Покровский Александр Михайлович. "...Расстрелять"

   - Стой! - оказал он. - Руки вверх! После чего силы у него иссякли, а улыбка осталась. Диверсант кончил есть, встал и лягнул первого. В следующие пятнадцать минут к тому месту, где раньше стоял первый, сошлись остальные. Еще десять минут были посвящены тому, что волкодавы, входя в соприкосновение с диверсантом, не переставая улыбаться и азартно, по-восточному, кричать, взлетали в воздух, сверкая портянками, а затем они сминали кусты и летели, летели, вращаясь, вниз, и портянки наматывались им вокруг шеи. Это было здорово! Потом диверсант сдался. Он сказал: "Я сдаюсь".
   И его взяли. Живьем. Упаковали и понесли на руках.
   Так закончился третий день. С этого дня мы начали побеждать.
   ---
   * Те, кто испытал на себе мороз, знают, что так сказать можно.
   Давай!
   Утро начинается с построения. И не просто утро организация начинается с построения. И не просто организация вся жизнь начинается с построения. Лично моя жизнь началась с построения. Жизнь - это построение.
   Конечно, могут быть и перестроения, но начальное, первичное построение является основой всей жизни и всех последующих перестроений.
   Можно построиться по боевым частям, можно - по ранжиру, то есть, говоря по-человечески, по росту, можно - в колонну по четыре, можно - по шесть, можно, чтоб офицеры были впереди, можно, чтоб не были, можно - три раза в день.
   На флоте столько всего можно, что просто уши закладывает.
   Есть мнение, что построение - это то место, где каждый думает, что за него думает стоящий рядом.
   Это ошибочное мнение. На построении хорошо думается вообще. Так иногда задумаешься на построении, а мысли уже кипят, теснятся, обгоняют, месят друг друга, несутся куда-то... Хорошо!
   Я, например, думаю только на построении. И если оно утром, в обед и вечером, то я думаю утром, в обед и вечером.
   Опоздание на построение - смертельный грех. Нет, ну конечно же, опаздывать можно и, может быть, даже нужно, но в разумных же пределах!
   А где они, эти разумные пределы? Где вообще грань разумного и его плавное сползание в неразумное? Вот стоит на построении разумное, смотришь на него, а оно - хлоп! - и уже неразумное.
   - ...опять тянутся по построению. Что вы на меня смотрите? Ваши! Ваши тянутся!
   Это у нас старпом. Наши всегда тянутся. Можно потом целый день ни черта не делать, но главное - на построение не опаздывать и не тянуться по построению. Старпом на корабле цепной страж всякого
   построения. Новый старпом - это новый страж, собственная цепь которого еще не оборвала все внутренние, такие маленькие связи и цепочки.
   Старпом - лицо ответственное, и отвечает оно за все, кроме матчасти.
   Приятно иногда увидеть лицо, ответственное за все на фоне нашей с вами ежедневной, буйной, как свалка, безответственности. Хотел бы я быть вот таким "ответственным за все" - всем все раздать, а"себе оставить только страдание.
   - Где Иванов?
   Между прочим, старпом к нам обращается, и надо как-то реагировать.
   - Иванов? Какой Иванов?
   - Ну ваш Иванов, ваш. И не делайте такие глаза. Где он? Почему его нет на построении?
   - Ах, Иванов наш!
   - Да, ваш Иванов. Где он?
   - На подходе... наверное...
   - Ну и начальнички! "На подходе". Стоите тут, мечтаете о чем-то, а личный состав не сосчитан. Первая заповедь: встал в строй - проверь личный состав. Ну, а Петров где?
   - ???
   - А где Сидоров ваш? Почему он отсутствует на построении?
   - Си-до-ров?..
   - Да, да, Сидоров, Сидоров. Где он? Что вы на меня так смотрите?
   Кость лобковая! Действительно, где Сидоров? Ну, эти два придурка - понятно, но Сидоров! Не понятно. Ну, появится - я ему...
