Покровский Александр Михайлович. "...Расстрелять"

   - Пойду подниму. - привычно сказал вахтенный. Вскоре он вернулся и молча поволок своего напарника за рукав.
   - Ты чего?
   - Смотри!
   - Вот это да-а!..
   - Это вам не мелочь по карманам тырить! Внутри унитаза лежало, исключительно правильной формы, нечеловеческих размеров, человеческое... мда. Если б оно было одето в скорлупу, никто бы не сомневался, что это яйцо сказочной птицы Рух! Первый вахтенный закатил глаза, растопырил руки, пожал плечами и сказал заунывным голосом заместителя:
   - Ну все, все своими руками! По-другому было не вытащить!
   - Слушай! Давай замовское говно Сереге покажем!..
   - Так он же спит.
   - Ничего, разбудим... ...Вахтенный офицер наклонился к инженер-механику.
   - Не может быть! - повеселел мех.
   - Может.
   - Товарищ вахтенный офицер, - официально привстал механик, - разрешите навестить гальюн первого отсека. Только туда и сразу же взад.
   - Идите. Только без лирики там. Туда и сразу же взад...
   Целых три часа весь корабль ходил и изучал сей предмет. Последним узнал, как всегда, командир.
   - Не может быть! - придвинулся он к старпому.
   - Может, - сказал старпом и развел при этом руками на целый метр, - вот такое!
   - Помощника сюда, - потребовал командир.
   - Сергей Васильич! - обратился он к помощнику, когда тот появился в центральном, - что у нас происходит в первом отсеке?
   - В первом без замечаний, - улыбнулся помощник.
   - Сочувствую вашей игривости, следуйте за мной. Я - в первом, - повернулся он к старпому.
   Помощник, сопровождая командира, все старался забежать вперед.
   - Вот, товарищ командир! - сказал он, открывая дверь гальюна, - вот!
   - Так! - сказал командир, досконально изучив предмет общей заботы. - Хорошо! Это разрубите и уничтожьте по частям. Надеюсь, уже все насладились?
   - Так точно! Есть, товарищ командир, сделаем!
   - Да уж, постарайтесь. А где у нас медик?
   - Спит, наверное, товарищ командир.
   - Ах, спят они... Командир вызвал к себе медика.
   - Вы спите и не знаете...
   - Я - в курсе, товарищ командир!..
   - Ну и что, что вы в курсе?
   - Это может быть!
   - Я сам видел, что это может быть. И вы - медик, а не трюмный. Не следует об этом забывать. Вы заместителя осмотрели или нет? Может он нуждается в вашей помощи? Ну как, осмотрели, или еще нет?
   - Нет... еще...
   - Ах, еще нет?! Значит, дерьмо - успели, а зама - нет? Я пока не нахожу что вам сказать...
   - Товарищ командир, так ведь... - мялся медик
   - Не знаю я. Найдите способ.
   - Есть... найти способ...
   ...В тот же день вечером, увидев входящего в каюткомпанию расцветающего зама, командир улыбнулся в сторону и кротко вздохнул. Под замом жалобно пискнуло кресло.
   - Вы знаете, товарищ командир, - сразу же заговорил он, в бытность мою на шестьсот тринадцатом проекте, в море, сложилась следующая интересная ситуация...
   Командир слушал зама в пол-уха. Кают-компания ждала. У всех на тарелках лежало по пол-котлеты.
   - ...и все сам, своими руками! - передохнул зам, закончив очередную повесть из жизни.
   - Тяжело вам наверное было... одному, Иван Фомич, безразлично вставил командир в притихшей кают-компании.
   - Не то слово! - бодро отреагировал зам и быстро и умело намазал себе очередную булку.
   * YELLOW SUBMARINE *
   Биографию составляют впечатления. Впечатления нам готовит судьба. Как она это делает - неизвестно; никогда не знаешь, что она выкинет.
   Вот если б мне в отрочестве кто-нибудь сказал, что я буду служить на подводных лодках, я бы очень хохотал, но так захотелось судьбе, и судьба взяла меня за тонкошкурное образование в районе холки и повела меня на подводную лодку путем крутым и извилистым.
   Чтоб впечатления от дороги оказались наиболее полными, судьба привела меня сначала в военно-морское училище, где она и оставила меня на пять лет набираться впечатлений на химическом факультете.
   На химическом факультете нас учили, как стать военными химиками. И все-таки самые яркие впечатления этого периода моей биографии я вынес не из химии - я вынес их с камбуза, из этого царства тележек, мисок, тарелок, лагунов, котлов, поварих, поваров, кладовых, душевых, официанток, раздевалок, с непременным подглядыванием в поисках пищи неокрепшему воображению; с бесчисленных столов кормильных рядов с алюминиевыми бачками - один бачок на четверых.
   Когда сидели за столами, кто-то всегда бачковал, то есть разливал по тарелкам варево, а остальные в этот момент следили за ним, сделав себе равнодушные взоры, чтоб он случайно мясо себе из бачка не выловил.
   Мясо делилось по справедливости. Все помнили, кто его ел в последний раз.
   Неважно, что то мясо напоминало разваренную мыльную ветошь, - это никого не интересовало, интересовало другое, интересовал сам факт: есть мясо или его нет.
   Мясо на камбуз попадало из морозных закромов Родины, а по синей отметке на ляжке мы, стоя в камбузном наряде, узнавали год закладки и, если он совпадал с годом нашего рождения, говорили, что едим ровесника.
   И ели мы его с удовольствием, потому что очень есть хотели.
   Когда мы обедали, в зале играла музыка. Она помогала вырабатывать желудочный сок.
   Шли мы на камбуз строями, молодцевато, чеканили ножку, и все говорило о том, что мы служим и эти годы зачтутся нам в пенсию.
   Перед камбузом на табуретках - по-морскому, на баночках стояли лагуны с хлоркой, куда мы на ходу ныряли руками вперед.
   И потом очень долгое время запах хлорки не позволял разделить впечатления от пребывания на камбузе и в туалете.
   А еще я вынес впечатление, как мы ели сгущенку. В государстве тогда было много сгущенки, и мы ее ели: покупали банку, делали в крышке две дырки и, припаявшись к одной из них непорочными дрожащими губами, запрокидываясь, делали могучий всос, и сгущенка в один миг наполняла рот сладкой мукой. И хотелось в тот миг, чтоб она никогда не кончалась.
   Общение со сгущенкой требует известного интима; если же интима не получалось, то хорошим тоном считалось оставить другу последний глоток.
   Только один раз в месяц - в день курсантской получки - мы ели до отвала; мы ели сгущенку банками, колбасу - метрами, а пиво пили пожарными ведрами, для чего носили его тайком через забор; на младших курсах мы носили его тайком ночью, а на старших - тайком днем, и во время экзаменационных сессий мы носили его тайком в класс через плац.
   Однажды один наш, идущий через плац с двумя ведрами, попался дежурному по училищу. Военно-пожарное ведро отличается тем, что его нельзя поставить: оно сделано конусом.
   Когда дежурный по училищу увидел, как тот, несущий, с превеликими муками пытается поставить конусное ведро на плац, чтоб отдать воинскую честь ему, дежурному по училищу, он милостиво кивнул, даже не полюбопытствовав, что за пенообразующий огнегаситель тот волочет изгибаясь.
   Во время экзаменов пиво наливалось только демократичным преподавателям, и они его выпивали, удивляясь, торопливо.
   Недемократичных преподавателей пытались выводить из строя, подсовывая им лимонад в запотевшем графине, с предварительно растворенным в нем химическим веществом - пургеном.
   А Барону, преподавателю вычислительной техники, кроме заветного графина в карман тужурки удалось впрыснуть органическую кислоту, запах которой по своей сложности мог бы соперничать только с ее названием.
   Вообще-то кислота была аварийным средством. Барон должен был опоздать к началу экзамена: специально посланная группа должна была еще ночью заклеить эпоксидкой замок бароновского гаража, чтоб он утром не вывел из него свою машину.
   Группа заклеила, перепутав, замок соседу, Барон появился вовремя, и пришлось обратиться к кислоте.
   Пахло сильно и хорошо. Барон не знал, куда деваться, от смущения он непрестанно пил настойку пургена в лимонаде, говорил, что в аудитории спертый воздух, и бледнел. Вскоре он надолго вышел, и мы одним махом сдали экзамен.
   А еще я лежал в санчасти. Я любил лежать в санчасти: там можно было выспаться. Я не высыпаюсь с семнадцати лет, с тех самых пор, когда нежный слух мой впервые поразила команда "Рота, подъем!".
   В санчасти кормили теми же органическими веществами, что и на камбузе. Положительное зерно состояло в том, что здесь давали добавку. Бигус не ели даже легкораненые.
   Бигус! Это блюдо сделано врагами человеческих желудков из картошки, тушенной с кислой капустой, заправленной комбижиром и жалкими кусками желтого поросячьего сала. Боже, какая это была отрава!
   Поковыряв вилкой бигус, я выходил в коридор между палатами, припадал к стенке и звал утробно:
   - Сестра... сест-ра... сест-ра...
   - Что тебе, милый? - вылетала сестра.
   - Спасибо, сестра, - говорил я томно и шел в палату.
   Артистизм! Вот что должны преподавать будущим офицерам. Как же без него стоять перед строем подчиненных, ведь они смотрят на тебя и жаждут получить с тебя твой артистизм. Им же важно получить команду, им же важно, как ты ее подаешь. Им важно, какое у тебя при этом лицо, как ты держишь руки и в каком состоянии у тебя ноги; им важно, сколько души ты
   вкладываешь в команду "Равняйсь!" и какая капля интеллекта капает с тебя во время команды "Смирно!".
   Почему-то считается, что если ты ничего не можешь, то ты можешь воспитывать людей.
   Сколько раз меня воспитывали в строю, и сколько раз я убеждался: оказывается, достаточно сильно крикнуть идущим людям: "Четче шаг! Отмашку рук! Выше ногу! Не слышу ногу! Петров! Едрена корень!" - и ты уже воспитатель.
   И тут появляется он, твой новый командир роты. На лице у него, как это ни странно, написан ум, а в глазах написано то, что он только что с флота, что он ни черта не боится, и еще там написано, что у него есть выслуга лет и что он не будет хвататься за службу, как нищий за подол прихожанки.
   - Я утомлен высшим образованием, - говорит он, и с этой минуты ты начинаешь изучать его речь, его лицо, его походку, его манеру держаться и соблюдать себя.
   Он учил нас тому, что не прочтешь ни в одном учебнике, что не получишь в руки при выпуске, тому, что можно набрать, только пропустив через себя; он учил нас тому, что называется - жизнь.
   Выпуск!
   Сегодняшний, ты ли это, вчерашний! Сколько блеска в глазах и в белье! А сверху на белье надет кортик, а из-под каркаса фуражки капает, а брюки черные, шерстяные, всепогодки, а под ними взопревшее тело, а в подмышках жмет, а в ботинках трет столько сразу всего.
   Но ты всего этого барахла не замечаешь. Ситец на улицах май в душе! Сегодня твой день. сегодняшний. Счастлив ли ты? Ты счастлив! Благослови тебя небо!
   Север
   Отпуск промелькнул, как чужое лицо в окошке, и через месяц, все еще окрыленный, просветленный, ненормально радостный, я улетел на север за назначением.
   ...Север, Север, Северный флот... Сопки, сопки, ртутная вода... Неужели та вода навсегда? Север, Север, Северный флот...
   Гуси потянулись на север, бабы потянулись на юг - лето наступило...
   Появились молодые лейтенанты - лето кончилось. Лейтенанты, лейтенанты, вы роняете в душу лепестки вечности. После вас в душе наступает сентябрь...
   Интересно, почему только на Северном флоте бакланы летают над мусорными кучами, а вороны над морем? Потому что Страна Наоборот.
   Жила-была Страна Наоборот. Утром ложилась, вечером вставала. Удивительная это была страна - Страна Наоборот...
   - Куда вы хотите? - спрашивают лейтенанта в отделе кадров Северного флота. - В поселок Роста или в порт Владимир?
   Не знакомый с современной северной географией лейтенант выбирает себе порт Владимир и уезжает туда, где три покосившихся деревянных строения, обнявшись, хором предохраняют цивилизацию от сдува.
   Обманули дурака на четыре кулака... Места для меня сразу не нашлось. Лейтенанта ждут, конечно, на Северном флоте, но не так интенсивно, как он себе это представляет.
   После двухнедельных мытарств печаль моя нашла свое временное пристанище в отдельном дивизионе химической защиты, именуемом в простонародье "химдымом".
   Если матрос на флоте не попадает в тюрьму, то он попадает в химдым. Так, во всяком случае, было. Больные, косые, хромые, глухонемые; хулиганы и пьяницы, потомственные негодяи и столбовые мерзавцы, носители редких генетических слепков.
   - Не боись, лейтенант, - говорили они мне, - мы детей не бьем.
   И я не боялся, слово они держали. Но сына замполита они вешали на забор. За лямки штанишек. Как Буратино. Шестилетний малыш висел и плакал...
   ...Пятнадцать нарядов в месяц. Через день - на ремень!
   - Что, товарищ лейтенант, в сторожа записались? Терпите, все через это прошли...
   Кубрик, койки, осклизлый гальюн...
   Через месяц после того, как я - хрупкий цветок
   Курдистана - был высажен суперфосфатом почвы этой страны слез - химического дивизиона, мне захотелось выть болотной выпью.
   Эта славная птичка несколько напоминает военнослужащего: чуть чего - она замирает по стойке "смирно" в жалких складках местности, а если достали - орет, как раненый бык.
   Я орал. Вернее, орала моя дивная душа отличника боевой и политической подготовки. Она орала днем и ночью. Она орала до тех пор, пока мысль об атомных лодках не сформировалась полностью.
   Я поделился ею с начальством. Начальство было удивлено стойкостью моего отвращения к текущему моменту. Оно назвало мое состояние "играми романтизма" и высказалось относительно места проведения этих игр со всей определенностью. Потом оно сказало, что для того чтобы стать подводником ("а это не так все просто, юноша, не так все просто"), мне нужно как можно чаще "рыть рогами и копытами" ("и носом... главное, носом").
   С этого дня я не служил - я рыл, я рыл рогами, копытами и носом... главное, носом; и глаза мои - с этого дня - на полгода сошлись к переносице. Не лейтенант, а хавронобык!
   Надо сказать, что в химдивизионе было где рыть, было! Поразительные вокруг были просторы. Справедливость требует отметить, что кое-что было вырыто и до меня.
   В те дни, когда я не рыл, я возил бетон и заливал его в ямы.
   По утрам со мной любил разговаривать замполит. Он брал в руки газету, поднимал палец вверх и в таком положении читал мне речитативом передовицу. Каждый день. Это у нас с ним называлось: "индивидуально-воспитательная работа".
   Я смотрел ему в рот. Вернее, не совсем в рот: я смотрел на те два передних зуба, которые торчали у него изо рта и были расположены строго параллельно друг другу и матушке земле. Я называл их "народным достоянием". Он говорил мне былинно: "Народохозяйственные планы..." - а я думал при этом: "Кто ж вам зубы отогнул?"
   А жил я здесь же, в части: в учебном классе поставили коечку...
   31 декабря
   31 декабря я стоял в наряде - дежурным по части. 31 декабря в части был абсолютно трезвый человек - это был я. Остальные перепились и передрались, и в те минуты, когда из телевизора неслись поздравления советскому народу, у меня в кубрике то и дело в воздух бесшумно взмывали табуретки. Они взмывали и неторопливо крошили народ.
   А я разнимал дерущихся. Вернее, пытался это делать.
   Зазвонил телефон. Я добрался до него через груду тел и машущих рук. Я снял трубку и представился. Звонил замполит.
   - Ну, как там?
   - Нормально, - сказал я, - идет массовая драка!
   - Ну, они там не слишком себя уродуют?
   - Нет, что вы...
   - Когда устанут и свалятся, постройте всех и передайте им мои поздравления...
   Я так и сделал: когда свалились, я их поднял, построил и передал поздравления...
   31 декабря 1975 года. Именно в этот день был подписан приказ о моем назначении на атомоходы.
   Лодки... лодки...
   Не прошло и месяца со дня подписания приказа, как я уже стоял в коридоре штаба дивизии атомоходов.
   Штаб помещался на ПКЗ (плавказарма). Я стоял целый час и ни у кого не мог спросить, как же мне пройти к начальнику отдела кадров.
   Я просто не успевал спросить: так быстро вокруг мелькали, порхали, прыгали и проносились. Но одного я все-таки отловил. Это был лейтенант. Я придавил его и гаркнул:
   - Как пройти к начальнику отдела кадров!
   - А черт его знает! - заорал он мне в ухо с сумасшедшим весельем, и, пока я соображал, как это он не знает, он уже вырвался и убежал.
   - Ком-диввв!!! - раздался по коридору влажный крик. Этот крик послужил сигналом: захлопали двери, и все пропали; абсолютно все пропали, и остался один я. В коридоре послышались шаги. Я не успел подумать
   и увидел генерала; то есть я хотел сказать, адмирала; но вид у него был генеральский. Адмирал подошел ко мне и задержался. Когда так задерживаются рядом со мной, я не могу, я начинаю отдавать честь. Я ее отдал. Он смотрел на меня и чего-то ждал. Я не могу, когда на меня так смотрят. Я начинаю говорить. И говорю я все подряд.
   Я назвал себя, сказал, кто я и что я, откуда я и зачем, а напоследок спросил: что ж это такое, если приходится столько стоять и ждать.
   Наверное, я спросил что-то не то, потому что у адмирала выпучились глаза и он, откинувшись, сказал громко и четко:
   - Сут-ка-ми бу-де-шь сто-ять! Сутками! Если понадобится.
   Я не мог не ответить адмиралу; я ответил, что готов стоять сутками, но не выстаивать.
   Что-то с ним поое этого произошло, что-то случилось: он дернулся как-то особенно, а потом наклонился к моему лицу и сказал раздельно и тихо: "Следуйте за мной..."
   И я пошел за адмиралом. Через секунду нашелся начальник отдела кадров, потом - флагманский химик и командир ПКЗ. Все они меня окружили, и было такое впечатление, что все они мои родственники и пляшут вокруг только затем, чтоб меня обнять.
   Еще через пять минут я уже знал, где находится моя каюта, а через десять минут я уже был подстрижен. И стал я жить на ПКЗ.
   О ПКЗ стоит сказать несколько слов. На первой палубе этого корабля с винтом размещался штаб, на второй, третьей и четвертой - жили экипажи, ниже размещался трюм, где с потолка капала вечность, торчали кабельные трассы и жили крысы, огромные, как пантеры.
   Жили они в трюме, а бродили везде. Если крыса шла по коридору мимо моряков, моряки цепенели. На крыс кидались только самые отважные.
   Однажды утром на камбузе кок обнаружил в пустом котле целый выводок этих тварей: он открыл крышку котла, и они посмотрели на него снизу вверх. Кок захлопнул крышку и помчался на свалку. Там он в один миг отловил большущего бродячего кота и в тот же миг доставил его на камбуз.
   Кок бросил кота к крысам и загерметизировал котел. Кот отчаянно выл. Когда через пару минут вскрыли котел, кот вылетел пулей. В котле лежали трупы. Кот задушил всех. Его можно было понять, он дрался за свою жизнь.
   Кок выкинул крыс, вымыл котел и сварил обед. ПКЗ у нас финской постройки. Финны строили такие ПКЗ для наших лесорубов. Подводники - вот они те самые лесорубы, ради которых в Финляндии приобретались такие плавучие казармы.
   ПКЗ шли из Финляндии на Север своим ходом. На них были: хрусталь, светильники, ковры, посуда, смесители в умывальниках, краники, различные шильдики, ручки и даже туалетная бумага в туалетах.
   Как только они ошвартовались, с них украли все, даже бумагу в туалетах. Последними украли из кают цветные занавески. Занавески были из стекловолокна. Матросики сшили из них плавки. С чудовищно распухшей, мохнатой промежностью они вскоре заполнили госпиталь.
   Кстати, на нашем флоте на плавказармах иногда годами живут не только подводники, но и их семьи: жены, дети и коляски.
   Однажды стратегический атомоход перегоняли с Севера на Восток в новую базу. Жены, побросав все, примчались туда путем Семена Дежнева. Ну, и как это бывает, база уже есть, то есть сопки вокруг есть, а домов еще нет... пока.
   Лейтенантам отвели нижние кубрики. Двухъярусные койки. Она сверху, он снизу, и наоборот. Отделились простынями. Белыми. И поехало. Сначала стеснялись, а потом повсюду стоял чудесный скрип...
   Север... Север... Северный флот...
   Экипаж
   Мой экипаж появился на ПКЗ через месяц. Он приехал после учебы. Экипажи в те времена делились на - экипажи, которые все время учились, экипажи, которые все время ремонтировались, и экипажи, которые все время выполняли боевые задачи.
   Это было очень удобно: нужно послать экипаж на учебу пожалуйста; нужно сгонять корабль в
   ремонт - ради Бога; в автономку нужно послать кого-нибудь - - пошли, родимые.
   Но иногда экипажи мучительно переходили из одного состояния в другое. Например, наш экипаж приехал в базу затем, чтоб мучительно перейти и стать боевым экипажем.
   Разместился он на том же ПКЗ, где я квартировал, и однажды я обнаружил, что живу в одной каюте с замполитом корабля. Семьи у него рядом не было, и он сказал мне:
   - Ну что ж! Годковщину на флоте никто еще не отменял, а посему полезай на верхнюю полку.
   С тех пор я жил на верхней полке двухъярусной койки, а подо мной жил Иван Трофимович.
   Иван Трофимович - это единственный замполит, которого я бы приветствовал стоя, остальных - я бы приветствовал сидя, а некоторых - даже лежа.
   Сказать, что все остальные замполиты у меня были ублюдками, - значит погрешить против правды. Нет, ублюдками они не были, но и говорить о них как-то не хочется.
   Зима и весна
   Зимой и весной все подводники, мечтающие перейти в боевое состояние, от мала до велика берут в руки лом, лопату и скребок и яростно кидаются на снег и лед. Они скалывают его и отбрасывают в сторону. Так постоянно растет их боевое мастерство, и так они, совершенствуясь, совершенно безболезненно переходят в боевое состояние.
   "Три матроса и лопата заменяют экскаватор", - это не я сказал, это народ, а народ, как известно, всегда прав.
   Однако ие надо думать, что только матросы у нас ежедневно баловались со снежком; и седые капитаны третьего ранга, плача от ветра, как малые дети, я бы сказал, остервенело хватались за скребок и - ы-ыы-т-ь! - сдвигали дорогу в сторону.
   При такой работе организм от неуклонного перегрева спасает только разрез на шипели сзади - он обеспечивает вентилирование в атмосферу и необходимый теплосъем. Это очень мудрый разрез. Сложился он так же исторически, как и вся наша военно-морская шинель. Шинель - это живая история: спереди два ряда пуговиц, сзади на спине складка, хлястик и ниже спины, я бы сказал, еще одна складка, переходящая в разрез.
   Разрез исторически был необходим для того, чтоб прикрывать бока лошади и гадить в поле. Для чего нужно на шинели все остальное, я не знаю. Знаю я только одно: шинель - это то, в чем нам предстоит воевать.
   Конечно, можно было попросить у Родины бульдозер. (Я все еще имею в виду очистку дороги от снега. Когда я слышу слово "воевать", помимо моей воли перед моим внутренним взором возникает лом - этот флотский карандаш, а потом возникают снежные заносы, и я начинаю мечтать о бульдозере.)
   Конечно, можно было попросить у Родины бульдозер, но ведь Родина может же спросить: "При чем здесь бульдозер? Зачем вам, подводникам, бульдозер?" - и Родина будет права.
   Значит, тогда так, тогда молча берем в руки лом и молча долбаем. Без бульдозера.
   Бульдозер доставали на стороне. Просто ходили и доставали. Был у нас на дивизии секретчик, матрос Неперечитайло. Это было чудо из чудес. Он мог запросто затерять секреты, уронить целый чемодан с ними за борт, а потом мог запросто их списать, потому что у него везде и всюду были свои люди - знакомые и земляки, такие же матросы.
   Правда, чемодан потом всплывал, и его выбрасывало в районе Кильдина на побережье, но все это происходило потом, когда Неперечитайло уже находился в запасе.
   У него были голубые невинные глаза. Комдива просто трясло, когда он видел этого урода. Он останавливал машину, подзывал его и начинал его драть. Драл он его за все прошлое, настоящее и будущее. Драл он его так, что перья летели. Драл на виду у всей зоны режима радиационной безопасности, где стояли наши корабли, где была дорога и где были мы с ломами.
   Неперечитайло стоял по стойке "смирно" и слушал весь этот вой, а когда он утомлялся слушать, он говорил комдиву:
   - Товарищ комдив! Разрешите, я бульдозер достану?!
   - Бульдозер?!! - переставал его драть комдив, - Какой бульдозер?!
   - Ну, чтоб зону чистить...
   - Что тебе для этого нужно? - говорил комдив быстро, так как он у нас быстро соображал.
   - Нужно банку тушенки и вашу машину... Комдив у нас понимал все с полуслова, потому-то он у нас и был комдивом. Он вылезал из машины, брал у Неперечитайло чемодан с секретами и оставался ждать.
   Неперечитайло садился на место комдива и уезжал за бульдозером. По дороге он заезжал на камбуз за тушенкой.
   Через тридцать минут он снова появлялся на машине, а за машиной следовал бульдозер, нанятый за банку тушенки.
   Дуст!
   Наконец пришло для вас время узнать, что всех химиков на флоте называют "дустами". За что" позвольте спросить? Извольте: за то, что они травят народ! Сидя на ПКЗ, я проводил с личным составом тренировку по включению в ПДУ - в портативно-дыхательное устройство, предназначенное для экстренной изоляции органов дыхания от отвратительного влияния внешней среды.
   Первые ПДУ на флоте называли "противно-дышащим устройством" - за то, что кислота пускового устройства ПДУ, которая должна была по идее стимулировать регенеративное вещество этого средства спасения на выдачу кислорода, иногда поступала сразу в глотку ожидающему этот кислород.
   Я видел только одного человека, который продержался при этом более двух секунд. Это был наш старший лейтенант Уточкин, оперуполномоченный особого отдела.
   Я его честно предупредил о том, что возможны сразу же после включения некоторые осложнения и что проявления терпеливости в этом конкретном случае с большим сомнением можно отнести к признакам воинской доблести.