Страница:
В дверях показалась Марджори:
– Мы готовы. А вы? – с улыбкой спросила она. Она презирала Алеппо и его молодого друга, мистера Дамиана, но им это даже и в голову не могло придти.
– Как жаль, что вашей жены с нами не будет, – сказала она Николасу, когда они тронулись.
– Уверен, она в любом случае предпочла бы то место, где находится сейчас, – он засмеялся. – Каждый год я отпускаю ее на несколько недель в Париж. Она его обожает. И не удивительно, не так ли?
Автомобиль спустился с горы и двигался мимо пляжа. Алеппо воскликнул:
– Ух ты! Какой вид! Мы можем остановиться и посмотреть?
Мужчины вышли, а Марджори, решившая поберечь дорогие шелковые туфли, осталась в машине. Николас и Алеппо пошли вперед, их жесты и даже походка говорили о взаимной симпатии. Дамиан проявил меньше энтузиазма, он сел на камень, а Фрэнсис встал рядом, дожидаясь возвращения тех двоих.
– Вы владелец этой реки? – вяло спросил Дамиан.
– Она никому не принадлежит. Так получилось, что она течет через мою землю.
– Как она называется?
– Спратт-ривер. В ее устье неводом ловят кильку, отсюда такое название.
– А как называется этот пляж?
– Вся бухта называется Анс-Карэ. Вы видите, она почти квадратная.
Произнося эти слова, Фрэнсис поднял глаза на две отвесные скалы, соединившиеся друг с другом под прямым углом и ограничивающие бухту с двух сторон, потом перевел взгляд на третью сторону – пологий спуск на просторный чистый пляж.
Дамиан последовал за его взглядом:
– Фантастика! – произнес он с растущим интересом. – В свое время вы сделали хорошее приобретение! И как давно?
– Моя семья владеет этим местом триста лет. Наступило молчание. Дамиан прищурился на солнце, снова посмотрел на Фрэнсиса.
Он мне не верит, подумал Фрэнсис. Говорить было больше не о чем, он сделал несколько шагов к воде и остановился, успокоенный ее сиянием.
Волна выплеснула к его ногам морской анемон, шевеливший нежными щупальцами. Он поднял кусок плавня и осторожно тронул причудливое создание, которое сразу же свернулось в клубок.
– Что это? – подошел к нему Дамиан.
– Морской анемон.
– Подумать только! Забавное существо! Внезапно Фрэнсису стало жаль этого человека. Он не понял почему. Возможно потому, что тот был явно не на месте на пляже.
– Море полно странными существами: растениями, похожими на животных, и животными, похожими на растения. Как вы знаете, кораллы – это животные, а выглядят они, как деревья. Целые сады растут под водой.
Он не знал, зачем рассказывает все это. Наверное, из жалости к маленькому человеку, такому скучающему и высокомерному.
Всё так же оживленно переговариваясь, подошли Николас и Алеппо.
– Скала здесь прочная, – говорил Алеппо, – можно построить восьми– или даже десятиэтажное здание, приблизительно на пятьсот комнат, с пристройками, а на крыше – казино. Оттуда будет открываться изумительный вид. Такого я нигде не видел.
– Нечто вроде отеля «Ланабелл»? – сухо спросил Фрэнсис.
– «Ланабелл», позвольте заметить, ничто по сравнению с тем, что мы построим на этом месте.
– А дом? Что вы сделаете с домом? – он почувствовал стеснение в груди, как от приступа боли.
– Скорее всего, снесем его. Или устроим там клуб. И знаете еще что? На скале со стороны пляжа я сделаю лифты. Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? Да от посетителей отбоя не будет! Посмотрите вверх! Какая отличная площадка!
Фрэнсис посмотрел, куда указывал Алеппо. С вершины известнякового утеса поднялись в воздух и устремились вниз к воде две темно-коричневые крачки. Они, наверное, увидели какую-то добычу, оставшуюся после отлива.
– Во время прилива море, я полагаю, неспокойно, – заметил Алеппо. – Можно провести дренажные рифы.
– И что?
– Если вы осушите какой-то участок, они погибнут. Потребовались тысячи лет, чтобы эти рифы появились.
– Мистер Лютер – натуралист, – объяснил Николас непонимающему Алеппо.
– Любитель, – сказал Фрэнсис.
– Все равно.
Николас был растерян. Он извинялся. Только вот перед кем из них?
Укол обиды и злости заставил Фрэнсиса продолжить.
– В низинах между рекой и океаном много лет назад гнездились фламинго.
– Да что вы говорите, – пробормотал Алеппо.
Об этом сказал ему Патрик Курсон в тот день, когда они познакомились. И он добавил, хотя знал, что им это не интересно:
– Я пытаюсь вернуть их. Не так давно я купил две пары. Они уже подросли.
– Можно будет назвать это место «Фламинго-хилл». Нет, «Фламинго-бич», – сказал Алеппо. – Как вы думаете, можно будет посадить их в клетки? Большие красивые клетки на лугу.
– Их нельзя сажать в клетки, – сказал Фрэнсис. Зачем он позволил Николасу привезти этих людей? Николас разрядил обстановку:
– Нам лучше двинуться в путь. Заказ… Они вернулись в машину.
Они миновали старые каменные дома в центре Коувтауна: георгианские фасады и цветущие сады, затем выехали в пригород: грязные собаки, роющиеся в пыли куры, старые ржавые автомобили и бесчисленное множество детей.
Состоящее словно из одних острых углов здание отеля «Ланабелл» появилось перед ними неожиданно. Они подъехали к нему по длинной дорожке, обсаженной королевскими пальмами. Чернокожий служитель у входа улыбнулся им и послал за другим чернокожим, чтобы отогнать автомобиль.
– Вы часто здесь бываете? – поинтересовался Алеппо, пытаясь вести светскую беседу.
– Я – нет. В основном моя жена. Она проводит в городе больше времени, чем я, – он осознал, что по какой-то причине сознательно провел разграничительную линию между собой и своей женой.
В центре огромного, просторного вестибюля был сооружен фонтан с обнаженной нимфой. Вдоль стен расположились маленькие киоски, предлагающие французские духи, датское серебро, английский фарфор и шелка из Италии.
– О! – воскликнула Марджори. – Филиал магазина Да Куньи!
– Фрэнсис, – сказал Николас, – кажется, вам стоит подойти и посмотреть. Вашей жене там что-то приглянулось.
Через плечо жены Фрэнсис взглянул на бледно-голубой кулон на крученой цепи из кораллов, чего-то голубого и золота.
– Это, – у Марджори перехватило дыхание, – самое красивое ювелирное изделие, которое я видела за всю жизнь. Самое. Это бусины из сапфиров, Фрэнсис.
– Очень мило. Но я не могу этого себе позволить. Николас рассмеялся:
– Если захотите, сможете очень скоро. Они направились к ресторанному залу.
Все головы повернулись в сторону премьер-министра, когда он вошел в зал с группой белых. Но он, казалось, не обратил на это внимания, хотя сознавал, что его узнают, и получал от этого удовольствие.
Сенатор и Юргенсы уже сидели за столом. Сенатор оказался приятным на вид мужчиной, излучавшим здоровье и силу – результат проведенной на воздухе юности. Чета Юргенсов была склонна к полноте. От них исходил запах денег. Не просто зажиточности, а огромных сумм. Он – плотный, седеющий блондин, она – вся розовая, с дряблой розовой кожей, в свободном розовом одеянии. Вся она была увешана бриллиантами. Жирные коты, подумал Фрэнсис. Он чувствовал раздражение, потому что с самого начала не хотел этой встречи. Он был недоволен собой – нельзя же так злиться, но ничего не мог с собой поделать.
Николас представил собравшихся друг другу.
– У Юргенсов восхитительный дом, – начал Николас. – С вашим вкусом, – обратился он к Марджори, – вы нашли бы его очаровательным.
– Он стоит по соседству с вашим? – отозвалась Марджори.
– Да, но никакого сравнения, – скромно произнес Николас. – Только европейцы способны разбить такой сад. А лужайки и павильон в итальянском стиле в дальнем углу…
– Вы обязательно должны навестить нас, миссис Лютер. Гарольд вышел на пенсию, мы здесь только лишь на три месяца. Потом мы поедем в Европу, а кроме того, у нас родственники в Штатах. Но здесь нам нравится больше всего. У нас две служанки – сообщила она, – и одна из них готовит лучше, чем шеф-повар этого отеля! И я плачу им всего лишь по двадцать долларов в месяц.
Фрэнсис посмотрел на Николаса. Тому было неловко, это чувствовалось, но он не подал вида.
– Местным жителям и не нужно много наличных, не так ли? – риторический вопрос миссис Юргенс прозвучал весело. – Ни отопления, ни верхней одежды, ни теплой обуви. Деревни так милы, живописные маленькие домики – настоящее удовольствие.
– Удовольствие, – произнес Фрэнсис, – с туалетом на заднем дворе.
Марджори с силой пнула его под столом.
Миссис Юргенс рассмеялась, решив, что это шутка.
Но Алеппо понял.
– Мы можем все это изменить. Вспомните, какой была Гавана. А мы можем создать здесь вторую Ривьеру, соорудить эспланады, построить аэропорты, организовать экскурсионные поездки прямо из Европы, предложить охоту на глубоководную рыбу, да что угодно. Поверьте, в каждом доме на этом острове будет ванная комната и все остальное!
– В особенности, – вставил молчавший до сих пор мистер Юргенс, – в особенности, если во главе правительства будет стоять здравомыслящий человек, как, например, сейчас, – его пухлые щеки приподнялись в улыбке, сузив глаза до щелочек, – Я вкладываю здесь деньги только потому, что чувствую себя надежно.
– Смогу разделить вашу уверенность, – пошутил Николас, – если буду переизбран.
Юргенс помахал сигарой:
– Никаких проблем! Другие… этот Курсон и компания… мошки – и ничего больше. Уверяю вас, я даже не волнуюсь.
Подали обед. Только француз и швед мог создать такие божественные суфле и соусы, и такой десерт, блюдо с которым официант с гордостью пронес через зал, высоко подняв над головой.
Трое молодых парней запели перед микрофоном. Одеты они были так, словно только вернулись с уборки сахарного тростника. Возможно, так оно и было. Голоса звучали мягко, наполненно.
Для окружавших его людей обстановка была вполне естественной, ничем не примечательной. Он отвлекся от беседы за столом и огляделся вокруг, подмечая выражения лиц, ловя обрывки разговоров. Затем, как обычно, его вернули к действительности.
– Ты за тысячу миль отсюда, – сердито прошептала Марджори.
– За три или четыре. Извини. Ее глаза умоляли:
– Пожалуйста, сделай над собой усилие.
Ей не хотелось обидеть премьер-министра. Раз он был премьер-министром, для нее не имел значения цвет его кожи. Она наслаждалась обстановкой. Ей нравилось то, что на ней красивое платье, что она находится в этом месте. Глаза ее сверкали, как алмазы. Она думала о двух миллионах долларов.
После обеда они вышли на террасу и спустились на пляж. Начавшийся отлив обнажил корни деревьев, а заодно и всякий мусор: бутылки, консервные банки. Тут и там виднелись пятна масла и бензина.
– Не следят за чистотой, – заметил Николас. – Я удивлен.
– Более того, – сказал Фрэнсис, – посмотрите на пленку ила, покрывающую воду. Это из-за дренажных работ. Ил не пропускает свет, и кораллы гибнут. Когда добывали песок для строительства, разрушили рифы. Вот что здесь происходит. Да, – произнес он, – осушают море, сносят горы, что дальше? Насилие, это – насилие.
– О, – начал Николас, – вы говорите, как…
Как Патрик Курсон, подумал Фрэнсис. Вот что он собирался сказать. И это правда: Патрик всегда так говорил.
– Вы не можете остановить двадцатый век, – заметил Юргенс.
– Надо научно распоряжаться землей, а не насиловать ее. Насилие, – повторил Фрэнсис. Слово было уродливым и злым, и очень подходящим.
Когда они направились к машинам, он поймал на себе яростный взгляд Марджори.
Николас поехал с Лютерами, они должны были довезти его до дома. Перед тем как выйти, он напомнил Фрэнсису:
– Надеюсь, вы подумаете о предложении Алеппо, Фрэнсис. Несмотря на все ваши слова, этим вы принесете пользу не только себе, но и стране. Прошу вас, подумайте.
– Естественно, – злобно отозвалась Марджори, – плантаторы не хотят перемен, потому что потеряют работников. Мы все это знаем.
– Это не обо мне, – с горячностью сказал Фрэнсис. Николас воздержался от комментариев и подал Фрэнсису руку:
– К сожалению, встреча получилась скомканной. Но вы подумаете, обещаете мне?
– Хорошо, – соблюдая правила приличия ответил Фрэнсис.
– Спасибо за чудесный вечер, – промурлыкала Марджори. – Обед был великолепен.
Когда они отъехали от дома Николаса, Марджори повернулась к нему:
– Должна сказать тебе, что ты смешон! Твои разговоры о кораллах и рифах! Они посчитали тебя эксцентричным и занудливым. Не знаю, чего ты надеялся достичь подобными разговорами.
– Я ничего не надеялся достичь. У меня было такое настроение. Я хотел, чтобы все побыстрее кончилось. Или, по-твоему, я не подвержен разным настроениям, как другие?
– Ты был похож на этих хиппи или экологистов… Или на младшего брата Да Куньи, который все пишет свои статьи.
– Молодой Да Куньи озабочен происходящим. А старшее поколение не думает ни о чем, кроме денег.
– Мне кажется, что ты совеем не против денег!
– Нет, не против. Но я зарабатываю их честным путем.
– Зарабатываешь! Этого никто не может отрицать! Беспокоишься о бананах, о рабочих, слишком много дождей или слишком мало, – слова стремительно слетали с ее губ. – Послушай, Фрэнсис, Мейган не может здесь оставаться. Ей нужен специальный уход. Когда она подрастет, ей потребуется специальная школа, которой здесь нет. А это наш шанс обеспечить ей все это. И нормальную жизнь для себя, без всяких ненужных забот. Клянусь, я никогда не прощу тебе, если ты откажешься, Фрэнсис. Никогда.
Он молчал, и она снова повторила:
– Никогда. На этот раз я говорю серьезно.
А он думал о том, что когда-то ее голос звучал для него гармоничной сладкозвучной музыкой. Он попытался вспомнить, когда это прекратилось. Он почувствовал всепоглощающую грусть. Словно знал когда-то очень красивую песню и забыл ее, забыл даже название. Вслух он спокойно сказал:
– Я больше не хочу сегодня никаких разговоров, пожалуйста. День был длинным, я очень устал.
– К черту, Фрэнсис! Ненавижу, когда ты затыкаешь мне рот. Ты считаешь, что меня можно выключить, как приемник, по твоему желанию.
Для того, чтобы заговорить, открыть рот, ему потребовалось усилие:
– Я сказал, в другой раз. Я не хочу затыкать тебе рот. Все, что я хочу, это добраться до дома и лечь спать.
– К черту всё! Добирайся домой и ложись спать! Хлопнула дверь машины. Хлопнула дверь спальни.
Она так и спала в комнате через холл. Он подумал, что шум мог разбудить ребенка. Это было последнее, о чем он подумал, проваливаясь в сон.
Спал он плохо, проснулся среди ночи и больше не смог уснуть. Встал с рассветом и вышел прогуляться.
Тропинками за домом, ведущими на Морн, пользовались редко. Влажная трава хлестала его по ногам. Лес просыпался, доносились голоса птиц и тысячи звуков невидимой жизни. Взглянув вверх, он увидел попугая, завораживающий всплеск изумрудного и оранжевого на фоне мрачной тени.
Какой позор! – воскликнула тогда Кэт. – Их контрабандой вывозят в чемоданах. Естественно, что большинство их гибнет в пути. Не могу даже думать об этом!
Своей жалостью к безжизненным существам она напомнила ему его мать.
По заросшей тропинке он спустился вниз. Ему совершенно не хотелось приступать к работе. Полежать бы в траве, может, удастся заснуть. Но это было бы слишком: кто-нибудь найдет его спящим в траве и решит, что он сошел с ума. И он пошел дальше мимо банановых деревьев, пальм, одичавшего сахарного тростника. Остановился, взглянул на дом в окружении ярких деревьев и увидел идущую к нему Марджори.
– Я увидела тебя на горе. Я хочу извиниться за вчерашнее.
– Все в порядке. Я и сам был не в духе.
Она дотронулась до его руки, и он механически взял ее руку в свои. Как он любил ее когда-то!
Так они стояли и смотрели на утренний свет, и оба хотели понять и быть понятыми.
Чтобы поддержать создавшееся настроение, он заметил:
– Река отсюда выглядит серебряной.
– Реки! Сколько шума из-за рек! Голубой Дунай – грязный бурый ручей и больше ничего. Но ты никогда не видел его. Ты, по большому счету, нигде и не был.
– У меня не было времени.
– Было. Просто ты приехал сюда и засел здесь. И не хотел никуда двинуться. Если мы уедем отсюда, мы сможем путешествовать. Твой фотоаппарат все еще лежит на полке и ждет твоей очередной книги. Как она будет называться? «Человек, его труд и окружающая среда», кажется, так?
– Да, – бесцветным голосом подтвердил он.
– Я слишком насела на тебя с переездом, да?
– Я бы не сказал «насела». Ты просто говорила об этом.
– Ты всегда прибегаешь к эвфемизмам. Ты не замечал? Нет, я наседаю.
Действительно, с удивлением подумал он. Даже в мыслях я стараюсь облечь все в более мягкую форму. Как мама. И не решаюсь смотреть правде в глаза, это верно.
– Хватит ходить вокруг да около, Фрэнсис. Я больше не могу. И говорю тебе открыто: я ненавижу это место! Всегда ненавидела. Раньше у нас не было возможности просто взять и уехать. А теперь есть.
– Ты подумала о Мейган? – спросил он.
– Не понимаю тебя! О чем ты говоришь?
– Я плохо сформулировал вопрос. Я хотел сказать, что это место – убежище для нее.
– Она не может прятаться здесь всю жизнь, Фрэнсис! Ей необходимо специальное обучение, чтобы дать ей то немногое, что она может усвоить, чтобы она не была просто… растением! А здесь для нее ничего нет! И кроме того, вообще неизвестно, что нас ждет, политическая ситуация очень сложная! – она заплакала. – Если бы у меня был нормальный ребенок!
– Не надо, – сказал он. Он не мог выносить, когда она плакала из-за Мейган. Все из-за него, его крови, его сестры, его генов. Его вины.
– А этих денег хватит, чтобы она была в безопасности всю свою жизнь! Если ты так ее любишь, почему ведешь себя, как эгоист?
– Да, я люблю ее, – произнес он, вкладывая в слова особый смысл.
– Вот что я скажу тебе, Фрэнсис. Я сейчас спокойна. Голова у меня ясная, я держу себя в руках. И не злюсь. Но если ты не примешь их предложение, я уезжаю. Беру Мейган и уезжаю. Кто-нибудь из моих родственников приютит меня, пока я не найду что-нибудь для нас.
– Значит, ты ставишь вопрос таким образом?
– Да, именно таким.
Он посмотрел ей в глаза. Жесткий, напряженный взгляд. И он понял, что она сделает это.
– Дай мне подумать, – попросил он. – Дай мне подумать.
Ее лицо потухло:
– Хорошо. Только думай не слишком долго.
Она повернулась и пошла к дому, а он спустился с горы к серебристой речке и сел на камень. На кусте рядом с ним суетилась маленькая птичка, собирая травинки и веточки для своего гнезда. Он сидел так тихо, что она даже не замечала его. Недавно он точно так же сидел здесь с Мейган, показывая ей птиц. Показывал и думал, тебе не достает крошечного звена, маленькой искорки, и ты была бы совсем другой, умной и сообразительной, ты была бы с нами. О Боже, застонал он и вспугнул птичку.
В воздухе стоял густой аромат дикого имбиря. Неподалеку за изгородью резвились жеребята. Что ж, если придется уехать, он, по крайней мере, оставит после себя преображенный кусок земли. Сладкие волны имбирного запаха обволакивали его. Боже мой, как же околдовало меня это место! Он подумал о своей матери: что она чувствовала, когда уезжала отсюда? И почему так упорно не хотела вернуться? Люди! Как можно надеяться понять их, если сам не понимаешь себя?
И он сидел так довольно долго, пока не услышал голос Мейган. Она, наверное, ищет его, она – его тень, его Мейган, его бедная девочка.
Он медленно поднялся и пошел к дому. Укрылся в прохладе старой библиотеки и набрал номер.
– Мистер Алеппо, – сказал он, слова застревали в горле, – мистер Алеппо, я обдумал ваше предложение и решил принять его. Вы можете связаться с моим адвокатом.
Алеппо начал говорить о том, что ему сейчас нужно вернуться в Штаты, что-то о времени – несколько недель или месяц, что-то в этом роде.
– В любое время, когда вы сможете.
– Вы сделали правильный выбор, мистер Лютер. Приезжайте через пару лет и вы не узнаете этих мест.
– Не сомневаюсь в этом.
– Вы джентльмен, мистер Лютер. Я повидал людей и сразу вижу, когда имею дело с джентльменом.
Повесив трубку, он вышел на улицу и обошел дом, без всякой цели, ему просто необходимо было двигаться. Радио в кухне донесло до него обрывок песни:
Недалеко от главного входа росло большое старое дерево. Его мать сказала: мой дедушка часто прикасался к деревьям, словно говорил с ними. Может быть, и к этому тоже. И прежде чем подняться в дом, Фрэнсис приложил ладонь к древней коре и заговорил с деревом, с нежностью, без слов.
Глава 22
– Мы готовы. А вы? – с улыбкой спросила она. Она презирала Алеппо и его молодого друга, мистера Дамиана, но им это даже и в голову не могло придти.
– Как жаль, что вашей жены с нами не будет, – сказала она Николасу, когда они тронулись.
– Уверен, она в любом случае предпочла бы то место, где находится сейчас, – он засмеялся. – Каждый год я отпускаю ее на несколько недель в Париж. Она его обожает. И не удивительно, не так ли?
Автомобиль спустился с горы и двигался мимо пляжа. Алеппо воскликнул:
– Ух ты! Какой вид! Мы можем остановиться и посмотреть?
Мужчины вышли, а Марджори, решившая поберечь дорогие шелковые туфли, осталась в машине. Николас и Алеппо пошли вперед, их жесты и даже походка говорили о взаимной симпатии. Дамиан проявил меньше энтузиазма, он сел на камень, а Фрэнсис встал рядом, дожидаясь возвращения тех двоих.
– Вы владелец этой реки? – вяло спросил Дамиан.
– Она никому не принадлежит. Так получилось, что она течет через мою землю.
– Как она называется?
– Спратт-ривер. В ее устье неводом ловят кильку, отсюда такое название.
– А как называется этот пляж?
– Вся бухта называется Анс-Карэ. Вы видите, она почти квадратная.
Произнося эти слова, Фрэнсис поднял глаза на две отвесные скалы, соединившиеся друг с другом под прямым углом и ограничивающие бухту с двух сторон, потом перевел взгляд на третью сторону – пологий спуск на просторный чистый пляж.
Дамиан последовал за его взглядом:
– Фантастика! – произнес он с растущим интересом. – В свое время вы сделали хорошее приобретение! И как давно?
– Моя семья владеет этим местом триста лет. Наступило молчание. Дамиан прищурился на солнце, снова посмотрел на Фрэнсиса.
Он мне не верит, подумал Фрэнсис. Говорить было больше не о чем, он сделал несколько шагов к воде и остановился, успокоенный ее сиянием.
Волна выплеснула к его ногам морской анемон, шевеливший нежными щупальцами. Он поднял кусок плавня и осторожно тронул причудливое создание, которое сразу же свернулось в клубок.
– Что это? – подошел к нему Дамиан.
– Морской анемон.
– Подумать только! Забавное существо! Внезапно Фрэнсису стало жаль этого человека. Он не понял почему. Возможно потому, что тот был явно не на месте на пляже.
– Море полно странными существами: растениями, похожими на животных, и животными, похожими на растения. Как вы знаете, кораллы – это животные, а выглядят они, как деревья. Целые сады растут под водой.
Он не знал, зачем рассказывает все это. Наверное, из жалости к маленькому человеку, такому скучающему и высокомерному.
Всё так же оживленно переговариваясь, подошли Николас и Алеппо.
– Скала здесь прочная, – говорил Алеппо, – можно построить восьми– или даже десятиэтажное здание, приблизительно на пятьсот комнат, с пристройками, а на крыше – казино. Оттуда будет открываться изумительный вид. Такого я нигде не видел.
– Нечто вроде отеля «Ланабелл»? – сухо спросил Фрэнсис.
– «Ланабелл», позвольте заметить, ничто по сравнению с тем, что мы построим на этом месте.
– А дом? Что вы сделаете с домом? – он почувствовал стеснение в груди, как от приступа боли.
– Скорее всего, снесем его. Или устроим там клуб. И знаете еще что? На скале со стороны пляжа я сделаю лифты. Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? Да от посетителей отбоя не будет! Посмотрите вверх! Какая отличная площадка!
Фрэнсис посмотрел, куда указывал Алеппо. С вершины известнякового утеса поднялись в воздух и устремились вниз к воде две темно-коричневые крачки. Они, наверное, увидели какую-то добычу, оставшуюся после отлива.
– Во время прилива море, я полагаю, неспокойно, – заметил Алеппо. – Можно провести дренажные рифы.
– И что?
– Если вы осушите какой-то участок, они погибнут. Потребовались тысячи лет, чтобы эти рифы появились.
– Мистер Лютер – натуралист, – объяснил Николас непонимающему Алеппо.
– Любитель, – сказал Фрэнсис.
– Все равно.
Николас был растерян. Он извинялся. Только вот перед кем из них?
Укол обиды и злости заставил Фрэнсиса продолжить.
– В низинах между рекой и океаном много лет назад гнездились фламинго.
– Да что вы говорите, – пробормотал Алеппо.
Об этом сказал ему Патрик Курсон в тот день, когда они познакомились. И он добавил, хотя знал, что им это не интересно:
– Я пытаюсь вернуть их. Не так давно я купил две пары. Они уже подросли.
– Можно будет назвать это место «Фламинго-хилл». Нет, «Фламинго-бич», – сказал Алеппо. – Как вы думаете, можно будет посадить их в клетки? Большие красивые клетки на лугу.
– Их нельзя сажать в клетки, – сказал Фрэнсис. Зачем он позволил Николасу привезти этих людей? Николас разрядил обстановку:
– Нам лучше двинуться в путь. Заказ… Они вернулись в машину.
Они миновали старые каменные дома в центре Коувтауна: георгианские фасады и цветущие сады, затем выехали в пригород: грязные собаки, роющиеся в пыли куры, старые ржавые автомобили и бесчисленное множество детей.
Состоящее словно из одних острых углов здание отеля «Ланабелл» появилось перед ними неожиданно. Они подъехали к нему по длинной дорожке, обсаженной королевскими пальмами. Чернокожий служитель у входа улыбнулся им и послал за другим чернокожим, чтобы отогнать автомобиль.
– Вы часто здесь бываете? – поинтересовался Алеппо, пытаясь вести светскую беседу.
– Я – нет. В основном моя жена. Она проводит в городе больше времени, чем я, – он осознал, что по какой-то причине сознательно провел разграничительную линию между собой и своей женой.
В центре огромного, просторного вестибюля был сооружен фонтан с обнаженной нимфой. Вдоль стен расположились маленькие киоски, предлагающие французские духи, датское серебро, английский фарфор и шелка из Италии.
– О! – воскликнула Марджори. – Филиал магазина Да Куньи!
– Фрэнсис, – сказал Николас, – кажется, вам стоит подойти и посмотреть. Вашей жене там что-то приглянулось.
Через плечо жены Фрэнсис взглянул на бледно-голубой кулон на крученой цепи из кораллов, чего-то голубого и золота.
– Это, – у Марджори перехватило дыхание, – самое красивое ювелирное изделие, которое я видела за всю жизнь. Самое. Это бусины из сапфиров, Фрэнсис.
– Очень мило. Но я не могу этого себе позволить. Николас рассмеялся:
– Если захотите, сможете очень скоро. Они направились к ресторанному залу.
Все головы повернулись в сторону премьер-министра, когда он вошел в зал с группой белых. Но он, казалось, не обратил на это внимания, хотя сознавал, что его узнают, и получал от этого удовольствие.
Сенатор и Юргенсы уже сидели за столом. Сенатор оказался приятным на вид мужчиной, излучавшим здоровье и силу – результат проведенной на воздухе юности. Чета Юргенсов была склонна к полноте. От них исходил запах денег. Не просто зажиточности, а огромных сумм. Он – плотный, седеющий блондин, она – вся розовая, с дряблой розовой кожей, в свободном розовом одеянии. Вся она была увешана бриллиантами. Жирные коты, подумал Фрэнсис. Он чувствовал раздражение, потому что с самого начала не хотел этой встречи. Он был недоволен собой – нельзя же так злиться, но ничего не мог с собой поделать.
Николас представил собравшихся друг другу.
– У Юргенсов восхитительный дом, – начал Николас. – С вашим вкусом, – обратился он к Марджори, – вы нашли бы его очаровательным.
– Он стоит по соседству с вашим? – отозвалась Марджори.
– Да, но никакого сравнения, – скромно произнес Николас. – Только европейцы способны разбить такой сад. А лужайки и павильон в итальянском стиле в дальнем углу…
– Вы обязательно должны навестить нас, миссис Лютер. Гарольд вышел на пенсию, мы здесь только лишь на три месяца. Потом мы поедем в Европу, а кроме того, у нас родственники в Штатах. Но здесь нам нравится больше всего. У нас две служанки – сообщила она, – и одна из них готовит лучше, чем шеф-повар этого отеля! И я плачу им всего лишь по двадцать долларов в месяц.
Фрэнсис посмотрел на Николаса. Тому было неловко, это чувствовалось, но он не подал вида.
– Местным жителям и не нужно много наличных, не так ли? – риторический вопрос миссис Юргенс прозвучал весело. – Ни отопления, ни верхней одежды, ни теплой обуви. Деревни так милы, живописные маленькие домики – настоящее удовольствие.
– Удовольствие, – произнес Фрэнсис, – с туалетом на заднем дворе.
Марджори с силой пнула его под столом.
Миссис Юргенс рассмеялась, решив, что это шутка.
Но Алеппо понял.
– Мы можем все это изменить. Вспомните, какой была Гавана. А мы можем создать здесь вторую Ривьеру, соорудить эспланады, построить аэропорты, организовать экскурсионные поездки прямо из Европы, предложить охоту на глубоководную рыбу, да что угодно. Поверьте, в каждом доме на этом острове будет ванная комната и все остальное!
– В особенности, – вставил молчавший до сих пор мистер Юргенс, – в особенности, если во главе правительства будет стоять здравомыслящий человек, как, например, сейчас, – его пухлые щеки приподнялись в улыбке, сузив глаза до щелочек, – Я вкладываю здесь деньги только потому, что чувствую себя надежно.
– Смогу разделить вашу уверенность, – пошутил Николас, – если буду переизбран.
Юргенс помахал сигарой:
– Никаких проблем! Другие… этот Курсон и компания… мошки – и ничего больше. Уверяю вас, я даже не волнуюсь.
Подали обед. Только француз и швед мог создать такие божественные суфле и соусы, и такой десерт, блюдо с которым официант с гордостью пронес через зал, высоко подняв над головой.
Трое молодых парней запели перед микрофоном. Одеты они были так, словно только вернулись с уборки сахарного тростника. Возможно, так оно и было. Голоса звучали мягко, наполненно.
Фрэнсис поставил себя на их место. Что они видят? Загорелые до красноты белые лица, белые тела в шелках, горы еды, сверкание драгоценностей. Интересно, что они думают обо всем этом.
О, остров под солнцем, переданный
мне моим отцом,
Все мои дни пою тебе хвалу…
Для окружавших его людей обстановка была вполне естественной, ничем не примечательной. Он отвлекся от беседы за столом и огляделся вокруг, подмечая выражения лиц, ловя обрывки разговоров. Затем, как обычно, его вернули к действительности.
– Ты за тысячу миль отсюда, – сердито прошептала Марджори.
– За три или четыре. Извини. Ее глаза умоляли:
– Пожалуйста, сделай над собой усилие.
Ей не хотелось обидеть премьер-министра. Раз он был премьер-министром, для нее не имел значения цвет его кожи. Она наслаждалась обстановкой. Ей нравилось то, что на ней красивое платье, что она находится в этом месте. Глаза ее сверкали, как алмазы. Она думала о двух миллионах долларов.
После обеда они вышли на террасу и спустились на пляж. Начавшийся отлив обнажил корни деревьев, а заодно и всякий мусор: бутылки, консервные банки. Тут и там виднелись пятна масла и бензина.
– Не следят за чистотой, – заметил Николас. – Я удивлен.
– Более того, – сказал Фрэнсис, – посмотрите на пленку ила, покрывающую воду. Это из-за дренажных работ. Ил не пропускает свет, и кораллы гибнут. Когда добывали песок для строительства, разрушили рифы. Вот что здесь происходит. Да, – произнес он, – осушают море, сносят горы, что дальше? Насилие, это – насилие.
– О, – начал Николас, – вы говорите, как…
Как Патрик Курсон, подумал Фрэнсис. Вот что он собирался сказать. И это правда: Патрик всегда так говорил.
– Вы не можете остановить двадцатый век, – заметил Юргенс.
– Надо научно распоряжаться землей, а не насиловать ее. Насилие, – повторил Фрэнсис. Слово было уродливым и злым, и очень подходящим.
Когда они направились к машинам, он поймал на себе яростный взгляд Марджори.
Николас поехал с Лютерами, они должны были довезти его до дома. Перед тем как выйти, он напомнил Фрэнсису:
– Надеюсь, вы подумаете о предложении Алеппо, Фрэнсис. Несмотря на все ваши слова, этим вы принесете пользу не только себе, но и стране. Прошу вас, подумайте.
– Естественно, – злобно отозвалась Марджори, – плантаторы не хотят перемен, потому что потеряют работников. Мы все это знаем.
– Это не обо мне, – с горячностью сказал Фрэнсис. Николас воздержался от комментариев и подал Фрэнсису руку:
– К сожалению, встреча получилась скомканной. Но вы подумаете, обещаете мне?
– Хорошо, – соблюдая правила приличия ответил Фрэнсис.
– Спасибо за чудесный вечер, – промурлыкала Марджори. – Обед был великолепен.
Когда они отъехали от дома Николаса, Марджори повернулась к нему:
– Должна сказать тебе, что ты смешон! Твои разговоры о кораллах и рифах! Они посчитали тебя эксцентричным и занудливым. Не знаю, чего ты надеялся достичь подобными разговорами.
– Я ничего не надеялся достичь. У меня было такое настроение. Я хотел, чтобы все побыстрее кончилось. Или, по-твоему, я не подвержен разным настроениям, как другие?
– Ты был похож на этих хиппи или экологистов… Или на младшего брата Да Куньи, который все пишет свои статьи.
– Молодой Да Куньи озабочен происходящим. А старшее поколение не думает ни о чем, кроме денег.
– Мне кажется, что ты совеем не против денег!
– Нет, не против. Но я зарабатываю их честным путем.
– Зарабатываешь! Этого никто не может отрицать! Беспокоишься о бананах, о рабочих, слишком много дождей или слишком мало, – слова стремительно слетали с ее губ. – Послушай, Фрэнсис, Мейган не может здесь оставаться. Ей нужен специальный уход. Когда она подрастет, ей потребуется специальная школа, которой здесь нет. А это наш шанс обеспечить ей все это. И нормальную жизнь для себя, без всяких ненужных забот. Клянусь, я никогда не прощу тебе, если ты откажешься, Фрэнсис. Никогда.
Он молчал, и она снова повторила:
– Никогда. На этот раз я говорю серьезно.
А он думал о том, что когда-то ее голос звучал для него гармоничной сладкозвучной музыкой. Он попытался вспомнить, когда это прекратилось. Он почувствовал всепоглощающую грусть. Словно знал когда-то очень красивую песню и забыл ее, забыл даже название. Вслух он спокойно сказал:
– Я больше не хочу сегодня никаких разговоров, пожалуйста. День был длинным, я очень устал.
– К черту, Фрэнсис! Ненавижу, когда ты затыкаешь мне рот. Ты считаешь, что меня можно выключить, как приемник, по твоему желанию.
Для того, чтобы заговорить, открыть рот, ему потребовалось усилие:
– Я сказал, в другой раз. Я не хочу затыкать тебе рот. Все, что я хочу, это добраться до дома и лечь спать.
– К черту всё! Добирайся домой и ложись спать! Хлопнула дверь машины. Хлопнула дверь спальни.
Она так и спала в комнате через холл. Он подумал, что шум мог разбудить ребенка. Это было последнее, о чем он подумал, проваливаясь в сон.
Спал он плохо, проснулся среди ночи и больше не смог уснуть. Встал с рассветом и вышел прогуляться.
Тропинками за домом, ведущими на Морн, пользовались редко. Влажная трава хлестала его по ногам. Лес просыпался, доносились голоса птиц и тысячи звуков невидимой жизни. Взглянув вверх, он увидел попугая, завораживающий всплеск изумрудного и оранжевого на фоне мрачной тени.
Какой позор! – воскликнула тогда Кэт. – Их контрабандой вывозят в чемоданах. Естественно, что большинство их гибнет в пути. Не могу даже думать об этом!
Своей жалостью к безжизненным существам она напомнила ему его мать.
По заросшей тропинке он спустился вниз. Ему совершенно не хотелось приступать к работе. Полежать бы в траве, может, удастся заснуть. Но это было бы слишком: кто-нибудь найдет его спящим в траве и решит, что он сошел с ума. И он пошел дальше мимо банановых деревьев, пальм, одичавшего сахарного тростника. Остановился, взглянул на дом в окружении ярких деревьев и увидел идущую к нему Марджори.
– Я увидела тебя на горе. Я хочу извиниться за вчерашнее.
– Все в порядке. Я и сам был не в духе.
Она дотронулась до его руки, и он механически взял ее руку в свои. Как он любил ее когда-то!
Так они стояли и смотрели на утренний свет, и оба хотели понять и быть понятыми.
Чтобы поддержать создавшееся настроение, он заметил:
– Река отсюда выглядит серебряной.
– Реки! Сколько шума из-за рек! Голубой Дунай – грязный бурый ручей и больше ничего. Но ты никогда не видел его. Ты, по большому счету, нигде и не был.
– У меня не было времени.
– Было. Просто ты приехал сюда и засел здесь. И не хотел никуда двинуться. Если мы уедем отсюда, мы сможем путешествовать. Твой фотоаппарат все еще лежит на полке и ждет твоей очередной книги. Как она будет называться? «Человек, его труд и окружающая среда», кажется, так?
– Да, – бесцветным голосом подтвердил он.
– Я слишком насела на тебя с переездом, да?
– Я бы не сказал «насела». Ты просто говорила об этом.
– Ты всегда прибегаешь к эвфемизмам. Ты не замечал? Нет, я наседаю.
Действительно, с удивлением подумал он. Даже в мыслях я стараюсь облечь все в более мягкую форму. Как мама. И не решаюсь смотреть правде в глаза, это верно.
– Хватит ходить вокруг да около, Фрэнсис. Я больше не могу. И говорю тебе открыто: я ненавижу это место! Всегда ненавидела. Раньше у нас не было возможности просто взять и уехать. А теперь есть.
– Ты подумала о Мейган? – спросил он.
– Не понимаю тебя! О чем ты говоришь?
– Я плохо сформулировал вопрос. Я хотел сказать, что это место – убежище для нее.
– Она не может прятаться здесь всю жизнь, Фрэнсис! Ей необходимо специальное обучение, чтобы дать ей то немногое, что она может усвоить, чтобы она не была просто… растением! А здесь для нее ничего нет! И кроме того, вообще неизвестно, что нас ждет, политическая ситуация очень сложная! – она заплакала. – Если бы у меня был нормальный ребенок!
– Не надо, – сказал он. Он не мог выносить, когда она плакала из-за Мейган. Все из-за него, его крови, его сестры, его генов. Его вины.
– А этих денег хватит, чтобы она была в безопасности всю свою жизнь! Если ты так ее любишь, почему ведешь себя, как эгоист?
– Да, я люблю ее, – произнес он, вкладывая в слова особый смысл.
– Вот что я скажу тебе, Фрэнсис. Я сейчас спокойна. Голова у меня ясная, я держу себя в руках. И не злюсь. Но если ты не примешь их предложение, я уезжаю. Беру Мейган и уезжаю. Кто-нибудь из моих родственников приютит меня, пока я не найду что-нибудь для нас.
– Значит, ты ставишь вопрос таким образом?
– Да, именно таким.
Он посмотрел ей в глаза. Жесткий, напряженный взгляд. И он понял, что она сделает это.
– Дай мне подумать, – попросил он. – Дай мне подумать.
Ее лицо потухло:
– Хорошо. Только думай не слишком долго.
Она повернулась и пошла к дому, а он спустился с горы к серебристой речке и сел на камень. На кусте рядом с ним суетилась маленькая птичка, собирая травинки и веточки для своего гнезда. Он сидел так тихо, что она даже не замечала его. Недавно он точно так же сидел здесь с Мейган, показывая ей птиц. Показывал и думал, тебе не достает крошечного звена, маленькой искорки, и ты была бы совсем другой, умной и сообразительной, ты была бы с нами. О Боже, застонал он и вспугнул птичку.
В воздухе стоял густой аромат дикого имбиря. Неподалеку за изгородью резвились жеребята. Что ж, если придется уехать, он, по крайней мере, оставит после себя преображенный кусок земли. Сладкие волны имбирного запаха обволакивали его. Боже мой, как же околдовало меня это место! Он подумал о своей матери: что она чувствовала, когда уезжала отсюда? И почему так упорно не хотела вернуться? Люди! Как можно надеяться понять их, если сам не понимаешь себя?
И он сидел так довольно долго, пока не услышал голос Мейган. Она, наверное, ищет его, она – его тень, его Мейган, его бедная девочка.
Он медленно поднялся и пошел к дому. Укрылся в прохладе старой библиотеки и набрал номер.
– Мистер Алеппо, – сказал он, слова застревали в горле, – мистер Алеппо, я обдумал ваше предложение и решил принять его. Вы можете связаться с моим адвокатом.
Алеппо начал говорить о том, что ему сейчас нужно вернуться в Штаты, что-то о времени – несколько недель или месяц, что-то в этом роде.
– В любое время, когда вы сможете.
– Вы сделали правильный выбор, мистер Лютер. Приезжайте через пару лет и вы не узнаете этих мест.
– Не сомневаюсь в этом.
– Вы джентльмен, мистер Лютер. Я повидал людей и сразу вижу, когда имею дело с джентльменом.
Повесив трубку, он вышел на улицу и обошел дом, без всякой цели, ему просто необходимо было двигаться. Радио в кухне донесло до него обрывок песни:
Он вернулся к главному входу. Где-то там, в доме, ждала Марджори, решительная и напуганная, догадывался он. Что ж, сейчас он пойдет и все скажет. Мужчина должен уметь проигрывать с достоинством. Он начал здесь новую жизнь, сможет начать ее и в другом месте.
«О, остров под солнцем, переданный
мне моим отцом,
Все мои дни пою тебе хвалу…»
Недалеко от главного входа росло большое старое дерево. Его мать сказала: мой дедушка часто прикасался к деревьям, словно говорил с ними. Может быть, и к этому тоже. И прежде чем подняться в дом, Фрэнсис приложил ладонь к древней коре и заговорил с деревом, с нежностью, без слов.
Глава 22
В тенистой роще рядом с пляжем собралась толпа. Второе выступление за день. Предстоит еще третье – на другой стороне острова. С деревьев свисают голубые бумажные вымпелы с надписью золотом «Голосуйте за Курсона». Эти же слова украшают бумажные скатерти, покрывающие импровизированные столы с бесплатной едой. Патрик взял себе сладкого крема и подумал, что только Агнес умеет готовить такие блюда. Дезире вообще не любила деревенскую кухню, как она ее называла, и не баловала его ничем подобным. Интересно, что сказала бы Агнес, видя все это. Потом он подумал о том, что настоящей демократии можно достигнуть только постепенно. В конце концов Англии потребовалось несколько веков, чтобы пройти путь от Великой хартии вольностей до голосования по принципу «один человек – один голос».
А для него после первых недель нервозности и нерешительности события закрутились в нарастающем темпе. Он приобрел уверенность в себе. Ему даже стали нравиться длинные дни, сон урывками, еда, поглощаемая на ходу, дрожащие от волнения руки. У него получается очень хорошо, гораздо лучше, чем можно было ожидать от такого сдержанного человека, как он.
Его помощники тем временем призывали толпу к тишине. Кто-то о чем-то просил через микрофон. Собирались тучи, и нужно закончить мероприятие до дождя. Патрик оглядел собравшихся. Группа журналистов, некоторые приехали даже из Европы. Видны и другие белые лица: любопытствующие туристы, плантатор Фосет и племянник Уитеккеров, придерживающийся либеральных взглядов, самый младший сын Да Куньи с друзьями и, конечно, Кэт со своей командой, которая публиковала все предвыборные речи, как Патрика, так и Николаса. Все они стояли отдельно от темнолицей массы.
Шум утих, воцарилась абсолютная тишина. Они ждали, что скажет Патрик. И как обычно, он напомнил себе о необходимости говорить ясно и понятно. Он не мог очаровать их манерами или одеждой, зажечь страстными призывами, но он был способен говорить с ними на понятном им языке, о близких им вещах. Он также напомнил себе: нельзя недооценивать интеллект «простого» человека.
– Нам говорят о международной торговле и о таких вещах, как платежный баланс, используют мудреные выражения и умные слова, чтобы объяснить, почему мы бедны, почему многим из нас приходится ехать в холодные северные страны и собирать там яблоки, почему обувь стоит так дорого, как и мыло и даже сахар, который мы сами производим, но не можем позволить себе купить.
– Вы всё это слышали. Предыдущее правительство призывало проголосовать за него, обещая исправить это положение. Теперь мы знаем, ничто не делается в одночасье, система, складывавшаяся годами не может быть заменена в несколько часов. Но начинать надо! Наше нынешнее правительство работает третий год, но я не вижу никаких сдвигов, ни малейших, ничто не говорит о том, что его волнуют наши беды. А вы?
– Нет! Нет! – пронесся ропот.
– Что я вижу, так это роскошь их домов. Я вижу людей в красной форме, очень дорогой, между прочим, новые казармы и новые полицейские машины. Мужчины в форме и, – он сделал паузу, – мужчины в обычной одежде, которые крутятся среди вас и шпионят за вами. А тем временем растут налоги, увеличиваются другие поборы, а вам затыкают рты, вас запугивают. Даже когда мы были колонией, не было такого террора, как сейчас. Люди не исчезали без следа, никто не боялся открыто выражать свое мнение.
Стояла такая глубокая тишина, что, казалось, он слышал их дыхание. Позади него переминались с ноги на ногу его телохранители. Один из них спросил его вчера, не боится ли он. Моя охрана – иностранные журналисты, ответил он. Если со мной что-нибудь случится, разве это не будет доказательством того, что я говорю правду? Он и сам почти верил в это.
Несколько обещаний в конце речи: приложить все усилия к тому, чтобы улучшить положение, а самое главное – ликвидировать террор. Он закончил и оставался на платформе пока не стихли аплодисменты.
Слушавшие стали собирать детей и расходиться. Два молодых светловолосых фотографа из какого-то агентства новостей снимали Патрика и толпу, и он снова почувствовал себя частью этой темнокожей толпы – я один из них. Он всегда это ощущал.
А для него после первых недель нервозности и нерешительности события закрутились в нарастающем темпе. Он приобрел уверенность в себе. Ему даже стали нравиться длинные дни, сон урывками, еда, поглощаемая на ходу, дрожащие от волнения руки. У него получается очень хорошо, гораздо лучше, чем можно было ожидать от такого сдержанного человека, как он.
Его помощники тем временем призывали толпу к тишине. Кто-то о чем-то просил через микрофон. Собирались тучи, и нужно закончить мероприятие до дождя. Патрик оглядел собравшихся. Группа журналистов, некоторые приехали даже из Европы. Видны и другие белые лица: любопытствующие туристы, плантатор Фосет и племянник Уитеккеров, придерживающийся либеральных взглядов, самый младший сын Да Куньи с друзьями и, конечно, Кэт со своей командой, которая публиковала все предвыборные речи, как Патрика, так и Николаса. Все они стояли отдельно от темнолицей массы.
Шум утих, воцарилась абсолютная тишина. Они ждали, что скажет Патрик. И как обычно, он напомнил себе о необходимости говорить ясно и понятно. Он не мог очаровать их манерами или одеждой, зажечь страстными призывами, но он был способен говорить с ними на понятном им языке, о близких им вещах. Он также напомнил себе: нельзя недооценивать интеллект «простого» человека.
– Нам говорят о международной торговле и о таких вещах, как платежный баланс, используют мудреные выражения и умные слова, чтобы объяснить, почему мы бедны, почему многим из нас приходится ехать в холодные северные страны и собирать там яблоки, почему обувь стоит так дорого, как и мыло и даже сахар, который мы сами производим, но не можем позволить себе купить.
– Вы всё это слышали. Предыдущее правительство призывало проголосовать за него, обещая исправить это положение. Теперь мы знаем, ничто не делается в одночасье, система, складывавшаяся годами не может быть заменена в несколько часов. Но начинать надо! Наше нынешнее правительство работает третий год, но я не вижу никаких сдвигов, ни малейших, ничто не говорит о том, что его волнуют наши беды. А вы?
– Нет! Нет! – пронесся ропот.
– Что я вижу, так это роскошь их домов. Я вижу людей в красной форме, очень дорогой, между прочим, новые казармы и новые полицейские машины. Мужчины в форме и, – он сделал паузу, – мужчины в обычной одежде, которые крутятся среди вас и шпионят за вами. А тем временем растут налоги, увеличиваются другие поборы, а вам затыкают рты, вас запугивают. Даже когда мы были колонией, не было такого террора, как сейчас. Люди не исчезали без следа, никто не боялся открыто выражать свое мнение.
Стояла такая глубокая тишина, что, казалось, он слышал их дыхание. Позади него переминались с ноги на ногу его телохранители. Один из них спросил его вчера, не боится ли он. Моя охрана – иностранные журналисты, ответил он. Если со мной что-нибудь случится, разве это не будет доказательством того, что я говорю правду? Он и сам почти верил в это.
Несколько обещаний в конце речи: приложить все усилия к тому, чтобы улучшить положение, а самое главное – ликвидировать террор. Он закончил и оставался на платформе пока не стихли аплодисменты.
Слушавшие стали собирать детей и расходиться. Два молодых светловолосых фотографа из какого-то агентства новостей снимали Патрика и толпу, и он снова почувствовал себя частью этой темнокожей толпы – я один из них. Он всегда это ощущал.