- Здравствуйте, - сказал я, входя в магазин. - Я хочу продать часы.
- Покажи.
Я показал.
Продавец приложил их к уху, послушал ход, потом открыл заднюю крышку и долго рассматривал механизм в увеличительное стекло, которое вставил в глаз.
- Могу тебе дать за них тридцать рублей, - сказал он после долгого молчания.
- Берите, - сказал я и отстегнул цепочку.
Сжимая в руке тридцать рублей, я бежал как сумасшедший до магазина Родэ. Влетев в магазин, я положил на прилавок тридцать рублей и сказал:
- Вот... дайте мнечэту марку...
Родэ посмотрел на меня с удивлением, но открыл витрину, достал лист с марками, отклеил от него заветную марку, и она оказалась у меня в руке. На оставшиеся пять рублей я накупил красивых марок Судана с верблюдами, Либерии с крокодилом и муравьедом и Танганьики с негритянками.
Родэ завернул марки в целлулоидный конверт, и я пошел домой, усталый от переживаний и счастливый от обладания такими сокровищами.
Я наклеил марки в свой альбом и сел готовить урок по геометрии.
- Ну, как действуют твои часы? - спросил папа, войдя в комнату.
- Нормально, - сказал я, замирая от страха.
- Который час мы имеем?
- Мы имеем семь часов, - сказал я.
- А поточнее? Ты не ленись, посмотри.
- Я, кажется, забыл их в школе, - сказал я.
- Как ты мог их забыть?
- Я оставил их в парте.
- Они же у тебя на цепочке.
- А я их отцепил.
- А где цепочка?
- Тоже там, - сказал я.
- А на какие средства ты купил эту марку, которая появилась у тебя в альбоме?
Что я мог ответить? Я молчал.
- Где ты взял деньги? Уж не продал ли ты свои часы?
Лгать было бесполезно.
- Да, - сказал я. - Я их продал.
Отец вышел из комнаты и два дня со мной не разговаривал.
На третий день папа заговорил.
Когда я проснулся утром и спросил: "Который час?" - он сказал:
- Посмотри на свою марку. Пусть тебе ответит президент Соединенных Штатов.
ЛЕЛЯ МАЕВСКАЯ
Улыбка, как на рекламе зубной пасты, волны непокорных волос, тревожный тонкий, острый носик и пронзительно-розовые губки. Капризный поворот головы, будто бы недоумевающие плечи, гибкая фигурка, модное заграничное платьице и узкие, с заостренными носами, ярко-красные туфли. Это Леля Маевская. Ей 14 лет, но вполне можно дать семнадцать, и восемнадцать тоже. Она приехала с родителями в Ленинград и поступила в седьмой класс.
Ее появление в школьном коридоре сотворило переполох. Мальчики из 9-го класса перестали бегать курить в уборную и все перемены проводили в коридоре второго этажа. Мы, которые помладше, перестали играть в чехарду и гонять по лестницам, а наши девочки стали активно шушукаться и стесняться своих скромных платьев. И даже красавица Дуся Бриллиантщикова, оканчивающая в этом году, подошла к ней и спросила - где вы достали такие туфли?
Словом, через два дня с ней стали дружить почти все наши девчонки, кроме Лиды Соловьевой, которая сказала:
- Подумаешь, какое чудо! Обыкновенное парикмахерское чучело. У нас три таких бюста выставлены в витрине...
Лида это точно знала, потому что у ее родителей была своя парикмахерская на Большом проспекте.
Но остальным девочкам Леля пришлась очень по вкусу, некоторые из них старались ей подражать и возвращались из школы домой вместе с ней.
Преподаватели относились к ней с осторожностью, боясь, как бы ота модница не испортила им класс.
Тем не менее "модница" вполне прилично училась, была дисциплинированна и ничего не портила.
А меня возмущало то, что Маевская не обращала на меня никакого внимания. Нет, я не был избалован вниманием девочек, но Леля уж слишком не обращала внимания. Она шепталась с Лесей Кривоносовым, со Старицким, с Коцем - и это меня особенно почему-то злило.
Они устраивали какие-то вечеринки у нее на квартире, но мне доступа туда не было, и я втайне переживал. Я считал Лелю очень красивой, она напоминала мне героиню какого-то американского романа, и, чего греха таить, мне очень хотелось пройтись с ней рядом по Большому проспекту, чтобы на нас оглядывались прохожие. Но - увы!
Как-то на уроке литературы, возвращая сочинения, Мария Германовна сказала:
- Маевская написала очень плохо. Орфографических ошибок нет, почерк отличный, но смысл отсутствует. Ты, Леля, ничего не поняла в отношениях Софьи и Молчалина. Молчалин никогда не был влюблен в Софью, как ты пишешь, "до безумия". Он подхалимствовал перед ней и перед ее отцом, но ни капельки не любил ее. Он не любил, а прислуживал. Он так был рад бы прислуживать "собачке дворника, чтоб ласкова была". Я вынуждена поставить тебе "неудовлетворительно".
И тут я увидел впервые, как Маевская плачет.
На перемене я подошел к ней.
- Не расстраивайся, Леля, - тихо сказал я.
- С чего ты взял, что я расстраиваюсь? У меня просто сегодня плохое настроение. И я не люблю, когда мужчины меня жалеют. Я ненавижу это. А насчет Молчалина Мария Германовна не права. Молчалин, вопервых, красивый мужчина, во-вторых, он любил Софью. Иначе бы она не позволяла ему то, что позволяла. Женщина никогда не будет благосклонно относиться к тому, кто ее не любит по-настоящему.
- Откуда ты это все знаешь? - спрашиваю.
- Неужели ты думаешь, что я за четырнадцать лет никогда не любила? Что бы я тогда в жизни понимала?
Эх, Володя, Володя!.. Вот станешь совершеннолетним, тогда поймешь.
- А ты тоже не совершеннолетняя.
- Женщина раньше развивается.
Леля говорила и смотрела куда-то вдаль, и глаза у нее были как у моей тети Любы, когда она шла на танцы.
На следующий день, после урока геометрии, в класс вошла наша классная наставница Любовь Аркадьевна и сказала:
- Сейчас мы останемся в классе и поговорим на неприятную тему. Поляков, перестань копаться в парте. Сегодня Маевская пришла в школу с намазанными губами. Это ужасно. Как ты могла это сделать, Маевская?
- Можно сказать? - спросила Леля.
- Скажи.
- В женщине все должно быть красиво, - сказала Леля. - У меня бесцветные губы. И я их всегда красила, но вы этого не замечали, потому что у меня была очаровательная помада, которую мне привезли из-за границы. Эта помада кончилась, и я подкрасила губы другой. Она слишком яркая. Я не думаю, что я в чемнибудь виновата. Все женщины, у которых хороший вкус, красят губы. Мэри Пикфорд не выходит на улицу, не подмазав губ.
- А ты знаешь, сколько лет Мэри Пикфорд? - спросила Любовь Аркадьевна. - Мэри Пикфорд - женщина, и еще к тому же актриса, а ты еще девочка. Так ты можешь начать еще и курить, и пить вино, и еще бог знает что. Твоя мама знает, что ты красишь губы?
Леля молчала. Она только побледнела.
- Так вот: чтобы я никогда больше не видела тебя в таком виде. Ты - в школе. Запомни это. И ты еще девочка.
- Я уже не девочка, - сказала Леля, - и, возможно, я скоро выйду замуж.
- Хорошо, - сказала Любовь Аркадьевна. - Но сперва вызови свою маму.
На этом собрание закончилось, и мы все вышли из класса.
- Ты что, серьезно собираешься выходить замуж? - спросил я у Лели.
- Вполне, - сказала она. - Мне надоели эти замечания, и я хочу жить, как мне нравится. Хочу - буду краситься, не хочу - не буду. Вот я крашу губы, а у меня "отлично" по геометрии, а Леля Ершова не красит - что толку? У нее "неудовлетворительно".
- А ты думаешь, если она будет краситься, у нее тоже будет "отлично"?
- Не знаю, - сказала Леля. - Я об этом не думала.
Хочешь пойти завтра в театр Музыкальной комедии на оперетту "Сильва"? У нас есть лишний билет.
- Конечно, - сказал я, покраснев. - А что это "Сильва"?
- Это красавица актриса, которая влюблена в военного по имени Эдвин.
Я ходил с ней и с ее мамой в Музкомедию. Мама была в шикарнейшем платье, и на каждой руке у нее было по браслету. Мы сидели в ложе бенуара, и нам все было очень хорошо видно. Я первый раз видел такое о любви: Эдвин влюбился в Сильву и очень хотел жениться, а его родители были категорически против.
Они не могли допустить, чтобы их сын женился на артистке, которая выступает в кабаре. Кабаре - это такой ресторан, который открыт всю ночь, и там пьют и курят. А симпатичный молодой человек, большой трепач, по имени Вони, поет даже такие слова: "Без женщин жить нельзя на свете". В общем, мне это дело понравилось и Леле тоже. Она сказала:
- Я бы тоже хотела так жить, выступать в кабаре, и никакие родители не помешали бы мне любить того, кого я хочу.
- Пойдем с тобой еще раз в театр? - спросил я.
На что Леля ответила:
- Я не могу каждый раз ходить с одним и тем же.
Я люблю, чтобы вокруг меня было много разных мужчин.
И в следующий раз она пошла с кем-то вообще из другой школы.
Говорят, что ее даже приглашали сниматься в кино, но мать ей запретила.
На школьном вечере, посвященном Первому мая, она всю торжественную часть просидела с Никсон Бостриковым, а когда начались танцы, танцевала только с Мишей Дьяконовым, который был на два класса старше. В антракте Никса Бостриков ударил ее по лицу. Бострикова на две недели удалили из класса, а Леля перевелась в другую школу, и больше я ее не видел. Говорят, что она вышла замуж за какого-то турецкого дипломата и уехала в Константинополь.
А по другим слухам - она работает машинисткой в каком-то учреждении и награждена медалью "За трудовое отличие".
СУД НАД АНТОНИО САЛЬЕРИ
- У меня к вам есть предложение, - сказала Мария Германовна. - Давайте устроим суд над композитором Сальери. Отдадим этому делу один из уроков литературы. Роли распределим так: Сальери будет играть Навяжский, Моцарта - Поляков, на роль слепого скрипача пригласим Борю Энкина из восьмого "Б". Обвинителем будет Кричинская, защитником - Селиванов, судья - Рабинович. Дружинина, Купфер и Смирнов будут присяжными заседателями. Все должны хорошо знать эту маленькую трагедию.
Мария Германовна Арлюк сияла от восторга. Ее радовала ее придумка. Маленькая, остроносая женщина, казалось, выросла от своей мысли.
- Судей мы оденем в плащи, а Моцарту и Сальери раздобудем белые парики. Володя может сыграть на рояле "Турецкий марш", а Шура, к сожалению, не играет.
Но мы уговорим кого-нибудь из ребят старших классов, кто играет на рояле, изобразить нам что-нибудь Сальери. Например, несколько тактов из "Тарара". А Энкин изобразит нам что-нибудь из "Волшебной флейты" Моцарта.
- А как будет с вином? - спросил Навяжский.
- С каким вином? - испугалась Мария Германовна.
- Они же пьют вино в трактире, Моцарт даже говорит Сальери: "За твое здоровье, друг, за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии..."
- Это верно, но ты, Шура, забыл, что ты обращаешься к нему: "...Постой, постой!.. Ты выпил!., без меня?" - напомнила Мария Германовна.
- Но все равно ясно, что на столе стояла бутылка с вином.
- Хорошо. Я вам куплю бутылку лимонада. Подождите! Вы меня ввели в заблуждение. Какая бутылка?
Какой трактир? Суд же будет происходить не в трактире, а в помещении суда. Кто же пьет в суде? Не сбивай меня, Навяжский.
- Все равно вино необходимо. Оно будет присутствовать как вещественное доказательство. Его. будут исследовать химики, чтобы найти в нем следы яда Изоры.
- Это возможно. В общем, готовьтесь, ребята. Назначим суд на пятницу одиннадцатого января.
Пришел этот день. Ольга Ефимовна на уроке истории очень нервничала, потому что все волновались и переговаривались в ожидании суда и никто не слушал, что она говорила о Нероне. Но прозвенел звонок, все рванулись со своих мест, Штейдинг и Романов привезли в класс рояль, который они тащили со страшным шумом из зала. Дружинина, Купфер и Рабинович примеряли мантии, а мы с Навяжским убежали в раздевалку приклеивать парики с хвостиками и бантиками.
Яковлев и Юган расставляли парты, изображающие скамью подсудимых и столы прокурора и адвоката.
Мария Германовна села за угловую парту, рядом с Эллой Бухштаб, изображавшей судебного корреспондента "Вечерней газеты". Поднялся секретарь суда Юра Чиркин и громовым голосом произнес:
- Суд идет!
Вошли Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов в черных судейских мантиях и уселись на свои места.
Торжественно вошли прокурор и адвокат - Кричинская и Селиванов.
- Введите обвиняемого! - сказал, улыбаясь, Бобка Рабинович.
И конвойные - Штейдинг и Романов - ввели Навяжского - грустного композитора в белом, припудренном парике, который был ему мал и еле держался на Шуриной голове.
- Объявляю судебное заседание открытым. Слушается дело Антонио Сальери, 18 августа 1750 года рождения, австрийца, композитора, по вопросу преднамеренного отравления Моцарта Вольфганга Амедея. Подсудимый здесь?
- Тут, - взволнованно отозвался Шурка.
- Тогда слово имеет общественный обвинитель товарищ Кричинская Ира.
Кричинская поднялась со своего места, раскрыла папку обвинения, откашлялась и начала:
- Перед нами сидит посаженный на скамью подсудимых композитор А. Сальери. Мы знаем его как хорошего композитора и друга покойного В. Моцарта. Что же касается Моцарта, то его музыка завоевала весь мир. Сам Сальери даже называл его новым Гайдном.
Мы восторгаемся операми Моцарта, его фортепьянными произведениями и потрясающим душу Реквиемом.
Писать и писать бы еще великому Моцарту, но завистливый друг в кавычках - этот самый Сальери - предает дружбу, вызывает доверчивого и наивного Моцарг та в трактир Золотого Льва и бросает ему в бокал вина порошок смертельного яда, подаренный ему осьмнадцать лет тому назад его возлюбленной, некой Изорой, фамилия которой осталась до сегодняшнего дня неизвестной. Ничего не подозревающий юный Моцарт, которому Сальери из подхалимства говорил такие слова:
"Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь", выпивает этот ужасный напиток, сразу же чувствует себя плохо и уходит домой спать. Дома ложится в постель и умирает.
Умер гений мировой музыки, светило нашего искусства. Умер, оставив без средств жену и двух маленьких детей. Обнаглевший Сальери любил говорить: "Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше".
Неправда! Есть правда выше. Это наш советский суд.
И мы обязаны осудить убийцу-отравителя А. Сальери.
Я требую для него высшей меры наказания, и я верю, что присяжные заседатели и зал поддержат меня.
Я кончила.
Раздались аплодисменты. Улыбаясь приглаживала свою растрепавшуюся прическу Мария Германовна, ерзал на скамье подсудимых Сальери - Навяжский, то и дело поправляя съезжающий парик.
- Обвиняемый Сальери! - вызвал Рабинович. - Встаньте, вы находитесь в суде.
- Извините, - сказал Шурка и встал.
- Ваша фамилия.
- Сальери.
- Имя.
- Антонио.
- Признаете себя виновным?
- Ни в коем случае. Я не убивал Вольфганга.
Я обожал искусство, и я любил безумно этого талантливого юношу. Его мысли были моими, его желания были моими желаниями.
- Вы в этом уверены?
- Убежден.
- Вызовите свидетеля номер один.
Входит Боря Энкин в кожаном пальто со скрипкой в руках, на которых вязаные перчатки. Он идет с закрытыми глазами, протянув вперед свободную руку. Он же слепой.
- Свидетель, отвечайте правду. Где вы были четырнадцатого октября " пять часов вечера?
- Я был в трактире "Веселая овца". Это было так:
я стоял перед дверью трактира и играл на своей скрипочке одну штучку Амедея Вольфганга Моцарта. Ко мне подошел молодой человек и сказал: "Старик, хочешь заработать? Тогда идем со мной в заведение. Я дам тебе несколько монеток, и еще выпьешь бокальчик".
Ну, я, конечно, не дурак выпить и пошел. Там в отдельном кабинете сидели двое - этот молодой человек и пожилой товарищ, который все время ругался и обозвал меня негодным маляром, который пачкает какуюто мадонну. Я не маляр и никого не пачкал, честное слово. Потом я играл этим товарищам арию Дон-Жуана опять же Моцарта. Вот эту...
И скрипач сыграл арию. Боря отлично играл, но в это время почему-то открыл глаза и на несколько минут прозрел.
- Слепой! Почему ты глаза раскрыл? - крикнул Толя Цыкин.
- Потому что настоящая музыка раскрывает глаза, - находчиво ответил слепой.
- Продолжайте, - серьезно сказал Бобка.
- А продолжать нечего. Сказали мце "пошел, старик", и я убрался восвояси.
- Почему же вы, Сальери, любя музыку и почитая Моцарта, а слепой играл именно Моцарта, не захотели слушать его музыку?
- Повторяю вам - я обожаю музыку. Я ведь "поверил алгеброй гармонию", но слепой скрипач в трактире - это профанация искусства. Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери.
- Ясно, - сказал Рабинович. - Попрошу пройти сюда покойного Моцарта.
Сальери содрогнулся.
Я бодро подошел к судье.
- Вы - Моцарт?
- Да, покойный, - сказал я.
- Как же вы, если покойный, находитесь здесь?
- Настоящая музыка живет вечно, - ответил я.
Это была Бобкина находка, и Мария Германовна была очень довольна. Это было видно по ее лицу. Она радостно улыбалась.
- Ваши отношения с Сальери?
- Самые хорошие, дружеские.
- Как же он вас отравил?
- Кто?
- Сальери.
- Вы говорите чепуху.
- Вы слышите? - закричал Сальери. - Я не мог этого совершить! Это клевета!
- Гражданин Сальери, вы в суде. Прошу не разговаривать. Вам будет дано последнее слово.
- Почему последнее? - закричал Шура.
- Тише!
И судья ударил кулаком по столу.
- Странная манера вести заседания, - сказал Сальери.
- Значит, вы не верите, что он вас отравил?
- Конечно, нет.
- И вы не заметили, как он вам что-то подсыпал в ваш бокал?
- Не заметил. Я весь был в своем Реквиеме. Помните?
Я сел за рояль и сыграл "Турецкий марш".
- По-моему, если я не ошибаюсь, это "Турецкий марш", - сказал Бобка.
- Вы правы, - заметил я. - Но я исполнял "Турецкий марш", а думал о Реквиеме. Так бывает у нас, композиторов. А мой черный человек мне день и ночь покою не дает...
И тут вышел Монька Школьник в черном клеенчатом плаще. Постоял и ушел.
- Ясно, - сказал Бобка. - Значит, вы отрицаете
факт отравления.
- Полностью! - крикнул Навяжский. - Мало ли кто что говорит. Нельзя верить всем слухам. Честно говоря, я завидовал Моцарту, его гениальности и способности легко и быстро писать. Но я глубоко чтил Моцарта, и я бы никогда не посягнул на его жизнь, не лишил бы мир такого гения.
- Ясно, - сказал Бобка и посмотрел на Марию Германовну. Она кивнула головой, и он сказал: - Достаточно. Прошу свидетелей выйти. Слово имеет защитник Леня Селиванов.
Селиванов вытер глаза платком с надписью "Ленечке от мамы".
- Не могу без слез смотреть на этого старого, усталого человека, сказал он, кидая взгляд на сосущего карандаш Сальери. - Преодолел он ранние невзгоды и ремесло поставил подножием искусству. Он стал ремесленником, а Моцарт парил херувимом, с поразительной легкостью сочинял свои опусы, и, конечно, в душе Сальери зародилась зависть. Вы поглядите, как он грызет карандаш. Меня интересует одно: действительно ли он бросил яд в вино? Кто это видел, товарищи? Откуда мы это узнали? От Пушкина. Пушкин, конечно, величайший поэт, он создал поразительной силы образ Сальери, в котором черная зависть заполнила весь сальеревский организм и толкнула его на преступление. Но где взял Александр Сергеевич эти факты? Прочел в газетах того времени? Нет. Услышал от очевидцев? Не было очевидцев. Беседовал с врачами, присутствовавшими на вскрытии Моцарта? Не было такого вскрытия! Может быть, прочел дневник Сальери? Сальери не Элла Бухштаб, и он не писал дневников. Значит, это родившаяся легенда, а попросту сплетня. Она дала возможность Пушкину написать блестящую трагедию, заклеймить страшное чувство зависти, противопоставить талант ремесленничеству, доказать, что дело не в алгебре, которую, видимо, Моцарт не любил так же, как я, но маленькая трагедия Пушкина не может еще являться обвинительным актом Сальери. Вы посмотрите на этого несчастного, как он переживает!
Все обернулись и увидели, что Шурка плачет настоящими слезами. Он натер луком глаза, и у него текли слезы.
- Эти слезы впервые лью... - прошептал Шурка.
- Суд удаляется на совещание, - сказал Бобка.
И Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов покинули класс.
- Ребята, очень неплохо, - сказала Мария Германовна. - И все хорошо знают "Моцарт и Сальери", и уж теперь весь класс будет знать произведение.
- Минутку! - закричал Рабинович. - Мы забыли дать последнее слово подсудимому. Пожалуйста.
- Я не виновен, - сказал Шурка. - Это наговор.
Меня оклеветали. Я сам скорблю о его безвременной кончине. О Моцарт, Моцарт! Я кончил. Спасибо за внимание.
- Суд окончательно удаляется на совещание.
Через десять минут Юра Чиркин опять громовым голосом сказал:
- Суд идет!
И все стоя выслушали приговор, который прочел Бобка:
- "Общественный литературный суд шестого "А"
класса в составе судьи Б. Рабиновича при прокуроре И. Кричинской, адвокате Л. Селиванове и присяжных И. Дружининой, Б. Смирнове и А. Купфер, а также конвоя в лице Г. Штейдинга и И. Романова, рассмотрел темное дело А. Сальери по обвинению в отравлении В. А. Моцарта. Гениальный русский поэт А. С. Пушкин написал гениальное произведение - маленькую трагедию "Моцарт и Сальери", в которой, использовав существующую легенду, разоблачил мерзкое чувство зависти, поставив ребром вопрос о том, совместимы ли гений и злодейство, и показав невероятную силу музыки, создал очаровательный образ ремесленника, бескрылого Сальери. Честь и хвала Пушкину! Но Сальери был честным и вовсе не плохим композитором. И его участие в отравлении Моцарта не доказано. Это поэтическая вольность Пушкина, и она суду не подлежит".
- В общем, совсем неплохо, - сказала Мария Германовна. - Только почему ты, Ира, сказала, что Моцарт отец двух детей, когда у него был один сын?
- Для солидности, - ответила Кричинская. - Мария Германовна! Я предлагаю теперь организовать еще несколько судов: суд над Евгением Онегиным за убийство Ленского, суд над Вронским за его отношение к Анне Карениной и суд над ворами, которые украли шинель у Акакия Акакиевича. А?
- Подумаем, - сказала Мария Германовна.
ЦИРК ЧИНИЗЕЛЛИ
Любовь Аркадьевна - наша классная наставница - очень любила театр и однажды предложила нам организовать коллективный поход в оперу или в балет.
А Герман Штейдинг сказал:
- А я предлагаю - в цирк.
И все мы закричали:
- В цирк! В цирк!
Большинство проголосовало за это предложение, и на следующий день все принесли деньги, и Любовь Аркадьевна обещала взять билеты на воскресенье.
Я не могу рассказать своими словами, что такое цирк. Кто никогда не был в цирке, тот не поймет. А кто хоть раз побывал, тот знает эту радость огней, этот праздник красного бархата, этот непередаваемый запах конюшен, веселые звуки оркестра, сверкание блесток на костюмах гимнасток, оглушительное хлопанье бича, торжествующий рев львов, смешные выкрики клоунов и захлестывающий цирк смех зрителей.
А торжественно застывшие униформисты в черных костюмах с золотыми галунами на брюках и сияющими эполетами?! А красавцы кони с серебряными султанами на головах?!
А похожие на только что вымытые галоши морские львы?!
А глаза зрителей?! Они светятся в цирке ярче, чем все прожекторы и лампы под желтыми абажурами!
Боже мой! До чего же я люблю цирк!!!
Представление началось с того, что девушка в розовом трико с мерцающими блестками ездила по кругу на сером коне. Она делала "ножницы", оборачиваясь лицом то к хвосту коня, то к его шее, вставала коню на спину и прыгала сквозь затянутый папиросной бумагой обруч, а потом скакала сквозь пылающее огнем кольцо.
Жонглер во фраке с большой сигарой во рту балансировал огромным тяжелым шкафом, который он держал на лбу, а потом поставил себе на нос длинный шест, на котором был установлен поднос с кипящим самоваром. Жонглер чуть наклонил голову и налил из самовара чай в чашечку, которую он взял в руку.
Выступал укротитель хищников Тогарэ. Красивый, молодой, с бронзовым от загара телом, он входил в клетку с тиграми, как учитель в класс. Таскал полосатых усатых тигров за хвосты, вкладывал свою голову им в пасть, тигры хватали у него кусок мяса изо рта, он ложился на ковер из лежащих тигров и ездил на них верхом.
Наши девчонки вскрикивали от ужаса и восторга, а Любовь Аркадьевна закрывала глаза и говорила:
- Я не могу на это смотреть. Это же ужас...
Летали по воздуху бесстрашные акробаты Океанос, музыкальные клоуны братья Костанди играли на бутылках и на пиле, дрессированные болонки танцевали "Барыню", а человек-аквариум Али бен Саиб глотал живых лягушек и выплевывал их обратно. А под конец своего выступления выпил керосин, поднес ко рту зажженную спичку, и у него изо рта вырвался фонтан пламени.
Этот номер произвел самое большое впечатление на Павлушу Старицкого.
С криками, выстрелами и бьющим в нос запахом серы закончили свой сумасшедший номер наездникиджигиты, оркестр заиграл марш "Оревуар", что означало по-французски, как перевела нам Любовь Аркадьевна, "до свиданья", и мы вместе со всеми зрителями покинули цирк.
Мы шли по улице и вспоминали смешных до слез коверных клоунов Франца и Фрица, красавца дрессировщика лошадей Вильямса Труцци, римских гладиаторов и лилипутов. А Павлуша Старицкий говорил только о человеке-аквариуме Али бен Саибе.
Утром на уроке естественной истории, который проводила Александра Васильевна Сабунаева в кабинете естествознания, Старицкий подошел к стеклянному аква-террариуму и сказал:
- Александра Васильевна, я прошу меня извинить, но я хочу провести один опыт.
И он достал из аква-террариума небольшую лягушку.
- Сейчас я ее проглочу, - сказал он, - а потом верну ее на прежнее место.
- Покажи.
Я показал.
Продавец приложил их к уху, послушал ход, потом открыл заднюю крышку и долго рассматривал механизм в увеличительное стекло, которое вставил в глаз.
- Могу тебе дать за них тридцать рублей, - сказал он после долгого молчания.
- Берите, - сказал я и отстегнул цепочку.
Сжимая в руке тридцать рублей, я бежал как сумасшедший до магазина Родэ. Влетев в магазин, я положил на прилавок тридцать рублей и сказал:
- Вот... дайте мнечэту марку...
Родэ посмотрел на меня с удивлением, но открыл витрину, достал лист с марками, отклеил от него заветную марку, и она оказалась у меня в руке. На оставшиеся пять рублей я накупил красивых марок Судана с верблюдами, Либерии с крокодилом и муравьедом и Танганьики с негритянками.
Родэ завернул марки в целлулоидный конверт, и я пошел домой, усталый от переживаний и счастливый от обладания такими сокровищами.
Я наклеил марки в свой альбом и сел готовить урок по геометрии.
- Ну, как действуют твои часы? - спросил папа, войдя в комнату.
- Нормально, - сказал я, замирая от страха.
- Который час мы имеем?
- Мы имеем семь часов, - сказал я.
- А поточнее? Ты не ленись, посмотри.
- Я, кажется, забыл их в школе, - сказал я.
- Как ты мог их забыть?
- Я оставил их в парте.
- Они же у тебя на цепочке.
- А я их отцепил.
- А где цепочка?
- Тоже там, - сказал я.
- А на какие средства ты купил эту марку, которая появилась у тебя в альбоме?
Что я мог ответить? Я молчал.
- Где ты взял деньги? Уж не продал ли ты свои часы?
Лгать было бесполезно.
- Да, - сказал я. - Я их продал.
Отец вышел из комнаты и два дня со мной не разговаривал.
На третий день папа заговорил.
Когда я проснулся утром и спросил: "Который час?" - он сказал:
- Посмотри на свою марку. Пусть тебе ответит президент Соединенных Штатов.
ЛЕЛЯ МАЕВСКАЯ
Улыбка, как на рекламе зубной пасты, волны непокорных волос, тревожный тонкий, острый носик и пронзительно-розовые губки. Капризный поворот головы, будто бы недоумевающие плечи, гибкая фигурка, модное заграничное платьице и узкие, с заостренными носами, ярко-красные туфли. Это Леля Маевская. Ей 14 лет, но вполне можно дать семнадцать, и восемнадцать тоже. Она приехала с родителями в Ленинград и поступила в седьмой класс.
Ее появление в школьном коридоре сотворило переполох. Мальчики из 9-го класса перестали бегать курить в уборную и все перемены проводили в коридоре второго этажа. Мы, которые помладше, перестали играть в чехарду и гонять по лестницам, а наши девочки стали активно шушукаться и стесняться своих скромных платьев. И даже красавица Дуся Бриллиантщикова, оканчивающая в этом году, подошла к ней и спросила - где вы достали такие туфли?
Словом, через два дня с ней стали дружить почти все наши девчонки, кроме Лиды Соловьевой, которая сказала:
- Подумаешь, какое чудо! Обыкновенное парикмахерское чучело. У нас три таких бюста выставлены в витрине...
Лида это точно знала, потому что у ее родителей была своя парикмахерская на Большом проспекте.
Но остальным девочкам Леля пришлась очень по вкусу, некоторые из них старались ей подражать и возвращались из школы домой вместе с ней.
Преподаватели относились к ней с осторожностью, боясь, как бы ота модница не испортила им класс.
Тем не менее "модница" вполне прилично училась, была дисциплинированна и ничего не портила.
А меня возмущало то, что Маевская не обращала на меня никакого внимания. Нет, я не был избалован вниманием девочек, но Леля уж слишком не обращала внимания. Она шепталась с Лесей Кривоносовым, со Старицким, с Коцем - и это меня особенно почему-то злило.
Они устраивали какие-то вечеринки у нее на квартире, но мне доступа туда не было, и я втайне переживал. Я считал Лелю очень красивой, она напоминала мне героиню какого-то американского романа, и, чего греха таить, мне очень хотелось пройтись с ней рядом по Большому проспекту, чтобы на нас оглядывались прохожие. Но - увы!
Как-то на уроке литературы, возвращая сочинения, Мария Германовна сказала:
- Маевская написала очень плохо. Орфографических ошибок нет, почерк отличный, но смысл отсутствует. Ты, Леля, ничего не поняла в отношениях Софьи и Молчалина. Молчалин никогда не был влюблен в Софью, как ты пишешь, "до безумия". Он подхалимствовал перед ней и перед ее отцом, но ни капельки не любил ее. Он не любил, а прислуживал. Он так был рад бы прислуживать "собачке дворника, чтоб ласкова была". Я вынуждена поставить тебе "неудовлетворительно".
И тут я увидел впервые, как Маевская плачет.
На перемене я подошел к ней.
- Не расстраивайся, Леля, - тихо сказал я.
- С чего ты взял, что я расстраиваюсь? У меня просто сегодня плохое настроение. И я не люблю, когда мужчины меня жалеют. Я ненавижу это. А насчет Молчалина Мария Германовна не права. Молчалин, вопервых, красивый мужчина, во-вторых, он любил Софью. Иначе бы она не позволяла ему то, что позволяла. Женщина никогда не будет благосклонно относиться к тому, кто ее не любит по-настоящему.
- Откуда ты это все знаешь? - спрашиваю.
- Неужели ты думаешь, что я за четырнадцать лет никогда не любила? Что бы я тогда в жизни понимала?
Эх, Володя, Володя!.. Вот станешь совершеннолетним, тогда поймешь.
- А ты тоже не совершеннолетняя.
- Женщина раньше развивается.
Леля говорила и смотрела куда-то вдаль, и глаза у нее были как у моей тети Любы, когда она шла на танцы.
На следующий день, после урока геометрии, в класс вошла наша классная наставница Любовь Аркадьевна и сказала:
- Сейчас мы останемся в классе и поговорим на неприятную тему. Поляков, перестань копаться в парте. Сегодня Маевская пришла в школу с намазанными губами. Это ужасно. Как ты могла это сделать, Маевская?
- Можно сказать? - спросила Леля.
- Скажи.
- В женщине все должно быть красиво, - сказала Леля. - У меня бесцветные губы. И я их всегда красила, но вы этого не замечали, потому что у меня была очаровательная помада, которую мне привезли из-за границы. Эта помада кончилась, и я подкрасила губы другой. Она слишком яркая. Я не думаю, что я в чемнибудь виновата. Все женщины, у которых хороший вкус, красят губы. Мэри Пикфорд не выходит на улицу, не подмазав губ.
- А ты знаешь, сколько лет Мэри Пикфорд? - спросила Любовь Аркадьевна. - Мэри Пикфорд - женщина, и еще к тому же актриса, а ты еще девочка. Так ты можешь начать еще и курить, и пить вино, и еще бог знает что. Твоя мама знает, что ты красишь губы?
Леля молчала. Она только побледнела.
- Так вот: чтобы я никогда больше не видела тебя в таком виде. Ты - в школе. Запомни это. И ты еще девочка.
- Я уже не девочка, - сказала Леля, - и, возможно, я скоро выйду замуж.
- Хорошо, - сказала Любовь Аркадьевна. - Но сперва вызови свою маму.
На этом собрание закончилось, и мы все вышли из класса.
- Ты что, серьезно собираешься выходить замуж? - спросил я у Лели.
- Вполне, - сказала она. - Мне надоели эти замечания, и я хочу жить, как мне нравится. Хочу - буду краситься, не хочу - не буду. Вот я крашу губы, а у меня "отлично" по геометрии, а Леля Ершова не красит - что толку? У нее "неудовлетворительно".
- А ты думаешь, если она будет краситься, у нее тоже будет "отлично"?
- Не знаю, - сказала Леля. - Я об этом не думала.
Хочешь пойти завтра в театр Музыкальной комедии на оперетту "Сильва"? У нас есть лишний билет.
- Конечно, - сказал я, покраснев. - А что это "Сильва"?
- Это красавица актриса, которая влюблена в военного по имени Эдвин.
Я ходил с ней и с ее мамой в Музкомедию. Мама была в шикарнейшем платье, и на каждой руке у нее было по браслету. Мы сидели в ложе бенуара, и нам все было очень хорошо видно. Я первый раз видел такое о любви: Эдвин влюбился в Сильву и очень хотел жениться, а его родители были категорически против.
Они не могли допустить, чтобы их сын женился на артистке, которая выступает в кабаре. Кабаре - это такой ресторан, который открыт всю ночь, и там пьют и курят. А симпатичный молодой человек, большой трепач, по имени Вони, поет даже такие слова: "Без женщин жить нельзя на свете". В общем, мне это дело понравилось и Леле тоже. Она сказала:
- Я бы тоже хотела так жить, выступать в кабаре, и никакие родители не помешали бы мне любить того, кого я хочу.
- Пойдем с тобой еще раз в театр? - спросил я.
На что Леля ответила:
- Я не могу каждый раз ходить с одним и тем же.
Я люблю, чтобы вокруг меня было много разных мужчин.
И в следующий раз она пошла с кем-то вообще из другой школы.
Говорят, что ее даже приглашали сниматься в кино, но мать ей запретила.
На школьном вечере, посвященном Первому мая, она всю торжественную часть просидела с Никсон Бостриковым, а когда начались танцы, танцевала только с Мишей Дьяконовым, который был на два класса старше. В антракте Никса Бостриков ударил ее по лицу. Бострикова на две недели удалили из класса, а Леля перевелась в другую школу, и больше я ее не видел. Говорят, что она вышла замуж за какого-то турецкого дипломата и уехала в Константинополь.
А по другим слухам - она работает машинисткой в каком-то учреждении и награждена медалью "За трудовое отличие".
СУД НАД АНТОНИО САЛЬЕРИ
- У меня к вам есть предложение, - сказала Мария Германовна. - Давайте устроим суд над композитором Сальери. Отдадим этому делу один из уроков литературы. Роли распределим так: Сальери будет играть Навяжский, Моцарта - Поляков, на роль слепого скрипача пригласим Борю Энкина из восьмого "Б". Обвинителем будет Кричинская, защитником - Селиванов, судья - Рабинович. Дружинина, Купфер и Смирнов будут присяжными заседателями. Все должны хорошо знать эту маленькую трагедию.
Мария Германовна Арлюк сияла от восторга. Ее радовала ее придумка. Маленькая, остроносая женщина, казалось, выросла от своей мысли.
- Судей мы оденем в плащи, а Моцарту и Сальери раздобудем белые парики. Володя может сыграть на рояле "Турецкий марш", а Шура, к сожалению, не играет.
Но мы уговорим кого-нибудь из ребят старших классов, кто играет на рояле, изобразить нам что-нибудь Сальери. Например, несколько тактов из "Тарара". А Энкин изобразит нам что-нибудь из "Волшебной флейты" Моцарта.
- А как будет с вином? - спросил Навяжский.
- С каким вином? - испугалась Мария Германовна.
- Они же пьют вино в трактире, Моцарт даже говорит Сальери: "За твое здоровье, друг, за искренний союз, связующий Моцарта и Сальери, двух сыновей гармонии..."
- Это верно, но ты, Шура, забыл, что ты обращаешься к нему: "...Постой, постой!.. Ты выпил!., без меня?" - напомнила Мария Германовна.
- Но все равно ясно, что на столе стояла бутылка с вином.
- Хорошо. Я вам куплю бутылку лимонада. Подождите! Вы меня ввели в заблуждение. Какая бутылка?
Какой трактир? Суд же будет происходить не в трактире, а в помещении суда. Кто же пьет в суде? Не сбивай меня, Навяжский.
- Все равно вино необходимо. Оно будет присутствовать как вещественное доказательство. Его. будут исследовать химики, чтобы найти в нем следы яда Изоры.
- Это возможно. В общем, готовьтесь, ребята. Назначим суд на пятницу одиннадцатого января.
Пришел этот день. Ольга Ефимовна на уроке истории очень нервничала, потому что все волновались и переговаривались в ожидании суда и никто не слушал, что она говорила о Нероне. Но прозвенел звонок, все рванулись со своих мест, Штейдинг и Романов привезли в класс рояль, который они тащили со страшным шумом из зала. Дружинина, Купфер и Рабинович примеряли мантии, а мы с Навяжским убежали в раздевалку приклеивать парики с хвостиками и бантиками.
Яковлев и Юган расставляли парты, изображающие скамью подсудимых и столы прокурора и адвоката.
Мария Германовна села за угловую парту, рядом с Эллой Бухштаб, изображавшей судебного корреспондента "Вечерней газеты". Поднялся секретарь суда Юра Чиркин и громовым голосом произнес:
- Суд идет!
Вошли Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов в черных судейских мантиях и уселись на свои места.
Торжественно вошли прокурор и адвокат - Кричинская и Селиванов.
- Введите обвиняемого! - сказал, улыбаясь, Бобка Рабинович.
И конвойные - Штейдинг и Романов - ввели Навяжского - грустного композитора в белом, припудренном парике, который был ему мал и еле держался на Шуриной голове.
- Объявляю судебное заседание открытым. Слушается дело Антонио Сальери, 18 августа 1750 года рождения, австрийца, композитора, по вопросу преднамеренного отравления Моцарта Вольфганга Амедея. Подсудимый здесь?
- Тут, - взволнованно отозвался Шурка.
- Тогда слово имеет общественный обвинитель товарищ Кричинская Ира.
Кричинская поднялась со своего места, раскрыла папку обвинения, откашлялась и начала:
- Перед нами сидит посаженный на скамью подсудимых композитор А. Сальери. Мы знаем его как хорошего композитора и друга покойного В. Моцарта. Что же касается Моцарта, то его музыка завоевала весь мир. Сам Сальери даже называл его новым Гайдном.
Мы восторгаемся операми Моцарта, его фортепьянными произведениями и потрясающим душу Реквиемом.
Писать и писать бы еще великому Моцарту, но завистливый друг в кавычках - этот самый Сальери - предает дружбу, вызывает доверчивого и наивного Моцарг та в трактир Золотого Льва и бросает ему в бокал вина порошок смертельного яда, подаренный ему осьмнадцать лет тому назад его возлюбленной, некой Изорой, фамилия которой осталась до сегодняшнего дня неизвестной. Ничего не подозревающий юный Моцарт, которому Сальери из подхалимства говорил такие слова:
"Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь", выпивает этот ужасный напиток, сразу же чувствует себя плохо и уходит домой спать. Дома ложится в постель и умирает.
Умер гений мировой музыки, светило нашего искусства. Умер, оставив без средств жену и двух маленьких детей. Обнаглевший Сальери любил говорить: "Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше".
Неправда! Есть правда выше. Это наш советский суд.
И мы обязаны осудить убийцу-отравителя А. Сальери.
Я требую для него высшей меры наказания, и я верю, что присяжные заседатели и зал поддержат меня.
Я кончила.
Раздались аплодисменты. Улыбаясь приглаживала свою растрепавшуюся прическу Мария Германовна, ерзал на скамье подсудимых Сальери - Навяжский, то и дело поправляя съезжающий парик.
- Обвиняемый Сальери! - вызвал Рабинович. - Встаньте, вы находитесь в суде.
- Извините, - сказал Шурка и встал.
- Ваша фамилия.
- Сальери.
- Имя.
- Антонио.
- Признаете себя виновным?
- Ни в коем случае. Я не убивал Вольфганга.
Я обожал искусство, и я любил безумно этого талантливого юношу. Его мысли были моими, его желания были моими желаниями.
- Вы в этом уверены?
- Убежден.
- Вызовите свидетеля номер один.
Входит Боря Энкин в кожаном пальто со скрипкой в руках, на которых вязаные перчатки. Он идет с закрытыми глазами, протянув вперед свободную руку. Он же слепой.
- Свидетель, отвечайте правду. Где вы были четырнадцатого октября " пять часов вечера?
- Я был в трактире "Веселая овца". Это было так:
я стоял перед дверью трактира и играл на своей скрипочке одну штучку Амедея Вольфганга Моцарта. Ко мне подошел молодой человек и сказал: "Старик, хочешь заработать? Тогда идем со мной в заведение. Я дам тебе несколько монеток, и еще выпьешь бокальчик".
Ну, я, конечно, не дурак выпить и пошел. Там в отдельном кабинете сидели двое - этот молодой человек и пожилой товарищ, который все время ругался и обозвал меня негодным маляром, который пачкает какуюто мадонну. Я не маляр и никого не пачкал, честное слово. Потом я играл этим товарищам арию Дон-Жуана опять же Моцарта. Вот эту...
И скрипач сыграл арию. Боря отлично играл, но в это время почему-то открыл глаза и на несколько минут прозрел.
- Слепой! Почему ты глаза раскрыл? - крикнул Толя Цыкин.
- Потому что настоящая музыка раскрывает глаза, - находчиво ответил слепой.
- Продолжайте, - серьезно сказал Бобка.
- А продолжать нечего. Сказали мце "пошел, старик", и я убрался восвояси.
- Почему же вы, Сальери, любя музыку и почитая Моцарта, а слепой играл именно Моцарта, не захотели слушать его музыку?
- Повторяю вам - я обожаю музыку. Я ведь "поверил алгеброй гармонию", но слепой скрипач в трактире - это профанация искусства. Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери.
- Ясно, - сказал Рабинович. - Попрошу пройти сюда покойного Моцарта.
Сальери содрогнулся.
Я бодро подошел к судье.
- Вы - Моцарт?
- Да, покойный, - сказал я.
- Как же вы, если покойный, находитесь здесь?
- Настоящая музыка живет вечно, - ответил я.
Это была Бобкина находка, и Мария Германовна была очень довольна. Это было видно по ее лицу. Она радостно улыбалась.
- Ваши отношения с Сальери?
- Самые хорошие, дружеские.
- Как же он вас отравил?
- Кто?
- Сальери.
- Вы говорите чепуху.
- Вы слышите? - закричал Сальери. - Я не мог этого совершить! Это клевета!
- Гражданин Сальери, вы в суде. Прошу не разговаривать. Вам будет дано последнее слово.
- Почему последнее? - закричал Шура.
- Тише!
И судья ударил кулаком по столу.
- Странная манера вести заседания, - сказал Сальери.
- Значит, вы не верите, что он вас отравил?
- Конечно, нет.
- И вы не заметили, как он вам что-то подсыпал в ваш бокал?
- Не заметил. Я весь был в своем Реквиеме. Помните?
Я сел за рояль и сыграл "Турецкий марш".
- По-моему, если я не ошибаюсь, это "Турецкий марш", - сказал Бобка.
- Вы правы, - заметил я. - Но я исполнял "Турецкий марш", а думал о Реквиеме. Так бывает у нас, композиторов. А мой черный человек мне день и ночь покою не дает...
И тут вышел Монька Школьник в черном клеенчатом плаще. Постоял и ушел.
- Ясно, - сказал Бобка. - Значит, вы отрицаете
факт отравления.
- Полностью! - крикнул Навяжский. - Мало ли кто что говорит. Нельзя верить всем слухам. Честно говоря, я завидовал Моцарту, его гениальности и способности легко и быстро писать. Но я глубоко чтил Моцарта, и я бы никогда не посягнул на его жизнь, не лишил бы мир такого гения.
- Ясно, - сказал Бобка и посмотрел на Марию Германовну. Она кивнула головой, и он сказал: - Достаточно. Прошу свидетелей выйти. Слово имеет защитник Леня Селиванов.
Селиванов вытер глаза платком с надписью "Ленечке от мамы".
- Не могу без слез смотреть на этого старого, усталого человека, сказал он, кидая взгляд на сосущего карандаш Сальери. - Преодолел он ранние невзгоды и ремесло поставил подножием искусству. Он стал ремесленником, а Моцарт парил херувимом, с поразительной легкостью сочинял свои опусы, и, конечно, в душе Сальери зародилась зависть. Вы поглядите, как он грызет карандаш. Меня интересует одно: действительно ли он бросил яд в вино? Кто это видел, товарищи? Откуда мы это узнали? От Пушкина. Пушкин, конечно, величайший поэт, он создал поразительной силы образ Сальери, в котором черная зависть заполнила весь сальеревский организм и толкнула его на преступление. Но где взял Александр Сергеевич эти факты? Прочел в газетах того времени? Нет. Услышал от очевидцев? Не было очевидцев. Беседовал с врачами, присутствовавшими на вскрытии Моцарта? Не было такого вскрытия! Может быть, прочел дневник Сальери? Сальери не Элла Бухштаб, и он не писал дневников. Значит, это родившаяся легенда, а попросту сплетня. Она дала возможность Пушкину написать блестящую трагедию, заклеймить страшное чувство зависти, противопоставить талант ремесленничеству, доказать, что дело не в алгебре, которую, видимо, Моцарт не любил так же, как я, но маленькая трагедия Пушкина не может еще являться обвинительным актом Сальери. Вы посмотрите на этого несчастного, как он переживает!
Все обернулись и увидели, что Шурка плачет настоящими слезами. Он натер луком глаза, и у него текли слезы.
- Эти слезы впервые лью... - прошептал Шурка.
- Суд удаляется на совещание, - сказал Бобка.
И Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов покинули класс.
- Ребята, очень неплохо, - сказала Мария Германовна. - И все хорошо знают "Моцарт и Сальери", и уж теперь весь класс будет знать произведение.
- Минутку! - закричал Рабинович. - Мы забыли дать последнее слово подсудимому. Пожалуйста.
- Я не виновен, - сказал Шурка. - Это наговор.
Меня оклеветали. Я сам скорблю о его безвременной кончине. О Моцарт, Моцарт! Я кончил. Спасибо за внимание.
- Суд окончательно удаляется на совещание.
Через десять минут Юра Чиркин опять громовым голосом сказал:
- Суд идет!
И все стоя выслушали приговор, который прочел Бобка:
- "Общественный литературный суд шестого "А"
класса в составе судьи Б. Рабиновича при прокуроре И. Кричинской, адвокате Л. Селиванове и присяжных И. Дружининой, Б. Смирнове и А. Купфер, а также конвоя в лице Г. Штейдинга и И. Романова, рассмотрел темное дело А. Сальери по обвинению в отравлении В. А. Моцарта. Гениальный русский поэт А. С. Пушкин написал гениальное произведение - маленькую трагедию "Моцарт и Сальери", в которой, использовав существующую легенду, разоблачил мерзкое чувство зависти, поставив ребром вопрос о том, совместимы ли гений и злодейство, и показав невероятную силу музыки, создал очаровательный образ ремесленника, бескрылого Сальери. Честь и хвала Пушкину! Но Сальери был честным и вовсе не плохим композитором. И его участие в отравлении Моцарта не доказано. Это поэтическая вольность Пушкина, и она суду не подлежит".
- В общем, совсем неплохо, - сказала Мария Германовна. - Только почему ты, Ира, сказала, что Моцарт отец двух детей, когда у него был один сын?
- Для солидности, - ответила Кричинская. - Мария Германовна! Я предлагаю теперь организовать еще несколько судов: суд над Евгением Онегиным за убийство Ленского, суд над Вронским за его отношение к Анне Карениной и суд над ворами, которые украли шинель у Акакия Акакиевича. А?
- Подумаем, - сказала Мария Германовна.
ЦИРК ЧИНИЗЕЛЛИ
Любовь Аркадьевна - наша классная наставница - очень любила театр и однажды предложила нам организовать коллективный поход в оперу или в балет.
А Герман Штейдинг сказал:
- А я предлагаю - в цирк.
И все мы закричали:
- В цирк! В цирк!
Большинство проголосовало за это предложение, и на следующий день все принесли деньги, и Любовь Аркадьевна обещала взять билеты на воскресенье.
Я не могу рассказать своими словами, что такое цирк. Кто никогда не был в цирке, тот не поймет. А кто хоть раз побывал, тот знает эту радость огней, этот праздник красного бархата, этот непередаваемый запах конюшен, веселые звуки оркестра, сверкание блесток на костюмах гимнасток, оглушительное хлопанье бича, торжествующий рев львов, смешные выкрики клоунов и захлестывающий цирк смех зрителей.
А торжественно застывшие униформисты в черных костюмах с золотыми галунами на брюках и сияющими эполетами?! А красавцы кони с серебряными султанами на головах?!
А похожие на только что вымытые галоши морские львы?!
А глаза зрителей?! Они светятся в цирке ярче, чем все прожекторы и лампы под желтыми абажурами!
Боже мой! До чего же я люблю цирк!!!
Представление началось с того, что девушка в розовом трико с мерцающими блестками ездила по кругу на сером коне. Она делала "ножницы", оборачиваясь лицом то к хвосту коня, то к его шее, вставала коню на спину и прыгала сквозь затянутый папиросной бумагой обруч, а потом скакала сквозь пылающее огнем кольцо.
Жонглер во фраке с большой сигарой во рту балансировал огромным тяжелым шкафом, который он держал на лбу, а потом поставил себе на нос длинный шест, на котором был установлен поднос с кипящим самоваром. Жонглер чуть наклонил голову и налил из самовара чай в чашечку, которую он взял в руку.
Выступал укротитель хищников Тогарэ. Красивый, молодой, с бронзовым от загара телом, он входил в клетку с тиграми, как учитель в класс. Таскал полосатых усатых тигров за хвосты, вкладывал свою голову им в пасть, тигры хватали у него кусок мяса изо рта, он ложился на ковер из лежащих тигров и ездил на них верхом.
Наши девчонки вскрикивали от ужаса и восторга, а Любовь Аркадьевна закрывала глаза и говорила:
- Я не могу на это смотреть. Это же ужас...
Летали по воздуху бесстрашные акробаты Океанос, музыкальные клоуны братья Костанди играли на бутылках и на пиле, дрессированные болонки танцевали "Барыню", а человек-аквариум Али бен Саиб глотал живых лягушек и выплевывал их обратно. А под конец своего выступления выпил керосин, поднес ко рту зажженную спичку, и у него изо рта вырвался фонтан пламени.
Этот номер произвел самое большое впечатление на Павлушу Старицкого.
С криками, выстрелами и бьющим в нос запахом серы закончили свой сумасшедший номер наездникиджигиты, оркестр заиграл марш "Оревуар", что означало по-французски, как перевела нам Любовь Аркадьевна, "до свиданья", и мы вместе со всеми зрителями покинули цирк.
Мы шли по улице и вспоминали смешных до слез коверных клоунов Франца и Фрица, красавца дрессировщика лошадей Вильямса Труцци, римских гладиаторов и лилипутов. А Павлуша Старицкий говорил только о человеке-аквариуме Али бен Саибе.
Утром на уроке естественной истории, который проводила Александра Васильевна Сабунаева в кабинете естествознания, Старицкий подошел к стеклянному аква-террариуму и сказал:
- Александра Васильевна, я прошу меня извинить, но я хочу провести один опыт.
И он достал из аква-террариума небольшую лягушку.
- Сейчас я ее проглочу, - сказал он, - а потом верну ее на прежнее место.