Покровский Александр Михайлович. "...Расстрелять"

   - На корабль спускается командующий и... и (вахтенный забыл это слово). - Ну?! - ...и вице-президент Академии наук СССР...
   И наступил "черный песец". Командир, как укушенный, подскочил к люку, сунул в него голову и посерел: на центральный надвигалась необъятная задница. То была задница Академии наук! Командир задергался, заметался, потом остановился, и вдруг в прыжке он схватил с палубы дезодоранты и освежители и начал ими поливать и поливать, прямо в надвигающийся зад академику, и поливал он до тех пор, пока тот не слез. Академик слез, повернулся, а за ним слез командующий, а командир успел пнуть ногой под пульт одеколоны и дезодоранты и представиться. Академик потянул носом воздух и пожевал:
   - М-м... да... э-э... а у вас всегда так... м-м... Э-э... пахнет?..
   - Так точно! - отчеканил командир.
   - Э-э... что-то не додумали наши ученые... с очисткой... мда, не додумали... - покачал головой академик.
   Командующий был невозмутим. Он тоже покачал головой, мол, да, действительно, что-то не додумали, и проводил академика до переборки во второй отсек. Командир следовал за ними, соблюдая уставную дистанцию, как верная собака. Он был застегнут, подтянут, готов к исполнению. У переборки, когда зад академика мелькнул во второй раз, командующий повернулся к командиру и тихо заметил:
   - Я вам додумаю. Я вам всем додумаю. Я вам так додумаю, что месяц на задницу сесть будет страшно. Потому что больно будет сесть... Слезьми... все у меня изойдете... слезьми...
   Флотская организация
   Жили-были в Севастополе два крейсера; крейсер "Крым" и крейсер "Кавказ". Они постоянно соревновались в организации службы. Подъем флага и прочие регалии происходили на них секунда в секунду, а посыльные катера отходили ну просто тютелька в тютельку, на хорошей скорости, пеня носом, по красивой дуге. Командиры обоих кораблей приветствовали друг друга с той порцией теплоты и сердечности, которая только подчеркивала высокое различие. Команды крейсеров, можно сказать, дружили, но во всем, даже в снимании женщин и в легком питии, хорошим тоном считалась равная скорость.
   Время было послевоенное, голодное, и отдельным женщинам, проще говоря, теткам, разрешалось забирать остатки с камбуза. Ровно в 14.00 они вместе с ведрами загружались в оба катера и отправлялись забирать на оба крейсера. Катера никогда не опаздывали - 14.00 и баста. И вот однажды свезли на берег двух шифровальщиков. Те направились прямо в штаб и надолго там застряли. Стрелка подползала к 14-ти часам, и командир одного из крейсеров, дожидаясь отправления, жестоко страдал. Скоро 14.00, а этих двух лахудр не наблюдается. Тяжелое это дело ожидание подчиненных, просто невыносимое. Командир неотрывно смотрел на дорогу, поминутно обращаясь к часам. Оставалось пять минут до возникновения непредсказуемой ситуации, и тут вдалеке показались эти два урода - шифровальщики. Они шли в легком променаде и болтали, а перед ними, шагов за десять, в том же направлении шлепали и болтали две тетки с ведрами под камбузную баланду.
   - И-и-из-ззза-д-ву-х-бли-иии-де-й! - тонко закричал командир шифровальщикам, передавая в голосе все свое непростое страдание, - нарушается флотская организация!
   Тетки, приняв крик на свой счет, прибавили шагу, а за ними и шифровальщики.
   - Быстрей! - возмутился командир. - Бегом, я сказал!
   Тетки побежали, а за ними и шифровальщики. Их скорость не влезала ни в какие ворота, стрелка подкрадывалась к 14- ти часам.
   - Антилопистей, суки, антилопистей!!! - заорал командир, время отхода мог спасти только отборнейший мат.
   - Вы-де-ру! - бесновался командир. - Всех выдеру!
   Громыхая ведрами, высоко вскидывая коленями юбки, мчались, мчались несчастные тетки, а за ними и шифровальщики, тяжело дыша. "Кавалькада" неслась наперегонки с секундной стрелкой. В эту гонку вмешались все: кто-то смотрел на бегущих, кто-то на стрелку, кто-то шептал: "Давай! Давай!" Все! Первыми свалились с причала тетки, за ними загремели шифровальщики - каждый в свой катер, и ровно а 14.00, тютелька в тютельку, катера отвалили и на хорошей скорости, пеня носом, разошлись, направляясь к крейсерам по красивой дуге.
   * Я ВСЕ ЕЩЕ МОГУ... *
   Я все еще могу...
   Я все еще могу отравить колодец, напустить на врага зараженных сусликов, надеть противогаз за две секунды.
   Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, Си-Эс от хлорацетофенона.
   Я знаю "свойства", "поражающие факторы" и "способы".
   Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый час, или спать сидя, стоя; могу так суток десять.
   Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или следовать марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной выкладке, выполнив команду "Газы!", то есть в противогазе, в защитной одежде; вот только иногда нужно будет сливать из-под маски противогаза пот - наши маски не приспособлены к тому, чтоб он сливался автоматически, - особенно если его наберется столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри.
   Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не пугаюсь, если зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под них, при надавливании языком, появляется кровь. Я знаю, что делать.
   Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго жевать, то усваивается даже ягель.
   Я могу плыть - в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так могу плыть. Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей, могу выступить "на защиту интересов", собраться, бросив все, и вылететь черт-те куда. Могу жить по десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с женами своей, чужими - отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев водолазные свитера.
   Могу стрелять - в жару, когда ствол раскаляется, и - в холод, когда пальцы приклеиваются к металлу.
   Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы простреливался целый квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить гранату или убить человека с одного удара - человека так легко убить. Я все это еще могу...
   Пиджак
   Его взяли на флот из торпедного института; из того самого института, где создаются наши военно-морские торпеды. Его взяли и сделали из него офицера. На три года. Не знаю, зачем.
   Юный ученый-торпедист; вот такая огромная, в смысле мозгов, башка, очки с толстыми линзами, беспомощное лицо и взгляд потусторонний. Он был и в самом деле не от мира сего, он был от мира того, от мира науки.
   Он читал электронные схемы, потом паял, опять читал и опять паял, вместо того чтобы взять прибор и потрясти его, чтоб он заработал.
   И профессия у него была секретная, а кроме нее, он ничего не знал, ничего не любил и ни о чем не говорил.
   И с женщинами ему не везло. Он не умел смешить женщину, а женщину нужно постоянно смешить, иначе она тебя бросит.
   Женщины его бросали, и он ужасно расстраивался. Когда на него надели форму, то она на нем сидела, как коза на заборе.
   Форма на настоящем офицере сидит по-особенному. Офицер как бы слит с формой; а слит он потому, что сам по себе офицер довольно необычное биологическое формирование.
   Офицер служит. И служит так, как почти невозможно служить. Офицер даже во сне - служит.
   Офицер берет в руки то, что руками обычно не берется, и несет это "то" куда-то неизвестно куда; там он садится на то, что ни в коем случае не должно плавать, а должно тут же утонуть, и плывет на нем, плывет долго, годами плывет, потому как он - офицер флота. Офицер ест, пьет, сидит, встает, идет не как все люди.
   Офицер страдает, мечтает, надеется и не задает при этом вопросов. Офицер...
   А это был не офицер. Но главная сложность состояла в том, что он не прошел училище, а это прекрасная школа. После этой прекрасной школы ничему не удивляешься, а он удивлялся. Он удивлялся всему и задавал вопросы.
   - А зачем это? - спрашивал он, и ему объясняли.
   - Неужели такое возможно? - говорил он, и ему говорили, что возможно.
   - Как же так? - терялся он, и ему говорили: а вот так.
   - Не может быть! - восклицал он, и ему говорили, что может.
   Словом, он был похож на ручную белую крысу, которую взяли и временно бросили в садок к помоечным пасюкам.
   Другими словами, это был гражданский пиджак; он был пиджак из тех пиджаков, которые после первого ядерного удара, после паники в обозе и взаимного уничтожения, придут, во всем разберутся и сразу же победят.
   Ну, во время войны - понятно, а сейчас куда его деть? Куда деть на флоте молодого ученого с башкой, не приспособленного ни к чему? Что ему можно доверить?
   Ему можно доверить дежурство по камбузу, патруль, канаву старшим копать, грузить старшим чего-нибудь не очень ценное и подметать веником.
   Нет, пожалуй, камбуз нельзя ему доверить: у него там все свистнут - и все люди разбегутся. Патруль? В патруль тоже нельзя: там на одних рефлексах иногда приходится действовать, а у него рефлексов нет. Нет! Только грузить и только подметать! А канаву копать?
   - А вот тут надо подумать. На сколько он у нас?
   - На три года.
   - Ох уж эти ученые, академики. Нет, на канаву нельзя. Там соображать надо. Нет, только грузить картошку и подметать. Все! Хватит ему на три-то года.
   Жил он в гостинице с длинными коридорами и номерами-бойницами по обеим сторонам. При посещении "того пристанища почему-то вспоминался пивной ларек с липким прилавком, коммунальная кухня и лавка старьевщика; от нее веяло непроходящей тоской.
   Его прозвали "квартирным Колей", потому что он приходил к кому-нибудь в гости, садился и начинал говорить, говорить, общаться начинал, и его было потом не выгнать.
   Через два с половиной года он снимал пенсне с линзами, тер себе то место, где был лоб, и говорил всюду
   - Я - тупой.
   Его все еще презирали, но уже утешали. На сборищах он резво напивался и говорил, улыбаясь, кому попало:
   - Я заезжал в отпуске в институт. Они мне предложили начальника отдела и тему на выбор. Представляете? - хватался он за окружающих.
   Окружающие представляли, но смутно - никому не было до него дела. И тут он начинал хохотать в одиночку.
   Он хохотал, как безумный, задыхаясь и плача)
   - Они... там... ох-хо-хо... д ум а...ют... ха-ха-ха, ой, мама... думают... что я... здесь... ой, не могу... вырос... над собой... ох... что я здесь... на флоте... обо...га...тился... хи-хи-хих... не могу... х-х-х... Потом он резко делал серьезную рожу и говорил:
   - Вообще-то после флота я на начальника отдела потяну. Раньше бы не потянул, а теперь я все могу.
   - Я придумаю новую торпеду, - начинал он опять хохотать, я знаю какую. Это что-то круглое должно быть, чтоб руками можно было катить, но не легкое, чтоб домой не отволокли. Должно снега не бояться и ночевать под открытым небом. Чтоб только откопали - сразу же работало. Чтоб с крыши падало и не билось. Чтоб внутрь заливалась не горючая, не выпиваемая дрянь. Чтоб эта дрянь не нужна была для "Жигулей". Чтоб эта торпеда по команде тонула, по команде - всплывала, чтоб бежала и поражала. Ждите, скоро пришлю. А то и с проверкой приеду. Вот посмеемся!
   - Да, и лопату, - тут он совсем загибался от смеха, лопату... лопа... хх... ту... ей... хо-хо... ой, не могу... лопату... ей... при... де... ла.. ю... сбо.. ку... при... со... ба... чу... ой, мама, - сипел он остатками воздуха, - и ме.. т... лу... мет... лу... ей сза...ди... вотк... ну... поме... ло... встав... лю... И все начинали смеяться вместе с ним.
   Мафия
   В коридоре, за дверью, слышалась возня и грохот сапог. Оттуда тянулся портяночный запах растревоженной казармы.
   Вот и утро. "Народ" наш еще спит, проснулся только я. В каюте у нас три койки: две подряд и одна с краю. На ближней к двери спит СМР (читать надо так - Сэ-Мэ-эР, у него такие инициалы), на следующей - я, а на той, что в стороне, развалился Лоб.
   Обычно курсантские клички - точный слепок с человека, но почему меня называют Папулей, я понятия не имею. Вот Лоб - это Лоб. Длинный, лохматый, тощий; целых два метра и сверху гнется. Вот он, собака, дышит. Опять не постирал носки. Чтоб постоянно выводить его из себя, достаточно хотя бы раз в сутки, лучше в одно и то же время, примерно в 22 часа, спрашивать у него: "Лоб, носки постирал?" А еще лучше разбудить и спросить.
   СМР дышит так, что не поймешь, дышит ли он вообще.
   Если б в сутках было бы двадцать пять часов, СМР проспал бы двадцать шесть. Он всегда умудряется проспать на один час больше того, что физически возможно.
   СМР - вдохновенный изобретатель поз для сна. Он может охватить голову левой рукой и, воткнув подбородок в сгиб локтя, зафиксировать ее вертикально. Не вынимая ручки из правой руки, он втыкает ее в конспект и так спит на лекциях. В мои обязанности в таких случаях входит подталкивание его при подходе преподавателя. Тогда первой просыпается ручка, сначала она чертит неровную кривую, а потом появляются буквы.
   СМР с детства плешив. Когда его спрашивают, как это с ним случилось, он с удовольствием перечисляет: пять лет по лагерям (по пионерским, родители отправляли его на три смены, не вынимая); три года колонии для малолетних преступников (он закончил Нахимовское училище); и пять лет южной ссылки (как неисправимый троечник, он был направлен в Каспийское училище. вместо Ленинградского).
   Правда, если его спросить: "Слушай, а отчего ты так много спишь?" - он, не балуя разнообразием, затянет; "Пять лет по лагерям..."
   Шесть часов утра. Мы живем в казарме. У нас отдельная каюта. Замок мы сменили, а дырку от ключа закрыли наклеенными со стороны каюты газетами. Так что найти нас или достать невозможно. Не жизнь, а конфета. Вообще-то уже две недели как мы на практике, на атомных ракетоносцах. По-моему, ракетоносцы об этом даже не подозревают. Встаем мы в восемь, идем на завтрак, потом сон до обеда, обед, сон до ужина, ужин и кино. И так две недели. Колоссально. Правда, лично я уже смотрю на койку как на утомительный снаряд - все тело болит.
   Раздается ужасный грохот: кто-то барабанит в нашу дверь. СМР вытаскивается из одеяла: "Ну, чего надо?". "Народ" наш проснулся, но вставать лень. Стучит наверняка дежурный. Вот придурок (дежурными стоят мичмана).
   - Жопой постучи, - советует СМР. Мы с Лбом устраиваемся, как римляне на пиру, сейчас будет весело. Грохот после "жопы" усиливается. Какой-то бешеный мичман.
   - А теперь, - СМР вытаскивает палец из-под одеяла и, налюбовавшись им, милостиво тыкает в дверь, - го-ло-вой! Дверь ходит ходуном.
   - А теперь опять жопой! - СМР уже накрылся одеялом с головой, сделал в нем дырку и верещит оттуда.
   В дверь молотят ногами.
   - Вот дурак! - говорит нам СМР и без всякой подготовки тонко, противно вопит: - А теперь опять головой!
   За дверью слышится такой вой, будто кусают бешеную собаку.
   - Жаль человека, - роняет СМР со значением, - пойду открою.
   Он закутывается в одеяло и торжественный, как патриций, отправляется открывать.
   - Заслужил, бя-яш-ка, - говорит он двери и, открыв,
   еле успевает отпрыгнуть в сторону.
   В дверь влетает капитан первого ранга, маленький, как пони, примерно метр от пола. Он с воем, боком, как ворона по полю, скачет до батареи, хватает с нее портсигар с сигаретами и, хрякнув, бьет им об пол.
   - Вста-ать!
   Мы встаем. Это командир соседей по кличке "Мафия", или "Саша - тихий ужас", вообще-то интеллигентный мужчина.
   - Суки про-то-коль-ные! - визжит он поросенком на одной ноте. - Я вас научу Родину любить!
   Мы в трусах, босиком, уже построены в одну шеренгу. Интересно, пороть будет или как?
   - Одеться!
   Через минуту мы одеты. Мафия покачивается на носках. Кличку он получил за привычку, втянув воздух, говорить: "У-у-у, мафия!"
   - Раздеться!
   Мы тренируемся уже полчаса: минута - на одевание, минута на раздевание. Мафия терпеть не может длинных. Все, что выше метр двадцать, он считает личным оскорблением и пламенно ненавидит. К сожалению, даже мелкий СМР смотрит на него сверху вниз.
   - А тебя-я, - Мафия подползает к двухметровому Лбу, тебя-я, - захлебывается он, подворачивая головой, - я сгною! Сначала остригу. Налысо. А потом сгною! Ты хочешь, чтоб я тебя сгноил?
   В общем-то, Лоб у нас трусоват. У него мощная шевелюра и ужас в глазах. От страха он говорить не может и потому мотает головой. Он не хочет, чтоб его сгноили.
   Мафия оглядывает СМРа, так, здесь стричь нечего, и меня, но я недавно стригся.
   - Я перепишу вас к себе на экипаж. Я люблю таких... Вот таких... У-ро-ды!
   В этот момент, как-то подозрительно сразу, Мафия успокаивается. Он видит на стене гитару. СМР делает нетерпеливое, шейное движение. Это его личная гитара. Если ею брякнут об пол...
   - Чья гитара?
   - Моя.
   - Разрешите поиграть? - неожиданно буднично спрашивает Мафия.
   СМР от неожиданности давится и говорит:
   - Разрешаю.
   Через минуту из соседней комнаты доносится плач гитары и "Темная ночь...".
   После обеда мы решили не приходить. Лоб и я. В каюту пошел только СМР.
   - Не могу, - объяснил он, - спать хочу больше, чем жить. Закроюсь.
   Ровно в 18.00 он открыл нам дверь, белый, как грудное молоко.
   - Меня откупоривали.
   Как только СМР после обеда лег, он сразу перестал дышать. Через двадцать минут в дверь уже барабанили.
   - Открой, я же знаю, что ты здесь, хуже будет. За дверью слышалась возня. Два капитана первого ранга, командиры лодок, сидели на корточках и пытались подсмотреть в нашу замочную скважину. Через три листа газеты нас не очень-то и увидишь.
   - Ни хрена не видно, зелень пузатая, дырку заделали. Дежурный, тащи сюда все ключи, какие найдешь.
   Скоро за дверью послышалось звяканье и голос Мафии:
   - Так, так, так, вот, вот, вот, уже, уже, уже. Во-от сейчас достанем. Эй, может, сам выйдешь? Я ему матку оборву, глаз на жопу натяну.
   СМР чувствовал себя мышью в консервной банке; сейчас откроют и будут тыкать вилкой.
   - Вот, вот уже.
   Сердце замирало, пот выступал, тело каменело. СМР становился все более плоским.
   - Тащи топор, - не унывали открыватели. - Эй ты, - шипели за дверью, - ты меня слышишь? Топор уже тащат.
   СМР молчал. Сердце стучало так, что могло выдать.
   - Ну, ломаем? - решали за дверью. - Тут делать нечего два раза тюкнуть. Ты там каюту еще не обгадил? Смотри у меня. Да ладно, пусть живет. Дверь жалко. Эй ты, хрен с бугра, ты меня слышишь? Ну, сука потная, считай, что тебе повезло.
   Возня стихла. У СМРа еще два часа не работали ни руки, ни ноги. Я встретил Мафию через пять лет.
   - Здравия желаю, товарищ капитан первого ранга. Он узнал меня.
   - А, это ты?
   - Неужели помните?
   - Я вас всех помню.
   И я рассказал ему эту историю. Мы еще долго стояли и смеялись. Он был уже старый, домашний, больной.
   Ну, канесна!
   Центральный пост. Народу полно. Дежурный по кораблю, вахта, кто-то постоянно заходит-выходит.
   По центральному без дела шляется старпом. Вид у него задумчивый - будто инопланетяне посетили.
   Внезапно дежурному захотелось поменять портупею; висюльки перетерлись давным-давно - того и гляди, пистоль уронишь, ныряй за ним потом в трюм. Дежурный вытаскивает пистолет, кладет его перед собой и, нагнувшись, лезет под стол, в сейф: там портупеи.
   Старпом подходит, берет пистолет, передергивает, вытаскивает обойму и ищет в центральном мишень, находит одного разгильдяя, целит в него и говорит:
   - Петров, кутина мама, вот шлепнул бы тебя на месте, не глядя, вот, была бы моя воля, кокнул бы.
   С этими словами старпом отводит пистолет в сторону и нажимает. Выстрел! Пуля начинает гулять по центральному: вжик, вжик - и уходит в обшивку. Все сразу на полу с влажнеющими штанами.
   Стоймя один старпом. Он просто затвердел. Выстрел для него полнейшая неожиданность: он не может постичь, он же выдернул обойму!
   То, что он сначала передернул, а потом выдернул, до него не доходит.
   - Где "артиллерист"?!! - орет он, приходя в себя. "Артиллерист" - командир БЧ-2 - уже здесь, прибежал на выстрел.
   Старпом ему:
   - Почему у вас пистолет стреляет?!! Командир БЧ-2, все сразу поняв, но с природным дефектом дикции:
   - Хы-ы, "у вас", ну, канесна, теперь Бе-Те-два, канесна!
   Сами передергивают орузие, а теперь Бе-Те-два, канесна!
   - Кус-ков! Едрена корень! Я вас не спрашиваю! Я спрашиваю: почему пистолет стреляет?!
   - Ну, канесна, теперь - Кусков, теперь, канесна! Как орузие передергивать, так меня не пригласили, а теперь -канесна! По-игра-али они-и... наигрались.
   - Кусков! Бляха муха! Я вам что? Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю: почему...
   - Ну-у, канес-сна! Те-пе-рь, канес-сна! Спасибо, сто не кокнули никого, а то б тозе был - Кус-ков!
   -- К у с к о в ! Маму в клочья!!! Я! Вам! Говорю! Я вас не спрашиваю! Я вас спрашиваю!
   - Ну-у, канес-сна!
   - Кусков!!! - визжит старпом, из него брызжет слюной.
   - КУСКОВ!!! К У С К О В!!! - визжит он и топает ногами,КУСКОВ!!! КУСКОВ!!!
   Больше он ничего сказать не может: замкнуло на корпус. Кускову объявили строгий выговор.
   Враги
   Зам сидел в кают-компании на обеде и жевал. У него жевало все: уши, глаза, ноздри, растопыренная челка, ну и рот, само собой. Неприступно и торжественно. Даже во время жевания он умудрялся сохранять выражение высокой себестоимости всей проделанной работы. Напротив него, на своем обычном месте, сидел помощник командира по кличке "Поручик Ржевский" грязная скотина, матерщинник и бабник.
   Зам старался не смотреть на помощника, особенно на его сальные волосы, губы и воротничок кремовой рубашки. Это не добавляло аппетита.
   Зам был фантастически, до неприличия брезглив. Следы вестового на стакане с чаем могли вызвать у него судороги.
   Помощник внимательно изучал лицо жующего зама сквозь полузакрытые веки. Они были старые враги.
   "Зам младше на три года и уже капитан 3-го ранга.
   Им что - четыре года, и уже человек, а у нас - пять лет и еще говно. Замуууля. Великий наш. Рот закрыл - матчасть в исходное. Изрек - и в койку. Х-ххорек твой папа".
   Помощник подавил вздох и заковырял в тарелке. Его только что отодрали нещадно-площадно. Вот эта довольная рожа напротив: "Конспекты первоисточников...
   ваше полное отсутствие... порядок на камбузе... а ваш Атахаджаев опять в лагуне ноги мыл..." - и все при личном составе, курвеныш.
   Увы, помощника просто раздирало от желания нагадить заму. Он, правда, еще не знал, как.
   Рядом из щели вылез огромный, жирный, блестящий таракан и зашевелил антеннами.
   Помощник улыбнулся внутренностями, покосился на зама, лживо вздохнул и со словами: "Куда у нас только доктор смотрит?" - потянувшись, проткнул его вил" кой.
   Зам, секунду назад жевавший безмятежно, испытал такой толчок, что у него чуть глаза не вышибло.
   Помощник быстро сунул таракана в рот и сочно зажевал.
   Зам забился головенкой, засвистал фистулой, вскочил, наткнулся на вестового, с треском ударился о переборку и побежал, пуская во все стороны тонкую струю сквозь закупоренные губы, и скоро, захлебываясь, упал в буфетной в раковину и начал страстно ей все объяснять.
   Ни в одну политинформацию зам не вложил еще столько огня.
   Помощник, все слыша, подумал неторопливо: "Вот как вредно столько жрать", - достал изо рта все еще живого таракана, щелчком отправил его в угол, сказав. "Чуть не съел, хороняку". - Ковырнул в зубах, обсосал и довольный завозился в тарелке. На сегодня крупных дел больше не было.
   "...РАССТРЕЛЯТЬ!"
   Утро окончательно заползло в окошко и оживило замурованных мух, судьба считывала дни по затасканному списку, и комендант города Н., замшелый майор, чувствовал себя как-то печально, как, может быть, чувствует себя отслужившая картофельная ботва.
   Его волосы, глаза, губы-скулы, шея-уши, руки-ноги - все говорило о том, что ему пора: либо удавиться, либо демобилизоваться. Но демобилизация, неизбежная, как крах капитализма, не делала навстречу ни одного шага, и дни тянулись, как коридоры гауптвахты, выкрашенные шаровой краской, и капали, капали в побитое темечко.
   Комендант давно был существом круглым, но все еще мечтал, и все его мечты, как мы уже говорили, с плачем цеплялись только за ослепительный подол ее величества мадам демобилизации.
   Дверь - в нее, конечно же, постучали - открылась как раз в тот момент, когда все мечты коменданта все еще были на подоле, и комендант, очнувшись и оглянувшись на своего помощника, молодого лейтенанта, стоящего тут же, вздохнул и уставился навстречу знакомым
   неожиданностям.
   - Прошу разрешения, - в двери возник заношенный старший лейтенант, который, потоптавшись, втащил за собой солдата, держа его за шиворот, - вот,
   товарищ майор, пьет! Каждый день пьет! И вообще, товарищ майор...
   Голос старлея убаюкал бы коменданта до конца, продолжайся он не пять минут, а десять.
   - Пьешь? А, воин-созидатель? - комендант, тоскливо скуксившись, уставился воину в лоб, туда, где, по его разумению, должны были быть явные признаки Среднего образования.
   "Скотинизм", - подумал комендант насчет того, что ему не давали демобилизации, и со стоном взялся за обкусанную телефонную трубку: слуховые чашечки ее были так стерты, как будто комендант владел деревянными ушами.
   - Москва? Министра обороны... да, подожду... Помощник коменданта - свежий, хрустящий, только с дерева лейтенант - со страхом удивился, - так бывает с людьми, к которым на лавочку, после обеда, когда хочется рыгнуть и подумать о политике, на самый краешек подсаживается умалишенный.
   - Министр обороны? Товарищ маршал Советского Союза, докладывает майор Носотыкин... Да, товарищ маршал, да! Как я уже и докладывал. Пьет!.. Да... Каждый день... Прошу разрешения... Есть... Есть расстрелять... По месту жительства сообщим... Прошу разрешения приступить... Есть... Комендант положил трубку.
   - Помощник! Где у нас книга расстрелов?.. А-а, вот она... Так... фамилия, имя, отчество, год и место рождения... домашний адрес... национальность... партийность... Так, где у нас план расстрела?