Страница:
Это был лаконичный, но очень точный и ясный язык, почти справка из путеводителя. Мало того: свидетельство Бульчу подкреплялось уцелевшим обломком дерева, березы! Неужели в Стране Семи Трав росли высокие деревья и среди них были даже березы?..
Я и Савчук с изумлением посмотрели друг на друга.
— Значит, действительно оазис, — пробормотал этнограф.
— Получается, что так. Район микроклимата в горах!..
— Но почему там тепло?
— Быть может, рельеф местности? — неуверенно предположил я. — Горы защищают от холодных северных ветров… Вы не бывали на станции Апатиты?
— Нет, а что?
— Там значительно теплее, чем вообще в Хибинских горах…
— Ну, на Кавказе есть более разительные контрасты. В одном ущелье несколько климатических микрорайонов. В низине — один, на гребне горы — другой, на солнечном склоне — третий, на теневом склоне — четвертый.
— Вряд ли можно назвать это микроклиматом. Но в ущелье Бульчу… Обратили внимание на то, что он сказал о теплой земле?
— Горячей или теплой на ощупь земле.
— Вот именно! Для существования района микроклимата одного лишь рельефа маловато. Ведь там лес, трава… Стало быть, существует подогрев снизу. Подогрев, подогрев… Что бы это могло быть?..
Я задумался.
— Рано строить гипотезы, Алексей Петрович, даже рабочие, — сказал Савчук, — в руках у нас слишком мало фактов.
— Но главное пока не это. Рельеф местности, подогрев, тысячи причин… Главное то, что ущелье Бульчу не выдумано, а реально существует!
— Да, видимо, так. Мы не только услышали показания очевидца, но и наткнулись на вещественное доказательство.
— А вы сомневались, колебались! — не удержался я от упрека. — Подробности казались вам чересчур живописными, яркими, видите ли!
— Теперь все ясно, ясно! — объявил Савчук, садясь на приготовленную для него постель и в волнении снова вставая с нее. — Незачем рыскать в верховьях Логаты, Верхней Таймыры, Ленивой. Эти реки сбрасываются со счетов! Есть река, не показанная на карте. Надо лишь дойти до ее устья, а затем подняться к верховьям, и…
— Сядьте, Владимир Осипович, — попросил я. — Вот что мне пришло в голову. Договоримся с Бульчу, попросим довести до верховьев реки. Ведь он бывал там. А? Что, если проводником его? Как он? Дойдет?
Савчук окинул Бульчу критическим взглядом:
— Где ему!.. Стар, слаб…
— Стар, стар, — поддержали Камсэ и его жена.
Но они недооценили старого охотника.
Есть такие игрушечные чертики, которые выскакивают из коробки, чуть надавишь скрытую внутри пружинку. Что-то в этом роде произошло с Бульчу. Он сразу же распрямился, вскинул голову, развернул плечи.
— Я проводник! Я! — сказал он, ударяя себя в грудь.
Камсэ продолжал с сомнением покачивать головой.
— Дорога трудная, — сказал он. — Горы, реки… Подумай: дойдешь ли, доведешь ли?..
— Был там, — сказал Бульчу коротко.
— Тогда был молод, силен. Потом очень боялся оспы…
Бульчу рассердился. Маленькое лицо его сморщилось еще больше, глаза злобно сверкнули. Он молча ткнул зятя сухощавым кулачком в бок. Тот не ожидал нападения и повалился от толчка.
Это развеселило Бульчу. Визгливо смеясь, он вскочил на ноги, схватил ружье и щелкнул курком, показывая, что стреляет. Потом прошелся мимо нас какой-то странной, скользящей походкой, как бы крадучись, остановился, пробормотал: «Там» — и приложил руку щитком ко лбу, будто всматриваясь в даль.
Эта мимическая сцена показалась мне очень убедительной.
Ведь мы были первыми людьми, которые отнеслись с доверием к Бульчу. Поэтому ему хотелось услужить нам. Мало того: старый охотник был самолюбив, а сейчас представлялась возможность вернуть себе утраченное уважение соплеменников, избавиться наконец от унизительного прозвища — «Человек, который потерял свой след».
— С председателем надо поговорить, — сказал Камсэ, нерешительно глядя на тестя. — Что еще правление колхоза скажет…
— Отпустит! — вскричал старый охотник. — Для такого дела, увидишь, отпустит! Надо же приезжим товарищам помочь.
— Ну что ж! По рукам, Бульчу? — улыбнулся Савчук и, размахнувшись, шлепнул охотника по ладони, скрепляя сделку традиционным жестом.
В середине ночи я выбрался из чума, чтобы подышать свежим воздухом.
Небо над головой было озарено призрачными огнями северного сияния. Здесь, в центре снежной пустыни, оно навевало страх. Кругом мертвенная тишина, ветра нет, и лишь причудливые бледно-красные отсветы медленно растекаются по небу, как зарево каких-то фантастических пожаров.
Закинув голову, я думал о том, что каждое явление природы предстает совершенно иным с разных точек зрения. Для художника северное сияние — красивое, грандиозное зрелище. Для магнитолога — это след электромагнитных бурь в верхних слоях атмосферы. И наконец, для этнографа — это неопровержимое доказательство того, что юкагиры — самый древний народ на Крайнем Севере, потому что другие народы называют северное сияние «юкагирским огнем».
Я прошелся перед чумом. Снег скрипел под ногами. Морозило. Было, наверное, тридцать — тридцать пять градусов, не меньше.
Мне не спалось: слишком взволновал рассказ старого охотника.
Северное сияние стало постепенно тускнеть и гаснуть. Вскоре оно исчезло совсем. Черное, очень глубокое, звездное небо выгнулось над головой.
Я загляделся на звезды. «Быть может, — думал я, — и Петр Арианович смотрит сейчас на них. Как елочные украшения висят они над его головой в раскидистых ветвях деревьев».
Но откуда деревья в горах Бырранга?..
Неожиданно раздалось нечто вроде аккомпанемента моим мыслям, иначе не могу этого назвать: послышался явственный шорох снега, падающего с деревьев.
Каждый, кто бывал зимой в лесу, слышал подобный шорох. Его вызывает ветер, раскачивающий деревья и сбрасывающий лежащие на ветках хлопья. Иногда сухой снег падает и сам, от собственной тяжести.
Я оглянулся. Черт возьми! Но тут нет деревьев! Тундра вокруг — безлесная арктическая степь. Снежные холмы, подобные дюнам, тянутся на юг, на север, на восток и на запад. До ближайшего дерева в Новотундринске, наверное, километров двадцать, если не больше.
Между тем шорох медленно осыпающегося с веток снега продолжался. Стоило закрыть глаза, чтобы ощутить себя в зимнем дремучем лесу.
Лес в горах Бырранга?.. Мерещится он мне, что ли?..
И вдруг мне стало стыдно своего волнения.
То, что напугало меня, было не чем иным, как миражем — только не зрительным, а слуховым! Это мое собственное дыхание замерзало на морозе — явление, обычное на Крайнем Севере, описанное уже не раз.
Якуты поэтически называют его «шепот звезд», потому что странный шорох раздается только в ясные звездные ночи. Я просто забыл об этом явлении, отдавшись своим мыслям.
— Спать, спать, Алексей Петрович, — окликнул меня из чума Савчук. — Утром обратно в Новотундринск! Заказывать лодки! Снаряжать экспедицию!..
Я и Савчук с изумлением посмотрели друг на друга.
— Значит, действительно оазис, — пробормотал этнограф.
— Получается, что так. Район микроклимата в горах!..
— Но почему там тепло?
— Быть может, рельеф местности? — неуверенно предположил я. — Горы защищают от холодных северных ветров… Вы не бывали на станции Апатиты?
— Нет, а что?
— Там значительно теплее, чем вообще в Хибинских горах…
— Ну, на Кавказе есть более разительные контрасты. В одном ущелье несколько климатических микрорайонов. В низине — один, на гребне горы — другой, на солнечном склоне — третий, на теневом склоне — четвертый.
— Вряд ли можно назвать это микроклиматом. Но в ущелье Бульчу… Обратили внимание на то, что он сказал о теплой земле?
— Горячей или теплой на ощупь земле.
— Вот именно! Для существования района микроклимата одного лишь рельефа маловато. Ведь там лес, трава… Стало быть, существует подогрев снизу. Подогрев, подогрев… Что бы это могло быть?..
Я задумался.
— Рано строить гипотезы, Алексей Петрович, даже рабочие, — сказал Савчук, — в руках у нас слишком мало фактов.
— Но главное пока не это. Рельеф местности, подогрев, тысячи причин… Главное то, что ущелье Бульчу не выдумано, а реально существует!
— Да, видимо, так. Мы не только услышали показания очевидца, но и наткнулись на вещественное доказательство.
— А вы сомневались, колебались! — не удержался я от упрека. — Подробности казались вам чересчур живописными, яркими, видите ли!
— Теперь все ясно, ясно! — объявил Савчук, садясь на приготовленную для него постель и в волнении снова вставая с нее. — Незачем рыскать в верховьях Логаты, Верхней Таймыры, Ленивой. Эти реки сбрасываются со счетов! Есть река, не показанная на карте. Надо лишь дойти до ее устья, а затем подняться к верховьям, и…
— Сядьте, Владимир Осипович, — попросил я. — Вот что мне пришло в голову. Договоримся с Бульчу, попросим довести до верховьев реки. Ведь он бывал там. А? Что, если проводником его? Как он? Дойдет?
Савчук окинул Бульчу критическим взглядом:
— Где ему!.. Стар, слаб…
— Стар, стар, — поддержали Камсэ и его жена.
Но они недооценили старого охотника.
Есть такие игрушечные чертики, которые выскакивают из коробки, чуть надавишь скрытую внутри пружинку. Что-то в этом роде произошло с Бульчу. Он сразу же распрямился, вскинул голову, развернул плечи.
— Я проводник! Я! — сказал он, ударяя себя в грудь.
Камсэ продолжал с сомнением покачивать головой.
— Дорога трудная, — сказал он. — Горы, реки… Подумай: дойдешь ли, доведешь ли?..
— Был там, — сказал Бульчу коротко.
— Тогда был молод, силен. Потом очень боялся оспы…
Бульчу рассердился. Маленькое лицо его сморщилось еще больше, глаза злобно сверкнули. Он молча ткнул зятя сухощавым кулачком в бок. Тот не ожидал нападения и повалился от толчка.
Это развеселило Бульчу. Визгливо смеясь, он вскочил на ноги, схватил ружье и щелкнул курком, показывая, что стреляет. Потом прошелся мимо нас какой-то странной, скользящей походкой, как бы крадучись, остановился, пробормотал: «Там» — и приложил руку щитком ко лбу, будто всматриваясь в даль.
Эта мимическая сцена показалась мне очень убедительной.
Ведь мы были первыми людьми, которые отнеслись с доверием к Бульчу. Поэтому ему хотелось услужить нам. Мало того: старый охотник был самолюбив, а сейчас представлялась возможность вернуть себе утраченное уважение соплеменников, избавиться наконец от унизительного прозвища — «Человек, который потерял свой след».
— С председателем надо поговорить, — сказал Камсэ, нерешительно глядя на тестя. — Что еще правление колхоза скажет…
— Отпустит! — вскричал старый охотник. — Для такого дела, увидишь, отпустит! Надо же приезжим товарищам помочь.
— Ну что ж! По рукам, Бульчу? — улыбнулся Савчук и, размахнувшись, шлепнул охотника по ладони, скрепляя сделку традиционным жестом.
В середине ночи я выбрался из чума, чтобы подышать свежим воздухом.
Небо над головой было озарено призрачными огнями северного сияния. Здесь, в центре снежной пустыни, оно навевало страх. Кругом мертвенная тишина, ветра нет, и лишь причудливые бледно-красные отсветы медленно растекаются по небу, как зарево каких-то фантастических пожаров.
Закинув голову, я думал о том, что каждое явление природы предстает совершенно иным с разных точек зрения. Для художника северное сияние — красивое, грандиозное зрелище. Для магнитолога — это след электромагнитных бурь в верхних слоях атмосферы. И наконец, для этнографа — это неопровержимое доказательство того, что юкагиры — самый древний народ на Крайнем Севере, потому что другие народы называют северное сияние «юкагирским огнем».
Я прошелся перед чумом. Снег скрипел под ногами. Морозило. Было, наверное, тридцать — тридцать пять градусов, не меньше.
Мне не спалось: слишком взволновал рассказ старого охотника.
Северное сияние стало постепенно тускнеть и гаснуть. Вскоре оно исчезло совсем. Черное, очень глубокое, звездное небо выгнулось над головой.
Я загляделся на звезды. «Быть может, — думал я, — и Петр Арианович смотрит сейчас на них. Как елочные украшения висят они над его головой в раскидистых ветвях деревьев».
Но откуда деревья в горах Бырранга?..
Неожиданно раздалось нечто вроде аккомпанемента моим мыслям, иначе не могу этого назвать: послышался явственный шорох снега, падающего с деревьев.
Каждый, кто бывал зимой в лесу, слышал подобный шорох. Его вызывает ветер, раскачивающий деревья и сбрасывающий лежащие на ветках хлопья. Иногда сухой снег падает и сам, от собственной тяжести.
Я оглянулся. Черт возьми! Но тут нет деревьев! Тундра вокруг — безлесная арктическая степь. Снежные холмы, подобные дюнам, тянутся на юг, на север, на восток и на запад. До ближайшего дерева в Новотундринске, наверное, километров двадцать, если не больше.
Между тем шорох медленно осыпающегося с веток снега продолжался. Стоило закрыть глаза, чтобы ощутить себя в зимнем дремучем лесу.
Лес в горах Бырранга?.. Мерещится он мне, что ли?..
И вдруг мне стало стыдно своего волнения.
То, что напугало меня, было не чем иным, как миражем — только не зрительным, а слуховым! Это мое собственное дыхание замерзало на морозе — явление, обычное на Крайнем Севере, описанное уже не раз.
Якуты поэтически называют его «шепот звезд», потому что странный шорох раздается только в ясные звездные ночи. Я просто забыл об этом явлении, отдавшись своим мыслям.
— Спать, спать, Алексей Петрович, — окликнул меня из чума Савчук. — Утром обратно в Новотундринск! Заказывать лодки! Снаряжать экспедицию!..
9. В краю миражей
Но, вернувшись в Новотундринск, я настоял на том, чтобы сделать попытку проникнуть в оазис с воздуха.
Шансов на успех было очень мало — знал это. Весной на Таймыре погода ненадежная, туманы то и дело закрывают тундру. Можно не раз и не два слетать в горы и не увидеть ничего. Однако слишком соблазнительной была мысль сразу же, «без пересадки», попасть в страну сказки, к «детям солнца».
Бравый пилот Жора, еще в Нарьян-Маре поверивший в то, что записку на бересте написал Ветлугин, с восторгом включился в поиски. В течение первой половины апреля совершено было четыре полета над горами Бырранга. Мы с Савчуком летели в походном обмундировании, с запасом продовольствия — на случай, если обнаружим в районе местопребывания «детей солнца» подходящую площадку, на которой мог бы сесть самолет.
Но нам не удалось найти ни «детей солнца», ни посадочных площадок. Самолет как бы плыл над волнующейся серой пучиной. Изредка в тумане появлялись разрывы, ямы, на дне которых неясно чернели и белели пятна неправильной формы — скалы и снег. Это было все, что нам удалось увидеть.
— Я так и знал, — сказал Аксенов, когда мы, иззябшие, усталые, огорченные, ввалились к нему в кабинет после четвертой неудачной попытки. — С воздуха ущелье искать! Что вы, товарищи! Ведь Бырранга — это целая горная страна!
— Летали только над юго-восточным ее углом, — мрачно сказал я. — Не было бы этого тумана, мы бы, я уверен…
Жора бодро кашлянул в знак согласия.
— На ощупь! С самого начала говорил: только на ощупь! — объявил Савчук, кладя на стол планшет с картой и устало опускаясь в кресло. — Мы ничего не увидим с воздуха. Нет, в горы надо проникать по реке, о которой рассказывал Бульчу.
— Уйму времени займет, — пробормотал я.
— А вы как думали? Раз, два — и готово? С ходу? Не получается с ходу! Я думаю так. Лодки отправим с нганасанами на санках. Ведь нганасаны откочевывают к озеру в начале мая? — повернулся он к Аксенову.
— Да, в первых числах.
— Ну вот. К озеру доберутся в середине июня.
— Может быть, даже раньше.
— Еще лучше! К тому времени вскроется река, о которой толковал Бульчу. Нас подбрасывают к озеру на самолете. Мы находим ее устье, потом пересаживаемся в лодки, грузим на них свой скарб и поднимаемся вверх по течению. В записке сказано: «верховья реки».
— Что же до июня делать? — спросил я с огорчением.
— Ну, наберитесь терпения, Алексей Петрович. Гуляйте по Новотундринску, изучайте быт, нравы. Мне-то здесь работа найдется. А вы, в крайности, поскучаете месяц-другой.
— Хуже нет — ждать, поджидать!..
— А зачем ждать? — спросил Аксенов. — Отправляйтесь вместе с нганасанами. По дороге будете изучать легенды о «детях солнца», о Птице Маук (она же Ньогу). Легендами будете выверять свой маршрут. Ведь это тоже нужно вам?
— Обязательно!
— Ну, вот и поезжайте! Зачем, на самом деле, сидеть и томиться в Новотундринске?
— Только бы устье поскорей найти, — сказал Савчук. — А там маршрут ясен. Все по реке да по реке, вплоть до самых ее верховьев.
— А если притоки?
— Приметы помню, — торопливо вставил Бульчу, который переселился в Новотундринск и неизменно каждый раз сопровождал нас к Аксенову в лучшем своем, праздничном наряде. — Берег в одном месте осыпался, обрыв. В другом, где поворот, два каменных человека[6] сторожат. Как тебя, вижу их сейчас!
— А устье сразу найдешь? — усомнился Савчук. — Река-то ведь неизвестная, не нанесена на карту.
— Правильно. Тут-то и придется еще раз прибегнуть к помощи самолета, — заключил Аксенов.
Уговорились, что самолет будет выслан к озеру по первому нашему требованию.
— Обеспечим, не беспокойтесь, — заверил Аксенов на прощанье. — Сделаем все, что только в наших силах. А силы у нас не маленькие, — улыбнулся он. И добавил: — Нелегко, конечно, придется в горах. Но, грешный человек, завидую вам!
— Почему?
— Ну как же! Путешествие в Страну Сказки. В сказку — подумать только!.. Интересно: какая она, эта сказка, если на нее взглянуть вблизи?..
В тундре все подчинено строгому ритму весенних и осенних откочевок.
Весной колышущаяся серая волна (стада диких оленей, а следом за ними и стада домашних, перегоняемые нганасанами) отливает от границы леса и катится на север, через всю тундру, к берегам озера Таймыр, которое раскинулось в предгорьях Бырранги. Осенью волна катится в обратном направлении, чтобы к октябрю — ноябрю снова прихлынуть к границе леса. Да, отлив и прилив!
Что заставляет оленей уходить на север весной? Гнус. Он выживает их из тундры на лето. В предгорьях Бырранги гораздо прохладнее, чем в тундре, с моря дует свежий ветер, который отгоняет проклятую мошкару.
Что заставляет оленей возвращаться на юг осенью? Бескормица. Трава и верхушки ползучей ивы — прекрасный летний корм — уже исчезают в конце августа. Кроме того, легкий сквознячок, который приятно освежал летом, превращается в леденящий, пронизывающий ветер. А олени очень не любят холодного ветра.
Пути передвижения оленей неизменны. По этим же путям, по которым ходили многие поколения оленей, откочевывали и нганасаны.
Апрель и начало мая — это весенняя пауза в тундре. Колхозники готовятся к летней страде: чинят упряжь, проверяют охотничий припас, рыболовные снасти. Всеми владеет нетерпение: скоро ли в путь, скоро ли?!.
Мы с Савчуком получили некоторую душевную разрядку в связи с большой первомайской радиоперекличкой, устроенной Академией наук в самый канун праздника. Один за другим выходили в эфир начальники научно-исследовательских экспедиций, которые уже работали или готовились начать работу этим летом.
Я надеялся услышать по радио звонкий голос Лизы. Но из Эвенкийского округа донесся угрюмо-рокочущий бас какого-то геолога-угольщика. Он сообщил, что возглавляемая им группа заканчивает обследование пластов угля, выгоревших в результате подземного пожара, — списывает эти пласты из угольного баланса СССР. По интонации голоса легко было догадаться, что геологу чрезвычайно жаль их списывать. О Лизе, о ее работе не было сказано ни слова.
Мне хотелось услышать также весточку от Андрея Звонкова. Однако он не участвовал в перекличке.
Под конец выступил Савчук. Рапорт его, подготовленный заранее, был краток, даже суховат. Сообщалось о записке, которую доставил в Ленкорань дикий гусь. Упоминалась фамилия Ветлугина. Главная часть рапорта была посвящена изложению рассказа Бульчу, будущего нашего проводника, то есть описанию сказочной Страны Семи Трав, где предполагалось местонахождение «детей солнца».
В то время мы не придали большого значения участию нашей маленькой группы в праздничной радиоперекличке. Впоследствии же оказалось, что перекличка в эфире сыграла значительную роль в ходе этнографической экспедиции Савчука.
Его выступление по радио в канун Первого мая услышали Андрей на мысе Челюскин и Лиза на реке Виви. Каждый из них нашел нечто особо важное для себя в сообщении о «детях солнца», о Ветлугине и о высоких деревьях за Полярным кругом. Вслед за тем мои друзья также включились в поиски.
Но весной в Новотундринске мы, повторяю, не подозревали об этом. Были целиком заняты подготовкой к экспедиции, поглощены ожиданием того дня, когда, наконец, нганасаны двинутся к горам Бырранга.
И вот долгожданный день наступил! Народ ня — несколько сотен человек — снялся с места и двинулся на северо-восток, к горам Бырранга, отгоняя туда стада своих оленей.[7]
Колхозники двигаются со своими стадами не сплошной лавиной, а ручейками — аргишами, то есть оленьими караванами. В одном из аргишей — его возглавляет бригадир Камсэ, старший зять Бульчу, — находимся и мы с Савчуком, а за нашими санками следуют две пары санок, на которые погружены небольшие плоскодонные лодки.
Тундра, тундра! Пересекаем ее холодные снежные пространства, возвещая всем о приближении весны, немного отстав от диких северных оленей (это наш авангард), но зато опережая перелетных птиц, которые явятся позже из Ленкорани, Ирана, Индии.
Облако снега летит навстречу. Санки швыряет, как лодку на волнах. Вершины холмов сверкают вдали, словно облитые глазурью куличи. Тундра искрится, пылает, светится, разбрасывает во все стороны мириады колючих лучиков.
Но это не страшно нам.
По примеру своих спутников я и Савчук нацепили на нос очки, предохраняющие от снежной слепоты. Только они не медные и не деревянные, с прорезанной узкой щелкой, как у нганасанов, а обыкновенные дымчатые очки-консервы, — в них мы сразу стали похожи на больных, подвергаемых облучению кварцем.
Как всегда в путешествии, донимают мелкие дорожные неприятности: толчки на ухабах, снежная пыль, летящая в лицо, а главное — холод, холод, несущийся от земли и от неба, прокрадывающийся к самому сердцу через толстый слой фуфаек и свитеров. На Крайнем Севере холод ни на минуту не дает забыть о себе.
Сегодня десятое мая. Подумать только!
В Сочи, наверное, купаются. Да что Сочи!.. В Москве, я уверен, уже разгуливают в рубашках с отложным воротником и в парусиновых туфлях, которые так белы, что хочется, идя по улице, разуться и бережно нести их в руках.
А здесь?
Вот описание моего майского наряда. Перечисляю все, что надето на мне: две пары шерстяных носков, оленьи чулки, бакари, теплое белье, штаны из пыжика, два свитера, парка. И все это увенчивается пыжиковой шапкой с развевающимися по ветру длинными ушами!
Мало того — лицо у меня закутано шарфом до глаз, как у восточных женщин. Точно так же одет и Савчук. Это дает мне основание называть его на привалах гурией пророка или любимой женой падишаха. Он не обижается. Он вообще не из обидчивых.
Стоит поглядеть на него, когда он во всех своих ста одежках срывается с санок и, чтобы согреться, сопровождает их некоторое время неуклюжей бодрой рысцой.
На моих глазах совершилось чудесное превращение. Передо мною совсем не тот человек, который разгуливал по Москве в архиерейских ботах с застежками и жаловался на неотвязный грипп. Это бывалый путешественник. Он умеет запрячь и распрячь ездовых оленей. Умеет разжечь костер, причем всего лишь одной спичкой, что, уверяю вас, не так-то просто.
О, мало ли что умеет делать Савчук!
У некоторых путешественников я замечал желание удивить, испугать тундрой. Но ведь трудности путешествия по тундре складываются из мелочей. И, чтобы преодолеть их, нужно ясно видеть перед собой цель, а кроме того, иметь неисчерпаемые запасы терпения, обладать талантом добродушного, веселого и скромного терпения, которым так богат наш русский народ.
Савчук обладал этим талантом в высшей степени.
Такие вот мешковатые увальни, несколько застенчивые и немногословные, как будто даже нерешительные, на поверку оказываются по-настоящему храбрыми людьми — не раз наблюдал это в Арктике. (Терпеть не могу так называемых «морячил» — молодцов с франтовскими бачками и рассчитанно-небрежными движениями. Бравыми они остаются только за столом, уставленным бутылками.)
Впервые меня удивил Савчук еще на московском аэродроме, когда мы грузили в самолет мешки с сушками. Я подумал сначала, что это сухари, так сильно скрипели они в мешках.
— Сухари?
— Нет, — ответил этнограф.
— Что же это?
— Московские сушки.
— Вот как?
— Сушки лучше, практичнее, — пояснил Савчук. — На Крайнем Севере их называют «хлебными консервами». Да вы сами, наверное, знаете.
— Конечно, знаю, — сказал я, с интересом присматриваясь к своему спутнику. — Но, представьте, не знал, что вы знаете…
В тундре я окончательно убедился в том, что мой спутник разбирается не только в архивных документах. Сидень, кабинетный ученый? Как бы не так!
Савчук трудился не покладая рук. Без устали расспрашивал он нганасанов о событиях, происшедших в тундре до революции, поскольку это могло иметь значение для уточнения нашего маршрута.
Впрочем, наши спутники не любили рассказывать о прошлом.
— Многое бывало в тундре, — говорили они, пожимая плечами и отворачиваясь. — Оспа была. Голод был. Бедно жили… Зачем вспоминать о плохом? Давно было, очень давно…
Уцепившись за слово «давно», Савчук со свойственной ему осторожной настойчивостью возобновлял расспросы насчет того, что же было давно.
По его словам, он «поднимал этнографические пласты».
Копать приходилось вглубь.
Старое необычайно быстро отмирает в тундре. Здесь за последнее время появилось множество новых понятий, новых явлений, новых обычаев. (Одно кино чего стоит!) Изменения в быту, в сознании людей в связи с социалистическим строительством также служили предметом этнографии и не могли не интересовать Савчука, но сейчас, по его словам, были нам «не по пути», уводили от цели.
Однажды вечером мы наблюдали «вырождение обряда», как выразился этнограф. Речь шла, кажется, о заклинании дурной погоды, пурги, которая могла бы помешать своевременной откочевке нганасанов.
Все выглядело буднично и скучно. Два старичка в парадной обнове — оранжевых резиновых калошах, купленных незадолго перед откочевкой в новотундринском кооперативе, присев на корточки, колдовали у костра. Это было, так сказать, походное колдовство, на скорую руку, без шамана, без бубна и традиционной пляски.
Савчук присоседился к старичкам, долго толковал о чем-то, потом ушел недовольный.
— Парадоксально, но факт, — пожаловался он. — Оказывается, я лучше знаю их обряды, чем они сами.
— Вы специально обучались этому в университете, — заметил я шутливо.
— Нет, я серьезно… Старинный обряд заклинания ветра очень интересный. Подробно описан мною в моей книжке о нганасанах. Я впервые наблюдал его в 1926 году на реке Боганиде.
— Зачем же снова наблюдали?
— Думал найти вариант. Нет, не то, не то! Какие-то обрывки, клочки. Напутано, перезабыто…
Огорчение его было так комично, что я засмеялся.
— Вы чего? — удивился Савчук.
— Уж не жалеете ли об этом?
— Жалею?.. — Он хотел было рассердиться, но раздумал и улыбнулся. — Выглядит, конечно, смешно. Понимаете ли, это радует меня как советского человека. Очень радует, уверяю вас. Но как этнографа признаюсь… — Он вытащил из кармана объемистый блокнот и, быстро перелистав, показал незаполненные белые страницы: — Отстаем, безбожно отстаем! Мы, этнографы, не можем угнаться за временем. Старые обряды, приметы суеверия исчезают чрезвычайно быстро. Вы сами видите. Просто не успеваешь записать, изучить. А ведь это нужно, важно для науки!
Я взял огорченного этнографа под руку и увлек в сторону от костра, подле которого два старичка в резиновых калошах продолжали заклинание ветра «не по правилам», как сказал Савчук.
Из ближайшего к нам чума Мантуганы, родственника Бульчу, донеслись звуки патефона. Я решил, что это должно развлечь Савчука.
Нас встретили приветственными возгласами и усадили на почетном месте. Пока Савчук, по традиции, неторопливо расспрашивал о здоровье хозяев и о здоровье их оленей, я присматривался к сидящим у очага нганасанам.
По внешнему виду они напоминали североамериканских индейцев: те же орлиные носы, высокие скулы, сухощавая гибкая фигура, какая-то прирожденная спокойная величавость в движениях.
Попыхивая трубочками, гости сосредоточенно слушали патефон.
Сам Мантугана с озабоченным видом вертел ручку и менял пластинки.
Подбор пластинок оказался самым пестрым. Странно было здесь, за семидесятой параллелью, в чуме кочевников, слышать соловьиные трели Барсовой или лихие переборы баянов, аккомпанирующих хору имени Пятницкого. Слушатели мерно раскачивались в такт, а Бульчу, сидевший у самого патефона, даже жмурился от удовольствия.
На мгновение все это показалось мне нереальным. Неужели я на Таймыре? Неужели эти люди у очага — самый северный народ в Европе и Азии? Неужели за кожаными стенами чума — тундра?..
Но в щели между оленьими шкурами проникали острые струйки холода. Пламя костра освещало закопченный чум. Во время коротких пауз, пока Мантугана ставил новую пластинку и старший сын его, присевший рядом на корточки, умильно посматривал на отца: не разрешит ли хоть разок крутнуть ручку патефона, — снаружи раздавался осторожный шорох. Это дышали ездовые олени, подойдя к жилищу вплотную.
Да, я находился в тундре, а самый северный народ в Европе и Азии коротал вечерок на привале, с тем чтобы возобновить наутро откочевку на север, двигаясь с наивозможной поспешностью, будто спасаясь от погони.
Погоня? Но ведь это и впрямь можно было назвать погоней.
С приближением тепла с юга из тайги надвигается на тундру страшный враг всего живого — гнус!
По праву называют его «вампиром Крайнего Севера». Мириады омерзительной злобной мошкары в начале лета с въедливым звоном поднимаются в воздух, идут сплошной колышущейся стеной, падают в пищу, набиваются в уши, глаза, ноздри, волосы, выискивая уязвимые места, прорехи в одежде, пролезая сквозь щели в чуме. Людьми овладевает неистовство. Зуд делается нестерпимым. Искусанные губы опухают так, что трудно открыть рот. Лицо превращается в какое-то странное подобие подушки.
Знаменитый естествоиспытатель Гумбольдт, вспоминая о гнусе, заявлял, что предпочитает сибирским болотам даже удушливые тропические берега Ориноко.
Спасение от гнуса только в быстром движении и в дыме костров.
Донимают также слепни.
Правда, олень, по словам Бульчу, иногда играет с ними «в прятки».
Старик показывал это в лицах, оживленно жестикулируя:
— Слепни гонят дикого (оленя). Он бежит от них прямо, вот так… Потом сразу круто повернул в сторону, спрятался за большой камень! — Бульчу рухнул как подкошенный, втянул голову в плечи. — Слепни — дураки! Потеряли оленя, летят дальше, ничего не понимают. А олень лежит за камнем и смеется, хитрый!.. — Бульчу растянул в широкой улыбке свое морщинистое безбородое лицо.
Я очень живо представил себе, как несчастный, замученный олень прячется за камнем, а потом «смеется» над одураченными слепнями.
Влияние этой таежно-тундровой нечисти на экономику Крайнего Севера очень велико. Гнус и слепни выживают из тундры людей. Оленеводы вынуждены перегонять свои стада в горы или к морю, где нет этой омерзительной мошкары. Охотники вынуждены следовать за дикими оленями, которые спасаются на лето туда же.
Шансов на успех было очень мало — знал это. Весной на Таймыре погода ненадежная, туманы то и дело закрывают тундру. Можно не раз и не два слетать в горы и не увидеть ничего. Однако слишком соблазнительной была мысль сразу же, «без пересадки», попасть в страну сказки, к «детям солнца».
Бравый пилот Жора, еще в Нарьян-Маре поверивший в то, что записку на бересте написал Ветлугин, с восторгом включился в поиски. В течение первой половины апреля совершено было четыре полета над горами Бырранга. Мы с Савчуком летели в походном обмундировании, с запасом продовольствия — на случай, если обнаружим в районе местопребывания «детей солнца» подходящую площадку, на которой мог бы сесть самолет.
Но нам не удалось найти ни «детей солнца», ни посадочных площадок. Самолет как бы плыл над волнующейся серой пучиной. Изредка в тумане появлялись разрывы, ямы, на дне которых неясно чернели и белели пятна неправильной формы — скалы и снег. Это было все, что нам удалось увидеть.
— Я так и знал, — сказал Аксенов, когда мы, иззябшие, усталые, огорченные, ввалились к нему в кабинет после четвертой неудачной попытки. — С воздуха ущелье искать! Что вы, товарищи! Ведь Бырранга — это целая горная страна!
— Летали только над юго-восточным ее углом, — мрачно сказал я. — Не было бы этого тумана, мы бы, я уверен…
Жора бодро кашлянул в знак согласия.
— На ощупь! С самого начала говорил: только на ощупь! — объявил Савчук, кладя на стол планшет с картой и устало опускаясь в кресло. — Мы ничего не увидим с воздуха. Нет, в горы надо проникать по реке, о которой рассказывал Бульчу.
— Уйму времени займет, — пробормотал я.
— А вы как думали? Раз, два — и готово? С ходу? Не получается с ходу! Я думаю так. Лодки отправим с нганасанами на санках. Ведь нганасаны откочевывают к озеру в начале мая? — повернулся он к Аксенову.
— Да, в первых числах.
— Ну вот. К озеру доберутся в середине июня.
— Может быть, даже раньше.
— Еще лучше! К тому времени вскроется река, о которой толковал Бульчу. Нас подбрасывают к озеру на самолете. Мы находим ее устье, потом пересаживаемся в лодки, грузим на них свой скарб и поднимаемся вверх по течению. В записке сказано: «верховья реки».
— Что же до июня делать? — спросил я с огорчением.
— Ну, наберитесь терпения, Алексей Петрович. Гуляйте по Новотундринску, изучайте быт, нравы. Мне-то здесь работа найдется. А вы, в крайности, поскучаете месяц-другой.
— Хуже нет — ждать, поджидать!..
— А зачем ждать? — спросил Аксенов. — Отправляйтесь вместе с нганасанами. По дороге будете изучать легенды о «детях солнца», о Птице Маук (она же Ньогу). Легендами будете выверять свой маршрут. Ведь это тоже нужно вам?
— Обязательно!
— Ну, вот и поезжайте! Зачем, на самом деле, сидеть и томиться в Новотундринске?
— Только бы устье поскорей найти, — сказал Савчук. — А там маршрут ясен. Все по реке да по реке, вплоть до самых ее верховьев.
— А если притоки?
— Приметы помню, — торопливо вставил Бульчу, который переселился в Новотундринск и неизменно каждый раз сопровождал нас к Аксенову в лучшем своем, праздничном наряде. — Берег в одном месте осыпался, обрыв. В другом, где поворот, два каменных человека[6] сторожат. Как тебя, вижу их сейчас!
— А устье сразу найдешь? — усомнился Савчук. — Река-то ведь неизвестная, не нанесена на карту.
— Правильно. Тут-то и придется еще раз прибегнуть к помощи самолета, — заключил Аксенов.
Уговорились, что самолет будет выслан к озеру по первому нашему требованию.
— Обеспечим, не беспокойтесь, — заверил Аксенов на прощанье. — Сделаем все, что только в наших силах. А силы у нас не маленькие, — улыбнулся он. И добавил: — Нелегко, конечно, придется в горах. Но, грешный человек, завидую вам!
— Почему?
— Ну как же! Путешествие в Страну Сказки. В сказку — подумать только!.. Интересно: какая она, эта сказка, если на нее взглянуть вблизи?..
В тундре все подчинено строгому ритму весенних и осенних откочевок.
Весной колышущаяся серая волна (стада диких оленей, а следом за ними и стада домашних, перегоняемые нганасанами) отливает от границы леса и катится на север, через всю тундру, к берегам озера Таймыр, которое раскинулось в предгорьях Бырранги. Осенью волна катится в обратном направлении, чтобы к октябрю — ноябрю снова прихлынуть к границе леса. Да, отлив и прилив!
Что заставляет оленей уходить на север весной? Гнус. Он выживает их из тундры на лето. В предгорьях Бырранги гораздо прохладнее, чем в тундре, с моря дует свежий ветер, который отгоняет проклятую мошкару.
Что заставляет оленей возвращаться на юг осенью? Бескормица. Трава и верхушки ползучей ивы — прекрасный летний корм — уже исчезают в конце августа. Кроме того, легкий сквознячок, который приятно освежал летом, превращается в леденящий, пронизывающий ветер. А олени очень не любят холодного ветра.
Пути передвижения оленей неизменны. По этим же путям, по которым ходили многие поколения оленей, откочевывали и нганасаны.
Апрель и начало мая — это весенняя пауза в тундре. Колхозники готовятся к летней страде: чинят упряжь, проверяют охотничий припас, рыболовные снасти. Всеми владеет нетерпение: скоро ли в путь, скоро ли?!.
Мы с Савчуком получили некоторую душевную разрядку в связи с большой первомайской радиоперекличкой, устроенной Академией наук в самый канун праздника. Один за другим выходили в эфир начальники научно-исследовательских экспедиций, которые уже работали или готовились начать работу этим летом.
Я надеялся услышать по радио звонкий голос Лизы. Но из Эвенкийского округа донесся угрюмо-рокочущий бас какого-то геолога-угольщика. Он сообщил, что возглавляемая им группа заканчивает обследование пластов угля, выгоревших в результате подземного пожара, — списывает эти пласты из угольного баланса СССР. По интонации голоса легко было догадаться, что геологу чрезвычайно жаль их списывать. О Лизе, о ее работе не было сказано ни слова.
Мне хотелось услышать также весточку от Андрея Звонкова. Однако он не участвовал в перекличке.
Под конец выступил Савчук. Рапорт его, подготовленный заранее, был краток, даже суховат. Сообщалось о записке, которую доставил в Ленкорань дикий гусь. Упоминалась фамилия Ветлугина. Главная часть рапорта была посвящена изложению рассказа Бульчу, будущего нашего проводника, то есть описанию сказочной Страны Семи Трав, где предполагалось местонахождение «детей солнца».
В то время мы не придали большого значения участию нашей маленькой группы в праздничной радиоперекличке. Впоследствии же оказалось, что перекличка в эфире сыграла значительную роль в ходе этнографической экспедиции Савчука.
Его выступление по радио в канун Первого мая услышали Андрей на мысе Челюскин и Лиза на реке Виви. Каждый из них нашел нечто особо важное для себя в сообщении о «детях солнца», о Ветлугине и о высоких деревьях за Полярным кругом. Вслед за тем мои друзья также включились в поиски.
Но весной в Новотундринске мы, повторяю, не подозревали об этом. Были целиком заняты подготовкой к экспедиции, поглощены ожиданием того дня, когда, наконец, нганасаны двинутся к горам Бырранга.
И вот долгожданный день наступил! Народ ня — несколько сотен человек — снялся с места и двинулся на северо-восток, к горам Бырранга, отгоняя туда стада своих оленей.[7]
Колхозники двигаются со своими стадами не сплошной лавиной, а ручейками — аргишами, то есть оленьими караванами. В одном из аргишей — его возглавляет бригадир Камсэ, старший зять Бульчу, — находимся и мы с Савчуком, а за нашими санками следуют две пары санок, на которые погружены небольшие плоскодонные лодки.
Тундра, тундра! Пересекаем ее холодные снежные пространства, возвещая всем о приближении весны, немного отстав от диких северных оленей (это наш авангард), но зато опережая перелетных птиц, которые явятся позже из Ленкорани, Ирана, Индии.
Облако снега летит навстречу. Санки швыряет, как лодку на волнах. Вершины холмов сверкают вдали, словно облитые глазурью куличи. Тундра искрится, пылает, светится, разбрасывает во все стороны мириады колючих лучиков.
Но это не страшно нам.
По примеру своих спутников я и Савчук нацепили на нос очки, предохраняющие от снежной слепоты. Только они не медные и не деревянные, с прорезанной узкой щелкой, как у нганасанов, а обыкновенные дымчатые очки-консервы, — в них мы сразу стали похожи на больных, подвергаемых облучению кварцем.
Как всегда в путешествии, донимают мелкие дорожные неприятности: толчки на ухабах, снежная пыль, летящая в лицо, а главное — холод, холод, несущийся от земли и от неба, прокрадывающийся к самому сердцу через толстый слой фуфаек и свитеров. На Крайнем Севере холод ни на минуту не дает забыть о себе.
Сегодня десятое мая. Подумать только!
В Сочи, наверное, купаются. Да что Сочи!.. В Москве, я уверен, уже разгуливают в рубашках с отложным воротником и в парусиновых туфлях, которые так белы, что хочется, идя по улице, разуться и бережно нести их в руках.
А здесь?
Вот описание моего майского наряда. Перечисляю все, что надето на мне: две пары шерстяных носков, оленьи чулки, бакари, теплое белье, штаны из пыжика, два свитера, парка. И все это увенчивается пыжиковой шапкой с развевающимися по ветру длинными ушами!
Мало того — лицо у меня закутано шарфом до глаз, как у восточных женщин. Точно так же одет и Савчук. Это дает мне основание называть его на привалах гурией пророка или любимой женой падишаха. Он не обижается. Он вообще не из обидчивых.
Стоит поглядеть на него, когда он во всех своих ста одежках срывается с санок и, чтобы согреться, сопровождает их некоторое время неуклюжей бодрой рысцой.
На моих глазах совершилось чудесное превращение. Передо мною совсем не тот человек, который разгуливал по Москве в архиерейских ботах с застежками и жаловался на неотвязный грипп. Это бывалый путешественник. Он умеет запрячь и распрячь ездовых оленей. Умеет разжечь костер, причем всего лишь одной спичкой, что, уверяю вас, не так-то просто.
О, мало ли что умеет делать Савчук!
У некоторых путешественников я замечал желание удивить, испугать тундрой. Но ведь трудности путешествия по тундре складываются из мелочей. И, чтобы преодолеть их, нужно ясно видеть перед собой цель, а кроме того, иметь неисчерпаемые запасы терпения, обладать талантом добродушного, веселого и скромного терпения, которым так богат наш русский народ.
Савчук обладал этим талантом в высшей степени.
Такие вот мешковатые увальни, несколько застенчивые и немногословные, как будто даже нерешительные, на поверку оказываются по-настоящему храбрыми людьми — не раз наблюдал это в Арктике. (Терпеть не могу так называемых «морячил» — молодцов с франтовскими бачками и рассчитанно-небрежными движениями. Бравыми они остаются только за столом, уставленным бутылками.)
Впервые меня удивил Савчук еще на московском аэродроме, когда мы грузили в самолет мешки с сушками. Я подумал сначала, что это сухари, так сильно скрипели они в мешках.
— Сухари?
— Нет, — ответил этнограф.
— Что же это?
— Московские сушки.
— Вот как?
— Сушки лучше, практичнее, — пояснил Савчук. — На Крайнем Севере их называют «хлебными консервами». Да вы сами, наверное, знаете.
— Конечно, знаю, — сказал я, с интересом присматриваясь к своему спутнику. — Но, представьте, не знал, что вы знаете…
В тундре я окончательно убедился в том, что мой спутник разбирается не только в архивных документах. Сидень, кабинетный ученый? Как бы не так!
Савчук трудился не покладая рук. Без устали расспрашивал он нганасанов о событиях, происшедших в тундре до революции, поскольку это могло иметь значение для уточнения нашего маршрута.
Впрочем, наши спутники не любили рассказывать о прошлом.
— Многое бывало в тундре, — говорили они, пожимая плечами и отворачиваясь. — Оспа была. Голод был. Бедно жили… Зачем вспоминать о плохом? Давно было, очень давно…
Уцепившись за слово «давно», Савчук со свойственной ему осторожной настойчивостью возобновлял расспросы насчет того, что же было давно.
По его словам, он «поднимал этнографические пласты».
Копать приходилось вглубь.
Старое необычайно быстро отмирает в тундре. Здесь за последнее время появилось множество новых понятий, новых явлений, новых обычаев. (Одно кино чего стоит!) Изменения в быту, в сознании людей в связи с социалистическим строительством также служили предметом этнографии и не могли не интересовать Савчука, но сейчас, по его словам, были нам «не по пути», уводили от цели.
Однажды вечером мы наблюдали «вырождение обряда», как выразился этнограф. Речь шла, кажется, о заклинании дурной погоды, пурги, которая могла бы помешать своевременной откочевке нганасанов.
Все выглядело буднично и скучно. Два старичка в парадной обнове — оранжевых резиновых калошах, купленных незадолго перед откочевкой в новотундринском кооперативе, присев на корточки, колдовали у костра. Это было, так сказать, походное колдовство, на скорую руку, без шамана, без бубна и традиционной пляски.
Савчук присоседился к старичкам, долго толковал о чем-то, потом ушел недовольный.
— Парадоксально, но факт, — пожаловался он. — Оказывается, я лучше знаю их обряды, чем они сами.
— Вы специально обучались этому в университете, — заметил я шутливо.
— Нет, я серьезно… Старинный обряд заклинания ветра очень интересный. Подробно описан мною в моей книжке о нганасанах. Я впервые наблюдал его в 1926 году на реке Боганиде.
— Зачем же снова наблюдали?
— Думал найти вариант. Нет, не то, не то! Какие-то обрывки, клочки. Напутано, перезабыто…
Огорчение его было так комично, что я засмеялся.
— Вы чего? — удивился Савчук.
— Уж не жалеете ли об этом?
— Жалею?.. — Он хотел было рассердиться, но раздумал и улыбнулся. — Выглядит, конечно, смешно. Понимаете ли, это радует меня как советского человека. Очень радует, уверяю вас. Но как этнографа признаюсь… — Он вытащил из кармана объемистый блокнот и, быстро перелистав, показал незаполненные белые страницы: — Отстаем, безбожно отстаем! Мы, этнографы, не можем угнаться за временем. Старые обряды, приметы суеверия исчезают чрезвычайно быстро. Вы сами видите. Просто не успеваешь записать, изучить. А ведь это нужно, важно для науки!
Я взял огорченного этнографа под руку и увлек в сторону от костра, подле которого два старичка в резиновых калошах продолжали заклинание ветра «не по правилам», как сказал Савчук.
Из ближайшего к нам чума Мантуганы, родственника Бульчу, донеслись звуки патефона. Я решил, что это должно развлечь Савчука.
Нас встретили приветственными возгласами и усадили на почетном месте. Пока Савчук, по традиции, неторопливо расспрашивал о здоровье хозяев и о здоровье их оленей, я присматривался к сидящим у очага нганасанам.
По внешнему виду они напоминали североамериканских индейцев: те же орлиные носы, высокие скулы, сухощавая гибкая фигура, какая-то прирожденная спокойная величавость в движениях.
Попыхивая трубочками, гости сосредоточенно слушали патефон.
Сам Мантугана с озабоченным видом вертел ручку и менял пластинки.
Подбор пластинок оказался самым пестрым. Странно было здесь, за семидесятой параллелью, в чуме кочевников, слышать соловьиные трели Барсовой или лихие переборы баянов, аккомпанирующих хору имени Пятницкого. Слушатели мерно раскачивались в такт, а Бульчу, сидевший у самого патефона, даже жмурился от удовольствия.
На мгновение все это показалось мне нереальным. Неужели я на Таймыре? Неужели эти люди у очага — самый северный народ в Европе и Азии? Неужели за кожаными стенами чума — тундра?..
Но в щели между оленьими шкурами проникали острые струйки холода. Пламя костра освещало закопченный чум. Во время коротких пауз, пока Мантугана ставил новую пластинку и старший сын его, присевший рядом на корточки, умильно посматривал на отца: не разрешит ли хоть разок крутнуть ручку патефона, — снаружи раздавался осторожный шорох. Это дышали ездовые олени, подойдя к жилищу вплотную.
Да, я находился в тундре, а самый северный народ в Европе и Азии коротал вечерок на привале, с тем чтобы возобновить наутро откочевку на север, двигаясь с наивозможной поспешностью, будто спасаясь от погони.
Погоня? Но ведь это и впрямь можно было назвать погоней.
С приближением тепла с юга из тайги надвигается на тундру страшный враг всего живого — гнус!
По праву называют его «вампиром Крайнего Севера». Мириады омерзительной злобной мошкары в начале лета с въедливым звоном поднимаются в воздух, идут сплошной колышущейся стеной, падают в пищу, набиваются в уши, глаза, ноздри, волосы, выискивая уязвимые места, прорехи в одежде, пролезая сквозь щели в чуме. Людьми овладевает неистовство. Зуд делается нестерпимым. Искусанные губы опухают так, что трудно открыть рот. Лицо превращается в какое-то странное подобие подушки.
Знаменитый естествоиспытатель Гумбольдт, вспоминая о гнусе, заявлял, что предпочитает сибирским болотам даже удушливые тропические берега Ориноко.
Спасение от гнуса только в быстром движении и в дыме костров.
Донимают также слепни.
Правда, олень, по словам Бульчу, иногда играет с ними «в прятки».
Старик показывал это в лицах, оживленно жестикулируя:
— Слепни гонят дикого (оленя). Он бежит от них прямо, вот так… Потом сразу круто повернул в сторону, спрятался за большой камень! — Бульчу рухнул как подкошенный, втянул голову в плечи. — Слепни — дураки! Потеряли оленя, летят дальше, ничего не понимают. А олень лежит за камнем и смеется, хитрый!.. — Бульчу растянул в широкой улыбке свое морщинистое безбородое лицо.
Я очень живо представил себе, как несчастный, замученный олень прячется за камнем, а потом «смеется» над одураченными слепнями.
Влияние этой таежно-тундровой нечисти на экономику Крайнего Севера очень велико. Гнус и слепни выживают из тундры людей. Оленеводы вынуждены перегонять свои стада в горы или к морю, где нет этой омерзительной мошкары. Охотники вынуждены следовать за дикими оленями, которые спасаются на лето туда же.