Покровский Александр Михайлович. "...Расстрелять"

   - Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел... какое-то задание... - мучился он.
   - У меня уже есть задание, - старался командир БЧ, списываю прибор...
   - При чем здесь прибор? - досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья.
   - Да, - вспоминал он наконец, - отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие!
   - Угольники? - участвовал командир БЧ в командирских исканиях.
   - И угольники тоже, а это - вот такие! - и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании.
   Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, - и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.
   Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку - три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.
   - Так! - сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник.
   - Эй, кто там?! - крикнул он, обернувшись. На этот зов откуда-то вылез матрос.
   - Так, - сказал командир Криволапов, - возьмешь его - и ко мне в каюту!
   Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы.
   - Стой! - раздалось из потустороннего мира. - Куда!
   Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду.
   - Куда, говорю! - схватил он проходящий мимо чайник.
   - Товарищ командир! - заверещал матрос. - Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир!
   Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение.
   - Ах, енто ты, значить? - прогундосил работяга... Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес темный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и все затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой - командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.
   Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой... За что, природа?
   Как становятся идиотами
   Шла у нас приемопередача. Не понимаете? Ну, передавали нам корабль: лодку мы принимали от экипажа Долгушина. Передача была срочная: мы на этой лодке через неделю в автономку должны были идти.
   И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас - оба экипажа - на борт и отощали лодку подальше; встали там па якорь и начали приемопередачу.
   Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы ее - как и намечалось, без кривлянья; часа за четыре.
   Командир наш очень торопился в базу, чтоб к "ночному колпаку" успеть. "Ночной колпак" - это литровый поток на ночь: командир у нас пил только в базе.
   Тронулись мы в базу, а нас не пускают - не дает "таможня" "добро".
   В 18 часов добро не дали, и в 20 - не дали, и в 21 - - не дали: буксиров нет.
   В 22 часа командир издергался до того, что решил идти в базу самостоятельно: без буксиров.
   Только мы пошли, как посты наблюдения к связи - эти враги рода человеческого - начали стучать о нас наверх.
   Наверху всполошились и заорали:
   - Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь?
   "Куда, куда"... в дунькину кику, "куда". В базу движемся, ядрена мама! Командир шипел радистам:
   - Молчите! Не отвечайте, потом разберемся! Ну и ладно. Идем мы сами, идем - и проходим в базу.
   А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же эти придурки без буксиров швартоваться будут.
   - Ничего, - говорил командир на мостике, - ошвартуемся как-нибудь...
   И начали мы швартоваться "как-нибудь" - на одном междометии, то есть на одном своем дизеле: парусность у лодки приличная; дизель молотит, не справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и наблюдает, как нас несет на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло; правая часть пирса голая, а с левой - три дизелюхи торчат, и нас ветром
   на них тащит, а мы упираемся - ножонки растопырили ничего не выходит.
   На дизелюхах все это уже заметили: повылезали все наверх и интересуются: когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в автономку собирались. Ужас! Сейчас кокнемся! Сто метров остается... пятьдесят... двадцать пять... а нас все несет и несет...
   Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает:
   - Ну, все... все... все... с командиров снимут... из партии выкинут... академия накрылась... медным тазом... под суд отдадут... и в лагерь, пионервожатым... на лесоповал... в полосатом купальнике...
   И тут лодка замирает на месте... зависает... до дизелюх метров двенадцать...
   - Назад, - бормочет командир в безумье своем, - назад, давай, милая... давай... по-тихому... давай, родная... ну... милая, ну... давай...
   И лодка почему-то останавливается и сантиметр за сантиметром каким-то чудом разворачивается, тащится, сначала вперед, а потом она останавливается, ее сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли!
   - Фу! - говорит командир, утирая пот. - Фу ты... ну ты, проклять какая... горло перехватило... мешком ее задави... Фуууу... Вот так и становятся идиотами... Отпустило... даже не знаю... Никак не отдышаться... Ну, я вообще... чуть не напустил под себя... керосину... даааа... Пойду... приму на грудь. Что-то сердце раззвонилось...
   Пошел командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком.
   Пять раз подряд
   Северный ветер - аквилон - развернул на шинели сзади большие срамные губы и ворвался туда. угрожая предстательной железе. Не ходите в патруль, и у вас будет все в полном порядке с предстательной железой: она доживет до глубокой старости и помрет своей собственной смертью.
   Лейтенант Сидоров Вова справился с ветром в хвостовой своей части, вернул полы шинели на место и, обернув ими себе ноги, продолжил путь во мгле.
   Снежинки, твердые, как алмазная крошка, отскакивали от задубевшего лица и противно скрипели на шее.
   Лейтенант Вова шел домой из патруля. Два часа ночи. Его патрульные, отпущенные ночевать в казарму, уже минут десять месят снег в нужном направлении, мечтая о вонючей подушке, а вот Вову ждет постель, супружеское ложе.
   Все-таки хорошо стоять в патруле: хоть в два часа ночи, а жена под боком. Вова улыбнулся поземке и поправил тяжелую портупею. В ней лежал "пистоль". Она оттянула весь бок уже сегодня, то ли будет завтра.
   Вот именно - завтра. Флотское завтра. Как много оно может с собой принести, это наше "завтра". Его караулит сомнительный друг подводника - случай, этот верный пес лентяйки Фортуны.
   "Человек - электрохимическая система. Ей нужны пиления напряжения. Испытав эти падения, человек вырабатывает устойчивые состояния для своих атомов. Эти состояния он передаст потомству".
   Вот какие мысли пришли к Вове посреди полярной ночи; Вова с малолетства был философом.
   Но философов не любит Фортуна: кому же понравится, если мешаются под ногами и все время подглядывают.
   Лучшие, самые крупные куски напряжений Фортуна бережет для философов.
   Вова вошел в пятиэтажную железобетонную времянку, поднялся на четвертый этаж и, осторожно открыв дверь, вдохнул сразу двести пятьдесят органических составляющих, которые принято считать "теплом домашнего очага".
   Стараясь не загреметь, он зажег свет в микроскопической передней и, не раздеваясь, вошел в комнатку, чтоб обнаружить и поцеловать теплую жену.
   Глаза вскоре привыкли к темноте, но на вожделенной подушке они увидели сразу две головы. Женщины тоже не любят философов. Философов никто не любит. Разглагольствования хороши только в начале той затяжной драки, которую называют супружеством.
   Вова остолбенел. Рухни сейчас пятиэтажное бунгало, он и не заметил бы: внутренний грохот оглушил Вову; упали высокие мечты - пять тонн хрусталя с высоты километра.
   Вова чисто машинально, слепыми движениями вынул свой верный "пистоль" и, как говорили в древности, "сильно посыпал пороху на полку".
   Он поймал в прорезь прицела подушку, зажмурился и нажал на курок. Оглохший заранее Вова ничего не услышал; "пистоль" пулял и пулял, как во сне, в скачущую, издыхающую, издающую ржанье кровать... А потом Вова тихо вышел и пошел... в никуда...
   В комендатуре, под стеклом, вместе с настольной лампой, физиономией наружу сидел старый капитан, дежурный по гарнизону.
   Военная физиономия всегда решалась в широком ракурсе: от некоторой неподвижной опрокинутости или свежайшей отшлепанности до суровой решительности лба в полпальца величиной.
   У дежурного капитана все было в порядке со лбом: надбровные дуги образовывали такие надолбы, что не страшна никакая лобовая атака.
   Капитан впадал в коматозное состояние, обычное для дежурной службы и для двух часов ночи.
   Чтоб голова при падении не раздробила стол, он подложил под нее стопку засаленных дежурных журналов; устроившись сверху, он засопел, разметав по обложкам влажные губы и оставив бодрствовать лишь одну сторожевую точку в спинном мозгу.
   Через двадцать минут точка затеребила остальной организм: кто то вошел и сел. Капитан, видимо, почувствовал спиной инфракрасное излучение, потому что он моментально поднял голову и открыл глаза. Через тридцать секунд он проснулся, а еще через двадцать к нему вернулось сознание: перед ним сидел Вова, а перед Вовой лежал "пистоль".
   - Я убил человека... и даже двух человек... вдребезги, сказал Вова, простой как правда, и кивнул на "пистоль".
   - Чтооо?!! - капитан взвился вверх и влет ткнул увязавшийся за ним табурет.
   Через секунду он уже рысью исступленно бежал по адресу: дом 55, квартира 90 - и на бегу рисовал себе одну картину за другой. И что самое трагичное, хреновое, - что все это на его дежурстве, черт!
   От расстройства капитан птичкой взлетел на четвертый.
   Дверь была открыта. Капитан осторожно вошел: не наступить бы на трупы.
   В комнате стоял запах расстрелянного унитаза, целой стаей летали меркаптаны* и, летая, поражали обоняние, зрение и воображение.
   От волнения капитан не зажег свет и шарил впотьмах. В комнате царил беспорядок. В подушке (наощупь) сидело пять пуль. Трупы исчезли. Посреди комнаты, вытянувшись, лежали две огромные лужи. Они тянулись от кровати до порога и были затоптаны босыми ногами. Кровь!
   Капитан опустился на четвереньки, торопливо макнул палец в лужу и осторожно поднес его к лицу: это была не кровь; меркаптаны взлетали именно отсюда.
   Счастливый капитан легко засмеялся, как в чирикающем детстве, поднялся на ноги и вытер палец об обои. Вова промахнулся. Пять раз подряд...
   Командующий, когда ему обо всем доложили, сначала испытал сильнейший удар под дых, потом, придя в себя, он тут же объявил Вове десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Чуть позже командующий подумал, и, успокоившись, он приказал каждый день водить Вову на стрельбище, чтоб научился стрелять.
   Вот такое у нас "флотское завтра". Кто же на истинном флоте в нем уверен? Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли он? И из нашей ли он песочницы?..
   ----------* Меркаптаны - химические соединения, которые сообщают фекалиям их неповторимый запах. СТАС
   Стас меня утомил. Всю плешь проел, пока шли. Есть три темы, которые будут волновать старых каптри, пока существует подводный флот: сволочи-начальники и личное здоровье, перевод и демобилизация. Причем все темы плавно перетекают одна в другую, пока дело по дойдет до демобилизации, и дальше - сплошные розовые слюни.
   - Если я опять пролечу с переводом, как фанера над Парижем, тогда рапорт и дембель, - слышится у уха Стас.
   Ходит он шаркающей походкой, и голос у него гнусный-прегнусный; прикосновение тех звуков; которые он Издает, для окружающих барабанных перепонок
   губительно. Его как-то заслали читать лекции по гражданской обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу, выбрали старшего, я тот, рыдая в голос, помчался и добился у начальства, чтоб Стаса убрали.
   Сколько помню Стаса, он все время находится в состоянии перевода, то есть он все время ходит, канючит и у всех спрашивает: не слышал ли кто-нибудь о том, что он куда-нибудь переводится. Ему нужна должность, Ленинград и оклад. Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: "За Уралом все ваше", на что он заявил, что "за Уралом для офицера земли нет".
   Он был старше меня лет на десять и в подводниках просидел уже лет двадцать. Представляете, что это был за ужас! Эта рептилия мезозойской эры, уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне - -она надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже, сохрани нас от бессмертия!
   - Ты понимаешь, в чем, собственно говоря, дело? - гундосил Стас, а я кивал и кивал.
   Шли мы после обеда на построение, и он портил мне то, что с таким превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под угрозой исчезновения. Стае своей рожей напоминает лошадь. "Ах ты, - думал я, предварительно выделив ему полуха, чтоб кивать впопад, - чучело галапагосское! Надо же было нам встретиться!" В общении со Стасом должно быть одно железное правило: увидел его - беги. Стае не может без слушателя. Обязательно вцепится. Хватка у него железная: вцепится и повиснет, и вместе с ним повиснут на тебе все его заботы, мысли, горести, неудачи, переводы, и через пять минут ты уже ощущаешь, как тяжело тебе идти и жить. После автономки Стаса лучше не встречать: тогда он бывает в тридцать раз разговорчивей.
   - А может, мне написать в ЦК?.. еще раз, а? Я же национальный кадр!
   "Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!" - чуть не подумал я вслух, но спохватился и сказал только:
   - Конечно, напиши.
   Стас, по-моему, не писал о своем переводе только Саманте Смит, остальные уже в курсе. Например, он уже давно не дает безмятежно жить Совету Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, все тянет дать ему в ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже приставил к нему специального лейтенанта, чтобы тот вместо него, флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как Эккерман за Гете, и записывал его мысли в блокнот.
   - ...и запишите! - талдычил Стас, и лейтенант, потеряв всякую сопротивляемость, записывал.
   Настоящее имя Стаса - Генрих-Мария-Леонардосын-Леонардо. Матросы называют его Машкин Леопардо, а офицеры - почему-то Стасом. Он из прибалтийских немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его генеалогическое дерево влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и влезли они не одни - прихватили еще с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды он одолжил кому-то прибор, и его обманули, не вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И вот лодка собирается в завод, идет приготовление корабля "к бою и походу", на пирсе появляется Стае, он явился за прибором; приготовление, "швартовные команды наверх!", беготня, последние ящики с продовольствием, что-то еще нс списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда - появляется Стае и говорит в "каштан":
   - Где мой прибор?
   - Что такое? - слышится из "каштана". - Почему "каштан" верхнего вахтенного на месте? Связисты! До каких пор?! Немедленно убрать "каштан"!
   - Отдайте прибор! - не отстает Стас, но его уже никто не слышит, команды так и сыпятся:
   - От-дать! Концы!
   - Перестаньте отдавать концы! Отдайте прибор! - не унимается Стас.
   - Стас! - кричит с рубки командир. - Двух автоматчиков наверх! Отогнать его короткими очередями!
   Свой собственный экипаж Стаса единодушно ненавидит. Стас зануда, он способен кого хочешь достать. У них в экипаже давно существует группа, которая поклялась донимать Стаса. В автономке кто-то из этой банды посоветовал Стасу сухую мойку головы - Стаса с рожденья одолевает перхоть, и волосы, облезая, обнаруживают под собой ребристый остов. И вот, чтобы они не облезали и не обнаруживали, нужно посыпать их - волосы - мукой и потом чтоб (вы думали?)
   вычесывать их гребешком. Французское патентованное средство.
   Стас сел на затылок интенданту и не слез с него, пока не добыл муку. Вычесыванием он занимался на ночной вахте перед зеркалом, что висит над умывальником. Мука летела в умывальник, где-то там, далеко в трубопроводе, превращалась в тесто и забивала трубу. Прибегали трюмные, отворачивали трубу, пробивали-продували и ругали Стаса площадно, как водопроводчики не ругают ни одно живое существо. После всех этих скандалов Стас стал вычесывать свою мукомольную голову в огромную банку из-под сухарей. Садился, обхватив ее руками и ногами, и, опустив в нее башку, чесал все это часа четыре. Через месяц такой интеллектуальной работы у него созрела одна-единственная мысль: помыть голову. Он взял ее и помыл, и получилось тесто, из которого трудно было достать даже оставшиеся волосы. С такой головой среди ночи Стас явился в безмятежно хрюмивший в глубинах Атлантики центральный пост и, удивив его насмерть, потребовал доктора. Голову побрили, но группа по уничтожению Стаса не успокоилась и, когда все улеглось, предложила Стасу японское патентованное средство: чеснок, настоенный на спирте. Все это льется опять на башку, и волосы растут как бешеные.
   Стас развел чеснок в трехлитровой банке со спиртом и стал его лить на себя кружками. Лечение должно было продлиться целый месяц. Соседи по каюте нюхали Стаса только два дня, а потом выбросили его в проход между каютами.
   - Напишу-ка я в ЦК... все-таки... - сказал Стас, подводя меня к моему пирсу. Наконец-то я от него избавлюсь.
   - Давай, Стас! - сказал я ему с чувством, чувствуя близкое свое освобождение. Стасу сюда, а нам, пардон, отсюда. Слава Богу!
   - Пишите! - сказал я ему с еще большим чувством. Рыдайте, и вас услышат. Бейте себя наотмашь коленом по лицу! Побольше эмоций. Взывай к сердцу и к разуму. Кричи в каждой строчке: "Я! Так! Больше Не! Могу!" Где правда? Где справедливость? Да что ж это такое, санта ляпинда дельмоно моэрто, что в переводе на русский означает: скольки ж можно! Служите на "железе" сами! Стойте по пятьдесят лет в строю! Переведите меня куда хотите! Состарился, отупел, исподличался, дурно пахну! Барабанные перепонки воспринимают только барабаны, отвыкли от флейты напрочь! Дети родные не узнают после автономки папу, кидают в меня кирпичами! Семья - ячейка общества - рушится: жена который год хронически беременна моим переводом, не может мне простить моего национального пропохождения, грызет ежедневно мои тонкие кишки, неприлично урча. Кричи: "Дедушка в Америке завещал завод ядохимикатов!" Звонили, скажи, предлагают вступить в права наследства. Кричи: "Кругом заговор! Молчания! Кругом враги!" Угрожай, шантажируй, юродствуй, ерничай, тряси исподним. Все средства хороши, потому что цель - святая.
   - Как ты хорошо сказал! - обнял меня Стас, и я почувствовал, что где-то переборщил. - Как ты хорошо сказал! Я же чувствую, чувствую, а сказать не могу. Я же никогда не мог так сказать! Я же национальный кадр! Я не могу так по-русски, как ты! Слушай! - осенило его. - Напиши для меня все это! Прямо сейчас! Я выучу наизусть! Для ЦК!
   И он подхватил меня своей железной рукой и поволок за собой.
   - Как ты хорошо сказал! - орал он по дороге.
   - Точно! - орал он. - Дедушка! В Америке! Ядохимикаты! Лахудры! Пускай проверяют! Вечером он сошел с ума.
   ВРИО (неприличный рассказ)
   Я стоял перед зданием санпропускника, из каждого окна которого выглядывала какашка, и думал: "И чего я такой несчастный? Не везет. Стоит только флагманскому химику намылиться в отпуск, оставив меня за себя в качестве тела, как на следующий день сваливаются комиссии, проверки, инспекции. И хватают меня бедного, визжащего за ножонки тонкие и кривые, и бьют молекулярными мозгами об асфальт. Вот, пожалуйста, санпропускники завтра проверяет командующий, а сегодня конечно же - замкомандира дивизии плюс начпо. Стекол нет, рам нет, электричества нет, батарей нет! Одни глазницы пустые, как в Сталинградском сражении, и на каждом этаже наложено, потому что когда
   возводили это удивительное строение для окружающего северного ансамбля, забыли в нем сделать туалет. И над всем этим приютом на крыше облупившейся - лозунг "Слава КПСС". Каждая буква - метра на три".
   Весь в тоске собачьей, я повернулся и увидел знакомого особиста, рисующего мимо штрихпунктирную по направлению к штабу. За такую прыгающую походку его называют Джоном Сильвером.
   - Привет, - сказал я со скуки, - хочешь, антисоветский лозунг покажу?
   Джон застыл с поднятой ножкой. Эти ребята с детства начисто лишены чувства юмора. Осторожней с ними вообще-то надо, но мне-то, честно говоря, плевать.
   - Ногу-то опусти, - сказал я ему, - смотри, дарю бесплатно; видишь, написано "Слава КПСС", а под ней какая кака? А? это ж прекрасный фотомонтаж для Дикого Запада.
   - А-а... - сказал он, - вот ты о чем. Ладно, скажу ребятам.
   "Хоть кого-то укусили, - подумал я ему в спину, - теперь лозунг или снимут, или покрасят".
   Между прочим, я кроме обязанностей врио флагманского химика еще и старшим в экипаже числюсь, и дежурным по дивизии я только вчера отстоял. За это время отопление в казарме сделал. Пришел в тыл к этому прохвосту с батареями, сел на диван и сказал:
   - Ну-у?.. И когда же я буду целовать ваше длинное тело?
   - Вы по какому вопросу, товарищ? - спросила меня эта сволочь красная.
   Я неторопливо отпил у него из графина, взял со стола овсяное печенье, зажевал и потом, глядя ему прямо в очи, достал из своего баула пустую трехлитровую банку и поставил ее ему на стол.
   - Видишь? - показал я ему на банку. Он не видел, тогда я объяснил:
   - Пока у меня в казарме будет пять градусов жары, я у тебя здесь на диване жить буду и никуда не выйду, даже по нужде. А в эту банку я гадить буду.
   - А ну-ка! - сказал он.
   - Сядь! - сказал я ему. - А то начну гадить сейчас и мимо банки.
   В тот же день батареи стояли. А вчера на дежурстве меня искали, чтоб наказать. Правда, уже по другому поводу. Схватили перед самой сменой.
   - Ты где шхерился?! - набросился на меня начальник штаба. - Тебя командующий с вахты снял.
   - Так я же уже отстоял!
   - Неважно! Беги в зону.
   - Так я только оттуда!
   - Ты слушай, что тебе говорят! Беги в зону. Там где-то третьи сутки лежит коробка.
   - Какая коробка?
   - Не знаю, картонная. Найдешь коробку и скажешь мне ее название. Из-под чего эта коробка. Понял? Я на тебя приказ о наказании струячу, и мне в нем надо эту коробку обозначить. Давай, рысью.
   - А где она лежит?
   - А я откуда знаю?
   - Так это из-за коробки меня сняли?
   - Ну да, давай в темпе. Позвонишь оттуда. И я сдуру отправился в зону. Обшарил ее всю, ни черта не нашел, позвонил и сказал:
   - Пишите: коробка из-под банок сгущенки. На следующий день меня чуть не загрызли. Во-первых, коробка как лежала, так и лежит, и, во-вторых, она не из-под банок сгущенки, а из-под компота.
   Ну что ж, нужно подниматься на эти проклятые санпропускники. Пошли попку готовить. Сейчас заявятся и разнесут ее в клочья. На командующего лучше не нарываться. Он меня уже щупал однажды на камбузе за влажное вымя. Я там был, конечно же, в качестве дежурного по дивизии, а дежурным по камбузу стоял молодой лейтенант.
   Камбуз - это тот кингстон, в который с диким визгом вылетает многолетний безупречный офицер. Здесь можно очень крупно пасть в глазах начальства.
   Дежурным по камбузу, по инструкции, может быть не ниже, чем капитан-лейтенант. Но наша дикая дивизия давно обезлюдела, поэтому я стою дежурным по дивизии, а лейтенант - по камбузу.
   Вот только командующему не объяснишь, что у нас людей в наряды не хватает. Он как разинет свою у-образную глотку.
   - Пулей, - сказал я лейтенанту, - радостно блея! Даю две минуты, чтоб сделал из себя капитан-лейтенанта.
   Лейтенант замешкался. Он меня, видно, не понял.
   - Объясняю медленно, - сказал я, - для круглых интеллигентов и золотых медалистов. Берешь себя и
   еще одного лейтенанта. Раздеваешь его. То есть звездочки с него снимаешь и из двух по две делаешь одного по четыре. Понял? - (Дошло.) - Ну, слава Богу. В темпе вальса! Рысью!
   Через пять минут у меня лейтенант превратился в капитан-лейтенанта. Но командующий его все равно прихватил. За расстояние между звездочками.
   Ну что ж! Посмотрим, за что нас сегодня будут драть по срамным местам. Между прочим, у меня обостренное чувство долго поротой жопы. Начнем с пятого этажа.
   Дверь, за которую я легкомысленно потянул, рухнула на меня вместе с трехметровым косяком, возмутив многолетнюю пыль, но моя природная реакция была на месте, и я уцелел. Под ногами битое стекло. Здесь не жили лет триста. Загаженные шкафы сгрудились печально вокруг кучи сношенных ботинок, ветоши. Все это покрыто бархатной плесенью. В оконные проемы врываются лохмотья полиэтилена, рождая шелест. В углу средневековым факелом, видимо, долго-долго горел рубильник. А потолок какая-то сволочь выкрасила в шаровую краску. От мороза краска лопнула и теперь отваливается целыми рулонами. В середине пирамида возведена не руками человеческими, а другим плодоносным местом. Все это уже давно перешло в перегной. Кусок лопаты я нашел за дверью. Ну что ж! За работу. Не так уж все и сумрачно вблизи. Нужно устранить хотя бы эти следы устного народного творчества, чтоб не возмутить глубинных процессов в недрах организма командующего. Может быть, он излишне брезглив.