Поляков Владимир. Моя сто девяностая школа (рассказы)

   Это было очень весело. Мы кричали, хохотали и обливали друг друга.
   - По-моему, мы уже вымылись, - сказал я.
   - Это еще не имеет ничего общего с мытьем, - сказал Ромка. - Самое главное впереди. Сейчас мы пойдем париться.
   - Что значит "париться"?
   - Это значит мыться в пару. Парься - не обожгись, поддавай - не опались, с полка не свались.
   И Ромка открыл маленькую дверку, откуда мне в нос рванулось облако пара, застлало глаза, и мне показалось, что оно начало меня душить. Я не мог дышать, меня обволакивал пар, и я ничего не видел. Я хотел выскочить из этого ада, но Леня и Ромка держали меня и толкали в это жуткое помещение.
   Я пытался зажать пальцами нос, но пар все равно врывался в ноздри и не выходил из них. Жара душила меня, и я как будто потерял сознание.
   - Теперь выйди на минуту и приди в себя, - сказал Леня и вывел меня из парильной, ибо я не мог найти дверь и был как слепой.
   Я глотнул свежего воздуха, открыл глаза и радостно вздохнул, но в этот момент Ромка втащил меня обратно. Было очень тяжело, опять меня обволок пар, но я уже кое-что видел.
   В середине помещения находилась печь с наваленными на нее большими булыжниками. Они раскалялись, их обливали холодной водой из шаек, и шел сумасшедший пар, который густыми облаками плыл по помещению. Стояли чаны с горячей и холодной водой, и у стены был полок, на котором парились любители этого дела. Голые призраки передвигались по парилке, еле различимые сквозь облака пара. Жара, сухая жара пронизывала меня всего. И тут Ромка окунул в чан наш веник и хлестанул меня что есть силы, я даже подпрыгнул. А он колотил меня не переставая и приговаривал (как он мог в такой атмосфере говорить - непонятно!):
   - С гуся вода, с тебя худоба! В баньке парился, с потолка ударился.
   - Разве так веником бьют? - обратился к Ромке голый худой мужчина с бородкой. - А ну, дай мне твой веник.
   Он взял у Ромки веник и шибанул меня по спине, потом по заду, по ногам, по шее и начал меня хлестать, не оставляя на мне живого места. А потом сказал:
   - Ну, а теперь ты меня посеки.
   И отдал мне веник.
   Я, конечно, с удовольствием откликнулся на его предложение, взял веник и начал его колошматить, а он охал и приговаривал:
   - Еще, а ну, поддай еще, а ну, еще разок!
   А потом сказал:
   - (Пожалуй, хватит. Большое вам спасибо.
   Я посмотрел на него и чуть не умер от ужаса. Это был Александр Августович Герке. Я бил нашего заведующего школой и преподавателя истории.
   Я выскочил из парилки. За мной пробками вылетели оттуда Ромка и Леня. Мы глотнули свежего воздуха, и я почувствовал, как в меня входит обратно жизнь, как мне легко дышится и какой я удивительно легкий, будто не хожу, а летаю, какое изумительное чувство во всем теле, как дышит моя кожа, все ее поры.
   - Ну как? - спросил Ромка.
   - Здорово!.. - сказал я. - А вы обратили внимание, кого я бил веником?
   - Конечно, - сказал Ромка. - Александр Августович постоянный посетитель этой бани. Он мастер веника. Пошли, братцы, примем холодный душ и закончим процедуру кружкой кваса.
   Леня объяснил, что после бани принято пить холодный квас. И мы выпили по кружке шибанувшего в нос хлебного кваса, и это тоже было очень здорово.
   Потом мы оделись в предбаннике и вышли на морозную улицу.
   Настроение было превосходное, чувствовали мы себя замечательно, и я понял, что баня - это вещь.
   А Леня сказал:
   - Благодари нас, что мы тебя вытащили и приобщили к великой тайне Пушкарских бань. Интересно, что тебе поставит завтра Герке по истории...
   Завтра действительно был урок истории, и Герке вызвал меня и спросил, что я знаю об императоре Нероне. Я рассказал ему о Нероне и о пожаре Рима, и он мне поставил "отлично".
   - Пойдешь с нами на следующей неделе? - спросил Ромка.
   - Обязательно! - сказал я.
   И подумал, что неплохо опять встретить Александра Августовича в парилке и дать ему пару раз веником от всей души. Надо доставить ему удовольствие.
   ХОЗЯИН
   Герман пришел сегодня в школу какой-то взволнованный, вроде как бы растерянный, а может быть, даже и малость заплаканный. На истории отвечал тихо и большей частью невпопад, так что Александр Августович даже сказал:
   - Ты, Штейдинг, сегодня явно в дурном настроении.
   Я тебя спрошу еще завтра, только приведи свои мысли в порядок.
   На перемене мы все окружили Германа и поставили в лоб вопрос: что с тобой происходит? На что он, как всегда, прямо и честно ответил:
   - Ребята, у меня неприятность по семейной линии.
   Вы заметили, что вчера я пропустил школу? Папа на день уехал, мама была больна, старшая сестра ушла на занятия, и отец поручил мне быть за него ответственным в магазине. И я весь день был главным человеком.
   Пришел наш постоянный клиент Еркушин из дома на Гребецкой улице. Сказал, что у него до понедельника нет денег, и попросил поверить ему в долг. Ну как можно человеку не поверить? Я, конечно, поверил и отпустил ему на два рубля колбасы, на два рубля сосисок и на полтора рубля ветчины. Итого на пять пятьдесят.
   Потом пришел наш водопроводчик Семен. Сказал, что корейка по два рубля фунт ему дорого. Ну, и я уступил ему по рублю семьдесят. Бедный дядька, что с него возьмешь?
   В общем, когда папа вернулся, он насчитал в магазине на пять рублей шестьдесят пять копеек убытков.
   Кричал на меня, стучал кулаком по прилавку и назвал бандитом.
   Я считаю, что бандиты грабят людей, а я, наоборот, помогал людям. За что же такое?
   Герман покраснел, еще больше разволновался и даже вспотел от переживаний.
   Лебедев нахмурился и сказал:
   - Ты, Герман, не сделал ничего плохого. Твой отец - частник, и у него буржуазно-капиталистические замашки. Его воспитывала другая эпоха. Наверно, он неплохой человек, но он еще живет в старой эпохе, и ему трудно изменить свое мировоззрение. (Ваня умел здорово выражаться и передавать свои мысли. Он наверняка будет большим ученым - думали мы.) Ты кем собираешься быть, Ермоша?
   - Я буду инженером, - сказал Штейдинг.
   - Так и заяви папе: "Мне трудно и невозможно быть частником, я не рожден для частной торговли, и ты меня не используй в качестве продавца буржуазной гастрономии. Я ребенок другой эпохи". Вот и все.
   И Герман успокоился и даже первым в классе решил пример с одним неизвестным.
   НАВОДНЕНИЕ
   На Неве резко поднимался уровень воды. Шумел ветер, стреляла пушка на бастионе Петропавловской крепости. Нарастала угроза наводнения. Беспросветные тучи висели холщовым куполом над городом. Я видел в окно, как бежала по Большому проспекту женщина, ветер высоко задирал ее юбку, она хваталась за нее руками и тянула вниз.
   - Пора спать, - сказала мама, и я лег в постель.
   Когда я проснулся утром, папа сказал:
   - Ты не пойдешь в школу.
   - Почему? - спросил я.
   - Посмотри в окно.
   Я подошел к окну и не поверил себе. Весь проспект был залит водой. Она доходила людям до пояса. Вода залила все магазины, и по проспекту плыли колбасы, сыры, какие-то ящики. Колбасы, сыры и булки воспринимались, как древние бриги. Они напоминали о чем-то доисторическом. Мы ведь их почти не видели.
   Только в витринах недоступных нам частных лавочек.
   И вот они плыли, уплывали у нас на глазах. За ними в лодках передвигались люди и ловили их. Проплывали французские булки и мужские костюмы, шляпы, чулки, перчатки. Плыл черный рояль и белая этажерка, книги, столы, кресла. Плыла большая мертвая щука из рыбного магазина. Вслед за ней нотные альбомы и большие стенные часы.
   Какой-то бородатый дворник плыл, сидя на зеленом диване, и греб метлой.
   - Это наводнение, - сказала мама. - Такого не было со времен Пушкина. Помнишь, "Медный всадник"?
   Я вышел с папой из квартиры и спустился по лестнице к нашей парадной. До первого этажа мы не могли дойти. Вода залила все до шестой ступеньки. Мы вернулись в квартиру. Вдруг раздался звонок. Папа открыл дверь. На пороге стоял Павлушка Старицкий.
   - Мы за тобой, - сказал он. - Бобка ждет нас внизу. Мы связали у школы плот из досок и книжных полок, ездим на этом плоту и собираем уплывшие вещи.
   Я умоляюще посмотрел на папу.
   - Ни в коем случае, - сказал отец, - ты и так простужен, у тебя насморк, и ты обязательно схватишь ангину или инфлюэнцу. Кроме того, ты не умеешь плавать и можешь утонуть.
   - Ну, папочка, ну позволь! - умолял я, но все было тщетно.
   - В такой момент ты сидишь дома, - сказал Павлушка, - лично мне было бы стыдно.
   Мне было очень стыдно, но что я мог сделать!
   В этот момент отцу позвонили со службы, он надел пальто и сказал маме:
   - Анюта, я ухожу в клинику. Надо спасать подвальный этаж. За мной приедет Березовский на лодке.
   Отец ушел, а Павлушка еще стоял в передней.
   - Ну, так что же?
   - Я думаю, я поеду с вами, - сказал я. - Конечно, мне попадет будь здоров, но за такое стоит перетерпеть. И кроме того, папа поймет, что я не мог в такой исторический момент сидеть дома.
   - А мать? - спросил Павка.
   - А мать что-то готовит на кухне, она не заметит моего ухода.
   Я быстро написал записку: "Мамочка, я не мог сидеть дома, когда все тонет. Не сердись. Володя". Положил записку на столе в комнате, надел кашне, пальтишко, кепку, и мы выбежали из квартиры.
   На площадке первого этажа, вернее, на воде над площадкой покачивался вплывший в парадную плот.
   На плоту сидел довольный Бобка и держал в руках весло.
   - Откуда у тебя весло?
   - Подобрали у Матвеевской улицы. Наверно, приплыло с Карповки. Становись на плот, только осторожно, а то перевернемся.
   Я встал на плот. Павел - тоже, и мы торжественно выехали из парадной на Большой проспект.
   Ветер стих. Из туч показалось солнце, но вода еще не спадала. Мы плыли по проспекту и ловили книги, журналы, портреты в дубовых рамах.
   На улицах, как на каналах Венеции, мы раскланивались со своими знакомыми. Навстречу нам проехали Тузка Сперанский и Юрка Денисов. Они шикарно ехали в лодке, принадлежавшей отцу Сперанского и стоявшей у причала на Елагином острове. Они тоже ловили вещи.
   Возле булочной Лора наш плот перевернулся, и все - Бобка, Павка и я попадали в воду. Она была холодная, и мы все трое стучали зубами. Но самое ужасное то, что в воду полетели выловленные нами вещи, и нам приходилось их заново вылавливать и укладывать на плоту. Вода начала спадать, я встал на дно, и она была мне по горло. Благодаря этому я не утонул, но все равно и Бобке, и Павке пришлось меня спасать. Я пытался сам забраться на плот, но руки скользили, и я срывался вниз. Тогда они взяли меня за руки и ноги и положили на скользкие доски. При этом я потерял кашне, и оно куда-то уплыло. Меня начало знобить, но я старался не обращать на это внимания. Меня занимало другое.
   Было интересно смотреть, как вода уходила с Больитого проспекта, растекалась по небольшим перпендикулярным проспекту улицам - по Полозовой, Подрезовой, Ординарной - и убегала через Малый проспект в Малую Невку. Вдоль всего проспекта лежали выскочившие из мостовой торцы (тогда ведь не было асфальта, и улицы были либо вымощены булыжником, либо на них были уложены пригнанные одна к другой шестигранные деревянные шашки торцов).
   На панельных плитах валялись вымокшие обрывки бумаги, где-то посреди дороги лежали шкафы, письменные столы, табуреты, деревянные кровати - все, что выплыло из квартир первых этажей и подвалов и что еще не успели подобрать.
   Мы пригнали наш плот к парадной двери школы, сложили все собранные вещи в вестибюле и сушились у радиаторов парового отопления. Здесь были Селиванов, Зверев, Розенберг, Навяжский, Юган, Сперанский и Денисов, старшекласрники Дьяконов, Романовский, Соболев, Роосельс, Фридман.
   - Молодцы! - сказал Александр Августович. - Вы хорошо потрудились, спасли вещи, которые, может быть, люди считали потерянными.
   И мы, гордые своей работой, разошлись по домам.
   Отец встретил меня в прихожей.
   - Я не хочу с тобой разговаривать! - сказал он и отвернулся.
   А мама потрогала мой лоб и побежала за градусником.
   У меня оказалась температура тридцать восемь и шесть.
   - Немедленно в постель!
   Пришел доктор Бухштаб и сказал:
   - У него типичнейшая ангина.
   У меня уже болело горло, больно было глотать, меня знобило и не согревали даже два одеяла. Появился
   горячий чай с малиной, на горло был поставлен компресс, и папа сменил гнев на милость.
   - Ладно уж... - сказал он. - Ты провинился, нарушив мой запрет, но я уже не сержусь, потому что, в общем, ты делал доброе дело. Если говорить честно, я бы сам на твоем месте поступил так же Нельзя спокойно сидеть на месте, когда рядом кому-то плохо. Если человек может чем-нибудь помочь, он должен это сделать. Совесть должна ему подсказать.
   - А нам в школе говорили, что пользоваться подсказкой не честно, сказал я.
   - Подсказку совести слушать необходимо! - сказал папа. - И она всегда подсказывает человеку. Конечно, если она есть...
   НОВЫЕ ГАЛОШИ ПОПОВА
   На Большом проспекте рядом с клубом "Трокадеро", в котором толстые нэпманы - хозяева частных магазинов - совершенно официально играют в лото на деньги, в большом, облицованном серым гранитом доме помещается магазин "Проводник". В витринах - огромные автомобильные камеры, шины и блестящие на солнце, как шкуры морских львов в цирке, резиновые галоши.
   Именно в этом магазине мама Попова купила Вадику такие галоши. Вадик пришел в них в школу и, не снимая их, явился в класс.
   - Что такое, Попов? Почему ты пришел в класс в галошах? - спросила Елизавета Петровна.
   - Потому что они очень красивые.
   - Красивыми бывают и шапки, - сказала Елизавета Петровна, - но тебе ведь не приходит в голову явиться в класс в головном уборе?
   Вадик молчал.
   - Сними галоши и отнеси их в гардеробную.
   Вадик с явным сожалением снял галоши.
   Они были сумасшедше красивыми. У них была ярко-красная подкладка, и на ней сверкали золотом металлические буквы "В. П." - Вадим Попов.
   Вадик вышел из класса, неся галоши, как цветы.
   По окончании занятий мы гурьбой выбежали из школы. Солнце высушило все лужи, панели просохли, было тепло, и мы все расстегнули пальто. А Вадька, сказав: "Жаль в такую погоду трепать новые галоши", снял их и уложил в мешок, в котором носил тапочки для физкультуры.
   - Ребята, а не сыграть ли нам в связи с такой шикарной погодой в лапту? - предложил Штейдинг.
   Предложение даже не обсуждалось. Мы все свернули направо и побежали на площадку к разрушенному дому.
   Среди обломков быстро началась лапта. Мы поснимали ранцы и пальто, свалили их в одну общую кучу.
   В кармане у Шурки нашелся мячик, и началась игра.
   Играли мы не меньше часа. Потные, разгоряченные подбежали к груде одежды, разобрали свои пальто, ранцы, портфели и сумки, и тут Вадик закричал:
   - Галоши! Мои галоши!..
   Мешка с его галошами не было.
   Вадик побледнел и даже похудел.
   - Ребята! - сказал он. - Это конец. Мамка сойдет с ума. Она на последние деньги купила мне галоши. Она теперь скажет, что я не думаю о ней, что не понимаю, с каким трудом достались ей эти галоши, что я хочу ее смерти. А я совсем не хочу. И я все понимаю. И я только не понимаю, куда они могли деться!
   - Сами они убежать не могли, - сказал Розенберг.
   Он любил анализировать. - Значит, их украли. Из наших никто этого сделать не мог. Значит, это кто-то посторонний. Но посторонние сюда не ходят. Кому, кроме нас, охота ходить в такую разруху, как на этой площадке?
   - А кто это там бродит? - воскликнул Штейдинг.
   - Где?
   - Вон, в разрушенном доме...
   Мы посмотрели на дом и увидели на втором этаже, на висящих буквально на волоске ступенях междуэтажной лестницы, фигуру в лохмотьях.
   - За мной! - скомандовал Штейдинг, и мы все побежали за ним. Мы вбежали в разрушенный дом. Перед нами качалась (да, качалась!) лестница. Если мы все по ней пойдем, она обязательно рухнет, она не выдержит. Но мы не задумываясь бросились вперед. Фигура в лохмотьях бежала от нас. Но ступеньки кончались, повисая в воздухе, и фигура остановилась. Это был парень лет двенадцати, в рваной финской шапкеушанке, из-под которой смотрели испуганные глаза.
   Вернее, они не смотрели, а бегали. Рваные штанины не могли скрыть босых ног. А на ногах сияли новенькие галоши.
   - Идем вниз! - сказал Штейдинг.
   Он так это сказал, что парень послушался и стал осторожно спускаться.
   Впереди парня и за ним шли мы. Ступеньки качались, и что-то подозрительно скрипело. Как мы не свалились все вместе с лестницей - не знаю. Но спуск прошел благополучно.
   Парень стоял на площадке перед домом и смотрел в землю, а мы обступили его вокруг.
   - Это твои галоши? - спросил Розенберг.
   Парень молчал.
   - Понятно, - сказал Розенберг. - Где ты их взял?
   - Они лежали, - сказал, не глядя на нас, парень.
   - Где они лежали?
   - Вон там... - и парень показал на место, где была сложена наша одежда.
   - А ты берешь все, что лежит? - спросил Розенберг.
   - Что стоите? Бейте, - сказал парень.
   - И побьем, - сказал Штейдинг. - Не жалко.
   - Подожди, Герман, - сказал Розенберг и обратился к парню: - Откуда ты?
   - Из интерната, - сказал парень.
   - Что же, у вас там не дают обуви? И одежду не дают? Все в такой рвани ходят?
   - Не, - сказал парень. - Я убежал из интерната...
   одежу на базаре продал.
   - А зачем продал? - спросил Старицкий.
   - Хотел на юг ехать. Тама теплее. Думал, продам что ни на есть, куплю билет, чтобы под вагонами не трястись...
   - Ясно.
   - Снимай галоши, - сказал Вадик. - А я тебе свои тапки отдам. Куда ты мешок дел?
   - Вот он, у меня, - сказал парень и достал из-под лохмотьев мешок.
   Вадик взял у него мешок, достал из него тапки и протянул парню:
   - Бери, носи.
   - А почему из интерната бежал? - спросил Розенберг. Он хотел все знать.
   - Воспитатели злые. Один дерется даже. Чуть ухо вчера не оторвал.
   - Надо заявить на него заведующему, - сказал Розенберг. - Это не наш метод воспитания.
   - Конечно, не наш, - сказал парень.
   - Вот что, - сказал Розенберг, - человек ты, наверно, не плохой, но испорченный. Иначе бы не стал воровать. Мы соберем тебе сейчас немножко денег. Ну, ребята, кто даст на борьбу с беспризорностью?
   Все полезли в карманы. И Штейдинг, и Старицкий, и Попов, и Навяжский, и Рабинович, и Петухов, и я, и еще человек шесть.
   Розенберг собрал все деньги и отдал парню.
   - А теперь, - сказал он, - идем на рынок искать подходящую одежду.
   - Зачем? - спросил парень.
   - Чтобы не возвращаться в этих лохмотьях. Ведь мы отведем тебя обратно в интернат.
   - Не надо мне ничего покупать, - сказал парень. - Моя одежа здесь в доме спрятана, Это я приоделся, чтобы не вызывать подозрений. Возьмите ваши деньги. Не хочу я...
   Парень побежал в разваленный дом и вынес оттуда интернатскую, вполне приличную одежду. Не было только обуви, которую он действительно продал.
   - Значит, ты не окончательно пропащий человек, - сказал Розенберг. Есть еще в тебе совесть. Все равно, оставь эти деньги себе. Купишь чего-нибудь. Но в интернат возвращайся. Не дело по улицам бегать. Надо учиться, чтобы человеком стать. А ты можешь. Я уверен.
   - Ладно уж, - сказал парень. - И то, вернусь.
   - А как твое имя? - спросил Старицкий.
   - Павел.
   - Вот здорово! И я Павел, - сказал Старицкий.
   - Не врешь?
   - Я никогда не вру, - сказал Старицкий и с опаской посмотрел на нас.
   Мы сделали вид, что не заметили его взгляда.
   - А будет у тебя время, - сказал Розенберг, - приходи сюда, на эту площадку. Может, захочется тебе посоветоваться. Мы здесь бываем часто.
   - Ладно. Зайду, - сказал парень и пошел к развалинам.
   - Зачем опять туда? - спросил Штейдинг.
   - Переодеться. Неудобно же так в интернат идти.
   - Правильно. Ну, до свидания, Павел.
   И мы разошлись, каждый в свою сторону.
   ЖЕНИТЬБА ГЕОРГА
   Пожалуй, я не знаю ни одного ученика нашей школы, ни одного нашего учителя или учительницу, ни одну уборщицу, которые не любили бы Леонида Владимировича - нашего преподавателя литературы и географии, режиссера наших школьных спектаклей, организатора рабочих отрядов школы и просто потрясающего человека.
   У него была странная фамилия Георг. Так звали короля Великобритании. Но в нашем Георге не было ничего королевского. Это был довольно высокий мужчина, чуть широкоплечий, ладно скроенный. У него была большая голова, обрамленная густыми светло-коричневыми волосами. На довольно широком носу всегда было простое пенсне. Лицо было очень доброе, с чуть сжатыми губами. Он чем-то напоминал Пьера Безухова из "Войны и мира". Наверно, своей добротой, безграничным обаянием и мягкостью обращения.
   Я не знаю, сколько ему было лет, но нам он казался молодым и прекрасным. Я думаю, ему было лет тридцать, но он держал себя с нами почти наравне.
   Мне кажется, что у него были очень голубые глаза.
   Во всяком случае, я их видел такими.
   Он быстро включался в наши игры на большой перемене, мгновенно организовывал бег на сто метров в нашем коридоре или останавливал любителей поэзии Кунина и Лебедева и всю перемену читал им стихи Пушкина. Или он кричал: "Ира, ко мне!" Высокая Ира Кричинская подбегала к нему, вынимала из кармана свисток и громко свистела. Мы все сбегались на свист, и выяснялось, что требуется рабочая бригада, чтобы перенести из вестибюля в кабинет рисования новый шкаф. И мы это исполняли с удовольствием.
   Почти все вечера он проводил в школе. Это были репетиции спектаклей. Он поставил "Двенадцатую ночь", "Пир во время чумы", "Каменного гостя", "Моцарта и Сальери" и "Двенадцать" Блока. Он ставил пьесы, сам рисовал декорации, сочинял музыку, наблюдал за написанием афиш и угощал всех леденцами.
   Свои репетиции он использовал и для того, чтобы поговорить с отстающими и направить их внимание на изжитие "неуда" по алгебре, на дисциплину и на манеры поведения. Делал это между прочим, в разговоре, один на один.
   Казалось, - нет, мы были уверены в этом, - что все свое время, и служебное и свободное, он отдает нам.
   Мы его искренне и преданно любили. И он нам отвечал полной взаимностью. Его уроки были самыми желанными, и мы не мыслили их пропустить. Нам не мешала даже болезнь. Не было случая, чтобы кто-то не явился.
   В старших классах литературу преподавала Вера Павловна Андреева. Она была немного старше Георга.
   Окончив институт благородных девиц, она обладала отличными манерами, умением великолепно держать себя, безупречной институтской походкой, мягким и негромким голосом, высоко поднятой головой и сдержанной, еле заметной улыбкой. Всегда была скромно, но сверхаккуратно одета, не спеша ходила и в классе появлялась чуть торжественно.
   Ее урок никогда не был экспромтом, а всегда был тщательно подготовлен, точен и подробен.
   Пожалуй, она была красива. Светлая шатенка с волосами, уложенными косой, с нежным светом больших серых глаз и с тихим, душевным голосом.
   На ее уроках все говорили тихо, никто не шумел и, казалось, все вели себя, как в институте благородных девиц. А если кто-нибудь нарушал дисциплину, Вера Павловна бледнела, краснела и говорила: "Мне непонятно ваше поведение. До перемены еще пятнадцать минут. Вы мне помешали".
   И краснел уже нарушитель.
   Она была очень хорошая учительница, все ее любили и уважали, но, конечно, ей было далеко до Леонида Владимировича.
   К Георгу мы могли пойти со своими сомнениями, горестями и радостями, всегда могли задать любой вопрос. А Веру Павловну мы стеснялись.
   И вот в гардеробе, снимая галоши, Селиванов сказал:
   - Ребята, новость! У Георга роман с Верой Павловной.
   - Не может быть!
   - Оказывается, может. Вчера вечером я видел их выходящими из кино "Сплендид палас". Он держал ее под ручку, и они шли совсем не учительской походкой.
   Шел снег, и Леонид Владимирович снимал и протирал платком пенсне. Так не снимают пенсне в обычные дни. А Вера Павловна улыбалась такой улыбкой, какой я еще у нее не видел. У меня даже мама не смотрит так на папу...
   Мы все были потрясены.
   На большой перемене мы увидели их в коридоре возле учительской. Действительно, они смотрели друг на друга, как будто увидели друг друга в первый раз.
   Наши девочки были подавлены. Они явно ревновали. Все были расстроены. