оленьи хвосты. По их положению определяют настроение животных. Если хвост стоит торчком, олень здоров, бодр. Если хвост опустился, олень заскучал, устал.
Нас сопровождает задорный, дробный, далеко разносящийся по тундре стук. Он похож на звук выбиваемой лихим танцором чечетки. Вначале я думал, что стучат деревянные колодки, называемые здесь «башмаками», которые надевают оленям на пастбище, чтобы не забрели далеко. Но в пути «башмаки», понятно, снимаются.
Бульчу объяснил, что у оленей, помимо широких раздвоенных копыт, есть еще побочные копытца, чрезвычайно развитые, помогающие при разгребании снега. Именно они, задевая друг за друга при ходьбе, издают этот странный звук.
Ну, чем не оленьи кастаньеты?
Бегут за важенками (самками) телята. Они родились всего несколько недель назад, но не отстают от матерей, бойко перебирая своими стройными ножками.
Нганасаны взмахивают длинными хореями, понукая упряжных оленей.
Сверкающий пушистый снег летит в лицо.
Тундра, тундра!
Мчимся вперед под вой ветра, под хриплые выкрики нганасанов, размахивающих хореями.
Ледяной встречный ветер обжигает, режет как ножом. От шарфа, которым приходится закрывать лицо, очень страдает переносица. Оледенелый, задубевший край безжалостно натирает ее, порой даже до крови. Но нечего и думать о том, чтобы снять шарф на таком ветру.
«Что ж, — утешаю я себя, — все на свете относительно. Тот же Гумбольдт, который из-за гнуса предпочитал Сибири бассейн Ориноко, испытывал, по его словам, озноб при двадцати градусах тепла в Африке».
Тепла! На наших термометрах ртуть не поднимается выше десяти градусов мороза, и то при совершенно ясной, солнечной погоде. Лето на Таймыре настанет лишь в половине июня и будет очень коротким, всего полтора месяца.
Тем более надо спешить, чтобы управиться за этот срок в горах Бырранга.
Ни на минуту не забываем с Савчуком о цели своего путешествия. Мысль о том, что мы нужны в горах Бырранга, что нас, возможно, с огромным нетерпением ждут там, помогает мне и Савчуку держаться.
К вечеру обычно чувствую сильнейшую усталость.
Надо протрястись двадцать километров в санках по тундре, чтобы по достоинству оценить такие завоевания материальной культуры, как огонь костра и кров над головой.
Рискуя заслужить упреки молодых читателей, признаюсь: каждый путешественник, если он деловой человек, а не авантюрист, стремится путешествовать без приключений.
Ночевка на снегу всегда хуже, чем в доме. Вездеход куда удобнее оленьей или собачьей упряжки. Романтика нарт — говорю это с полным знанием дела — ощущается только первые полчаса или час. Потом начинает болеть поясница.
Но вот привал! Вокруг чернеют чумы, торчмя поднимаются в небо сиреневые дымы костров. Тут же, поближе к людям, грудятся олени, разгребая копытами снег и добывая из-под него ягель. А между стадами и тундрой медленно разъезжают на санках часовые, держа ружья на коленях и длинный хорей под мышкой.
Наспех проглотив ужин, забираюсь в спальный мешок, сворачиваясь калачиком, закрываю глаза. Но сон недолог. Будит лай собак, суматоха, выстрелы. Ночи не проходит без тревоги.
Все время незримо следуют за кочевьем голодные волчьи стаи. Ночью они выходят из-за холмов и обкладывают лагерь.
Если стая кидается к стаду, часовой гонит наперерез ей своих оленей.
Но вот минула беспокойная ночь в тундре. Протяжный громкий крик будит меня: то Бульчу собирает оленей.
Спальный мешок кажется особенно уютным на рассвете. Преодолевая дремоту, вылезаю из мешка, быстро одеваюсь и выбегаю наружу. Умываться в тундре приходится сухим, колючим снегом. Растапливать его можно лишь для приготовления чая и пищи, — топлива у нас в обрез.
Олени стоят полукругом перед чумом и смотрят на меня кроткими умными глазами.
Утро очень холодное. Подобно зябнущим птицам олени поджимают то одну, то другую ногу. Некоторые из них зевают. Один из оленей задирает заднюю ногу и чешет у себя за ухом, совсем по-собачьи, потом копытом сбрасывает с носа ледышки — ноздри обмерзли, трудно дышать. Раздается оглушительное чихание. Лежавший в стороне олень, испугавшись, поспешно встает; при этом он сгибает спину, словно кошка.
Удивительные животные! В них есть нечто от собаки, от кошки, даже от птицы и, как ни странно, меньше всего от лошади, хотя на огромных пространствах земного шара олень заменяет человеку лошадь.
Савчук окликает меня. Нужно помочь ему отсыпать соли из пакета. (Сегодня его очередь готовить завтрак.) Я развязываю рюкзак, где храним продукты, и держу за края, пока Савчук погружает туда столовую ложку.
Мы и не заметили, как один из оленей, наиболее предприимчивый, просунул голову в чум, надеясь на утреннее угощение. Едва этнограф вынимает ложку с солью из рюкзака, как из-за моего плеча выдвигается простодушная серая морда. Гам! Короткое удовлетворенное причмокивание, и ложка вылизана досуха.
Северные олени страстно любят соль. Видимо, в том «меню», которое может им предложить тундра, не хватает соли. Солью приманивают оленей, если они разбегутся.
Выпроводив непрошеного сотрапезника, мы садимся завтракать.
Костер, над которым висит чайник, разделяет нас. Аппетитно шипит сало на сковородке. Я испытываю такое удовольствие от еды, которого никогда не испытывал в самых первоклассных ресторанах.
Лицо Савчука, обветренное, озабоченное, плавает над очагом в завитках дыма. Он священнодействует, заваривая чай.
Утреннюю трапезу с нами разделяет Бульчу.
Он держится очень гордо в связи с новой, ответственной должностью проводника, разговаривает с многочисленными зятьями и племянниками снисходительно, сквозь зубы и даже по будням носит свои праздничные снеговые очки. Они довольно оригинальны, имеют вид серебряной полумаски.
Это два расплющенных царских рубля. На одной стороне распластался двуглавый орел в короне. Под ним дата — «1911 год». На другой стороне кокетливо показывает свой профиль Николай II.
— В старое время за это бы в кутузку, — сказал Савчук, увидев снеговые очки нашего проводника, и провел пальцем по тонкой прорези, которая тянулась через царское лицо от носа до уха. — Оскорбление помазанника божия!
Бульчу, отдуваясь, невозмутимо прихлебывал сладкий чай.
Читатель увидит в дальнейшем, как важно было бы для нас еще в тундре обратить самое пристальное и серьезное внимание на очки Бульчу. Но, к сожалению, мы не сделали этого.
Впрочем, так бывает всегда: то, что привычно, что близко лежит, остается незамеченным до поры до времени.
Вдобавок наше с Савчуком воображение день ото дня подогревали, подхлестывали миражи…
Чем дольше находился я в таймырской тундре, тем больше убеждался в том, что все здесь благоприятствует созданию сказок.
Ум нганасана как нельзя лучше подготовлен к восприятию чудесного, необычного, сказочного. Достаточно оглянуться вокруг, чтобы убедиться в этом.
Тундра — это страна волшебных превращений, край миражей. Солнце, ветер, туман сообща создают движущиеся волшебные картины, словно бы воздух между небом и землей — не воздух вовсе, а туго натянутый экран.
Зрению в тундре доверять нельзя.
Все время дрожит впереди струящееся, искрящееся марево. Очертания предметов меняются в нем: то сплющиваются, то вытягиваются, то принимаются мерцать до боли в глазах, то как бы отрываются от снежной поверхности и парят над нею.
Однажды меня удивили небольшие облачка с радужным отливом, медленно двигавшиеся над тундрой, буквально волочившиеся по снегу.
— Олени, — коротко пояснил Бульчу, случившийся поблизости. Он стал отсчитывать, взмахивая желтым от табака пальцем: — Олени Мантуганы! Олени Камсэ! А вот за холмом — видишь? — мои олени!
Но я не видел никаких оленей.
Бульчу повел нас к одному из облачков. Когда подошли к нему вплотную, старый охотник издал губами чмокающий звук.
Тотчас же облачко отозвалось протяжным хорканьем. Так на призыв хозяина откликался его любимый ездовой олень.
Мы следом за Бульчу вступили в пределы туманного облака, прошли несколько шагов, сами окутались мглой и только тогда увидели силуэты оленей.
— Да-а, надышали!.. — произнес Савчук, озираясь.
В этом «надышали», по-видимому, и была разгадка необычного явления.
Я вспомнил, что за бегущим по тундре оленем тянется нечто вроде пестрого кисейного шарфа — след от его дыхания.
Когда же собралось в кучу несколько десятков оленей, эффект, конечно, стал еще более разительным.
На одном привале «морозный морок» чуть было не сыграл со мной и Савчуком опасную шутку, — совсем было закружил и повел в глубь тундры, в сторону от лагеря, да выручил мой маленький компас, с которым не расстаюсь никогда.
Произошло это так.
Нас с Савчуком заинтересовал мышкующий песец. Зверек бесшумно крался по снегу, опустив голову, напряженно вытянув хвост, чуя где-то поблизости лемминга — песцовую мышь.
В отличие от его ближайшей родственницы, лисы, у песца округленные ушки, и ростом он поменьше. Личность эта, к слову сказать, наглая и вероломная. В свое время песцы доставили немало неприятностей экспедиции Беринга.
Бывает, что они нападают даже на своих товарищей, попавших в капкан, и поедают их.
Зайдя так, чтобы ветер дул нам навстречу, мы неторопливо двигались за мышкующим песцом. Снежный наст, укатанный ветром, схваченный морозом, был прочен и держал без лыж.
Вдруг что-то изменилось в освещении. Луч солнца скользнул между тучами, и слепящий отблеск преградил нам путь. Открыли глаза — песец исчез. Наверное, убежал. А может быть, просто припал к снегу и слился с белым фоном.
— Назад пойдем? — спросил я и оглянулся. Чумов в тундре не было. — А где же стоянка?
— Да, странно. Холм на месте, чумов нет.
— Какой холм?
— Неподалеку от стоянки. Я приметил, когда уходил.
Но и холма не было на месте. Он очень медленно перемещался в сторону, как бы плыл по воздуху.
Что еще за наваждение? Глаза устали, что ли?
Мимо нас ползли серые клочья тумана, цепляясь за сугробы. Вскоре движущийся холм исчез. Все заволокло туманом.
— Да нет, он здесь где-то, — пробормотал Савчук, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. — Где-то рядом, черт бы его!..
Вскоре тот же холм, будто поддразнивая, снова мелькнул перед нами, но совсем не в том направлении, где мой спутник ожидал увидеть его.
У подножия холма чернели чумы, подле них паслись олени. Да, это была стоянка нганасанов.
— Лагерь там, — сказал Савчук и уверенно зашагал к чумам. Я придержал его за руку.
— Далеко идти, — сказал я, — километров полтораста до ближайшего жилья.
— Вот же оно!
— Не там, а левее. Это кажется, что оно там.
— Но я вижу чумы! Вон и холм рядом.
— Вы приметили холм, а я на компас поглядел, когда вышли из лагеря. Первым делом с компасом надо сверяться. Понасмотрелся в Арктике на миражи на всякие эти.
И будто в подтверждение моих слов холм и чумы у его подножия пропали, словно бы растворились, утонули в тумане.
— В поле бес нас водит, видно, — пошутил я.
Савчук что-то сердито пробурчал под нос.
Я взял его под руку. То и дело сверяясь с компасом-брелоком, мы прошли метров полтораста в сплошном тумане и наткнулись на чумы.
— Вот повальсируешь так в тундре с миражами, в любую сказку поверишь, — сказал Савчук, отдуваясь.
— Даже в высокий лес за Полярным кругом?
— Даже в лес за Полярным кругом…
— Хотите сказать, что можем добраться до леса в горах, до обетованной земли нганасанов, и она рассеется перед нами как мираж?
— Ничего не хочу сказать, — неожиданно рассердился этнограф. — Знаю столько же, сколько и вы — то есть очень мало. До обидного мало!..
Я вспомнил о «шепоте звезд», о звуковом мираже, который поразил мое воображение еще на зимовье, подле чума Бульчу, и потихоньку вздохнул. Не стоило говорить об этом Савчуку, чтобы зря не расстраивать его.
Однако мысль о миражах не давала покоя моему спутнику. На следующем привале он взял меня под руку, отвел в сторону и пробормотал смущенно:
— Не думайте, пожалуйста, что я колеблюсь, что я усомнился. Это было бы последним делом, если бы руководитель экспедиции стал сомневаться, не правда ли? Просто миражи действуют на нервы. Черт бы их побрал! Мельтешат перед глазами, сбивают с толку, отвлекают от работы.
— Хорошо понимаю вас, — сказал я. — И мне надоели. Будто все время кто-то под локоть толкает, нашептывает на ухо — такой, знаете, язвительный, злорадный шепоток: «А не за миражем ли гоняешься? Не мираж ли тебя ждет впереди?» Вполне естественно, Владимир Осипович! Аналогия напрашивается.
10. Этнографический след
С тем большим упорством продолжал Савчук свои розыски. Он черпал ободрение в сказках. Да, сказками проверял маршрут!
Направление было взято правильно — в этом не приходилось сомневаться. Только сейчас стало ясно, каким разумным был совет Аксенова двигаться к горам вместе с народом ня. По пути мы собирали (и отбирали) очень важные сказочные сведения о «детях солнца».
— Вовремя приехали с вами на Таймыр, вовремя! — повторял этнограф. — Еще бы года три-четыре прошло, никто о «каменных людях», духах с гор Бырранга и вспоминать бы не стал…
Меня восхищали профессиональный такт и терпение, которые отличали Савчука в его настойчивых, осторожных расспросах.
Советскому этнографу нельзя проявлять излишней торопливости в разговоре, надо уважать правила поведения, принятые в тундре.
— Если хотите задать жителю тундры вопрос, интересующий вас как этнографа, — наставлял меня Савчук, — помните: это должен быть одиннадцатый или двенадцатый вопрос в разговоре. До этого расспрашивайте о колхозных делах, о здоровье хозяев, о здоровье оленей, об охоте на песцов и о рыбной ловле… Подходите к цели без суетливости. Жители тундры неторопливы. Постарайтесь сначала расположить к себе собеседников, завоевать их доверие, симпатию. Держитесь с ними на равной ноге. Когда же они начнут наконец выкладывать свои старинные поверья, легенды, приметы, выслушайте серьезно, внимательно. При этом все время смотрите им в глаза…
Именно благодаря выполнению этих правил Савчуку удалось постепенно и не спеша выведать довольно много сведений о Стране Семи Трав.
Фантастическое накладывалось на реальное. Это напоминало фотопластинку, на которой случайно или намеренно сделано два снимка: сквозь очертания одних предметов проступают очертания других, расплывчатые и неясные.
Страна Мертвых, она же Страна Семи Трав, она же Нго-Моу, Шаманская Земля, была расположена на севере Таймырского полуострова, в глубине гор Бырранга, — на этом сходились все рассказчики. В остальном мнения были противоречивы.
По одной версии, жители гор питались мясом каких-то на диво жирных оленей — по-нганасански «бигадо-бахи» (морские олени). Зимой и летом эти животные держались в районе плато, не спускаясь в тундру и не делая изнурительных длинных переходов. Этим и объяснялась их необычайная толщина.
У каждого нганасана текли слюнки при мысли о жирных оленях Бырранги. Но «каменные люди» ревниво оберегали неприкосновенность своей охотничьей территории.
В связи с этим рассказывалась поучительная история одного смельчака, который решил во что бы то ни стало отведать запретного оленьего мяса.
Несмотря на слезы матери и уговоры отца, охотник забрался очень далеко в горы. Наконец среди черных камней он увидел то, что искал. Огромный олень, действительно сказочной толщины, пасся на склоне. Заметив охотника, «бигадо-бахи» сделал прыжок в сторону и стал уходить.
Преследование продолжалось много часов. Нганасан догнал оленя и ранил его. И вдруг олень исчез, как сквозь землю провалился. Перед охотником выросли три медведя. Они стояли на задних лапах, смотрели на него и качали головой, словно бы говорили: «Дальше идти нельзя. Здесь охотимся только мы».
Охотнику стало досадно, что такой хороший, жирный олень ускользнул от него. Он попытался обойти зверей, но, взобравшись повыше, увидел в ущелье множество других медведей, которые спали на солнце, играли с детенышами, расхаживали подле своих чумов. (У них были чумы, а между чумами дымили костры.) Смельчак понял, что попал к горным духам, и без памяти кинулся назад. Добравшись до стойбища и рассказав своим домашним о страшной встрече, он упал и тут же умер.
— Конечно, жирные олени — очень важная деталь, — заметил Савчук, когда мы остались одни у костра. — Где мясо, там и рай. Именно таким должен быть рай в представлении нганасана: полным-полно жирных оленей! Понятно также, что нганасанский рай-заповедник находится на замке. Медведи-оборотни бдительно охраняют вход.
— Медведи, живущие в чумах?
— Не медведи, а «каменные люди», которые носят медвежьи шкуры, мехом наружу. Вымысел в сказках всегда переплетается с действительностью.
Впрочем, по другой версии, обитатели гор Бырранга выглядели иначе.
— Серый летом, белый зимой, похож на человека, — обстоятельно описывали горного духа. — Подберется сзади, закричит, захохочет, будто снежный смерч пронесся. Одна нога у него, а бегает очень хорошо. Головы нет, рот на животе. Родит их Бырранга, как плохую траву.
Встреча с горным духом сулит неудачу в охоте. Если встретил его, лучше возвращайся домой — в этот день не убьешь ничего. Однако рассказчики с поспешностью оговаривались, что так было очень давно.
Сами жители гор назывались по-разному: то «каменными людьми», то просто духами. А однажды древний старик, дед Мантуганы, назвал их «потерянными», или «исчезнувшими», людьми. В ответ на это Савчук только развел руками.
Сведения о Птице Маук (именовавшейся также Птицей Ньогу) были еще менее определенными. Почему-то с нею связывали гром и молнию, которые являлись атрибутами ее могущества.
Я напомнил Савчуку, что еще Миддендорф видел на высоком берегу Таймырского озера камень, похожий на птицу. Приблизившись, путешественник убедился, что часть камня подтесана, а то, что должно изображать клюв, сохраняет следы жира и крови. Значит, это был идол, которому приносились жертвы?..
Большинство нганасанов не верило в «каменных людей». Молодые внуки Бульчу даже сочинили на этот счет смешную песенку, которую, правда, остерегались петь при старом охотнике.
Однако был предел в горах Бырранга, точнее, в предгорьях, дальше которого нганасаны не заходили никогда. Существовала как бы невидимая черта, проведенная между черными скалами. Переступать через нее было не принято.
— Не боимся, нет! Просто так, — уклончиво говорили нганасаны. — Деды наши, отцы не заходили дальше. И мы не заходим. Сами не знаем почему…
Некоторые смущенно смеялись при этом, пожимали плечами, переглядывались с недоумевающими улыбками: и впрямь, почему это не заходим глубже в горы Бырранга?
О необъяснимом запрете свидетельствовала и карта летних откочевок нганасанов, составленная известным советским этнографом, исследователем Таймыра А.Поповым. На карте бросалось в глаза то, что в своем ежегодном продвижении на север нганасаны как бы обтекают плато Бырранга. Что-то определенно задерживало их здесь. Приливная волна, ударившись о предгорья, раздваивалась: при этом она поднималась гораздо дальше к северу на соседнем — Северо-восточном плато.
Все-таки это было необъяснимо. Люди, которые в большинстве своем не верили в горных духов, слушали патефон, не пропускали в Новотундринске ни одного киносеанса, не решались переступить невидимую запретную черту!
Но среди отрывочных, часто противоречивых сказочных сведений — путаных следов — был один безукоризненно четкий след, который уводил за собой прямехонько в горы Быррагана. Как ни странно, этот след нашел я.
Неизменно сопровождая Савчука во время его этнографических розысков, я как бы исподволь «приучался к делу».
Почти с самого Новотундринска Савчук ломал голову над одним загадочным орнаментом — накладным разноцветным узором, которым нганасаны обшивают одежду.
Узор был довольно примитивный: три красных кружочка, три черные линии, снова три кружочка, интервал, и все повторялось в том же порядке.
У обстоятельных нганасанов каждая аппликация носит свое особое название, объясняющее ее смысл: «зубы», «прыгающий заяц», «цветы тундры». Нам показали даже какой-то диковинный узор: «спит растянувшись», действительно напоминавший лежащего навзничь человека»
Но узор, заинтересовавший нас, был совсем другого характера. По словам Савчука, он выпадал из нганасанского фольклора.
Мой спутник ничего не мог понять. Слишком уж прост был этот узор. Он не напоминал ни растения, ни людей, ни животных. Воображению этнографа не за что было зацепиться.
А между тем значение узора указывалось совершенно точно. «Потерянные люди» — вот как назывался узор! Иначе говоря, он имел прямое касательство к цели нашей экспедиции.
Но почему «люди»? Почему «потерянные»?..
Думаю, что этнограф, при всей своей эрудиции, так и не разгадал бы странного узора, если бы на помощь ему не пришел представитель совсем другой профессии, а именно гидролог.
Впоследствии Лиза говорила, что моя интуиция была обострена, потому что я думал все время о Петре Арнановиче. Это, конечно, так. Но нельзя забывать, что я много ходил на кораблях и был обязан знать морские сигналы, о которых Савчук не имел ни малейшего представления.
Меня удивляло, что этот узор в отличие от других был прерывистым. Сочетание — три кружка, три линии, три кружка — обязательно отделялось интервалом от другого такого же сочетания. Почему?
Не были ли кружки и линии зашифрованной фразой? В этом случае весь узор представлял собой повторение коротенькой фразы, состоявшей всего из трех слов, причем первое и последнее слово были одинаковыми.
И вдруг я понял! Красный кружок был не чем иным, как большой точкой, черная линия — тире. Азбука Морзе! Три точки, три тире, три точки! По международному радиокоду это означало SOS — начальные буквы трех английских слов: «Спасите наши души» — условный сигнал бедствия!
В сказку, в фольклор опять вторглось нечто совершенно реальное — весть из двадцатого века. Шамкающее бормотание стариков, рассказывавших нам о всякой чертовщине, о медведях-оборотнях, о Стране Семи Трав, о легендарных оленях, вдруг заглушил отчетливый, внятный голос. Он, несомненно, принадлежал нашему современнику, который знал азбуку Морзе. И этот современник звал на помощь!..
Но как сигнал бедствия попал на одежду нганасанов?
Выяснением этого чрезвычайно важного обстоятельства с жаром занялся Савчук.
Вот что удалось ему установить.
Каждая семья у нганасанов имеет свою тамгу, то есть знак, которым метят оленей. Это нечто вроде факсимиле или первобытной печати.
Клеймо приходится регулярно возобновлять, так как шерсть у оленя линяет каждый год и старое клеймо зарастает.
Лет десять тому назад один нганасан обнаружил в своем стаде приблудного дикого оленя. Он тотчас же прирезал его, потому что дикие северные олени не поддаются приручению.
Когда сын его стал разделывать тушу, то поспешил указать отцу на совершенную им ошибку. На олене была видна полустершаяся тамга. Значит, он принадлежал другому хозяину и поступок отца был похож на воровство. (Нганасаны очень щепетильны в подобных делах.)
Владелец стада пошел к старшине и повинился ему. Было проведено расследование. Однако ни у кого из нганасанов не было такой тамги: три кружочка, три линии и снова три кружочка.
Спустя три или четыре года после описанного случая охотники убили в тундре двух диких оленей. Они тоже оказались клеймеными.
Кое-кто был склонен придать находкам мистическое значение. Не являлось ли все это подтверждением полузабытой легенды о «бигадо-бахи» — сказочных морских оленях?
Странная метка могла быть тамгой именно «потерянных людей», или горных духов, которым принадлежали олени. Стоило ли связываться с духами? Не лучше ли вынести туши за пределы стойбища и закопать ночью в снегу?
Против этого выдвигались основательные возражения. Во-первых, убитые олени не напоминали легендарных «бигадо-бахи». Они были невысокого роста, обычной окраски и ничуть не жирнее остальных диких оленей. Во-вторых, если даже признать их собственностью «каменных людей», то ведь убиты они не в горах и даже не в предгорьях, а в тундре, то есть на исконной охотничьей территории нганасанов. Границы охотничьих угодий не нарушены. Таким образом, все совершено по закону.
Решающее слово в споре сказали женщины.
Для тундры не выпускают особого «Журнала мод», откуда можно было бы почерпнуть интересные выкройки, рисунки для вышивания, аппликации и прочее. Здесь поэтому рады всякой новинке. Сказочный узор (то, что он сказочный, придавало ему еще больше цены) произвел чрезвычайно сильное впечатление на женщин народа ня.
— Это красиво, — провозгласил хор восторженных женских голосов, не слишком громких, но настойчивых. — Это ново. Это очень-очень красиво и ново!..
Направление было взято правильно — в этом не приходилось сомневаться. Только сейчас стало ясно, каким разумным был совет Аксенова двигаться к горам вместе с народом ня. По пути мы собирали (и отбирали) очень важные сказочные сведения о «детях солнца».
— Вовремя приехали с вами на Таймыр, вовремя! — повторял этнограф. — Еще бы года три-четыре прошло, никто о «каменных людях», духах с гор Бырранга и вспоминать бы не стал…
Меня восхищали профессиональный такт и терпение, которые отличали Савчука в его настойчивых, осторожных расспросах.
Советскому этнографу нельзя проявлять излишней торопливости в разговоре, надо уважать правила поведения, принятые в тундре.
— Если хотите задать жителю тундры вопрос, интересующий вас как этнографа, — наставлял меня Савчук, — помните: это должен быть одиннадцатый или двенадцатый вопрос в разговоре. До этого расспрашивайте о колхозных делах, о здоровье хозяев, о здоровье оленей, об охоте на песцов и о рыбной ловле… Подходите к цели без суетливости. Жители тундры неторопливы. Постарайтесь сначала расположить к себе собеседников, завоевать их доверие, симпатию. Держитесь с ними на равной ноге. Когда же они начнут наконец выкладывать свои старинные поверья, легенды, приметы, выслушайте серьезно, внимательно. При этом все время смотрите им в глаза…
Именно благодаря выполнению этих правил Савчуку удалось постепенно и не спеша выведать довольно много сведений о Стране Семи Трав.
Фантастическое накладывалось на реальное. Это напоминало фотопластинку, на которой случайно или намеренно сделано два снимка: сквозь очертания одних предметов проступают очертания других, расплывчатые и неясные.
Страна Мертвых, она же Страна Семи Трав, она же Нго-Моу, Шаманская Земля, была расположена на севере Таймырского полуострова, в глубине гор Бырранга, — на этом сходились все рассказчики. В остальном мнения были противоречивы.
По одной версии, жители гор питались мясом каких-то на диво жирных оленей — по-нганасански «бигадо-бахи» (морские олени). Зимой и летом эти животные держались в районе плато, не спускаясь в тундру и не делая изнурительных длинных переходов. Этим и объяснялась их необычайная толщина.
У каждого нганасана текли слюнки при мысли о жирных оленях Бырранги. Но «каменные люди» ревниво оберегали неприкосновенность своей охотничьей территории.
В связи с этим рассказывалась поучительная история одного смельчака, который решил во что бы то ни стало отведать запретного оленьего мяса.
Несмотря на слезы матери и уговоры отца, охотник забрался очень далеко в горы. Наконец среди черных камней он увидел то, что искал. Огромный олень, действительно сказочной толщины, пасся на склоне. Заметив охотника, «бигадо-бахи» сделал прыжок в сторону и стал уходить.
Преследование продолжалось много часов. Нганасан догнал оленя и ранил его. И вдруг олень исчез, как сквозь землю провалился. Перед охотником выросли три медведя. Они стояли на задних лапах, смотрели на него и качали головой, словно бы говорили: «Дальше идти нельзя. Здесь охотимся только мы».
Охотнику стало досадно, что такой хороший, жирный олень ускользнул от него. Он попытался обойти зверей, но, взобравшись повыше, увидел в ущелье множество других медведей, которые спали на солнце, играли с детенышами, расхаживали подле своих чумов. (У них были чумы, а между чумами дымили костры.) Смельчак понял, что попал к горным духам, и без памяти кинулся назад. Добравшись до стойбища и рассказав своим домашним о страшной встрече, он упал и тут же умер.
— Конечно, жирные олени — очень важная деталь, — заметил Савчук, когда мы остались одни у костра. — Где мясо, там и рай. Именно таким должен быть рай в представлении нганасана: полным-полно жирных оленей! Понятно также, что нганасанский рай-заповедник находится на замке. Медведи-оборотни бдительно охраняют вход.
— Медведи, живущие в чумах?
— Не медведи, а «каменные люди», которые носят медвежьи шкуры, мехом наружу. Вымысел в сказках всегда переплетается с действительностью.
Впрочем, по другой версии, обитатели гор Бырранга выглядели иначе.
— Серый летом, белый зимой, похож на человека, — обстоятельно описывали горного духа. — Подберется сзади, закричит, захохочет, будто снежный смерч пронесся. Одна нога у него, а бегает очень хорошо. Головы нет, рот на животе. Родит их Бырранга, как плохую траву.
Встреча с горным духом сулит неудачу в охоте. Если встретил его, лучше возвращайся домой — в этот день не убьешь ничего. Однако рассказчики с поспешностью оговаривались, что так было очень давно.
Сами жители гор назывались по-разному: то «каменными людьми», то просто духами. А однажды древний старик, дед Мантуганы, назвал их «потерянными», или «исчезнувшими», людьми. В ответ на это Савчук только развел руками.
Сведения о Птице Маук (именовавшейся также Птицей Ньогу) были еще менее определенными. Почему-то с нею связывали гром и молнию, которые являлись атрибутами ее могущества.
Я напомнил Савчуку, что еще Миддендорф видел на высоком берегу Таймырского озера камень, похожий на птицу. Приблизившись, путешественник убедился, что часть камня подтесана, а то, что должно изображать клюв, сохраняет следы жира и крови. Значит, это был идол, которому приносились жертвы?..
Большинство нганасанов не верило в «каменных людей». Молодые внуки Бульчу даже сочинили на этот счет смешную песенку, которую, правда, остерегались петь при старом охотнике.
Однако был предел в горах Бырранга, точнее, в предгорьях, дальше которого нганасаны не заходили никогда. Существовала как бы невидимая черта, проведенная между черными скалами. Переступать через нее было не принято.
— Не боимся, нет! Просто так, — уклончиво говорили нганасаны. — Деды наши, отцы не заходили дальше. И мы не заходим. Сами не знаем почему…
Некоторые смущенно смеялись при этом, пожимали плечами, переглядывались с недоумевающими улыбками: и впрямь, почему это не заходим глубже в горы Бырранга?
О необъяснимом запрете свидетельствовала и карта летних откочевок нганасанов, составленная известным советским этнографом, исследователем Таймыра А.Поповым. На карте бросалось в глаза то, что в своем ежегодном продвижении на север нганасаны как бы обтекают плато Бырранга. Что-то определенно задерживало их здесь. Приливная волна, ударившись о предгорья, раздваивалась: при этом она поднималась гораздо дальше к северу на соседнем — Северо-восточном плато.
Все-таки это было необъяснимо. Люди, которые в большинстве своем не верили в горных духов, слушали патефон, не пропускали в Новотундринске ни одного киносеанса, не решались переступить невидимую запретную черту!
Но среди отрывочных, часто противоречивых сказочных сведений — путаных следов — был один безукоризненно четкий след, который уводил за собой прямехонько в горы Быррагана. Как ни странно, этот след нашел я.
Неизменно сопровождая Савчука во время его этнографических розысков, я как бы исподволь «приучался к делу».
Почти с самого Новотундринска Савчук ломал голову над одним загадочным орнаментом — накладным разноцветным узором, которым нганасаны обшивают одежду.
Узор был довольно примитивный: три красных кружочка, три черные линии, снова три кружочка, интервал, и все повторялось в том же порядке.
У обстоятельных нганасанов каждая аппликация носит свое особое название, объясняющее ее смысл: «зубы», «прыгающий заяц», «цветы тундры». Нам показали даже какой-то диковинный узор: «спит растянувшись», действительно напоминавший лежащего навзничь человека»
Но узор, заинтересовавший нас, был совсем другого характера. По словам Савчука, он выпадал из нганасанского фольклора.
Мой спутник ничего не мог понять. Слишком уж прост был этот узор. Он не напоминал ни растения, ни людей, ни животных. Воображению этнографа не за что было зацепиться.
А между тем значение узора указывалось совершенно точно. «Потерянные люди» — вот как назывался узор! Иначе говоря, он имел прямое касательство к цели нашей экспедиции.
Но почему «люди»? Почему «потерянные»?..
Думаю, что этнограф, при всей своей эрудиции, так и не разгадал бы странного узора, если бы на помощь ему не пришел представитель совсем другой профессии, а именно гидролог.
Впоследствии Лиза говорила, что моя интуиция была обострена, потому что я думал все время о Петре Арнановиче. Это, конечно, так. Но нельзя забывать, что я много ходил на кораблях и был обязан знать морские сигналы, о которых Савчук не имел ни малейшего представления.
Меня удивляло, что этот узор в отличие от других был прерывистым. Сочетание — три кружка, три линии, три кружка — обязательно отделялось интервалом от другого такого же сочетания. Почему?
Не были ли кружки и линии зашифрованной фразой? В этом случае весь узор представлял собой повторение коротенькой фразы, состоявшей всего из трех слов, причем первое и последнее слово были одинаковыми.
И вдруг я понял! Красный кружок был не чем иным, как большой точкой, черная линия — тире. Азбука Морзе! Три точки, три тире, три точки! По международному радиокоду это означало SOS — начальные буквы трех английских слов: «Спасите наши души» — условный сигнал бедствия!
В сказку, в фольклор опять вторглось нечто совершенно реальное — весть из двадцатого века. Шамкающее бормотание стариков, рассказывавших нам о всякой чертовщине, о медведях-оборотнях, о Стране Семи Трав, о легендарных оленях, вдруг заглушил отчетливый, внятный голос. Он, несомненно, принадлежал нашему современнику, который знал азбуку Морзе. И этот современник звал на помощь!..
Но как сигнал бедствия попал на одежду нганасанов?
Выяснением этого чрезвычайно важного обстоятельства с жаром занялся Савчук.
Вот что удалось ему установить.
Каждая семья у нганасанов имеет свою тамгу, то есть знак, которым метят оленей. Это нечто вроде факсимиле или первобытной печати.
Клеймо приходится регулярно возобновлять, так как шерсть у оленя линяет каждый год и старое клеймо зарастает.
Лет десять тому назад один нганасан обнаружил в своем стаде приблудного дикого оленя. Он тотчас же прирезал его, потому что дикие северные олени не поддаются приручению.
Когда сын его стал разделывать тушу, то поспешил указать отцу на совершенную им ошибку. На олене была видна полустершаяся тамга. Значит, он принадлежал другому хозяину и поступок отца был похож на воровство. (Нганасаны очень щепетильны в подобных делах.)
Владелец стада пошел к старшине и повинился ему. Было проведено расследование. Однако ни у кого из нганасанов не было такой тамги: три кружочка, три линии и снова три кружочка.
Спустя три или четыре года после описанного случая охотники убили в тундре двух диких оленей. Они тоже оказались клеймеными.
Кое-кто был склонен придать находкам мистическое значение. Не являлось ли все это подтверждением полузабытой легенды о «бигадо-бахи» — сказочных морских оленях?
Странная метка могла быть тамгой именно «потерянных людей», или горных духов, которым принадлежали олени. Стоило ли связываться с духами? Не лучше ли вынести туши за пределы стойбища и закопать ночью в снегу?
Против этого выдвигались основательные возражения. Во-первых, убитые олени не напоминали легендарных «бигадо-бахи». Они были невысокого роста, обычной окраски и ничуть не жирнее остальных диких оленей. Во-вторых, если даже признать их собственностью «каменных людей», то ведь убиты они не в горах и даже не в предгорьях, а в тундре, то есть на исконной охотничьей территории нганасанов. Границы охотничьих угодий не нарушены. Таким образом, все совершено по закону.
Решающее слово в споре сказали женщины.
Для тундры не выпускают особого «Журнала мод», откуда можно было бы почерпнуть интересные выкройки, рисунки для вышивания, аппликации и прочее. Здесь поэтому рады всякой новинке. Сказочный узор (то, что он сказочный, придавало ему еще больше цены) произвел чрезвычайно сильное впечатление на женщин народа ня.
— Это красиво, — провозгласил хор восторженных женских голосов, не слишком громких, но настойчивых. — Это ново. Это очень-очень красиво и ново!..