Страница:
Хесус склонился над ней, тряс ее за плечо, тормошил, пытался расстегнуть бронежилет, чтобы осмотреть тело; она упорно сворачивалась в клубок и закрывала лицо руками.
– Тебя что, зацепило? Дай осмотрю! Руки убери! Слышишь меня? Да прекрати ты визжать – сейчас все местное дерьмо сбежится! Ты чего, вообще, – обычный же беспилотник!
Он сунул ей под нос едко пахнущий пузырек, он задохнулась и закашлялась, в горле запершило, он вновь сунул ей свою дрянь, в ярости она оттолкнула его руку и наконец пришла в себя.
– Куда тебя? – услышала она. Встревоженное лицо Хесуса склонилось над ней: каждая черточка видна, как под микроскопом, видны точки щетины на подбородке, волоски, торчащие из носа; глаза Хесуса были огромными, как небо, она видела свои крохотные отражения в его зрачках: два нелепых перепуганных существа в больших, съехавших на нос касках.
– Никуда, кажется…
– Ну-ка, не двигайся, – приказал он. – Не сопротивляйся. Я тебя осмотрю.
Окончательно возвращаясь, она отвела его руку:
– Не нужно, Хесус. Я в порядке.
Она отметила, что оператор даже не потерял свою счастливую сумку, пара камер догнала их и теперь порхала вокруг, тихо жужжа. Редкие выстрелы гремели, казалось, где-то далеко-далеко.
– Ты что, продолжаешь съемку?
Он пожал плечами:
– Я подумал – вдруг тебя зацепило? Грех терять такие кадры.
– Ну и свинья же ты!
– И это вместо благодарности, – усмехнулся он.
– Интересно, за что?
– Благодаря мне ты бы вернулась на родину знаменитой. Лежала бы в госпитале, принимала бы грязевые ванны и глотала пилюли по десять фунтов за штуку. В перерыве тебя навещали бы менеджеры крупнейших телекомпаний и наперебой делали предложения, от которых стыдно отворачиваться. Помнишь Ковальски?
Она сняла каску и пригладила влажные от пота волосы.
– Помню. Вот только твою тощую шею легко перерубят с одного удара, и сенсации не выйдет. Почему ты такой довольный, Хесус?
– Я снял его. Представляешь – я наконец снял его!
– Кого?
– Да беспилотника же! Он выпустил ракеты, и я успел его поймать – одна камера случайно была направлена в ту сторону! – Глаза Хесуса возбужденно горели, он только что выиграл в миллионную лотерею.
– Ты просто сбрендивший сукин сын, Хесус, – устало произнесла Ханна. – Дай мне воды.
– И что на тебя нашло? Он ударил в район Натала. Разве непонятно – он заходил с севера? – Хесус явно был разочарован ее реакцией. – Ты так припустила, что я едва догнал тебя. Мчалась, точно за тобой черти гнались.
Она только улыбнулась, отхлебнув глоток теплой жидкости, и снова достала зеркальце – надо было работать.
– Тебя же могли подстрелить, Ханна! – выговаривал оператор. – Ты была как на ладони.
Ей было стыдно признаться, что она запаниковала, как новичок. Поэтому она промолчала, стирая влажной салфеткой пыль и пот: делала вид, что занята собой.
Хесус присмотрелся к ней повнимательнее.
– Знаешь, такие кадры неплохо бы отметить. У меня в номере припрятано кое-что получше воды, – предложил он. – Я немного устал, а под сегодняшнюю съемку можно смонтировать все, что пожелаешь, так что репортаж можно отменить. Возьмем запись недельной давности – помнишь, когда подбили грузовик на мосту? В гостиничном ресторане вчера разгружали говядину, можно попробовать заказать бифштекс.
Трогая кисточкой ресницы, она подумала: «Этот адреналиновый наркоман видит меня насквозь». Притворяться дальше не имело смысла.
– Сейчас я бы с удовольствием набралась до состояния студента после сессии, – призналась она.
– Ну, для этого коньяк не нужен. Можно просто зайти в бар.
– Тогда ты угощаешь.
– Почему это я? Это ведь ты задала деру.
– У тебя есть повод – сегодня ты будешь купаться в лучах славы.
Она вернула ему флягу и спрятала косметичку. Дотошно оглядела свою одежду. Поморщилась – буквы TV были заляпаны землей. Сказала, словно извиняясь:
– Сделаем репортаж – и больше никаких вылазок на сегодня, идет? Будем праздновать твой успех.
Хесус осторожно высунул нос, обозревая окрестности.
– Снимем здесь? – поинтересовался он. – До моста далековато, зато видно, как работает пулемет в доме на набережной. Кажется, католики.
Она покачала головой:
– Нет. Вернемся назад. Снимем все как задумали.
– А как же пулемет?
– Католики днем в журналистов не стреляют, – напомнила она. Ханна не привыкла идти на поводу у своей слабости: когда она трусила, то обычно поступала наперекор себе.
Они выбрались из воронки и побежали, пригибаясь, под защиту стен. Труп с тусклыми глазами проводил их застывшей улыбкой; если бы не роящиеся у его лица мухи, могло показаться, что человек просто прилег на минутку. На бегу она не смогла разобрать, к какой группировке относится убитый: двухдневные трупы, раздувшиеся на солнце, все на одно лицо, не отличишь, где мусульманин, а где католик – смерть снимает религиозные разногласия раз и навсегда. Камера сделала круг вокруг мертвеца, делая его достоянием истории, – Хесус не привык пренебрегать натурными съемками: порой из таких вот броских обрывков он умудрялся практически на лету склеить сногсшибательный сюжет. Хесус был настоящим профессионалом.
25
26
– Тебя что, зацепило? Дай осмотрю! Руки убери! Слышишь меня? Да прекрати ты визжать – сейчас все местное дерьмо сбежится! Ты чего, вообще, – обычный же беспилотник!
Он сунул ей под нос едко пахнущий пузырек, он задохнулась и закашлялась, в горле запершило, он вновь сунул ей свою дрянь, в ярости она оттолкнула его руку и наконец пришла в себя.
– Куда тебя? – услышала она. Встревоженное лицо Хесуса склонилось над ней: каждая черточка видна, как под микроскопом, видны точки щетины на подбородке, волоски, торчащие из носа; глаза Хесуса были огромными, как небо, она видела свои крохотные отражения в его зрачках: два нелепых перепуганных существа в больших, съехавших на нос касках.
– Никуда, кажется…
– Ну-ка, не двигайся, – приказал он. – Не сопротивляйся. Я тебя осмотрю.
Окончательно возвращаясь, она отвела его руку:
– Не нужно, Хесус. Я в порядке.
Она отметила, что оператор даже не потерял свою счастливую сумку, пара камер догнала их и теперь порхала вокруг, тихо жужжа. Редкие выстрелы гремели, казалось, где-то далеко-далеко.
– Ты что, продолжаешь съемку?
Он пожал плечами:
– Я подумал – вдруг тебя зацепило? Грех терять такие кадры.
– Ну и свинья же ты!
– И это вместо благодарности, – усмехнулся он.
– Интересно, за что?
– Благодаря мне ты бы вернулась на родину знаменитой. Лежала бы в госпитале, принимала бы грязевые ванны и глотала пилюли по десять фунтов за штуку. В перерыве тебя навещали бы менеджеры крупнейших телекомпаний и наперебой делали предложения, от которых стыдно отворачиваться. Помнишь Ковальски?
Она сняла каску и пригладила влажные от пота волосы.
– Помню. Вот только твою тощую шею легко перерубят с одного удара, и сенсации не выйдет. Почему ты такой довольный, Хесус?
– Я снял его. Представляешь – я наконец снял его!
– Кого?
– Да беспилотника же! Он выпустил ракеты, и я успел его поймать – одна камера случайно была направлена в ту сторону! – Глаза Хесуса возбужденно горели, он только что выиграл в миллионную лотерею.
– Ты просто сбрендивший сукин сын, Хесус, – устало произнесла Ханна. – Дай мне воды.
– И что на тебя нашло? Он ударил в район Натала. Разве непонятно – он заходил с севера? – Хесус явно был разочарован ее реакцией. – Ты так припустила, что я едва догнал тебя. Мчалась, точно за тобой черти гнались.
Она только улыбнулась, отхлебнув глоток теплой жидкости, и снова достала зеркальце – надо было работать.
– Тебя же могли подстрелить, Ханна! – выговаривал оператор. – Ты была как на ладони.
Ей было стыдно признаться, что она запаниковала, как новичок. Поэтому она промолчала, стирая влажной салфеткой пыль и пот: делала вид, что занята собой.
Хесус присмотрелся к ней повнимательнее.
– Знаешь, такие кадры неплохо бы отметить. У меня в номере припрятано кое-что получше воды, – предложил он. – Я немного устал, а под сегодняшнюю съемку можно смонтировать все, что пожелаешь, так что репортаж можно отменить. Возьмем запись недельной давности – помнишь, когда подбили грузовик на мосту? В гостиничном ресторане вчера разгружали говядину, можно попробовать заказать бифштекс.
Трогая кисточкой ресницы, она подумала: «Этот адреналиновый наркоман видит меня насквозь». Притворяться дальше не имело смысла.
– Сейчас я бы с удовольствием набралась до состояния студента после сессии, – призналась она.
– Ну, для этого коньяк не нужен. Можно просто зайти в бар.
– Тогда ты угощаешь.
– Почему это я? Это ведь ты задала деру.
– У тебя есть повод – сегодня ты будешь купаться в лучах славы.
Она вернула ему флягу и спрятала косметичку. Дотошно оглядела свою одежду. Поморщилась – буквы TV были заляпаны землей. Сказала, словно извиняясь:
– Сделаем репортаж – и больше никаких вылазок на сегодня, идет? Будем праздновать твой успех.
Хесус осторожно высунул нос, обозревая окрестности.
– Снимем здесь? – поинтересовался он. – До моста далековато, зато видно, как работает пулемет в доме на набережной. Кажется, католики.
Она покачала головой:
– Нет. Вернемся назад. Снимем все как задумали.
– А как же пулемет?
– Католики днем в журналистов не стреляют, – напомнила она. Ханна не привыкла идти на поводу у своей слабости: когда она трусила, то обычно поступала наперекор себе.
Они выбрались из воронки и побежали, пригибаясь, под защиту стен. Труп с тусклыми глазами проводил их застывшей улыбкой; если бы не роящиеся у его лица мухи, могло показаться, что человек просто прилег на минутку. На бегу она не смогла разобрать, к какой группировке относится убитый: двухдневные трупы, раздувшиеся на солнце, все на одно лицо, не отличишь, где мусульманин, а где католик – смерть снимает религиозные разногласия раз и навсегда. Камера сделала круг вокруг мертвеца, делая его достоянием истории, – Хесус не привык пренебрегать натурными съемками: порой из таких вот броских обрывков он умудрялся практически на лету склеить сногсшибательный сюжет. Хесус был настоящим профессионалом.
25
Хенрик следил, как полиция вламывается в дом, где он должен был находиться, через грязное окно закусочной на углу Ла Багар и Селана. Для отвода глаз он купил порцию риса с овощами, шлепнул на столик промокшую от жира бумажную тарелку и начал медленно есть. Еда была чрезмерно острой, на его вкус, он привык беречь желудок – слишком много пришлось перенести до этого телу. Чтобы оно не подвело в критических ситуациях, приходилось тщательно следить за здоровьем. Это только в дешевых приключенческих романах спецназовцы, всякие фронтовые разведчики или боевые пловцы могли жевать гвозди без всякого для себя ущерба, в жизни же все обстояло иначе: действительно, чтобы выжить, приходилось есть и пить всякую дрянь, часто несъедобного вида и запаха, но при малейшей возможности егеря чистили свой организм, пользуясь народными средствами. В остальное время они питались сбалансированными рационами.
В полутьме маленького, наполненного чадом заведения его плохо заретушированный шрам был почти незаметен. На всякий случай Хенрик сидел, отвернув лицо в сторону от улыбчивого человечка, одновременно хлопочущего над плитой и обслуживающего редких посетителей. Он стер дурацкую татуировку на груди и вновь переоделся, на этот раз превратившись если не в респектабельного гражданина, то в стабильно зарабатывающего портового служащего – уж наверняка.
Медленно пережевывая еду, он изредка прикладывался к стакану с ослиной мочой, которая в этой забегаловке означала пиво; единственным достоинством напитка было то, что он оказался хотя бы холодным и позволял залить жар от переперченной еды. Хенрик тянул время. И он наконец дождался – увидел, как с разных сторон по узкой улочке к дому начали стягиваться люди в гражданском. Давящее предчувствие не подвело его и на этот раз; он пробыл на конспиративной квартире не больше получаса, в спешке собравшись и подготовив приманку.
Они шли по одному, делая вид, что незнакомы друг с другом. Все в обычной, не привлекающей внимания одежде, они не проявляли агрессии или явного любопытства – ни дать ни взять случайные прохожие, – однако что-то в их манере держаться сразу говорило знающему человеку: это копы. Завидев их, встречные старались тихо раствориться в подворотнях, но ни вид обдолбанных уже с утра оборванцев, ни паническое бегство молодых людей с золотыми цепочками на шеях не привлекали внимания загонщиков. Они стягивали кольцо, медленно, уверенно и осторожно: они явно знали, где искать. На всякий случай Хенрик запоминал их лица, те, что смог рассмотреть, – видимость сквозь грязные разводы на витринном стекле оставляла желать лучшего, не помогал и усилитель зрения. Он отметил, как малочисленны его преследователи – кажется, они не пользовались поддержкой местной полиции; отметил, как зарычал вдали двигатель армейского транспортера – снова военные; тут же вспомнил отрывок новостной передачи, где военный полицейский Альянса распинался в обещаниях прихлопнуть его как муху. Он быстро сопоставил факты, в голове его щелкал компьютер; стало ясно, почему они все время привлекали солдат – дело было в главном загонщике, в его связях.
Хенрик хмыкнул, недоумевая, – он не мог понять, что движет подобными людьми. Ему были знакомы основные побудительные мотивы, заставляющие людей действовать: страх, корысть, честолюбие, месть. Получалось, этим лейтенантом движет и вовсе невероятное – чувство долга: убитый полицейский не был его другом, само преступление, за которое Хенрика разыскивали изначально, было из разряда не заслуживающих внимания – подобные совершались по ночам десятками.
Доев, он медленно вышел и побрел прочь, сгорбив плечи и устало шаркая ногами. Смотреть на разворачивающийся в двух кварталах позади спектакль было неинтересно, да и опасно. Он убедился в главном – его сдавали полиции; не было никакого смысла укрываться в новом месте: кто-то будет выдавать его местоположение раз за разом – спутник исправно фиксировал его координаты, каждые два часа чип посылал в зенит короткий пакет данных. Его будут гнать, не давая вздохнуть, пока он не начнет спотыкаться от усталости, пока его не вынудят принять открытый бой или сдаться – и умереть.
Он не понимал этой игры, чувство протеста в нем перемешивалось со вспышками ярости, он ненавидел страну, которая его бросила здесь, ненавидел сволочей, которые им командовали, ненавидел людей вокруг – всех и каждого в отдельности. Он презирал все человечество и был уверен, что люди явились досадной ошибкой природы. Ложь, трусость, жадность, коварство и предательство были присущи этим существам от рождения: они уничтожали и загаживали все вокруг при этом начиная с себе подобных. Он убедился в этом на собственной шкуре – те крохи тепла, что были в нем когда-то, давно растворились в море расчетливой жестокости и лжи; ему не за что было любить таких как он – а они были именно такими, он был убежден в этом. Избавить вселенную от этой раковой опухоли – благородная задача, он делал это с удовольствием и без угрызений совести. Брошенный котенок или выпавший из гнезда птенец порождали в нем сострадание и желание помочь, но он спокойно переступал через умирающего, чужие крики никак не затрагивали его чувств. Жалость к убитой девушке – да, это было; несмотря на то, что ему приходилось уничтожать по приказу много таких, как она, он досадовал на ненужную смерть. Должно быть, она виделась ему чем-то вроде собаки, случайно попавшей под грузовик.
И то, что ему предстояло вскорости умереть, никак не трогало его – он один из этого стада, его уход только освободит мир, сделает чище, но протест, чувство несправедливости не позволяли ему уйти как быку на бойне – покорно. Он уйдет, да. Но уйдет, разгадав эту головоломку, он расхлебает эту грязную лужу и постарается прихватить с собой мерзавца, что отправил его на заклание. Пришла пора стать самим собой; пустые надежды облетели с него, как сухие листья.
Он усмехнулся, услышав далекие, приглушенные стенами выстрелы – дурачок, опустившийся вонючий бродяга, которого он соблазнил бутылкой пойла и новой одеждой, покончил счеты с жизнью. Он оставил беднягу в своей квартире, раскрасив ему лицо искусственным шрамом – просто нарисовал полосу на лице; глупый пьяница, радуясь новому жилищу и чистой одежде, был уверен, что все, что от него требуется, – это дождаться условного стука в дверь и сказать, что сеньора Нуэньеса нет дома – он уехал к сестре в другой город. Если он мертв, это даст Хенрику полчаса – час форы.
Никакого сожаления – приманка, наверное, уже объясняется с господом, жалкое существование человечка, наконец, окончено; мир стал чище.
Приняв решение, Хенрик приостановился, чтобы сделать главное – выключить контрольные функции чипа. Эта возможность допускалась в экстренных случаях, например, когда противник ухитрялся пеленговать сигнал растянутого спектра. Он произнес вслух кодовую фразу, как положено – три раза, со строго определенной интонацией. Короткий укол в левом запястье – подтверждение приема команды, и все. Больше никаких ощущений. Ничего не изменилось внутри, ничего не болело, никакой пустоты или неудобства.
Теперь связь со спутником прервалась. Его противник не сможет узнать, где он. И одновременно включился обратный отсчет. Если чип не включат с помощью специального оборудования, через трое суток его носитель умрет. По замыслу создателей, трех суток было более чем достаточно для выхода в расположение дружественных сил.
Хенрик зло усмехнулся – трех суток наверняка будет достаточно, чтобы отправить на тот свет нескольких зарвавшихся ублюдков. Теперь, когда внутри тикал таймер невидимой бомбы, он освободился от их власти. Исчезло ощущение неправильности происходящего, мир обрел краски, а жизнь – смысл.
Привыкший анализировать свои чувства, он ненадолго задумался. И понял: впервые в жизни он поступает так, как хочется ему, а не кому-то другому. Он перестал быть марионеткой. Должно быть, это и есть счастье, решил он.
В полутьме маленького, наполненного чадом заведения его плохо заретушированный шрам был почти незаметен. На всякий случай Хенрик сидел, отвернув лицо в сторону от улыбчивого человечка, одновременно хлопочущего над плитой и обслуживающего редких посетителей. Он стер дурацкую татуировку на груди и вновь переоделся, на этот раз превратившись если не в респектабельного гражданина, то в стабильно зарабатывающего портового служащего – уж наверняка.
Медленно пережевывая еду, он изредка прикладывался к стакану с ослиной мочой, которая в этой забегаловке означала пиво; единственным достоинством напитка было то, что он оказался хотя бы холодным и позволял залить жар от переперченной еды. Хенрик тянул время. И он наконец дождался – увидел, как с разных сторон по узкой улочке к дому начали стягиваться люди в гражданском. Давящее предчувствие не подвело его и на этот раз; он пробыл на конспиративной квартире не больше получаса, в спешке собравшись и подготовив приманку.
Они шли по одному, делая вид, что незнакомы друг с другом. Все в обычной, не привлекающей внимания одежде, они не проявляли агрессии или явного любопытства – ни дать ни взять случайные прохожие, – однако что-то в их манере держаться сразу говорило знающему человеку: это копы. Завидев их, встречные старались тихо раствориться в подворотнях, но ни вид обдолбанных уже с утра оборванцев, ни паническое бегство молодых людей с золотыми цепочками на шеях не привлекали внимания загонщиков. Они стягивали кольцо, медленно, уверенно и осторожно: они явно знали, где искать. На всякий случай Хенрик запоминал их лица, те, что смог рассмотреть, – видимость сквозь грязные разводы на витринном стекле оставляла желать лучшего, не помогал и усилитель зрения. Он отметил, как малочисленны его преследователи – кажется, они не пользовались поддержкой местной полиции; отметил, как зарычал вдали двигатель армейского транспортера – снова военные; тут же вспомнил отрывок новостной передачи, где военный полицейский Альянса распинался в обещаниях прихлопнуть его как муху. Он быстро сопоставил факты, в голове его щелкал компьютер; стало ясно, почему они все время привлекали солдат – дело было в главном загонщике, в его связях.
Хенрик хмыкнул, недоумевая, – он не мог понять, что движет подобными людьми. Ему были знакомы основные побудительные мотивы, заставляющие людей действовать: страх, корысть, честолюбие, месть. Получалось, этим лейтенантом движет и вовсе невероятное – чувство долга: убитый полицейский не был его другом, само преступление, за которое Хенрика разыскивали изначально, было из разряда не заслуживающих внимания – подобные совершались по ночам десятками.
Доев, он медленно вышел и побрел прочь, сгорбив плечи и устало шаркая ногами. Смотреть на разворачивающийся в двух кварталах позади спектакль было неинтересно, да и опасно. Он убедился в главном – его сдавали полиции; не было никакого смысла укрываться в новом месте: кто-то будет выдавать его местоположение раз за разом – спутник исправно фиксировал его координаты, каждые два часа чип посылал в зенит короткий пакет данных. Его будут гнать, не давая вздохнуть, пока он не начнет спотыкаться от усталости, пока его не вынудят принять открытый бой или сдаться – и умереть.
Он не понимал этой игры, чувство протеста в нем перемешивалось со вспышками ярости, он ненавидел страну, которая его бросила здесь, ненавидел сволочей, которые им командовали, ненавидел людей вокруг – всех и каждого в отдельности. Он презирал все человечество и был уверен, что люди явились досадной ошибкой природы. Ложь, трусость, жадность, коварство и предательство были присущи этим существам от рождения: они уничтожали и загаживали все вокруг при этом начиная с себе подобных. Он убедился в этом на собственной шкуре – те крохи тепла, что были в нем когда-то, давно растворились в море расчетливой жестокости и лжи; ему не за что было любить таких как он – а они были именно такими, он был убежден в этом. Избавить вселенную от этой раковой опухоли – благородная задача, он делал это с удовольствием и без угрызений совести. Брошенный котенок или выпавший из гнезда птенец порождали в нем сострадание и желание помочь, но он спокойно переступал через умирающего, чужие крики никак не затрагивали его чувств. Жалость к убитой девушке – да, это было; несмотря на то, что ему приходилось уничтожать по приказу много таких, как она, он досадовал на ненужную смерть. Должно быть, она виделась ему чем-то вроде собаки, случайно попавшей под грузовик.
И то, что ему предстояло вскорости умереть, никак не трогало его – он один из этого стада, его уход только освободит мир, сделает чище, но протест, чувство несправедливости не позволяли ему уйти как быку на бойне – покорно. Он уйдет, да. Но уйдет, разгадав эту головоломку, он расхлебает эту грязную лужу и постарается прихватить с собой мерзавца, что отправил его на заклание. Пришла пора стать самим собой; пустые надежды облетели с него, как сухие листья.
Он усмехнулся, услышав далекие, приглушенные стенами выстрелы – дурачок, опустившийся вонючий бродяга, которого он соблазнил бутылкой пойла и новой одеждой, покончил счеты с жизнью. Он оставил беднягу в своей квартире, раскрасив ему лицо искусственным шрамом – просто нарисовал полосу на лице; глупый пьяница, радуясь новому жилищу и чистой одежде, был уверен, что все, что от него требуется, – это дождаться условного стука в дверь и сказать, что сеньора Нуэньеса нет дома – он уехал к сестре в другой город. Если он мертв, это даст Хенрику полчаса – час форы.
Никакого сожаления – приманка, наверное, уже объясняется с господом, жалкое существование человечка, наконец, окончено; мир стал чище.
Приняв решение, Хенрик приостановился, чтобы сделать главное – выключить контрольные функции чипа. Эта возможность допускалась в экстренных случаях, например, когда противник ухитрялся пеленговать сигнал растянутого спектра. Он произнес вслух кодовую фразу, как положено – три раза, со строго определенной интонацией. Короткий укол в левом запястье – подтверждение приема команды, и все. Больше никаких ощущений. Ничего не изменилось внутри, ничего не болело, никакой пустоты или неудобства.
Теперь связь со спутником прервалась. Его противник не сможет узнать, где он. И одновременно включился обратный отсчет. Если чип не включат с помощью специального оборудования, через трое суток его носитель умрет. По замыслу создателей, трех суток было более чем достаточно для выхода в расположение дружественных сил.
Хенрик зло усмехнулся – трех суток наверняка будет достаточно, чтобы отправить на тот свет нескольких зарвавшихся ублюдков. Теперь, когда внутри тикал таймер невидимой бомбы, он освободился от их власти. Исчезло ощущение неправильности происходящего, мир обрел краски, а жизнь – смысл.
Привыкший анализировать свои чувства, он ненадолго задумался. И понял: впервые в жизни он поступает так, как хочется ему, а не кому-то другому. Он перестал быть марионеткой. Должно быть, это и есть счастье, решил он.
26
Обычно сдержанный Уисли пребывал в ярости. Он орал в микрофон, Джон представил, как вытаращены сейчас глаза капитана, как брызжет слюна с тонких губ:
– Лейтенант, что это вы творите? Мы представители закона, не какая-нибудь вооруженная банда! Что за спектакль с прессой вы устроили? Ведете себя, точно порнозвезда, делаете немотивированные заявления, будоражите общественность! Представитель объединенного штаба по оказанию помощи уже выразил свою озабоченность командиру корпуса полиции. Вы оставляете за собой трупы. Трупы, понимаете? Ваши головорезы убивают людей! Это недопустимо с точки зрения закона, такие процедуры должны быть оформлены надлежащим образом. Мы оказываем помощь местным органам правопорядка, а вы демонстрируете пример невзвешенного силового подхода к юридическим проблемам. Представляете, что я услышал от генерала?
– Да, сэр. Я представляю, – спокойно произнес Джон. Он наблюдал за творящимся вокруг бедламом – явились и репортеры, и местная полиция; приданные солдаты из комендантского взвода морской пехоты стояли редкими истуканами, взяв винтовки наизготовку и толкая самых дерзких прикладами, их бронемашины перегородили улицы. Толпились зеваки, уличные торговцы шныряли в толпе, продавая сладости, и, как подозревал Джон, кое-что похуже. Он испытывал странную гордость, шел наперекор начальству – и выполнял свой долг. Военные на блокпостах уже узнавали его; местная полиция, хотя не помогала, но не решалась и препятствовать, ограничиваясь докладами о его выходках; репортеры превозносили его до небес; обычное дело об ограблении и убийстве обрастало комом скандальных подробностей и постепенно становилось чуть ли не фактором местной политики.
– Группировка перешла в режим повышенной готовности, каждый выстрел, да что там выстрел – каждый чих способен сорвать чертову лавину, а вы устраиваете ковбойские игры с перестрелками! Ваши действия могут нарушить баланс сил в городе.
– Я понимаю, сэр, – ответствовал Джон, знаком показывая топтавшимся рядом репортерам, что сейчас освободится. Лерман и Гомес сдерживали нетерпеливых операторов, покрикивали на них, заставляя убрать камеры, те не слушались. Механические жуки порхали над самыми головами, лезли в лица солдат, мельтешили над носилками кареты «Скорой помощи», на которых лежало тело убитого. Ткань в нескольких местах пропиталась красным и масляно блестела; жужжали мухи. Кубриа под присмотром Кабота заполнял бумаги на капоте автомобиля. Руки его тряслись; он был бледен и все норовил встретиться с Джоном глазами, словно ожидал его поддержки.
– Я вышел с ходатайством в управление полиции – вашу опергруппу отзовут, лейтенант. А вам предписывается явиться в участок не позднее восемнадцати часов сегодняшнего дня и приступить к передаче дел.
– Вы отстраняете меня от дела, сэр? – делано удивился Джон.
– Да, черт возьми! А вы что думали?
– Сэр, это прямой приказ? Вы официально закрываете дело?
– Не загоняйте меня в угол, лейтенант! Я не правомочен прекратить уголовное дело. Но я передал вам устное требование явиться по месту службы для передачи ваших полномочий представителям местных властей.
– Сэр, но что мне сказать репортерам? Они ждут моего заявления.
– Никаких репортеров! Слышите? Ни-ка-ких! Я запрещаю вам общаться с прессой!
– Однако, сэр, параграф восемнадцать военно-уголовного уложения предписывает делать заявления прессе в случаях, когда это не препятствует проведению следственных мероприятий. Учитывая, что повышенное внимание со стороны прессы стимулирует активность осведомителей и сочувствующих со стороны населения, поимка преступника может только ускориться.
– Вы отстранены от дела, – отрезал капитан.
– Но ведь вы только что сказали, что не можете прекратить дело своей властью. А отстранение детектива от дела, когда мы сидим на хвосте у преступника, даст ему возможность скрыться. Извините, сэр. Я должен заметить, что ваш приказ преступен. Я выполню его, но оставляю за собой право подать рапорт.
Его собеседник сделал долгий глубокий вдох. Медленно выпустил воздух, успокаиваясь.
– Послушай, Джон, – тихо сказал капитан. – Прекрати этот балаган. У меня голова и без тебя пухнет. Мы уходим, понимаешь? Не сходи с ума. Мы ведь понимаем друг друга. Ты отличный полицейский, я говорю это без лести, просто из дружеского расположения. Ни к чему переходить на язык протоколов и письменных приказов. Прошу тебя – приезжай в участок.
– Я постараюсь, сэр.
– Да уж, будь так любезен.
Джон кивком подозвал к себе Лермана.
– Мне запретили общаться с журналистами. Но нам нужны эти засранцы, – тихо сказал он, кивая на представителей прессы.
– Нет, лейтенант. Я на это не подписывался! – запротестовал Франциско. – Я и двух слов не свяжу.
– Остальные еще хуже, Франциско. Хочешь, чтобы Кубриа брякнул, как мечтает замочить боша? Посмотри на его физиономию – краше в гроб кладут. Скажешь, что мне запрещено общаться с прессой. Намекнешь, что начальство хочет спустить дело на тормозах – им ни к чему лишний шум. Никаких прямых заявлений – только намеки. Эти ребята скажут все сами – это у них называется комментариями. Чем больше народу будет знать про это дело, тем больше вероятность того, что его не прикроют.
Лерман все еще сомневался.
– Да ты о карьере подумай, – увещевал его Джон. – Известность еще никому не мешала. Засветишься – после окончания дела получишь повышение. Лишняя десятка к жалованью.
Он хлопнул Лермана по плечу.
– В нашем деле известность – верный путь в могилу. Слишком говорливых у нас просто отстреливают, – пробурчал детектив сдаваясь.
– Лейтенант Лонгсдейл, мы ждем! – напомнил о себе один из репортеров.
– Заявление сделает лейтенант Лерман.
– Послушайте, мы хотим взять интервью именно у вас! – Представители прессы в разномастных бронежилетах, касках и потертых армейских штанах были похожи на боевиков, только белые полустершиеся буквы «TV», грубо намалеванные на спинах, отличали их от бандитов.
Джон изобразил широкую улыбку. Улыбаться сквозь стиснутые зубы было неудобно.
– Лейтенант Лерман пояснит вам, почему я не могу этого сделать.
– Кхе-кхе…
Камеры набросились на Лермана стаей саранчи.
– Господа, я – детектив Лерман, восьмой участок, – начал он неуверенно. Джон встретился с ним взглядом, показал большой палец. Лерман улыбнулся, расправляя плечи. – К сожалению, руководство военной полиции относится к заявлениям своего представителя без должного энтузиазма…
Репортеры встретили его слова понимающим смехом.
– …думаю, не нужно объяснять, что не все сейчас заинтересованы в том, чтобы полиция Пуданга выполняла свой долг перед гражданами.
– Прямое включение! Давай прямое включение! – замахал руками один из корреспондентов. Из машины, увешанной тарелками антенн, ему отвечали знаками. Тарелки пришли в движение.
– …при проведении операции был убит один из приспешников преступника, попытавшийся оказать вооруженное сопротивление властям и дать возможность своему сообщнику скрыться…
Джон мысленно вернулся на час назад, в темный коридор обветшалого дома, где рядом с выбитой дверью лежал умирающий человек с простреленной грудью. Чертов маньяк Кубриа прошил его прямо через дверную панель, едва заслышав шевеление с той стороны. Одному богу известно, о чем он думал, паля через дверь и яростно вопя: «Сдохни, скотина!» Должно быть, у сержанта сдали нервы: не смог пересилить себя, памятуя о недавней меткости преследуемого. Дверь выбили, закованный в бронежилет Джон ворвался внутрь первым. Выставив перед собой пистолет и закрываясь рукой с массивным фонарем он перепрыгнул через дергающееся на полу тело и устремился к окну. В квартире больше никого не оказалось, умирающий хрипел, пуская кровавые пузыри, при свете фонаря было видно, что вместо шрама на искаженном худом лице багровела грубо намалеванная полоска несмываемой краски.
Опустошение и отчаяние – вот что ощутил Джон, глядя на дело рук своих. Жизнь была кончена. Лерман взял дело в свои руки. Выручил его, как выручает сейчас, стоя под прицелом камер.
– Не дрейфь, лейтенант. Бывает. Он тут не зря оказался – сообщник как пить дать. Кабот – как там, никого? Ты, придурок! Пальни ему в лицо. Целься прямо в шрам.
Кубриа машинально подчинился, поднимая руку. Пистолет в его руке дрожал.
– Не вздумай промахнуться, осел!
Выстрел бухнул, ударив Джона прямо в сердце. И боль ушла. Охота продолжалась. Сообщник. Конечно же, это его сообщник. Он знал, что они сюда явятся; он оставил им приманку. Издевательски пририсованный шрам тому подтверждение. И они все еще идут по следу. Ты скоро устанешь, дружок. Мы тебя загоним. Никто не смеет убивать полицейских. Право стрелять первыми предоставлено только им – служителям закона.
– Гомес – одна нога здесь, другая там! Быстро сюда ствол! Любой, кроме табельного! Где хочешь рой! – продолжал Лерман свистящим шепотом. – А ты, осел, в коридор! Чтобы ни одна муха не пролетела!
Прячущий глаза Кубриа вложил револьвер в руку мертвеца, пальнул пару раз в двери. Все должно выглядеть достоверно, так сказал Лерман.
– А подробно копать никто и не будет. Беглая проверка – и всех дел, – пояснил Франциско. – На каждого мертвеца нынче сил не напасешься.
Он говорил так, словно речь шла о куске говядины.
– Соседи расскажут, что стреляли с большими промежутками, – произнес Джон, не сводя глаз с развороченного лица.
Лерман посмотрел на него, как на неразумное дитя.
– …будем продолжать преследование, даже если военные Альянса перестанут оказывать нам содействие… – продолжал разошедшийся детектив.
Джон присмотрелся к нему внимательнее. Определенно, в этой стране были люди, которым можно доверить спину. Жужжащая камера зависла перед его лицом. Он отмахнулся – нельзя!
Звонок Ханны застал его врасплох. За всей этой суетой он совсем забыл о ее существовании.
– Ты становишься известным, дорогой! – пьяно хихикнула она. – Тебя показывают по двум местным каналам. Вижу, как ты отмахиваешься от камер, неутомимый борец с преступностью.
– По какому поводу пьянствуешь, непослушная девчонка?
– А, – отмахнулась она. – Хесус наконец снял свой беспилотник. Сейчас хвастается. Собрал вокруг толпу местного сброда.
Он услышал возбужденные голоса.
– Ты в гостинице?
– Ага. Сижу в баре. Отмечаю день, когда осталась в живых. Любуюсь твоей физиономией по визору. Неплохо выглядишь, дорогой. Хотя не мешало бы побриться.
– Ты совсем пьяна, – с жалостью сказал он.
Неожиданно она всхлипнула.
– Что ты, Ханна? – встревожился он. – Что случилось?
– Так, ничего, – она продолжала хлюпать носом, – бабская истерика. Должно быть, водка слишком теплая. В этой дыре льда не сыскать.
– Не пей больше.
– Не буду, – отозвалась она тоном маленькой девочки. Если маленькие девочки способны так надраться. – Обещаю, – с трудом проговорила она. – Извини меня.
– Я приеду как только смогу, – заверил он. Желание прижать ее к себе стало нестерпимым.
– Джон, скажи этому выскочке из новостей Чанабали, чтобы убрал камеры. Не желаю, чтобы весь свет любовался на наше сюсюканье.
Он улыбнулся оглядываясь:
– А как же право граждан на информацию?
Она не поддержала его шутливый тон. Сказала серьезно:
– Лейтенант, что это вы творите? Мы представители закона, не какая-нибудь вооруженная банда! Что за спектакль с прессой вы устроили? Ведете себя, точно порнозвезда, делаете немотивированные заявления, будоражите общественность! Представитель объединенного штаба по оказанию помощи уже выразил свою озабоченность командиру корпуса полиции. Вы оставляете за собой трупы. Трупы, понимаете? Ваши головорезы убивают людей! Это недопустимо с точки зрения закона, такие процедуры должны быть оформлены надлежащим образом. Мы оказываем помощь местным органам правопорядка, а вы демонстрируете пример невзвешенного силового подхода к юридическим проблемам. Представляете, что я услышал от генерала?
– Да, сэр. Я представляю, – спокойно произнес Джон. Он наблюдал за творящимся вокруг бедламом – явились и репортеры, и местная полиция; приданные солдаты из комендантского взвода морской пехоты стояли редкими истуканами, взяв винтовки наизготовку и толкая самых дерзких прикладами, их бронемашины перегородили улицы. Толпились зеваки, уличные торговцы шныряли в толпе, продавая сладости, и, как подозревал Джон, кое-что похуже. Он испытывал странную гордость, шел наперекор начальству – и выполнял свой долг. Военные на блокпостах уже узнавали его; местная полиция, хотя не помогала, но не решалась и препятствовать, ограничиваясь докладами о его выходках; репортеры превозносили его до небес; обычное дело об ограблении и убийстве обрастало комом скандальных подробностей и постепенно становилось чуть ли не фактором местной политики.
– Группировка перешла в режим повышенной готовности, каждый выстрел, да что там выстрел – каждый чих способен сорвать чертову лавину, а вы устраиваете ковбойские игры с перестрелками! Ваши действия могут нарушить баланс сил в городе.
– Я понимаю, сэр, – ответствовал Джон, знаком показывая топтавшимся рядом репортерам, что сейчас освободится. Лерман и Гомес сдерживали нетерпеливых операторов, покрикивали на них, заставляя убрать камеры, те не слушались. Механические жуки порхали над самыми головами, лезли в лица солдат, мельтешили над носилками кареты «Скорой помощи», на которых лежало тело убитого. Ткань в нескольких местах пропиталась красным и масляно блестела; жужжали мухи. Кубриа под присмотром Кабота заполнял бумаги на капоте автомобиля. Руки его тряслись; он был бледен и все норовил встретиться с Джоном глазами, словно ожидал его поддержки.
– Я вышел с ходатайством в управление полиции – вашу опергруппу отзовут, лейтенант. А вам предписывается явиться в участок не позднее восемнадцати часов сегодняшнего дня и приступить к передаче дел.
– Вы отстраняете меня от дела, сэр? – делано удивился Джон.
– Да, черт возьми! А вы что думали?
– Сэр, это прямой приказ? Вы официально закрываете дело?
– Не загоняйте меня в угол, лейтенант! Я не правомочен прекратить уголовное дело. Но я передал вам устное требование явиться по месту службы для передачи ваших полномочий представителям местных властей.
– Сэр, но что мне сказать репортерам? Они ждут моего заявления.
– Никаких репортеров! Слышите? Ни-ка-ких! Я запрещаю вам общаться с прессой!
– Однако, сэр, параграф восемнадцать военно-уголовного уложения предписывает делать заявления прессе в случаях, когда это не препятствует проведению следственных мероприятий. Учитывая, что повышенное внимание со стороны прессы стимулирует активность осведомителей и сочувствующих со стороны населения, поимка преступника может только ускориться.
– Вы отстранены от дела, – отрезал капитан.
– Но ведь вы только что сказали, что не можете прекратить дело своей властью. А отстранение детектива от дела, когда мы сидим на хвосте у преступника, даст ему возможность скрыться. Извините, сэр. Я должен заметить, что ваш приказ преступен. Я выполню его, но оставляю за собой право подать рапорт.
Его собеседник сделал долгий глубокий вдох. Медленно выпустил воздух, успокаиваясь.
– Послушай, Джон, – тихо сказал капитан. – Прекрати этот балаган. У меня голова и без тебя пухнет. Мы уходим, понимаешь? Не сходи с ума. Мы ведь понимаем друг друга. Ты отличный полицейский, я говорю это без лести, просто из дружеского расположения. Ни к чему переходить на язык протоколов и письменных приказов. Прошу тебя – приезжай в участок.
– Я постараюсь, сэр.
– Да уж, будь так любезен.
Джон кивком подозвал к себе Лермана.
– Мне запретили общаться с журналистами. Но нам нужны эти засранцы, – тихо сказал он, кивая на представителей прессы.
– Нет, лейтенант. Я на это не подписывался! – запротестовал Франциско. – Я и двух слов не свяжу.
– Остальные еще хуже, Франциско. Хочешь, чтобы Кубриа брякнул, как мечтает замочить боша? Посмотри на его физиономию – краше в гроб кладут. Скажешь, что мне запрещено общаться с прессой. Намекнешь, что начальство хочет спустить дело на тормозах – им ни к чему лишний шум. Никаких прямых заявлений – только намеки. Эти ребята скажут все сами – это у них называется комментариями. Чем больше народу будет знать про это дело, тем больше вероятность того, что его не прикроют.
Лерман все еще сомневался.
– Да ты о карьере подумай, – увещевал его Джон. – Известность еще никому не мешала. Засветишься – после окончания дела получишь повышение. Лишняя десятка к жалованью.
Он хлопнул Лермана по плечу.
– В нашем деле известность – верный путь в могилу. Слишком говорливых у нас просто отстреливают, – пробурчал детектив сдаваясь.
– Лейтенант Лонгсдейл, мы ждем! – напомнил о себе один из репортеров.
– Заявление сделает лейтенант Лерман.
– Послушайте, мы хотим взять интервью именно у вас! – Представители прессы в разномастных бронежилетах, касках и потертых армейских штанах были похожи на боевиков, только белые полустершиеся буквы «TV», грубо намалеванные на спинах, отличали их от бандитов.
Джон изобразил широкую улыбку. Улыбаться сквозь стиснутые зубы было неудобно.
– Лейтенант Лерман пояснит вам, почему я не могу этого сделать.
– Кхе-кхе…
Камеры набросились на Лермана стаей саранчи.
– Господа, я – детектив Лерман, восьмой участок, – начал он неуверенно. Джон встретился с ним взглядом, показал большой палец. Лерман улыбнулся, расправляя плечи. – К сожалению, руководство военной полиции относится к заявлениям своего представителя без должного энтузиазма…
Репортеры встретили его слова понимающим смехом.
– …думаю, не нужно объяснять, что не все сейчас заинтересованы в том, чтобы полиция Пуданга выполняла свой долг перед гражданами.
– Прямое включение! Давай прямое включение! – замахал руками один из корреспондентов. Из машины, увешанной тарелками антенн, ему отвечали знаками. Тарелки пришли в движение.
– …при проведении операции был убит один из приспешников преступника, попытавшийся оказать вооруженное сопротивление властям и дать возможность своему сообщнику скрыться…
Джон мысленно вернулся на час назад, в темный коридор обветшалого дома, где рядом с выбитой дверью лежал умирающий человек с простреленной грудью. Чертов маньяк Кубриа прошил его прямо через дверную панель, едва заслышав шевеление с той стороны. Одному богу известно, о чем он думал, паля через дверь и яростно вопя: «Сдохни, скотина!» Должно быть, у сержанта сдали нервы: не смог пересилить себя, памятуя о недавней меткости преследуемого. Дверь выбили, закованный в бронежилет Джон ворвался внутрь первым. Выставив перед собой пистолет и закрываясь рукой с массивным фонарем он перепрыгнул через дергающееся на полу тело и устремился к окну. В квартире больше никого не оказалось, умирающий хрипел, пуская кровавые пузыри, при свете фонаря было видно, что вместо шрама на искаженном худом лице багровела грубо намалеванная полоска несмываемой краски.
Опустошение и отчаяние – вот что ощутил Джон, глядя на дело рук своих. Жизнь была кончена. Лерман взял дело в свои руки. Выручил его, как выручает сейчас, стоя под прицелом камер.
– Не дрейфь, лейтенант. Бывает. Он тут не зря оказался – сообщник как пить дать. Кабот – как там, никого? Ты, придурок! Пальни ему в лицо. Целься прямо в шрам.
Кубриа машинально подчинился, поднимая руку. Пистолет в его руке дрожал.
– Не вздумай промахнуться, осел!
Выстрел бухнул, ударив Джона прямо в сердце. И боль ушла. Охота продолжалась. Сообщник. Конечно же, это его сообщник. Он знал, что они сюда явятся; он оставил им приманку. Издевательски пририсованный шрам тому подтверждение. И они все еще идут по следу. Ты скоро устанешь, дружок. Мы тебя загоним. Никто не смеет убивать полицейских. Право стрелять первыми предоставлено только им – служителям закона.
– Гомес – одна нога здесь, другая там! Быстро сюда ствол! Любой, кроме табельного! Где хочешь рой! – продолжал Лерман свистящим шепотом. – А ты, осел, в коридор! Чтобы ни одна муха не пролетела!
Прячущий глаза Кубриа вложил револьвер в руку мертвеца, пальнул пару раз в двери. Все должно выглядеть достоверно, так сказал Лерман.
– А подробно копать никто и не будет. Беглая проверка – и всех дел, – пояснил Франциско. – На каждого мертвеца нынче сил не напасешься.
Он говорил так, словно речь шла о куске говядины.
– Соседи расскажут, что стреляли с большими промежутками, – произнес Джон, не сводя глаз с развороченного лица.
Лерман посмотрел на него, как на неразумное дитя.
– …будем продолжать преследование, даже если военные Альянса перестанут оказывать нам содействие… – продолжал разошедшийся детектив.
Джон присмотрелся к нему внимательнее. Определенно, в этой стране были люди, которым можно доверить спину. Жужжащая камера зависла перед его лицом. Он отмахнулся – нельзя!
Звонок Ханны застал его врасплох. За всей этой суетой он совсем забыл о ее существовании.
– Ты становишься известным, дорогой! – пьяно хихикнула она. – Тебя показывают по двум местным каналам. Вижу, как ты отмахиваешься от камер, неутомимый борец с преступностью.
– По какому поводу пьянствуешь, непослушная девчонка?
– А, – отмахнулась она. – Хесус наконец снял свой беспилотник. Сейчас хвастается. Собрал вокруг толпу местного сброда.
Он услышал возбужденные голоса.
– Ты в гостинице?
– Ага. Сижу в баре. Отмечаю день, когда осталась в живых. Любуюсь твоей физиономией по визору. Неплохо выглядишь, дорогой. Хотя не мешало бы побриться.
– Ты совсем пьяна, – с жалостью сказал он.
Неожиданно она всхлипнула.
– Что ты, Ханна? – встревожился он. – Что случилось?
– Так, ничего, – она продолжала хлюпать носом, – бабская истерика. Должно быть, водка слишком теплая. В этой дыре льда не сыскать.
– Не пей больше.
– Не буду, – отозвалась она тоном маленькой девочки. Если маленькие девочки способны так надраться. – Обещаю, – с трудом проговорила она. – Извини меня.
– Я приеду как только смогу, – заверил он. Желание прижать ее к себе стало нестерпимым.
– Джон, скажи этому выскочке из новостей Чанабали, чтобы убрал камеры. Не желаю, чтобы весь свет любовался на наше сюсюканье.
Он улыбнулся оглядываясь:
– А как же право граждан на информацию?
Она не поддержала его шутливый тон. Сказала серьезно: