Страница:
– Я всего лишь хотел сказать, – осторожно сказал Патрик, – что у тебя еще не было возможности и времени узнать и оценить Фэнона. Такие, как он… фанатики, Билл. Они могут – и приводят – к гибели целые народы.
– К гибели? А разве мы уже не погибли?
– К еще большей. Мы можем придти к тирании и кровопролитию, к рабству, гораздо более страшным, чем ты можешь себе представить. У нас многое не так, но нет ничего непоправимого. Подумай об этом, Билл. Посмотри на себя – хороший дом, образование…
Билл прервал его. Он выпрямился и стоял напрягшись, сжимая и разжимая кулаки.
– А сколько таких, как я, не имеют «прекрасного дома»? Ты думаешь, я счастлив, что живу здесь, а я тебе говорю, что нет, мне стыдно!
В душе Патрика поднялась волна жалости. Вместо высокого, худощавого, необузданного подростка он увидел перед собой того привязанного к дереву мальчика, напуганного и избитого. Он тихо сказал:
– Стоит ли тебе так серьезно задумываться о подобных вещах, Билл? У тебя впереди столько лет, ты увидишь, как меняется к лучшему мир, и ты сможешь помочь этому, если захочешь. А сейчас нужно радоваться жизни…
– Прекрасные слова. Конечно! Подходящие для белых! Была бы кожа чуть посветлее и все было бы в порядке! А что ждет таких, как я? Радуйся жизни!
– Что за глупости…
– Вот почему ты крутился около Фрэнсиса Лютера, пока он не избавился от тебя, потому что ты не выполнил его желание.
– Ты несправедлив, Билл. Никогда не надо говорить за других. И вот что я тебе скажу, я не сужу людей по цвету их кожи. Сегодня утром я разговаривал с Кэт Тэрбокс…
– Какая дура! Не может иметь детей…
– Это жестоко – так говорить.
– … и хочет, чтобы никто не имел. «Перенаселение», заявляет она. Да, конечно, перенаселение таких, как мы! Геноцид и ничего больше!
Патрик внезапно почувствовал себя опустошенным. Диспут на разумных началах всегда привлекал его, доставлял удовольствие, но подобный слепой напор не имеет ни цели, ни конца. Он поднялся.
– С меня довольно, Билл. Я пойду домой.
Он прошел через холл. Дверь в спальню Билла была открыта. Кроме обычной свалки из кроссовок, книг и всякой всячины, он увидел над кроватью увеличенную фотографию Че Гевары. Что-то новое.
Патрик прошел в свою комнату. Дезире прихорашивалась перед зеркалом. Платье лимонного цвета обтягивало ее, как перчатка. Она умела двигаться, как манекенщица, легко и грациозно.
– Ну как, Патрик?
– Мило, – ответил он, но ему было все равно.
– Его мне дала Дорис. Оно новое, просто ей не подошло. За такой одеждой ездят в Нью-Йорк. Если, – задумчиво добавила она, – ты можешь себе позволить.
– Чудесное платье, – заверил он, начиная терять терпение.
В передней комнате Клэренс читал газету. Когда Патрик вошел, он отложил ее.
– Спорил с Биллом? Я прошел за дом и не мог не услышать.
– Подавай ему революцию и классовую борьбу. Меня это ужасно беспокоит. Куда его занесет?
– Я – старик, ты, Патрик, молод, а он еще мальчик. Он просто говорит другими словами. Все дело в словах.
– Надеюсь, что ты прав.
– Он что-то говорил о Фрэнсисе Лютере?
– Да.
Клэренс помолчал, потом тихо сказал:
– Я знаю, что ты чувствуешь. Жизнь тебя не закалила, и, может быть, этого никогда не произойдет. Вспомни, когда еще я предостерегал тебя от тесного общения с Лютером. После я познакомился с ним поближе и изменил свое мнение, но потом я понял, что мое первое впечатление было верным. Это в крови. Зов крови… и денег… что то же самое. В час испытаний, находясь на перепутье, человек защищает свои интересы и свою собственность. В этом Билл, может быть, и прав.
В комнату вошла Дезире, так и не снявшая новое платье.
– Вы разговариваете о Билле? Он опять что-то натворил?
Патрику не хотелось, чтобы она приняла участие в их дискуссии. Она всегда проявляла слишком большую готовность наброситься на Билла.
– Ничего особенного, – сказал он. – Просто не в настроении.
Но ему не удалось провести ее.
– Я бы выпорола этого мальчишку! Бедный Патрик, ты так хотел сына. Две прекрасные дочери, но их оказалось недостаточно, да?
– Прекрати, Дезире, – вмешался Клэренс. – Опять ты за свое: «я тебе говорила».
– Да нет, пап, Патрик знает, что я так не думаю. Но с Биллом с самого начала было так трудно.
– Он бывает миролюбиво настроен, – защитил его Патрик.
– Да. Как шершень, отдыхающий между полетами.
– У него было трудное детство. Я думал, что любовь сможет изменить его.
– Может, он и изменится, – бодро вставил Клэренс. – Молодежи свойствен идеализм, заводящий ее порой слишком далеко, но следует помнить, что без него мир стоял бы на месте. Когда стираются острые углы, глазам предстает строительный камень, из которого сооружается прочное здание, называемое цивилизацией, – говоря так, руками он как будто создавал нечто, скреплял невидимые блоки; ему явно понравилось собственное сравнение.
– Пойди полежи в гамаке, а я пока приготовлю поесть. Ты так мало отдыхаешь, – пожурила она его.
– Пожалуй, я так и сделаю.
Он лежал в гамаке, не открывая книгу, над ним шумела листва, отбрасывая двигающуюся тень. Строительство цивилизации, сказал старик. Что ж, возможно. Или разрушение? Разрушение, рядящееся в одежды справедливости? Обычное дело в современном мире. Он лежал хмурый и встревоженный и хотел хоть ненадолго заснуть.
На лужайке перед домом все еще оживленно болтали девочки. Он даже не умеет танцевать! – услышал он и улыбнулся. Маленькая женщина! Внезапно он вспомнил Фрэнсиса, которого видел в городе неделю или две назад. Он был со своей маленькой дочерью, нежным созданием в необыкновенном розовом платье.
Фрэнсис, как и он, хотел сына, здорового мальчика. А вместо этого у него больная дочь. Как несправедлива жизнь, как сурова и безразлична!
Он разозлился на себя, что все еще думает о Фрэнсисе. Его не должно это трогать! Человек защищает свои интересы и свою собственность, – несколько минут назад сказал Клэренс. Может, и в самом деле, ответ кроется в человеческой природе?
Молодой человек, которому прострелили ноги в джунглях, детеныш животного, все еще живой, с которого сдирают шкуру, чтобы сшить шубу для утонченной леди, мать, изнасилованная в большом каменном городе, – только природа? Каждый сам за себя, а дьявол за остальных? Голова у него раскалывалась.
Он проснулся от прикосновения прохладной руки к его лбу.
– Тебе необходимо было поспать, – произнесла Дезире. – Пойдем в дом. Я сделала холодный огуречный суп.
Она сняла платье Дорис и надела блузку и юбку. Длинные волосы заколола повыше, как всегда делала в жару. И пахло от нее цветами. Он почувствовал прилив желания, это в середине дня! Если бы у него было хоть немного здравого смысла, он последовал бы совету, который дал Биллу. Он бы наслаждался молодостью, или тем, что от нее осталось, и наблюдал бы, как мир, включая Фрэнсиса Лютера, становится лучше. И выбравшись из гамака, он пошел за Дезире в дом.
Глава 19
– К гибели? А разве мы уже не погибли?
– К еще большей. Мы можем придти к тирании и кровопролитию, к рабству, гораздо более страшным, чем ты можешь себе представить. У нас многое не так, но нет ничего непоправимого. Подумай об этом, Билл. Посмотри на себя – хороший дом, образование…
Билл прервал его. Он выпрямился и стоял напрягшись, сжимая и разжимая кулаки.
– А сколько таких, как я, не имеют «прекрасного дома»? Ты думаешь, я счастлив, что живу здесь, а я тебе говорю, что нет, мне стыдно!
В душе Патрика поднялась волна жалости. Вместо высокого, худощавого, необузданного подростка он увидел перед собой того привязанного к дереву мальчика, напуганного и избитого. Он тихо сказал:
– Стоит ли тебе так серьезно задумываться о подобных вещах, Билл? У тебя впереди столько лет, ты увидишь, как меняется к лучшему мир, и ты сможешь помочь этому, если захочешь. А сейчас нужно радоваться жизни…
– Прекрасные слова. Конечно! Подходящие для белых! Была бы кожа чуть посветлее и все было бы в порядке! А что ждет таких, как я? Радуйся жизни!
– Что за глупости…
– Вот почему ты крутился около Фрэнсиса Лютера, пока он не избавился от тебя, потому что ты не выполнил его желание.
– Ты несправедлив, Билл. Никогда не надо говорить за других. И вот что я тебе скажу, я не сужу людей по цвету их кожи. Сегодня утром я разговаривал с Кэт Тэрбокс…
– Какая дура! Не может иметь детей…
– Это жестоко – так говорить.
– … и хочет, чтобы никто не имел. «Перенаселение», заявляет она. Да, конечно, перенаселение таких, как мы! Геноцид и ничего больше!
Патрик внезапно почувствовал себя опустошенным. Диспут на разумных началах всегда привлекал его, доставлял удовольствие, но подобный слепой напор не имеет ни цели, ни конца. Он поднялся.
– С меня довольно, Билл. Я пойду домой.
Он прошел через холл. Дверь в спальню Билла была открыта. Кроме обычной свалки из кроссовок, книг и всякой всячины, он увидел над кроватью увеличенную фотографию Че Гевары. Что-то новое.
Патрик прошел в свою комнату. Дезире прихорашивалась перед зеркалом. Платье лимонного цвета обтягивало ее, как перчатка. Она умела двигаться, как манекенщица, легко и грациозно.
– Ну как, Патрик?
– Мило, – ответил он, но ему было все равно.
– Его мне дала Дорис. Оно новое, просто ей не подошло. За такой одеждой ездят в Нью-Йорк. Если, – задумчиво добавила она, – ты можешь себе позволить.
– Чудесное платье, – заверил он, начиная терять терпение.
В передней комнате Клэренс читал газету. Когда Патрик вошел, он отложил ее.
– Спорил с Биллом? Я прошел за дом и не мог не услышать.
– Подавай ему революцию и классовую борьбу. Меня это ужасно беспокоит. Куда его занесет?
– Я – старик, ты, Патрик, молод, а он еще мальчик. Он просто говорит другими словами. Все дело в словах.
– Надеюсь, что ты прав.
– Он что-то говорил о Фрэнсисе Лютере?
– Да.
Клэренс помолчал, потом тихо сказал:
– Я знаю, что ты чувствуешь. Жизнь тебя не закалила, и, может быть, этого никогда не произойдет. Вспомни, когда еще я предостерегал тебя от тесного общения с Лютером. После я познакомился с ним поближе и изменил свое мнение, но потом я понял, что мое первое впечатление было верным. Это в крови. Зов крови… и денег… что то же самое. В час испытаний, находясь на перепутье, человек защищает свои интересы и свою собственность. В этом Билл, может быть, и прав.
В комнату вошла Дезире, так и не снявшая новое платье.
– Вы разговариваете о Билле? Он опять что-то натворил?
Патрику не хотелось, чтобы она приняла участие в их дискуссии. Она всегда проявляла слишком большую готовность наброситься на Билла.
– Ничего особенного, – сказал он. – Просто не в настроении.
Но ему не удалось провести ее.
– Я бы выпорола этого мальчишку! Бедный Патрик, ты так хотел сына. Две прекрасные дочери, но их оказалось недостаточно, да?
– Прекрати, Дезире, – вмешался Клэренс. – Опять ты за свое: «я тебе говорила».
– Да нет, пап, Патрик знает, что я так не думаю. Но с Биллом с самого начала было так трудно.
– Он бывает миролюбиво настроен, – защитил его Патрик.
– Да. Как шершень, отдыхающий между полетами.
– У него было трудное детство. Я думал, что любовь сможет изменить его.
– Может, он и изменится, – бодро вставил Клэренс. – Молодежи свойствен идеализм, заводящий ее порой слишком далеко, но следует помнить, что без него мир стоял бы на месте. Когда стираются острые углы, глазам предстает строительный камень, из которого сооружается прочное здание, называемое цивилизацией, – говоря так, руками он как будто создавал нечто, скреплял невидимые блоки; ему явно понравилось собственное сравнение.
– Пойди полежи в гамаке, а я пока приготовлю поесть. Ты так мало отдыхаешь, – пожурила она его.
– Пожалуй, я так и сделаю.
Он лежал в гамаке, не открывая книгу, над ним шумела листва, отбрасывая двигающуюся тень. Строительство цивилизации, сказал старик. Что ж, возможно. Или разрушение? Разрушение, рядящееся в одежды справедливости? Обычное дело в современном мире. Он лежал хмурый и встревоженный и хотел хоть ненадолго заснуть.
На лужайке перед домом все еще оживленно болтали девочки. Он даже не умеет танцевать! – услышал он и улыбнулся. Маленькая женщина! Внезапно он вспомнил Фрэнсиса, которого видел в городе неделю или две назад. Он был со своей маленькой дочерью, нежным созданием в необыкновенном розовом платье.
Фрэнсис, как и он, хотел сына, здорового мальчика. А вместо этого у него больная дочь. Как несправедлива жизнь, как сурова и безразлична!
Он разозлился на себя, что все еще думает о Фрэнсисе. Его не должно это трогать! Человек защищает свои интересы и свою собственность, – несколько минут назад сказал Клэренс. Может, и в самом деле, ответ кроется в человеческой природе?
Молодой человек, которому прострелили ноги в джунглях, детеныш животного, все еще живой, с которого сдирают шкуру, чтобы сшить шубу для утонченной леди, мать, изнасилованная в большом каменном городе, – только природа? Каждый сам за себя, а дьявол за остальных? Голова у него раскалывалась.
Он проснулся от прикосновения прохладной руки к его лбу.
– Тебе необходимо было поспать, – произнесла Дезире. – Пойдем в дом. Я сделала холодный огуречный суп.
Она сняла платье Дорис и надела блузку и юбку. Длинные волосы заколола повыше, как всегда делала в жару. И пахло от нее цветами. Он почувствовал прилив желания, это в середине дня! Если бы у него было хоть немного здравого смысла, он последовал бы совету, который дал Биллу. Он бы наслаждался молодостью, или тем, что от нее осталось, и наблюдал бы, как мир, включая Фрэнсиса Лютера, становится лучше. И выбравшись из гамака, он пошел за Дезире в дом.
Глава 19
С высоких стен Дома правительства по-прежнему смотрели портреты. Принцы, королевы, генералы, судьи в горностаевых мантиях безмятежно взирали на толкотню и давку внизу, словно для них мир ничуть не изменился. Шум музыки и голосов утомил Фрэнсиса. Целый день вокруг него произносились восторженные речи, звонили церковные колокола, военные корабли, стоявшие на рейде, салютовали залпами из своих орудий. Их гул все еще отдавался в его голове эхом.
Сегодня родилась нация, независимая нация со своим флагом – россыпь звезд на зелено-оранжевом поле. «Юнион джек» был спущен, и на его месте развевался по ветру новый флаг. На торжественной церемонии выступил герцог и дюжина местных сановников. Ясный голос Николаса Мибейна звучал настолько властно, что ни у кого не осталось сомнений, кто станет премьер-министром в результате предстоящих через три месяца выборов.
Фрэнсис не слишком прислушивался ко всем этим словесам, поскольку в подобных случаях ничего нового обычно не говорят. Звучат, как правило, благородные призывы. Проблемы придут позже, в свое время. А кроме того, все знают об их существовании: недоедание, безработица, необходимость электрификации, вопросы импорта и экспорта. Солнце слепило глаза, и ему было непонятно, зачем он пришел, хотя, конечно, понимал, что здесь будут «все», а отсутствие покажется чем-то странным. Его взгляд, как и мысли, блуждал по площади – это старое место видело столько флагов, потом обратился к памятнику Нельсону, а затем дальше – к гостинице Кейда, где так хорошо было бы сейчас выпить чего-нибудь холодного, сидя в саду.
Он подумал о Кэт.
В этом дремлющем саду все и началось, хотя ни он, ни она тогда не поняли этого. Воспоминание было необыкновенно живым – кольцо с изумрудом, ее слова. Что-то насчет того, что «привязанность к этому месту приведет вас сюда снова». Его поразило, насколько точной может быть память. В конце концов в жизни молодого здорового мужчины происходит столько всяких событий: ланч в маленьких итальянских городках, выпивка в барах и дорогих отелях, «любовь» в машинах и на кораблях, в спальнях и пляжах – разве всё упомнишь? Едва ли! Почему же тогда некоторые воспоминания прокрадываются в память и беспокоят его, только раздражая, потому что он не хочет их.
Он больше не видел ее, и так было лучше. Больше он не виделся и с Патриком. Все это время он почти не бывал в городе, только если нужно было заехать в банк. Тогда он оставлял машину позади здания, быстро производил платежи и через несколько минут уже ехал назад. Иногда по вечерам он заезжал в клуб, отчасти, чтобы доставить удовольствие Марджори, отчасти потому, что полная нелюдимость могла показаться чем-то нездоровым. И потом, вероятность встретить в клубе Кэт или Патрика была ничтожно мала!
За четыре года, прошедших после тех событий, – пожара и рождения Мейган, он отдалился от всех, спрятался за возведенной им невидимой стеной. Он научился управлять имением так, что удостоился искренней похвалы Лионеля. Его крупный рогатый скот выигрывал на смотрах приз за призом, а лучший племенной скот покупали даже во Флориде. Через несколько лет он выплатит ссуду. После этого он сможет откладывать деньги для Мейган, чтобы быть в состоянии дать ей все, что ей понадобится. Мысли об этом постоянно были с ним.
Он все время думал о Мейган. Иногда он даже бросал все дела и терпеливо и настойчиво занимался с ней, играл в простые игры и головоломки («для детей от четырех до семи лет», как указывалось на коробке), словно пытался усилием воли заставить ее стать нормальной. И все время он знал, что это невозможно, и бессмысленно, и понимал, что будет бороться за нее, как все еще борется за Маргарет его мать.
Такой была теперь его жизнь. Вечера проходили тихо. Все знали, что Лютеры вечерами обычно дома, поэтому обитатели соседних поместий часто заезжали посидеть на террасе, полюбоваться все еще розовым после заката небом.
К обеду Марджори часто приглашала гостей. Ей нравилось показывать дом, сервировать стол тяжелым серебром и французским хрусталем. И никто не смог бы упрекнуть ее в желании развлечься таким образом.
Что касается его самого, то ему больше всего нравилось, когда приезжали Уитеккеры, единственно потому, что они брали с собой гостившего у них племянника из Чикаго. Молодой человек, если его просили, готов был всю ночь играть на фортепиано. Иногда, когда остальные устраивались в другом конце зала за бриджем, он играл для одного Фрэнсиса – дивертисмент Моцарта, каприччо или фантазию Гайдна, музыку настолько тонкую и чистую, что на какое-то время смятение, постоянно царившее в голове и в сердце, исчезало. На острове никто так не играл… кроме Кэт. Опять Кэт!
– Великолепный инструмент, – сказал как-то юноша и коснулся клавишей.
– Да. Это «Плейель». Мой отец купил его в Париже много лет тому назад.
– Ты, конечно, знаешь, кто он? – однажды вечером спросила Марджори, когда Уитеккеры уехали.
– Кто он? Учитель музыки, разве нет?
– Нет же. Я хотела сказать, что он какой-то странный. Он гомосексуалист. Тебе не кажется?
– Я об этом как-то не думал.
– Это невозможно, Фрэнсис! Ты никогда ни на что не обращаешь внимание! Посмотри на движения его рук. И еще – ему не меньше тридцати пяти, а он не женат. Подозрительно, ты не находишь?
– Нет, – ответил Фрэнсис. Марджори пристально посмотрела на него.
– Иногда я совсем тебя не понимаю. Ты будто нарочно противоречишь мне, что бы я ни говорила.
Она вздохнула, а он вернулся к своему письменному столу в библиотеке, к работе над историей Сен-Фелиса.
Последние несколько лет он удивлялся сам себе – так глубоко и старательно изучал он вопрос. Поддерживая контакт с нужными людьми в Нью-Йорке, с собирателями редких книг, с распространителями новинок, он окружил себя кипами материалов, и теперь работа подвигалась быстро. Погружаясь в написанное другими, всматриваясь в прошлое глазами давно умерших людей, он познакомился с солдатами и купцами, архитекторами и поэтами, антропологами, губернаторами и рабами, с флорой и фауной, с мириадами жизней, протекавших на этом маленьком клочке земли за пять столетий. Иногда ему казалось, что он не сможет добраться до конца, в глубине души ему именно этого и хотелось. Потому что его труд был его убежищем и другом. И только он приносил ему столь редкое чувство радости. Тем не менее он думал о том моменте, когда рукопись будет закончена, и обдумывал потихоньку новую тему. Она звучала примерно так: «Деятельность человека и окружающая среда». Может быть, к тому времени появится возможность поездить по миру и сделать для книги фотографии. В ожидании этого дня он купил у Да Куньи прекрасный фотоаппарат, только наполовину веря, что этот день когда-нибудь наступит. Но мысль о том, что на полке лежит и ждет своего часа фотоаппарат, согревала его.
– Как все изменилось с тех пор, как мы сюда приехали, – заметила Марджори, возвращая его к действительности.
Да, значительно изменилось. Начать с того, что народу было в десять раз больше, чем на свадьбе Джулии Тэрбокс и почтенного Дерека Фрейма. Но что изменилось разительнее всего, так это атмосфера. Ощущение всеобщего праздника было написано на черных лицах облаченных в воскресные костюмы крестьян, они держались с достоинством, но, казалось, не знали, что делать со своими руками, и выглядели поэтому немного неуклюже. Однако больше всех ощущали этот праздник своим представители среднего класса – обладатели более светлой кожи. На женщинах были платья цвета листвы, и персиковые, и желтые, как крокусы; туфли и шляпки в тон платьев; они болтали, пили шампанское, приветствовали друг друга и смеялись. Представление, достойное пера Бальзака, подумал Фрэнсис.
– Ты обратил внимание, какое ожерелье у жены Николаса? – прошептала Марджори. – Кто-то сказал, что Да Кунья выписал его из Франции.
Бриллианты, бирюза и золото сверкали на кофейной шее Дорис. Она выглядела очень хорошо. Климат благоприятствует местным женщинам, и они расцветают; белая же кожа вянет под этим солнцем.
Марджори повела его к открытой террасе:
– Пойдем, они заняли нам столик.
– Кто они?
– Лионель и Уитекерры. Не знаю, кто еще. Ах да, там будет и отец Бейкер. Нам, кажется, никогда не избавиться от его присутствия, – она сделала гримасу. – Он меня раздражает, он так доброжелателен.
– Может, это мы раздражаем его.
Фрэнсис не мог совладать с желанием противоречить ей. Последнее время это чувство по отношению к Марджори появлялось у него все чаще. Он что-то распустился. Надо за собой последить.
Лионель встретил их усмешкой:
– Гуляют! Спасибо и на том, что не сожгли тюрьму.
Марджори поинтересовалась, о чем это он говорит.
– О, вы знаете, это уже вошло в обычай. На всех островах в день провозглашения независимости жгли тюрьмы и выпускали убийц на свободу.
Марджори вздрогнула.
– Опять пожар! Мне кажется, я никогда не отделаюсь от ощущения, что живу здесь на время, данное мне взаймы. А сейчас больше, чем когда-либо.
– Все не так плохо, – подбодрил ее Фрэнсис.
– А я не так оптимистично настроен, – мрачно покачал головой Лионель. – Знаете, я наконец-то уезжаю. Правда. И чем скорей, тем лучше.
– Уезжаете! – воскликнула Марджори.
– Да, я принял решение сегодня утром, когда увидел, как поднимают новый флаг. Вся трудность в том, что не я один настроен таким образом, поэтому найти покупателя поместья будет очень нелегко. Может, ты, Фрэнсис, купишь, раз уж намерен оставаться? Я уступлю на самых выгодных для тебя условиях.
– Нет, – решительно ответил Фрэнсис. – Мне не нужны большие владения. То, что у меня есть – это то, что я хочу.
Марджори оживилась:
– Куда ты переедешь, Лионель? Ты всегда говорил, что никогда отсюда не уедешь!
– Я знаю, но положение изменилось. Я устал от неопределенности. Поэтому я подумываю об уютном местечке в Суррее рядом с сестрой, – он ударил кулаком по ладони. – К черту! Я должен продать как можно скорее, пока эти люди не лишат меня всего!
Отец Бейкер возразил:
– Успокойтесь! Лишат! Кто, Мибейн? Он представляет нарождающийся средний класс и никого больше. Они не занимаются экспроприацией. Вы знаете это так же хорошо, как я.
Щеки миссис Уитеккер были обычно втянуты, что придавало ее лицу выражение несогласия:
– Нарождающийся? – спросила она. – Я бы сказала, народившийся. Посмотрите на них, на их драгоценности и автомобили! Район, где жил отец Мибейна, увеличился в три раза. Вы видели дома, которые они для себя строят?
– Я видел, – сказал Лионель, – но средний класс или нет, а нам предстоит значительное повышение налогов. Им придется сдержать обещания, данные рабочим, даже если это нанесет удар по их интересам. Дорогостоящие обещания.
– Я не слишком беспокоюсь, – сказал Фрэнсис. – Мир и порядок – вот все, о чем я прошу. Если это будет, небольшое повышение налогов не разорит нас. В любом случае, с тех пор, как я здесь, налог на землю утроился, а мы находились под управлением Британии.
– Вот именно, – заметил отец Бейкер. – Даже ее правительство признало необходимость этого. Мир стал меньше. Все знают, что имеют другие, и те, кто не имеют, ожидают перемен, и их нельзя винить за это.
– Но где взять деньги? – потребовала ответа миссис Уитеккер. – При всем уважении к вам, отец, если бы вы даже обобрали до последнего цента нас и всех окружающих, в карманах бедняков прибавилось бы по нескольку центов – и все.
– Решение задачи в том, чтобы производить больше продукции, – быстро сказал Фрэнсис. – А также механизировать труд. Чтобы произвести тонну сахара, нам требуется двадцать человеко-дней, а на Гаваях это составляет около двух с половиной дней. Вот вам и ответ.
– Но профсоюзы по-прежнему борются против новых машин, – возразил Лионель.
– Правильно, но здесь должно сыграть свою роль образование, – начал отец Бейкер, но его перебили.
– Слишком серьезный разговор для такого дня! – сопровождаемый убеленным сединами стариком, Николас Мибейн придвинул к их столу два стула. – Дела подождут до понедельника! Мне бы хотелось представить вам господина Анатоля Да Кунья. Кто-то упомянул твое имя, Фрэнсис, и он захотел познакомиться с тобой. Он знал твоих родителей.
Да Кунья пожал Фрэнсису руку.
– Вы похожи на вашу мать. Я очень хорошо ее помню. Я знал ее по Парижу. Она была застенчивой юной девушкой, очень милой.
– Мой отец всегда говорил о вас. Вы познакомили его с моей матерью, – ответил Фрэнсис.
Николас с гордостью сказал:
– Господин Да Кунья специально проделал путь, чтобы присутствовать на Дне независимости. Для нас это большая честь.
– Мне почти восемьдесят, – произнес Да Кунья, – и я уже не так хорошо себя чувствую. Я хотел еще раз побывать дома, а что может быть лучше такого дня?
– Господин Да Кунья собирается сделать подарок новой нации. Он пришлет картины, если мы пообещаем открыть здесь музей.
– И поддерживать искусство, – добавил Да Кунья. – Повсюду пропадает очень много талантов, потому что их некому поддержать.
– Я поручу это своей жене. Дело попадет в хорошие руки, – сказал Николас. – Если, конечно, меня изберут.
Вежливый, немного льстивый смех за столом. Николас продолжал:
– Больше всего она, естественно, любит ваши пейзажи. Она сказала мне, что на каждом из них есть, по меньшей мере, одна пальма съедобной породы, правильно?
– Да, это моя подпись.
– Необыкновенно! – воскликнула Марджори. – У нас дома есть несколько ваших работ, их подарил нам отец Фрэнсиса. Сегодня же вечером я обязательно поищу эти пальмы, – глаза ее расширились от пришедшей в голову мысли. – А может быть, вы погостите у нас несколько дней, посмотрите на ваши работы? Это было бы так замечательно!
– Благодарю вас, я гость Мибейнов и уже послезавтра уезжаю, – он повернулся к Фрэнсису. – Я слышал, что вы писатель.
– Преувеличение. Я работаю над историей острова и всей Вест-Индии – испанские галеоны, араваки, попугаи и съедобные пальмы тоже. Но я не называю себя писателем.
– Я не знал, что вы живете на острове. Я уже давно потерял связь с вашими родителями.
– Да, я стал местным жителем.
Старик вежливо улыбнулся. Фрэнсис внезапно понял, что за его улыбчивой вежливостью стоит нечто большее, чем простой интерес. Что бы это могло быть?
– Вы здесь один? С вами ваша жена, конечно; я имел в виду ваших братьев и сестер.
– У меня нет братьев, а мои сестры живут в Нью-Йорке.
– А, – протянул Да Кунья.
За всем этим определенно стоит любопытство. Что ж, он стар и, возможно, эксцентричен.
Николас уже явно стремился увлечь его к другому столу, но Да Кунья продолжил разговор:
– В Нью-Йорке я купил газету. В ней очень хорошо отзываются о ваших новых лидерах. Мне очень интересно все это. Они пишут о Фрэнклине Пэррише и еще об одном, о Патрике Курсоне. Вы их, конечно, знаете.
– Патрик Курсон – интеллигент, – сказал отец Бейкер, Николас в этот момент отвлекся, обратив внимание на двух почтенных дам, одетых во что-то розово-голубое.
– Вы их знаете? Вы знакомы с Курсоном? – поинтересовался Анатоль у Фрэнсиса.
– Я знаю их обоих.
– К несчастью, – вступил отец Бейкер, – у них появились разногласия, у Фрэнсиса и Патрика. Должен сказать, я очень огорчен этим, поскольку лучшие умы острова должны работать на благо этой страны вместе, – и он с упреком взглянул на Фрэнсиса, похолодевшего от ярости. Священник, должно быть, бестактный старый глупец.
Николас, оторвавшись от дам, увлек Да Кунья прочь. Все тут же принялись говорить о Николасе.
– Он действительно довольно приятный, не правда ли? – заметила миссис Уитеккер. – Находясь в его обществе, начинаешь думать, что все может обернуться не так уж плохо.
– Не знаю, – отозвался отец Бейкер несколько бесцветным голосом.
– Как, отец? – воскликнул Лионель. – У вас сегодня должен быть праздник! Разве не сбылось то, о чем вы мечтали?
– Я был бы счастливее, если бы во главе государства мог встать Патрик.
– Чепуха! У него нет никакого опыта! Боже мой, Мибейн – юрист, он работает над конституцией, член Законодательного Совета, работал в Банке развития – только подумать! Он тактик! Я-то собираюсь убраться отсюда в любом случае, но с Мибейном у руля можно надеяться на выживание. Он знает что почем и умеет пойти на компромисс. А Курсон – обычный мечтатель.
Лионель, разумеется, прав. Конечно, Патрик свое получит, Николас об этом позаботится, они же, как братья, с давних пор. И это понятно. Нельзя не ценить такой преданности. Николас найдет подходящее место для такого дерзкого человека, как Курсон. Как раз на прошлой неделе он сообщил Фрэнсису, что Курсон будет министром образования. Что ж, там он не принесет никакого вреда, а если уж быть честным, сможет добиться хороших успехов. Такая работа как раз для него.
– Между прочим, даже в клубе Гардиан», – говорил в этот момент Лионель, – между своими, цветными политиками, как мне говорили, Курсона называют мечтателем. Даже они не слишком высокого мнения о нем.
– Во все времена миру не хватало мечтателей, – сказал отец Бейкер.
Фрэнсис отвернулся. Сколько разговоров, ненужных разговоров! Ему до смерти надоела толпа, хотелось уехать прямо сейчас, но он знал, что Марджори останется до конца.
Она смеялась. Ее смех всегда был редкостью, тем более последние годы, что вполне естественно. Иногда она смеялась искренне, особенно, когда занималась с Мейган, но ее «светский» смех представлял из себя притворное хихиканье, достигавшееся напряжением лицевых мышц. Глядя на нее, у него у самого начинали болеть щеки. Он никогда не понимал, зачем нужно прилагать столько усилий, чтобы понравиться людям, до которых в сущности нет никакого дела. И все же большинство ведет себя именно так, поэтому, наверное, странный он, а не они.
И вдруг его озарило: в отличие от него, Марджори, чтобы выжить, необходимы общество и признание! Когда они одни дома, молчание часто укрывает их тяжелым покрывалом. Какие мрачные мысли тогда, должно быть, приходят ей в голову!
Он выпил кофе и отодвинул десерт. Завтра воскресенье, и он сможет провести целое утро с Мейган, пока Марджори будет спать до полудня. Может быть, они поплывут на Спарк-айленд. Можно взять четырехлетнего внука Озборна, он составит Мейган компанию. Или он заблуждается? Рой настолько впереди Мейган. Он плавает, как дельфин; все замечает и обо всем имеет свое суждение; может соотнести фотографию огромной черепахи и только что вылупившихся черепашат. Он дружит со своим дедом, всюду ходит за ним и даже заслужил прозвище «тень Озборна».
Сегодня родилась нация, независимая нация со своим флагом – россыпь звезд на зелено-оранжевом поле. «Юнион джек» был спущен, и на его месте развевался по ветру новый флаг. На торжественной церемонии выступил герцог и дюжина местных сановников. Ясный голос Николаса Мибейна звучал настолько властно, что ни у кого не осталось сомнений, кто станет премьер-министром в результате предстоящих через три месяца выборов.
Фрэнсис не слишком прислушивался ко всем этим словесам, поскольку в подобных случаях ничего нового обычно не говорят. Звучат, как правило, благородные призывы. Проблемы придут позже, в свое время. А кроме того, все знают об их существовании: недоедание, безработица, необходимость электрификации, вопросы импорта и экспорта. Солнце слепило глаза, и ему было непонятно, зачем он пришел, хотя, конечно, понимал, что здесь будут «все», а отсутствие покажется чем-то странным. Его взгляд, как и мысли, блуждал по площади – это старое место видело столько флагов, потом обратился к памятнику Нельсону, а затем дальше – к гостинице Кейда, где так хорошо было бы сейчас выпить чего-нибудь холодного, сидя в саду.
Он подумал о Кэт.
В этом дремлющем саду все и началось, хотя ни он, ни она тогда не поняли этого. Воспоминание было необыкновенно живым – кольцо с изумрудом, ее слова. Что-то насчет того, что «привязанность к этому месту приведет вас сюда снова». Его поразило, насколько точной может быть память. В конце концов в жизни молодого здорового мужчины происходит столько всяких событий: ланч в маленьких итальянских городках, выпивка в барах и дорогих отелях, «любовь» в машинах и на кораблях, в спальнях и пляжах – разве всё упомнишь? Едва ли! Почему же тогда некоторые воспоминания прокрадываются в память и беспокоят его, только раздражая, потому что он не хочет их.
Он больше не видел ее, и так было лучше. Больше он не виделся и с Патриком. Все это время он почти не бывал в городе, только если нужно было заехать в банк. Тогда он оставлял машину позади здания, быстро производил платежи и через несколько минут уже ехал назад. Иногда по вечерам он заезжал в клуб, отчасти, чтобы доставить удовольствие Марджори, отчасти потому, что полная нелюдимость могла показаться чем-то нездоровым. И потом, вероятность встретить в клубе Кэт или Патрика была ничтожно мала!
За четыре года, прошедших после тех событий, – пожара и рождения Мейган, он отдалился от всех, спрятался за возведенной им невидимой стеной. Он научился управлять имением так, что удостоился искренней похвалы Лионеля. Его крупный рогатый скот выигрывал на смотрах приз за призом, а лучший племенной скот покупали даже во Флориде. Через несколько лет он выплатит ссуду. После этого он сможет откладывать деньги для Мейган, чтобы быть в состоянии дать ей все, что ей понадобится. Мысли об этом постоянно были с ним.
Он все время думал о Мейган. Иногда он даже бросал все дела и терпеливо и настойчиво занимался с ней, играл в простые игры и головоломки («для детей от четырех до семи лет», как указывалось на коробке), словно пытался усилием воли заставить ее стать нормальной. И все время он знал, что это невозможно, и бессмысленно, и понимал, что будет бороться за нее, как все еще борется за Маргарет его мать.
Такой была теперь его жизнь. Вечера проходили тихо. Все знали, что Лютеры вечерами обычно дома, поэтому обитатели соседних поместий часто заезжали посидеть на террасе, полюбоваться все еще розовым после заката небом.
К обеду Марджори часто приглашала гостей. Ей нравилось показывать дом, сервировать стол тяжелым серебром и французским хрусталем. И никто не смог бы упрекнуть ее в желании развлечься таким образом.
Что касается его самого, то ему больше всего нравилось, когда приезжали Уитеккеры, единственно потому, что они брали с собой гостившего у них племянника из Чикаго. Молодой человек, если его просили, готов был всю ночь играть на фортепиано. Иногда, когда остальные устраивались в другом конце зала за бриджем, он играл для одного Фрэнсиса – дивертисмент Моцарта, каприччо или фантазию Гайдна, музыку настолько тонкую и чистую, что на какое-то время смятение, постоянно царившее в голове и в сердце, исчезало. На острове никто так не играл… кроме Кэт. Опять Кэт!
– Великолепный инструмент, – сказал как-то юноша и коснулся клавишей.
– Да. Это «Плейель». Мой отец купил его в Париже много лет тому назад.
– Ты, конечно, знаешь, кто он? – однажды вечером спросила Марджори, когда Уитеккеры уехали.
– Кто он? Учитель музыки, разве нет?
– Нет же. Я хотела сказать, что он какой-то странный. Он гомосексуалист. Тебе не кажется?
– Я об этом как-то не думал.
– Это невозможно, Фрэнсис! Ты никогда ни на что не обращаешь внимание! Посмотри на движения его рук. И еще – ему не меньше тридцати пяти, а он не женат. Подозрительно, ты не находишь?
– Нет, – ответил Фрэнсис. Марджори пристально посмотрела на него.
– Иногда я совсем тебя не понимаю. Ты будто нарочно противоречишь мне, что бы я ни говорила.
Она вздохнула, а он вернулся к своему письменному столу в библиотеке, к работе над историей Сен-Фелиса.
Последние несколько лет он удивлялся сам себе – так глубоко и старательно изучал он вопрос. Поддерживая контакт с нужными людьми в Нью-Йорке, с собирателями редких книг, с распространителями новинок, он окружил себя кипами материалов, и теперь работа подвигалась быстро. Погружаясь в написанное другими, всматриваясь в прошлое глазами давно умерших людей, он познакомился с солдатами и купцами, архитекторами и поэтами, антропологами, губернаторами и рабами, с флорой и фауной, с мириадами жизней, протекавших на этом маленьком клочке земли за пять столетий. Иногда ему казалось, что он не сможет добраться до конца, в глубине души ему именно этого и хотелось. Потому что его труд был его убежищем и другом. И только он приносил ему столь редкое чувство радости. Тем не менее он думал о том моменте, когда рукопись будет закончена, и обдумывал потихоньку новую тему. Она звучала примерно так: «Деятельность человека и окружающая среда». Может быть, к тому времени появится возможность поездить по миру и сделать для книги фотографии. В ожидании этого дня он купил у Да Куньи прекрасный фотоаппарат, только наполовину веря, что этот день когда-нибудь наступит. Но мысль о том, что на полке лежит и ждет своего часа фотоаппарат, согревала его.
– Как все изменилось с тех пор, как мы сюда приехали, – заметила Марджори, возвращая его к действительности.
Да, значительно изменилось. Начать с того, что народу было в десять раз больше, чем на свадьбе Джулии Тэрбокс и почтенного Дерека Фрейма. Но что изменилось разительнее всего, так это атмосфера. Ощущение всеобщего праздника было написано на черных лицах облаченных в воскресные костюмы крестьян, они держались с достоинством, но, казалось, не знали, что делать со своими руками, и выглядели поэтому немного неуклюже. Однако больше всех ощущали этот праздник своим представители среднего класса – обладатели более светлой кожи. На женщинах были платья цвета листвы, и персиковые, и желтые, как крокусы; туфли и шляпки в тон платьев; они болтали, пили шампанское, приветствовали друг друга и смеялись. Представление, достойное пера Бальзака, подумал Фрэнсис.
– Ты обратил внимание, какое ожерелье у жены Николаса? – прошептала Марджори. – Кто-то сказал, что Да Кунья выписал его из Франции.
Бриллианты, бирюза и золото сверкали на кофейной шее Дорис. Она выглядела очень хорошо. Климат благоприятствует местным женщинам, и они расцветают; белая же кожа вянет под этим солнцем.
Марджори повела его к открытой террасе:
– Пойдем, они заняли нам столик.
– Кто они?
– Лионель и Уитекерры. Не знаю, кто еще. Ах да, там будет и отец Бейкер. Нам, кажется, никогда не избавиться от его присутствия, – она сделала гримасу. – Он меня раздражает, он так доброжелателен.
– Может, это мы раздражаем его.
Фрэнсис не мог совладать с желанием противоречить ей. Последнее время это чувство по отношению к Марджори появлялось у него все чаще. Он что-то распустился. Надо за собой последить.
Лионель встретил их усмешкой:
– Гуляют! Спасибо и на том, что не сожгли тюрьму.
Марджори поинтересовалась, о чем это он говорит.
– О, вы знаете, это уже вошло в обычай. На всех островах в день провозглашения независимости жгли тюрьмы и выпускали убийц на свободу.
Марджори вздрогнула.
– Опять пожар! Мне кажется, я никогда не отделаюсь от ощущения, что живу здесь на время, данное мне взаймы. А сейчас больше, чем когда-либо.
– Все не так плохо, – подбодрил ее Фрэнсис.
– А я не так оптимистично настроен, – мрачно покачал головой Лионель. – Знаете, я наконец-то уезжаю. Правда. И чем скорей, тем лучше.
– Уезжаете! – воскликнула Марджори.
– Да, я принял решение сегодня утром, когда увидел, как поднимают новый флаг. Вся трудность в том, что не я один настроен таким образом, поэтому найти покупателя поместья будет очень нелегко. Может, ты, Фрэнсис, купишь, раз уж намерен оставаться? Я уступлю на самых выгодных для тебя условиях.
– Нет, – решительно ответил Фрэнсис. – Мне не нужны большие владения. То, что у меня есть – это то, что я хочу.
Марджори оживилась:
– Куда ты переедешь, Лионель? Ты всегда говорил, что никогда отсюда не уедешь!
– Я знаю, но положение изменилось. Я устал от неопределенности. Поэтому я подумываю об уютном местечке в Суррее рядом с сестрой, – он ударил кулаком по ладони. – К черту! Я должен продать как можно скорее, пока эти люди не лишат меня всего!
Отец Бейкер возразил:
– Успокойтесь! Лишат! Кто, Мибейн? Он представляет нарождающийся средний класс и никого больше. Они не занимаются экспроприацией. Вы знаете это так же хорошо, как я.
Щеки миссис Уитеккер были обычно втянуты, что придавало ее лицу выражение несогласия:
– Нарождающийся? – спросила она. – Я бы сказала, народившийся. Посмотрите на них, на их драгоценности и автомобили! Район, где жил отец Мибейна, увеличился в три раза. Вы видели дома, которые они для себя строят?
– Я видел, – сказал Лионель, – но средний класс или нет, а нам предстоит значительное повышение налогов. Им придется сдержать обещания, данные рабочим, даже если это нанесет удар по их интересам. Дорогостоящие обещания.
– Я не слишком беспокоюсь, – сказал Фрэнсис. – Мир и порядок – вот все, о чем я прошу. Если это будет, небольшое повышение налогов не разорит нас. В любом случае, с тех пор, как я здесь, налог на землю утроился, а мы находились под управлением Британии.
– Вот именно, – заметил отец Бейкер. – Даже ее правительство признало необходимость этого. Мир стал меньше. Все знают, что имеют другие, и те, кто не имеют, ожидают перемен, и их нельзя винить за это.
– Но где взять деньги? – потребовала ответа миссис Уитеккер. – При всем уважении к вам, отец, если бы вы даже обобрали до последнего цента нас и всех окружающих, в карманах бедняков прибавилось бы по нескольку центов – и все.
– Решение задачи в том, чтобы производить больше продукции, – быстро сказал Фрэнсис. – А также механизировать труд. Чтобы произвести тонну сахара, нам требуется двадцать человеко-дней, а на Гаваях это составляет около двух с половиной дней. Вот вам и ответ.
– Но профсоюзы по-прежнему борются против новых машин, – возразил Лионель.
– Правильно, но здесь должно сыграть свою роль образование, – начал отец Бейкер, но его перебили.
– Слишком серьезный разговор для такого дня! – сопровождаемый убеленным сединами стариком, Николас Мибейн придвинул к их столу два стула. – Дела подождут до понедельника! Мне бы хотелось представить вам господина Анатоля Да Кунья. Кто-то упомянул твое имя, Фрэнсис, и он захотел познакомиться с тобой. Он знал твоих родителей.
Да Кунья пожал Фрэнсису руку.
– Вы похожи на вашу мать. Я очень хорошо ее помню. Я знал ее по Парижу. Она была застенчивой юной девушкой, очень милой.
– Мой отец всегда говорил о вас. Вы познакомили его с моей матерью, – ответил Фрэнсис.
Николас с гордостью сказал:
– Господин Да Кунья специально проделал путь, чтобы присутствовать на Дне независимости. Для нас это большая честь.
– Мне почти восемьдесят, – произнес Да Кунья, – и я уже не так хорошо себя чувствую. Я хотел еще раз побывать дома, а что может быть лучше такого дня?
– Господин Да Кунья собирается сделать подарок новой нации. Он пришлет картины, если мы пообещаем открыть здесь музей.
– И поддерживать искусство, – добавил Да Кунья. – Повсюду пропадает очень много талантов, потому что их некому поддержать.
– Я поручу это своей жене. Дело попадет в хорошие руки, – сказал Николас. – Если, конечно, меня изберут.
Вежливый, немного льстивый смех за столом. Николас продолжал:
– Больше всего она, естественно, любит ваши пейзажи. Она сказала мне, что на каждом из них есть, по меньшей мере, одна пальма съедобной породы, правильно?
– Да, это моя подпись.
– Необыкновенно! – воскликнула Марджори. – У нас дома есть несколько ваших работ, их подарил нам отец Фрэнсиса. Сегодня же вечером я обязательно поищу эти пальмы, – глаза ее расширились от пришедшей в голову мысли. – А может быть, вы погостите у нас несколько дней, посмотрите на ваши работы? Это было бы так замечательно!
– Благодарю вас, я гость Мибейнов и уже послезавтра уезжаю, – он повернулся к Фрэнсису. – Я слышал, что вы писатель.
– Преувеличение. Я работаю над историей острова и всей Вест-Индии – испанские галеоны, араваки, попугаи и съедобные пальмы тоже. Но я не называю себя писателем.
– Я не знал, что вы живете на острове. Я уже давно потерял связь с вашими родителями.
– Да, я стал местным жителем.
Старик вежливо улыбнулся. Фрэнсис внезапно понял, что за его улыбчивой вежливостью стоит нечто большее, чем простой интерес. Что бы это могло быть?
– Вы здесь один? С вами ваша жена, конечно; я имел в виду ваших братьев и сестер.
– У меня нет братьев, а мои сестры живут в Нью-Йорке.
– А, – протянул Да Кунья.
За всем этим определенно стоит любопытство. Что ж, он стар и, возможно, эксцентричен.
Николас уже явно стремился увлечь его к другому столу, но Да Кунья продолжил разговор:
– В Нью-Йорке я купил газету. В ней очень хорошо отзываются о ваших новых лидерах. Мне очень интересно все это. Они пишут о Фрэнклине Пэррише и еще об одном, о Патрике Курсоне. Вы их, конечно, знаете.
– Патрик Курсон – интеллигент, – сказал отец Бейкер, Николас в этот момент отвлекся, обратив внимание на двух почтенных дам, одетых во что-то розово-голубое.
– Вы их знаете? Вы знакомы с Курсоном? – поинтересовался Анатоль у Фрэнсиса.
– Я знаю их обоих.
– К несчастью, – вступил отец Бейкер, – у них появились разногласия, у Фрэнсиса и Патрика. Должен сказать, я очень огорчен этим, поскольку лучшие умы острова должны работать на благо этой страны вместе, – и он с упреком взглянул на Фрэнсиса, похолодевшего от ярости. Священник, должно быть, бестактный старый глупец.
Николас, оторвавшись от дам, увлек Да Кунья прочь. Все тут же принялись говорить о Николасе.
– Он действительно довольно приятный, не правда ли? – заметила миссис Уитеккер. – Находясь в его обществе, начинаешь думать, что все может обернуться не так уж плохо.
– Не знаю, – отозвался отец Бейкер несколько бесцветным голосом.
– Как, отец? – воскликнул Лионель. – У вас сегодня должен быть праздник! Разве не сбылось то, о чем вы мечтали?
– Я был бы счастливее, если бы во главе государства мог встать Патрик.
– Чепуха! У него нет никакого опыта! Боже мой, Мибейн – юрист, он работает над конституцией, член Законодательного Совета, работал в Банке развития – только подумать! Он тактик! Я-то собираюсь убраться отсюда в любом случае, но с Мибейном у руля можно надеяться на выживание. Он знает что почем и умеет пойти на компромисс. А Курсон – обычный мечтатель.
Лионель, разумеется, прав. Конечно, Патрик свое получит, Николас об этом позаботится, они же, как братья, с давних пор. И это понятно. Нельзя не ценить такой преданности. Николас найдет подходящее место для такого дерзкого человека, как Курсон. Как раз на прошлой неделе он сообщил Фрэнсису, что Курсон будет министром образования. Что ж, там он не принесет никакого вреда, а если уж быть честным, сможет добиться хороших успехов. Такая работа как раз для него.
– Между прочим, даже в клубе Гардиан», – говорил в этот момент Лионель, – между своими, цветными политиками, как мне говорили, Курсона называют мечтателем. Даже они не слишком высокого мнения о нем.
– Во все времена миру не хватало мечтателей, – сказал отец Бейкер.
Фрэнсис отвернулся. Сколько разговоров, ненужных разговоров! Ему до смерти надоела толпа, хотелось уехать прямо сейчас, но он знал, что Марджори останется до конца.
Она смеялась. Ее смех всегда был редкостью, тем более последние годы, что вполне естественно. Иногда она смеялась искренне, особенно, когда занималась с Мейган, но ее «светский» смех представлял из себя притворное хихиканье, достигавшееся напряжением лицевых мышц. Глядя на нее, у него у самого начинали болеть щеки. Он никогда не понимал, зачем нужно прилагать столько усилий, чтобы понравиться людям, до которых в сущности нет никакого дела. И все же большинство ведет себя именно так, поэтому, наверное, странный он, а не они.
И вдруг его озарило: в отличие от него, Марджори, чтобы выжить, необходимы общество и признание! Когда они одни дома, молчание часто укрывает их тяжелым покрывалом. Какие мрачные мысли тогда, должно быть, приходят ей в голову!
Он выпил кофе и отодвинул десерт. Завтра воскресенье, и он сможет провести целое утро с Мейган, пока Марджори будет спать до полудня. Может быть, они поплывут на Спарк-айленд. Можно взять четырехлетнего внука Озборна, он составит Мейган компанию. Или он заблуждается? Рой настолько впереди Мейган. Он плавает, как дельфин; все замечает и обо всем имеет свое суждение; может соотнести фотографию огромной черепахи и только что вылупившихся черепашат. Он дружит со своим дедом, всюду ходит за ним и даже заслужил прозвище «тень Озборна».