   - Все!.. - Ладонь старпома шлепнула по столу в кают-компании второго отсека атомной подводной лодки на докладе командиров боевых частей и служб, и командиры боевых частей и служб, собранные на доклад, внутренне приподнялись и посмотрели на ладонь старпома.
   Вот такое хлопанье ладонью старпома по столу означает переход в новую эру служебных отношений. Этот переход может осуществляться по пять раз в день. Правда, может наблюдаться несколько эр.
   - Все! Завтра начинается новая жизнь! Новая жизнь, слава Богу, всегда начинается завтра, а не просто сейчас. Есть еще время решиться и застрелиться или, наоборот, возликовать и, обливаясь слюнями, воскликнуть: "Прав ты был, Господи!"
   - Если завтра кто-нибудь... какая-нибудь... слышите? Независимо от ранга. Если завтра хоть кто-нибудь опоздает на построение... невзирая на лица... тогда...
   Что тогда? Все напряглись. Всем хотелось знать, "тады что?".
   - Тогда узнаете, что я сделаю... узнаете... увидите... Значит, надо опоздать, прийти и увидеть.
   - Не понимаете по-человечески. Будем наводить драконовские методы.
   О-о-о, этот сказочный персонаж на флоте не любят. Всех остальных любят, а этот - нет. И не потому ли, что не любят, после доклада и подведения итогов за день в каюте собрались и шептались Иванов, Петров и Сидоров?! Ну, эти два придурка понятно, а вот Сидоров, Сидоров - не понятно.
   Как вы думаете, что будет с входной дверью в квартире старпома, если в замочную скважину со стороны подъезда ей, или, может быть, ему, залить эпоксидную смолу? Наверное, ничего не будет.
   Утром дверь у старпома не открылась - замок почему-то не вращался. Собака заскулила, ибо она почувствовала, что останется гадить в комнате. Он тоже почувствовал.
   Сначала старпом хотел кричать в форточку, но потом ему вспомнилось, что существует такое бесценное чудо на флоте, как телефон.
   Старпом позвонил распорядительному дежурному:
   - Это говорит старпом Попова Павлов. Распорядительный подумал: "Я счастлив" - и ответил:
   - Есть.
   - Сообщите на корабль, что я задерживаюсь, что-то с замком, дверь не открывается. Пусть наш дежурный пришлет кого-нибудь посообразительней.
   Распорядительный позвонил на корабль. Дежурный по кораблю ответил: "Есть. Сейчас пришлем" - и оглянулся.
   Сообразительный на флоте находится в момент, потому что он всегда рядом.
   - Слышь, ты сейчас что делаешь? Так, ладно, все бросай. К старпому пойдешь, у него там что-то с дверью. На месте разберешься. Так, не переодевайся, в ватнике можно; наверное, сопкой пойдешь. Топор захвати. Ну и сообразишь там, как и что. Ты у нас, по-моему, сообразительный.
   Сообразительный был телом крупен. Такие берут в руки топор и приходят.
   - Здравия желаю! - сказал он старпому через дверь.
   - Ну, здравствуй, - сказал ему старпом, ощутив вдруг желание надеть на себя еще что-нибудь кроме трусов, что-нибудь с погонами.
   - А зачем я взял топор? - соображал в тот момент сообразительный. - И без топора же можно. Только руки все оттянул.
   Он даже посмотрел на руки и тяжело вздохнул - точно, оттянул.
   - Ну чего там, - услышал он голос старпома, который уже успел одеться и застегнуть китель, - чего затих? Умер, что ли? Давай!
   А вот это неосторожно. Нельзя так кричать "Давай!" личному составу, нельзя пугать личный состав, когда он думает. Личный состав может так дать - в тот момент, когда он думает, - костей не соберешь!
   - Щас! - Наш сообразительный больше не думал. Он застегнул ватник на все пуговицы, натянул зачем-то на уши шапку, засосал через губы, сложенные дудочкой, немножко воздуха, изготовился, как борец, - и-и-и-ех! - и как дал! Вышла дверь, и вышел он. Неужели все вышло? Не-ет! Что-то осталось. А что осталось? А такой небольшой кусочек двери вместе с замочной скважиной. Мда-а, мда-а...
   Росписи
   На флоте не умеют ни читать, ни писать.
   - Где? Здесь? - спрашивает старпом и, размахнувшись, шлепает печать совсем не туда, где скребет бумагу палец командира подразделения.
   - Да не там же! - хватается за уши и ноет командир подразделения. - Вот же где нужно было! Здесь же написано! Теперь все переделывать!
   - Раньше надо было говорить, - делает себе ответственное лицо старпом и завинчивает печать.
   Нет, на флоте не умеют ни читать, ни писать. Но зато на флоте умеют расписываться. В любом аморфном состоянии, и даже безо всякого состояния, военнослужащий на флоте не теряет способности рисовать те каракули, в которых даже его родсгвенняки никогда не узнают представителя их чудесной фамилии.
   Флот силен своими росписями. Где он их только не ставит. На каких только бумажках он не расписывается. Особенно в журналах инструктажа по технике безопасности. Сколько у нас этих журналов инструктажа - этого никто не знает, и расписываемся мы за этот инструктаж когда угодно. Поднесут журнал в любое время дня и ночи - и расписываемся. Скажут:
   - Вот здесь чиркани, - и чирканешь, никуда не денешься.
   На огромном подводном крейсере шел пряем боезапаса: машинка торпедо-погрузочного устройства визжала, как поросенок, в тумане, и торпеда ленивым чудовищем сползала в корпус.
   Среди общего безобразия и суетни взгляд проверяющего непременно нащупал бы Котьку Брюллова, по кличке Летало. Лейтенант и минер Котька был награжден от природы мечтательностью - редкое качество среди славного стада отечественных мино-торпедеров.
   - Очнитесь! Вы очарованы! - периодически орал ему в ухо командир.
   Котька пугался, начинал командовать, и все шло наперекосяк. А потом он опять забывался и в мечтах далеко улетал.
   И вдруг он испугался самостоятельно, без командира: ему показалось, что тот крадется к его уху. Котька ошалело взмахнул руками, как дирижер, которого нашло в брюках шило, и одна рука его, вместе с рукавицей, попала туда, куда она никак не должна была попасть: в работающую машинку.
   Рукавицу затянуло, и Котька заорал. Орал он хорошо, звучно и непрерывно. Он орал и тогда, когда все остановили, а руку выдернули и осмотрели.
   На звуки Котьки из люка неторопливо выполз толстый помощник командира с журналом инструктажа по технике безопасности под мышкой. Он был похож на старую, жирную, мудрую крысу, бредущую забрать приманку из лап только что прихлопнутой мышеловкой товарки.
   - Не ори! - оказал он негромко и мудро, подходя непосредственно к Котьке. - Чего орешь? Сначала распишись, а потом ори. После этих слов Котька, ошалевший от боли, почему-то перестал орать и расписался там, где была приготовлена галочка.
   - Вот теперь, - сказал помощник, убедившись в наличии росписи, - ори, разрешаю, - и так же неторопливо исчез в люке.
   Перенесемся через десять лет в ту же лодку, в тот же первый отсек. Что мы видим? Ну, прежде всего, командира первого отсека мино-торпедера Котьку, растерявшего мечты и вояосы, награжденного болью в душе и в желудке, мирно дремлющего в ожидании перевода к новому месту службы, и его отличного мичмана, втягивающего специальной рукояткой торпеду в аппарат.
   Все торпедисты знают, как коварна рукоятка. Она обладает обратным ходом. Обратный ход бывает только в лоб.
   Мичман для чего-то отпустил рукоятку - то ли пот стирал, то ли чесался. Сейчас это уже трудно установить. Рукоятка сделала "бум!" - обратно и в лоб.
   Посыпались искры, от которых мичман на время ослеп; лицо его с криком превратилось в одну большую шишку.
   И что же сделал наш славный командир Котька? Он бросился к... журналу инструктажа. Он лихорадочно нашел нужную графу и увидел, что там нет росписи. Он вспотел от предчувствия. Он подсунул слепому от все еще сыплющихся искр подчиненному журнал, вложил в руки ручку и сказал:
   - Не вой! вот здесь... распишись. Мичман перестал выть и расписался наощупь, после этого он был спасен. После росписи его перевязали.
   Дерево
   - Дерево тянется к дереву...
   - Деревянность спасает от многого... Эти фразы были брошены в кают-компании второго отсека в самой середине той небольшой истории, которую мы хотим вам рассказать.
   Итак... В шестом отсеке, приткнувшись за каким-то железным ящиком, новый заместитель командира по политической части следил за вахтенным. Новый заместитель комаидира лишь недавно прибыл на борт, а уже следил за вахтенным.
   Человек следит за человеком по многим причинам. Одна из причин: проверять отношение наблюдаемого к несению ходовой вахты. Для этого и приходится прятаться. Иначе не проверишь. А тут как в кино: дикий охотник с поймы Амазонки.
   Из-за ящика хрипло дышало луком; повозившись, оттуда далеко выглядывал соколиный замовский глаз и клок волос.
   Лодка куда-то неторопливо перемещалась, и вахтенный реакторного отсека видел, что его наблюдают. Он давно заметил зама в ветвях и теперь вел себя, как кинозвезда перед камерой: позировал во все стороны света, втыкал свой взгляд в приборы, доставал то то, то это и удивлял пульт главной энергетической установки обилием и разнообразием докладов.
   - Он что, там с ума сошел, что ли?
   - Пульт, шестьдесят пятый...
   - Есть...
   - Прошу разрешения осмотреть механизмы реакторного отсека.
   - Ну вот опять... - вахтенный пульта повертел у виска, но разрешил. - Осмотреть все механизмы реакторного отсека.
   - Есть, осмотреть все механизмы реакторного отсека, отрепетовал команду вахтенный.
   - Даже репетует, - пожалуй плечами на пульте. - И это Попов. Удивительно. Он, наверное, перегрелся. С каждым днем плаванья растет общая долбанутость нашего любимого личного состава. Сказывается его усталость.
   Вахтенный тем временем вернул "банан" переговорного устройства на место, как артист. Потом он вытащил откуда-то две аварийные доски и, засунув это дерево себе в штаны, кое-как заседлал себя им спереди и сзади, отчего стало казаться, что он сидит в ящике.
   Засеменив, как японская гейша, он двинулся в реакторный отсек, непрерывно придерживая и поправляя сползающую деревянную сбрую.
   Ровно через десять минут его мучения были вознаграждены по-царски: у переборки реакторного его дожидался горящий от любопытства зам.
   - Реакторный осмотрен, замечаний нет, - оказал ваму вахтенный.
   - Хорошо, хорошо... а вот это зачем? - ткнул зам в доски, выглядывавшие из штанов вахтенного.
   - Нейтроны там летают. Попадаются даже нейтрино. Дерево лучший замедлитель. Так и спасаемся.
   - Дааа... и другой защиты нет?
   - Нет, - наглости вахтенного не было предела.
   - И мне бы тоже... - помялся зам, - нужно проверить несение вахты в корме.
   Дело в том, что за неделю плавания зам пока что никак не мог добраться до кормы, а тут ему представлялась такая великолепная возможность.
   Через минуту зам был одет в дерево и зашнурован. А когда он свежекастрированным чудовищем исчез за переборкой, восхищенный вахтенный весело бросился к "каштану".
   - Восьмой!
   - Есть, восьмой...
   - Деревянный к тебе пополз... по полной схеме...
   - Есть...
   Медленно, толчками ползущего по восьмому отсеку деревянного зама встретил такой же медленно ползущий деревянный вахтенный:
   - В восьмом замечаний нет!
   На следующий день мимо зама все пытались быстро проскользнуть, чтоб вдоволь нарадоваться подальше.
   Каждый день его теперь ждали аварийные доски, и каждый день вахтенные кормы прикрывали свой срам аварийно-спасательным имуществом. Его ежедневные одевания демонстрировались притаившимся за умеренную плату. Через неделю доски кончились.
   - Как это кончились?! - зам строго глянул в бесстыжие глаза вахтенного.
   - Ааа... вот эта... - рот вахтенного, видимо, хотел что-то сказать, а вот мозг еще не сообразил. Глаза его, от такого неожиданного затмения, наполнились невольными слезами, наконец он всхлипнул, махнул рукой и выдавил:
   - Ук-рали...
   - Безобразие! И это при непрерывно стоящей вахте! Возмутительно! Какая безответственность! Просто вопиющая безответственность! Как же я осмотрю корму?..
   Зам, помявшись, двинулся назад. В тот день он не осматривал корму. Вечером на докладе от него все чего-то ждали. Всем, кроме командира, было известно, что у зама кончились доски.
   - Александр Николаич, - сказал командир заму в конце доклада, - у вас есть что-нибудь? И зам встал. У него было что сказать.
   - Товарищи! - сказал зам. - Я сегодня наблюдал вопиющую безответственность! Причем все делается при непрерывно несущейся вахте. И все проходят мимо. Товарищи! В корме пропали все доски. Личный состав в настоящее время несет вахту без досок, ничем не защищенный. Я сегодня пытался проверить несение вахты в корме и так и не сумел это сделать...
   - Погоди, - опешил командир (как всякий командир, он все узнавал последним), - какие доски?
   И зам объяснил. Кают-компания взорвалась: сил терпеть все это не было. На столах так рыдали, что, казалось, они все сейчас умрут от разрыва сердца: некоторые так открывали-закрывали рты, словно хотели зажевать на столах все свои бумажки.
   Речь
   Речь готовили долго. Считалось, что во время дружеского визита наших кораблей во французский город Марсель каждому придется сказать речь. Приказали всем заранее ее написать, и все написали. Потом всех вызвали куда надо и прочитали, что же они там написали. Потом каждому сказали, что это не речь, а откровение опившейся сивой кобылы и галиматья собачья. Всем приказали переписать этот бред, и каждый обложился журналами, газетами, обозрениями и переписал. Опять прочитали и сказали: "Товарищи! Ну так же нельзя!" После чего всех усадили за общий стол и продиктовали им то, что им надо говорить. Затем подскавали, как нужно говорить и когда нужно говорить. Сказали, что лучше не говорить, если за язык не тянут. Затем каждому внесли в речь индивидуальность на тот случай, если придется говорить всем одновременно. Затем еще раз все проверили, окончательно все, что надо, причесали, где надо подточили и заострили. Вспомнили и припустили красной нитью. Каждому сказали, чтоб он выучил свою речь наизусть. Предупредили, что проверят. Установили срок. Проверили. Сказали, что надо бы почетче. Установили новый срок. Снова проверили
   и удостоверились, что все идет нормально. Потом каждому вложили речь в рот, то есть в карман, я хотел сказать, и поехали в город Марсель.
   В городе Марселе оказалось, что все наши являются дорогими гостями мэра города Марселя, поэтому всех повезли в мэрию. Там был накрыт стол и на столе стояло все, что положено: бутылки, бутылки, бутылки и закуска.
   Слово взял мэр города Марселя. Он сказал, что он безмерно рад приветствовать на французской земле посланцев великого народа. После этого было предложено выпить. Все выпили.
   Прошло два часа. Пили не переставая, потому что все время вставал какой-нибудь француз и говорил, что он рад безмерно. Потом все французы, как по команде, упали на стол и заснули. Во главе стола спал мэр города Марселя. За столом остались только наши. Они продолжали: собирались группами, поднимали бокалы, о чем-то говорили, спорили...
   В конце стола сидел седой капитан второго ранга из механиков. Красный, распаренный, он пил и ни с кем не спорил. Он смотрел перед собой и только рюмку к губам подносил. Как-то незаметно для самого себя он залез во внутренний карман и выудил оттуда какую-то бумажку. Это была речь. Механик удивился. Какое-то время он смотрел в нее и ничего не понимал.
   - ...В то время, - начал читать он хорошо поставленным голосом, отчего все за столом притихли, - когда оба наши наро-да-а...
   Механик выпучил глаза, он ничего не понимал, но читал:
   - Оба... ну ладно... и-дут, идут... и-ик... У него началась икота, которую он мужественно преодолевал:
   - Идут они... родимые... и-ккк!.. в ис-сстори-ческий момент... и-к....
   Его икание становилось все более глубоким, наши за столами улыбались все шире:
   - В этот момент... ик... всем нам хочется... ик... хочется нам, понимаешь... - Ики следовали уже сплошной чередой, улыбки за столом превратились в смех, смех - в хохот.
   Мех остановился, улыбнулся, запил икоту из фужера и, глядя в бумажку, сказал мечтательно: "От сука, а?.."
   Оригинальное решение
   Вы знаете, когда оно ищется на подводной лодке? При приеме командирского решения? - Нет. При выборе режима перехода морем? - Нет. При прорыве противолодочного рубежа? - Нет. Не мучайтесь. Никогда но угадаете. Это нужно пережить!
   ...Ночью подводная лодка висит в бездонных просторах, как заброшенный космический корабль... Железная пустыня... Можно пройти с носа в корму - ни одного человека, только ровный шум вентиляторов, и ты стараешься идти тихо, крадешься, чтоб не спугнуть общую космичность: инопланетянин на чужом корабле...
   Что это? Непонятное, огромное, бесшумное, нависшее над горловиной люка, налитое, дышащее через раз? Фу ты, Господи, да это же наш зам! За-му-ля! Вот сука, да он же подсматривает за нижним вахтенным: голова опущена в люк, а остальное, стоящее на коленях - сверху. Вот чучело, а! Фотоохотник. Экран соцсоревнования. Выслеживает. Бдительный наш. Самый наш беспокойный. Самый ответственный. Не спится собаке. Бродит. А что если... нога сама зачесалась в тапочке - ыыыы, аж пальцы на ногах свернулись трубочкой, как у шимпанзе на прогулке, - а что если... легонько так дать, чтоб только клюнул вниз, а пока выбирается - слинять через переборку. Пусть потом ищет. Нет, так не интересно...
   Моторист Миша, большой оригинал, невольный свидетель того, как зам смотрит вниз, присел на корточки и с удовольствием уставился в раскоряченные над люком, стоящие на коленях два военно-морских копыта, соединенные одной огромной тяжелой перемычкой.
   На флоте принято пугать друг друга. Напугал - полдела сделал.
   Оригинал Миша улыбнулся: он знал, что ему делать. Он пододвинулся поближе, мечтательно закатил глаза и, осторож-ненько просунув руку, схватился там и дернул вниз тот самый мешочек, который у любого мужчины полностью отрастает к шестнадцати годам. Произошел звук - иии-э-х! Смотрящий вниз зам как подпружиненный разогнулся, схватился обеими руками за отрываемый мешочек и, выпучив глаза, как ночной лемур, улетел как захлопнулся - в прорубь люка ведьмой на помеле, хватая воздух открытым ртом.
   Внизу он выбил себе зубы и на две недели свернул шею.
   Оригинала Мишу вычислили через сутки, И НА. КА. ЗА. ЛИ. ЗА рукоприкладство!
   Хыбля!
   Зама у нас на тральщике звали Хыбля. За "Хы, бля-товарищи!". Это его любимое выражение. И еще он говорил, оттопырив на правой руке указательный палец и мизинец: "Эта... с партийной прынцыпиальностью!" После 18.00 ни дня он на тральщике не сидел с этой своей "прынцыпиальностью". В 17.30 подходил к нашему командиру, к нашему Коле-Васе и говорил ему: "Ну что, Николай Васильевич, я... эта... пошел?.." - и прямо на трап, а командир провожал его вслед ошалевшим взором. Все годами с корабля берег нюхают, а эта скотина ежедневно при жене!
   Но на учении мы его все же достали. Да-а! С помощью ядовитых дымов. На учении с помощью ядовитых дымов создается видимость химического заражения. Уже "химическую тревогу" объявили, уже все попрятались, я в противогазе и в этом презервативе - защитном комплекте - бегаю по кораблю с ядовитой шашкой в руках, не знаю, куда ее сунуть, а зам на корме, без защиты, голышом, анекдоты травит.
   Подлетаю я к нему и сую ему шашку между ног. А если ты голышом того дыма глотанешь, то тут же появляется желание взлететь, как стая напильников.
   У зама от яда глаза выскочили и повисли, как у рака на стебельках. Он орал и танцевал вокруг нашей корабельной артиллерии танец японских сирот и при этом все пытался у меня выяснить, есть ли на это учение план, утвержденный комбригом, или его нет.
   - Да есть у меня план, есть, - говорил я ему, успокойтесь.
   Выяснив, что план у меня есть, зам промчался как вихрь, прорвался внутрь корабля и начал по нему носиться в поисках противогаза. Вместо противогаза он нашел спящего по тревоге Пашу-артиллериста и тут же сплясал на нем чечеточку.
   Проверяющие
   Адмиралов у нас - как собак нерезаных. Есть даже специально натасканные, проверяющие адмиралы. Потомки Нахимовых и Корниловых. Инспектора.
   Они проверяют у нас все. Раз в неделю какая-нибудь сволочь приезжает, то есть комиссия, я хотел сказать. Правда, флот к ним привык, как зверь в зоопарке к жующей публике, и волнуются только верхи, но все равно дышать не дают.
   - А что, - спросите вы, - нельзя, что ли, капраза для проверки прислать?
   Нельзя. У нас на флоте своих капразов навалом, и чужого у нас просто пошлют вдоль забора надписи читать, вот адмиралы и надрываются.
   У всех проверяющих адмиралов мозги, от непрерывных проверок, несколько повернуты вокруг своей оси, с наклоном таким мозги, мальца с креном. А вот угадать этот самый угол, так сказать, наклона, с которым они набекрень, тем, кого он проверять собирается, никогда не удается: он каждый раз новый, этот наклон.
   Конечно, можно вычислить отдельные эпизоды, фрагменты, если он ездит ежедневно, но полностью, так чтоб до конца вся картина, а потом спать спокойно, - вот это не получается.
   Один, например, любит остановить машину, отловить офицера и проверить у него, не вынимая себя из машины, знание статей 82, 83 дисциплинарного устава. На всхожесть. Вот доложите, что изложено в статьях 82, 83 дисциплинарного устава.
   Военнослужащего наблюдать интересно и полезно, а офицера тем более. Народ вокруг бродит, а офицер тужится, как будто угорь на лбу давит усилием воли. И все это с таким перекосом внешности. "82, 83?" - "Да". Ну заклинило. Ну просто затмение какое-то. Ну, хоть убей. Вот сейчас только помнил. Только что и оторвалось. Начисто. А ведь читал же недавно. И именно эти вот статьи - 82, 83.
   Пот течет, жалкие потуги. Офицер, кстати, охотно потеет. Сердце у него бьется охотно, у офицера: прикажешь - забьется, прикажешь - не будет. У настоящего офицера.
   А адмирал смотрит на него из машины и ждет. У этого адмирала была только одна положительная
   эмоция - красная рыба, остальные были задушены в зачаточном состоянии.
   Следующего проверяющего, из того же третичного периода, того, как приедет, сразу же вези на свалку. Приедет он на свалку и скажет: