Плейн Белва. Пылающий Эдем

   – Нет, при всем моем презрении к предрассудкам мне было неловко, – честно сказала она. – Так что я промолчала.
   – Да, все дело в нас самих, что бы мы ни говорили.
   – Пожалуй, мы же не ангелы, – улыбнулась она. – А вот и они.
   Остановилась машина, и минуту спустя из-за угла дома появился Патрик в сопровождении Дезире.
   – Премьер-министр, – произнес Фрэнсис, пробуя эти слова па вкус. Они несли в себе достоинство и соответствовали Патрику.
   Патрик нес плоский предмет, завернутый в коричневую бумагу.
   – Давайте внесем это в дом и рассмотрим при свете.
   Выборы и давно желанная поездка придали Дезире новое очарование. На ней было платье, которое она, без сомнения, купила в Париже, подумал Фрэнсис. Да разве может женщина побывать в Париже и не привезти оттуда хотя бы одно платье! А сейчас она пребывала в возбуждении от предстоящей церемонии вручения подарка.
   Патрик развязал бечевку и открыл взорам присутствующих картину в узкой рамс позолоченного дерева.
   – Это написал Анатоль Да Кунья, – воскликнула Дезире. – Я купила две, чтобы вы могли выбрать, но лично мне эта картина не нравится. На другой изображены рыбацкие лодки, она просто очаровательна, но Патрик настоял, чтобы мы подарили вам именно эту.
   На картине была запечатлена молодая беременная женщина в коричневом платье. Тонкие белые руки покоятся на вздымающейся выпуклости ее живота.
   – Это же такая простая картина! И кому нужна беременная женщина? – пожаловалась Дезире. – Конечно, это Да Кунья…
   – Поверь мне, – сказал Патрик, – они несравнимы. У Кэт должна быть именно эта.
   – Она прекрасна, – Кэт была тронута до глубины души. – Прекрасна. Она полна терпения в ожидании ребенка, хотя еще не знает, каким он будет! Вы же через все это прошли, Дезире, вы должны знать. Она прекрасна, – мягко повторила она.
   – Что ж, в таком случае, я рада. Знаете, как все получилось? В газете поместили заметку о смерти Анатоля Да Кунья. Как вы знаете, он никогда не был женат, жил с какой-то женщиной. А ей понадобились деньги… Странно, как часто те, кто заслуживает и добивается известности, умирают, ничего не оставив. Так вот, там было одиннадцать картин, которые ей пришлось продать, и я помчалась посмотреть на них. Я даже послала Патрику телеграмму, чтобы он перевел государственные средства на их покупку для музея, но он ответил, что страна сейчас нуждается в других, более необходимых вещах. Поэтому я купила две для себя. В любом случае, когда я вернулась, только они и оставались.
   – Я повешу се над пианино, – сказала Кэт. – Это самый чудесный подарок, какой я когда-либо получала. Останьтесь, выпьем по этому поводу.
   – Мы не помешаем?
   – Садитесь, – сказал Фрэнсис.
   Свет лампы упал на картину, которую Кэт прислонила к пианино, и осветил лицо. Художник написал модель в повороте три четверти; водопад густых волос обрамлял глаза под полукруглыми веками и четкую линию носа. С нарастающим изумлением Фрэнсис отметил невероятное сходство со своей матерью. Она могла выглядеть так в молодости, подумал он, задумчивой, нежной и обязательно сдержанной, хранящей что-то от всех в глубине души.
   Взгляд Фрэнсиса все время возвращался к портрету. Он едва слышал, о чем идет разговор. Ему казалось, что усилием воли он сможет заставить эти глаза ответить ему. Наваждение какое-то! Но он не двинулся, а просто сидел и созерцал. Молодая женщина с тонкими, покойными руками и склоненной головой внесла мир в эту комнату.
   – Ты выглядишь усталым, Патрик, – заметила Кэт.
   – Так и есть, – ответил он. – Я только что вернулся с Мартиники, навещал свою мать. Она серьезно больна, и я, конечно, волнуюсь. Но настоящая причина лежит глубже. Правда состоит в том, – произнес он и поднял лицо кверху так, что стали видны новые морщинки под глазами, – правда состоит в том, что я никогда не избавлюсь от боли, связанной с Николасом. Рана глубока, глубже, чем я, наверное, представляю, – никто не возразил ему, и он продолжил. – Знаете, я рад, что он и остальные бежали из страны. Нам все равно не удалось бы узнать, сколько они положили себе в карман, суд обошелся бы в баснословную сумму, вызвал бы новую злобу и ущерб. Если судить по тому, как обстоят сейчас дела, нам предстоит длительная борьба. На острове много людей, которые хотели бы отомстить Николасу и его людям за то, что они сделали.
   Кэт внесла поднос с напитками, и Фрэнсис разлил их. Он поднял свой бокал:
   – За здоровье всех присутствующих!
   – В особенности за твое, Патрик, – добавила Кэт, – поскольку весь груз лег на твои плечи.
   – Да, это тяжелый груз. Но в любом случае, начало мы положили хорошее. Я сделал одну важную вещь – назначил Фрэнклина, еще до его свадьбы, министром финансов. Иначе, – Патрик засмеялся, – меня обвинили бы в семейственности. Может, и обвинят, но мне все равно. На этот пост нет лучшей кандидатуры, – он говорил с горячностью, было видно, что ему необходимо выговориться. – Мы пытаемся ликвидировать трущобы. Я хочу избавиться от Тренча, пока эта болячка не нагноится и не распространит заразу дальше. Я заинтересовал нескольких частных инвесторов, а также одну канадскую фирму, а правительство послужит гарантом займа. На этой неделе будут переговоры еще с одной компанией насчет строительства завода по производству томатной пасты. При нашем климате мы можем выращивать достаточно помидоров! Кроме того, я веду переговоры с Международным валютным фондом и… что там еще горящего на этой неделе? Указ, вменяющий землевладельцам в обязанность продать тем арендаторам, кто пожелает, их дома и участки земли. Это давно нужно было сделать.
   Фрэнсис быстро сказал:
   – Вам известно, что я уже давно так и сделал? Посадки сахарного тростника через дорогу от Элевтеры не принадлежат поместью. Я распродал их всем арендаторам, которые изъявили желание. А некоторым, самым давним, я отдал их в качестве подарка, – добавил он, не скрывая удовольствия, что первым и по доброй воле сделал то, что предписывал закон. Потом, почувствовав, что может показаться самодовольным, добавил: Не подумайте, что я хвастаюсь. Я только хотел, чтобы вы знали.
   – Мы оцениваем это по достоинству, – несколько формально произнес Патрик, но Фрэнсис понял, что он тронут и не хочет выдать своих чувств.
   – Я всегда делал, что мог. Есть и другие, кто поступает, как я.
   – Их не так много, – сказал Патрик. Он вздохнул. – Беда в том, что дело движется слишком медленно. Это меня и тревожит. У нас мало времени.
   – Не слишком ли ты сгущаешь краски? Неужели всё так плохо? В конце концов никто не голодает. После выборов у людей появились новые надежды…
   – Это очень опасное время. Николас во многом был прав. Просто он боролся одним злом против другого.
   – И набивал карманы, – с негодованием вставила Кэт.
   Патрик продолжал, словно подводя для себя итог.
   – Это правда, левые помогли мне. Я не заблуждаюсь. Молодые ребята, которые сражались с секретной полицией, боролись за радиостанцию, они принадлежат к группировкам, с которыми, мне больно говорить об этом, связан мой Билл… хотя он и отрицает это. Да, правда, они помогли.
   Патрик замолчал, в комнате стояла абсолютная тишина.
   – Когда ты в отчаянии, хватаешься за любую помощь, от кого бы она ни исходила. Но сейчас… сейчас мне не нужно напоминать, что Советы на Кубе, а Куба – здесь, так сказать. Здесь, по соседству. Все рядом: лагеря для подготовки террористов, советские автоматы «Калашникова», эскадрильи самолетов, быстроходные патрульные катера, подводные лодки, «джипы» и грузовики – все по соседству. Как только они решат, что могут скинуть меня, они тут же появятся и на Сен-Фелисе.
   Это все равно, что вернуть назад Николаса, даже хуже, подумал Фрэнсис. Наступит ли когда-нибудь конец? И ответил себе – нет.
   Затем, словно пытаясь подавить в себе какую-то мысль, причиняющую страдание, Патрик произнес:
   – Они уже внедряются в ряды нашей молодежи.
   – О, Билл, – воскликнула Дезире, – Билл! Он причиняет тебе столько боли! Как бы я хотела…
   – Мы все знаем, что бы ты хотела, – сказал ей Патрик. – Чтобы мы не принимали его в свою семью.
   – Что ж, – тихо ответила она, – скажи мне честно, разве ты не думал о том же?
   – Но я не мог не сделать этого. Если бы я снова увидел его там в тот день, я поступил бы точно так же, – он посмотрел в сторону, потом на картину. – Давайте поговорим о более приятных вещах… Прекрасное произведение искусства. Не думаю, чтобы Да Кунья создал что-нибудь более прекрасное. – Он повернулся к Фрэнсису, – так значит, вы, действительно, уезжаете?
   – Да.
   – Когда?
   – В следующем месяце. Бумаги будут готовы через неделю, и в июне мы сможем отбыть. – Фрэнсис поймал взгляд Патрика и не отвел глаза, – мне очень стыдно. Я не сказал раньше, но об этом думал. Я имею в виду то, каким образом я покидаю остров. Эти люди, их казино и все остальное… мне это ненавистно. Для меня непереносимо то, что они делают со страной. И вот что я вам скажу; я рад, что при вашем правлении этого больше не будет, – Фрэнсис протянул вперед руки, словно молил о понимании. – Если принять во внимание мое положение – ни одного покупателя, а мне нужно уезжать. Мне приходится.
   – Я знаю, – сказал Патрик. Он помолчал. – Извините меня. Могу ли я… можем ли мы спросить – а как же Кэт?
   Фрэнсис почувствовал, как навернулись слезы и защипало глаза.
   – Она понимает, – только и смог сказать он.
   Стало совсем темно. В островке джунглей, сохранившемся позади дома, все громче давала о себе знать ночная жизнь: раздавалось жужжание, писк, чириканье. С присущим ей тактом, за который Фрэнсис был так благодарен, Дезире перевела разговор на свадьбы своих дочерей. Возможно, это будет двойная свадьба – Мейзи, конечно, еще слишком молода, ей всего семнадцать, но он такой прекрасный молодой человек… Она немного поговорила па эту тему, пока они с Патриком не поднялись, чтобы уйти.
   Когда они уехали, Фрэнсис сел рядом с Кэт. Она еще раньше взяла вышивание и теперь, наморщив лоб, молча делала стежок за стежком.
   Внезапно Фрэнсис сказал:
   – Ты же знаешь, если бы не Мейган… ты же знаешь.
   – Фрэнсис, дорогой, я все знаю.
   – Я так виноват. Я дал ей жизнь, а ведь я мог предвидеть, что так получится. Я взвалил это бремя на Марджори. И у Мейган есть свой груз тоже, – его голос дрогнул.
   – Я много раз говорила тебе, – терпеливо произнесла Кэт, – ты не должен так думать. Ты никому не поможешь, если будешь ходить с таким виноватым видом.
   – Я не могу бросить Мейган, – сказал он в тысячный раз и продолжил: – Какая несправедливость! Если уж кто и должен иметь детей, так это ты, Кэт.
   – Если бы они у меня были, я, возможно, никогда не оставила бы Лионеля. Бедный Лионель! Бедный старый Лионель! Не знаю, почему я все время говорю «старый».
   – Думаю, он родился уже старым. Как я, – угрюмо проговорил Фрэнсис.
   Кэт отложила вышивание.
   – Как ты! Никогда не слышала ничего глупее! – Она задумалась. – Ты знаешь, мне иногда кажется, что Лионель никогда в своей жизни не испытывал сильных чувств. Может быть, таким, как он, живется легче. Когда я ушла от него, больше всего он переживал из-за унизительности этого факта. И никакой боли, а я… – она не закончила.
   Фрэнсис смотрел на нее, склонившуюся с иглой над тонкой белой тканью, и думал, какой она будет, когда постареет, с горечью сознавая, что ему не дано этого увидеть.
   Потом резко спросил:
   – Что ты теперь будешь делать?
   – Жить здесь и работать в газете. Теперь я хочу заняться левыми…
   Он перебил ее:
   – Бога ради, хватит этого безумия! Подумай о себе. Я не вынесу, если…
   Он поднялся, сел на пол около ее стула и положил голову ей на колени. Она гладила его по волосам. Когда она наклонилась к нему, от ее тела повеяло теплом, запахом травы и утра, казавшимися ее олицетворением.
   – Я подумала… хорошо, что ты уезжаешь. Я не смогла бы здесь жить, деля тебя с Марджори и твоим ребенком. Так поступают с тех пор, как на земле живут мужчины и женщины, но это не для меня. Но если бы ты остался здесь, я не удержалась бы. И разрывалась бы надвое.
   Он целовал се пальцы и запястья, ее руки и шею.
   – Пойдем наверх, – сказала она.
   Это было их время дня. На полу всегда полоска света – из холла или из окна, когда светит луна. Обнаженная, Кэт пересекает се и подходит к кровати. Она словно молочно-белый призрак, материализовавшийся из темноты, и совсем не как призрак, осязаемая и сгорающая от желания, ложится рядом с ним…
   Старые часы на пристани пробили десять раз. Он сел и включил лампу.
   – Мне пора.
   Кэт поднялась и накинула халат. Закутанная в цветастый хлопок, босоногая, проводила его вниз. Когда, подойдя к двери, он наклонился, чтобы поцеловать ее, она обняла его за шею.
   – Нет, подожди! Подожди, Фрэнсис. Мне нужно сказать тебе… я не хотела говорить тебе раньше.
   Что-то в ее лице встревожило его:
   – О чем ты?
   – Мы вместе в последний раз. Это то, что я хочу сказать.
   – Что ты имеешь в виду? – воскликнул он.
   – Мы вместе в последний раз, – ее мокрые глаза блестели.
   – Нет, нет!
   – Так нужно. Послушай, Фрэнсис, так нужно. Марджори возвращается послезавтра. Через месяц ты уедешь. Какой смысл тянуть? Еще один месяц вместе ничего не решит. Нам будет только труднее.
   – Тяжелее, чем сейчас, быть не может.
   – Может. Мой милый, давай сделаем это сейчас! Сколько людей проходило через это… – она не договорила.
   Он обнял ее.
   – Храбрая Кэт. Такая храбрая.
   – Сомневаюсь. Каждому хочется думать – если он узнает, что умирает от рака, то встретит это известие мужественно и достойно. Надеюсь, я смогла бы…
   – Упаси Бог!
   – Может, мне было бы легче, чем сейчас.
   – Я буду приезжать, – с отчаянием сказал он, – каждый год я буду приезжать, хоть ненадолго…
   – Нет. Из этого ничего хорошего не выйдет. Нужно покончить раз и навсегда. Это как ампутация. А потом начинать учиться жить с этим.
   Он только крепче обнял ее.
   – Сейчас нам хуже. Сейчас нам гораздо хуже, чем тогда, когда мы злились друг на друга. Кроме того, я стала старше на пять лет. Эти годы изменили меня. Тебя тоже.
   – Я люблю тебя, Кэт, я люблю тебя, – сказал он.
   Обрывки воспоминаний проносились у него в голове, обрывки яркой бумаги, разорванной ветром: я люблю покрывало с птицами и тарелки с волнистыми краями, даже двух твоих спящих щенков и скрипучую калитку; я люблю твои розовые шлепанцы под кроватью и черепаховый гребень на туалетном столике, и то, как ты поешь на кухне, и твой характер, и твою щербинку между зубами; я люблю, когда ты играешь Брамса, танцуешь, и твои волосы, растрепанные ветром… ты, ты… Он плакал.
   Она отстранилась и вытерла ему глаза рукавом халата. Открыла дверь. Перед ними было ночное небо, на его светлом фоне вырисовывались темные верхушки деревьев.
   – Помнишь, я рассказывала тебе о жрецах-инках и о том, как они целовали солнце на рассвете. Не забывай целовать его по утрам, Фрэнсис. И где бы ты ни был, я буду знать, что ты жив, а по утрам при виде солнца я буду думать о тебе.
   Позже он не мог вспомнить, как сел в машину, как доехал домой и дошел до своей комнаты. Не снимая одежды и обуви, он бросился на кровать и лежал так, пока не наступил день.

Глава 24

   На исходе дня Билл спускался к Тренчу. Внизу перед ним поблескивали жестяные крыши и старые автомобили, серебристое сияние могло даже показаться красивым, если не знать, что служило его источником. Скалу на той стороне бухты венчал поселок Кэп Молино, он, казалось, утонул в густой зелени. Надо отдать Патрику должное, подумал Билл, он не поддался подобным соблазнам. Если бы даже это было ему по средствам, можно быть уверенным, он не стал бы этого делать. Когда закончится его срок, он просто вернется в старый дом на Лайбрери-хилл, который сейчас временно сдавали.
   Билл отказался поселиться в Доме правительства, отклонил он и предложение Клэренса пожить у него. Он жил у друзей, где мог. К тому же, теперь ему часто приходилось покидать остров.
   Сейчас он шел на важное собрание. Легко ступая обутыми в кроссовки ногами, он испытывал чувство полета, полета во времени в нужном направлении. Он был так поглощен своими ощущениями, что не сразу заметил человека, махавшего ему с перекрестка. Потом он узнал темный залоснившийся костюм и воротничок старого священника, отца Бейкера.
   – Идешь в мою сторону, Билл?
   – Я сверну на Бей-роуд, – ему не хотелось ни говорить, ни слушать.
   – Я навещал свою старую кухарку на Меррик-роуд.
   Она больна.
   Билл искоса взглянул на него:
   – Не боитесь ходить один?
   – Нет? А что?
   – Не самое безопасное для вас место в мире.
   – Невозможно всю жизнь жить в страхе. Со страхом мне помогает бороться моя вера.
   – Вера в Бога?
   – Конечно, – просто ответил отец Бейкер.
   Разговор начал интересовать Билла. Он был похож на игру.
   – Вы считаете, что Бог слышит ваши молитвы и выполняет ваши просьбы?
   – Он слышит. Но Он не всегда обращает на них внимание, у Него есть на то свои причины.
   – Тогда скажите мне, зачем Он потрудился создать нас, если Ему нет до нас никакого дела?
   – Я бы не сказал, что Ему нет дела до нас. Если бы Ему не было до нас дела, Он вообще не создал бы землю или нас, живущих на ней.
   – Я пришел в другому заключению. Я считаю, что тот, кто мог бы называться Богом, не создал бы всей этой мерзости, в которой мы живем. Вот почему я уверен, что Он нас не создавал, что Он даже не существует.
   С минуту старик молчал. Пожалуй, это жестоко, говорить с ним подобным образом. Билл открыл рот, чтобы как-то сгладить свою резкость, когда отец Бейкер заговорил:
   – Очень хорошо, позволь мне спросить тебя, веришь ли ты в человека?
   – Конечно, я верю в человека. Я его вижу. Он существует.
   – В таком случае, во власти человека спорить, бороться и побеждать?
   – Да, иногда. Даже часто.
   – Это значит, что ты веришь в себя, в свою собственную волю делать добро. Поэтому в конце концов ты придешь к вере. Потому что добро – это Бог, а Бог – это добро.
   Решив больше не спорить, Билл пожал плечами. Это движение, он знал, выражает иронию и безразличие.
   Они шли рядом. Звук их шагов не мог заглушить тяжелое, болезненное дыхание старого человека.
   – Как твой отец, Билл? Я давно его не видел.
   – Думаю, с ним все в порядке. Я тоже его давно не видел.
   – Соль земли, – сказал отец Бейкер. – Хорошо, что он у нас есть. Что ж, здесь я тебя покину. Будь осторожен, Билл.
   Переходя дорогу, Билл оглянулся на старика, который шел, подняв лицо к небу, словно следил за полетом птиц или просто вдыхал воздух. Бессмысленные слова, подумал Билл. Хотя у священника и хорошие намерения, он совершенно не знает жизни. Разглагольствует – он слышал его достаточно часто – о братстве и Боге, о любви! А сам провел всю жизнь под защитой школьных и церковных стен и пользовался уважением из-за своей рясы. Говорит, теоретизирует, созерцает, не слишком-то отличаясь от Патрика, размышлял Билл. Нет, не совсем так, конечно, поскольку Патрик вступил в борьбу – этого нельзя отрицать. И все равно, он – не от мира сего, а кроме того, глупый. Глупый.
   По дороге Билл зашел за своим другом Клиффордом, спросив со двора:
   – Клиффорд дома?
   – Нет его. Он сказал, что вернется через минуту. Заходи и подожди его.
   Билл поднялся в сооруженный из рифленого железа дом на сваях. Он состоял из двух комнат. В передней стоял стол, стулья и маленькая плита, во второй комнате была только большая кровать, а на полу – одеяла, для детей. Вырезанные из журналов фотографии кинозвезд – черных и белых – украшали стены. Они висели вперемежку с Рождественскими открытками, на которых были изображены запряженные лошадьми сани и ели, покрытые снегом, – весточки от детей и внуков, уехавших в северные края.
   – Садись, – сказал дед. – Он придет через минуту. Он пошел за консервированным молоком для детей.
   Билл знал, что в семье было еще шесть или семь детей – племянники, племянницы, братья и сестры Клиффорда. Его бабушка, начавшая уже седеть, была еще достаточно энергичной, чтобы выполнять работу в отеле «Ланабелл».
   – Идете на собрание? – и не дожидаясь ответа Билла, продолжал, – я хожу на молитвенное собрание каждую неделю. И дважды в месяц на профсоюзное собрание. Вы собираетесь на молитвенное собрание? Клиффорд никогда мне ничего не рассказывает.
   – Что ж, можно назвать это и так. Женщина взглянула на него повнимательнее:
   – Надеюсь, у вас не будет неприятностей. Ни во что Клиффорда не втягивай. В нашей семье никогда не случалось ничего дурного. Почтенное имя – Драммонд. Из Драммонд-холла.
   Он хотел было успокоить ее, но в этот момент вошел Клиффорд. Его внешность всегда вызывала замешательство: у него была бледная рыжевато-коричневая кожа и курчавые волосы того же оттенка… белый африканец.
   Он поставил молоко на стол.
   – Идем?
   Билл встал. Им пришлось еще спуститься до места собрания. Пять-шесть десятков человек уже сидели во внутреннем дворике. Там были расставлены стулья, установлено небольшое возвышение. Собрание было легальным, прятаться необходимости не было. И опять приходилось отдать Патрику должное – он сдержал свое обещание насчет свободы слова.
   Свечи, вставленные в бутылки, освещали лица присутствующих: черные лица, лица людей труда, не считая нескольких молодых белых женщин. Пускай, подумал Билл, глядя на их прямые волосы, им хочется что-то доказать, почувствовать, что они принадлежат к этим людям. Взгляд его скользнул дальше. Пусть их. Можно позволить им поиграть в большое приключение.
   Оратор поднялся на помост, его представили. Билл слышал его раньше, в других странах, и знал, что он собирается сказать, но все равно попал под его обаяние и музыку оксфордского выговора.
   – Кто вы? – тихо начал он… – Откуда вы пришли? И кто вы здесь? Мне сказали, что большинство из вас не знает своей истории, хотя в этом нет вашей вины. Послушайте меня, я много путешествовал. Я был в Африке и видел крепости на тех берегах, откуда везли ваших закованных в цепи прапрадедов, оторвав их от их лесов, от их народа. Вот где начало их путешествия в эти края.
   – За три столетия пятнадцать миллионов мужчин и женщин проделали этот путь. Вы, без сомнения, слышали, в каких условиях их перевозили, и многие из них прыгали за борт, увлекая за собой других.
   Да, в самом деле, они слышали это много раз, но тем не менее были заворожены. Не двигаясь, с открытыми ртами они ждали продолжения. Выступавший достал листок бумаги и помахал им в воздухе.
   – Вот, послушайте! Я сделал несколько выписок из одного исторического документа, который я нашел в библиотеке Коувтауна. Это из завещания одного плантатора, который жил здесь, когда остров принадлежал французам. Здесь перечислено то, чем он владел, и среди прочего – его рабы. Послушайте! «Пьер, двадцать восемь лет, – четыре тысячи ливров. Сильный молодой мужчина, как вы видите. Дальше, Жоржетта, семнадцать лет, – тоже четыре тысячи ливров. Молодая крепкая девушка. Затем, Марни, шестьдесят восемь лет, старуха, – она стоит всего лишь двести ливров, потому что она уже почти ни на что не годна». – Естественно, вы не знаете, чего стоили тогда эти деньги. Я скажу вам. Вы не купили бы и серебряного блюда у Да Куньи за ту старую женщину, – он протянул вперед руки, как бы взвешивая что-то на весах, – женщина… серебряное блюдо.
   Заводит их, подумал Билл. Все это правда, но так далеко во времени, что не вызывает никаких эмоций. Единственная ценность этих фактов – эффект шока, чтобы разозлить людей, а в этом и состоит его задача, будьте уверены. Настоящая деятельность ведется тихо, не такими ораторами, хотя он изощрен и красноречив, а маленькими сплоченными группами, состоящими из хладнокровных людей, которые действуют по всему региону.
   – Насколько лучше вы живете сегодня? Разве вы не являетесь по-прежнему чужими в этой стране? Посмотрите на башни отелей, на частные дома там наверху, на поместья, в которых в течение нескольких столетий их владельцы наслаждались роскошью…
   – Да, теперь у вас есть свое правительство, так вам говорят! Некомпетентные люди, заменившие собой ваших прежних хозяев. Ничего не изменилось, кроме цвета кожи, ничего.
   Двое мужчин, стоявших позади собрания, поймали взгляд Билла и кивнули. Он посмотрел на часы. Время уходить. В сопровождении Клиффорда он вышел на улицу.
   – Выдающийся человек! Замечательная речь! – шептал Клиффорд.
   – Да, – сказал Билл. Клиффорд опять увязался за ним, трудно будет от него отделаться.
   – А куда ты сейчас, Билл?
   – К моему дедушке. Я обещал старику.
   – Тебе обязательно туда идти? Уверен, что не хочешь развлечься с девочками?
   Они как раз проходили мимо бара, где в ожидании клиентов сидели девицы. Из открытых дверей доносилась музыка.
   – Не могу, я же сказал, – в любом случае девушки его сейчас не интересовали. Просто не было времени.
   – Ну ладно, я тогда домой.
   Они вернулись к дому Клиффорда. В небе висел лишь серпик молодой луны, узкий, как мачете, и облака торопились скрыть даже и его. Подходящая ночь.
   Клиффорд заговорил:
   – Я как раз вспомнил, как ты однажды рассказывал, что это ты поджег то место – Элевтеру. Знаешь, я тебе тогда не поверил, думал, ты хвастаешь. Но сейчас я верю – в голосе его слышался трепет. – Не волнуйся. Ты знаешь, что можешь на меня положиться.
   Не нужно было ничего рассказывать Клиффорду, пусть даже он заслуживает доверия. Говорить вообще ничего не нужно. Не в чем будет раскаиваться.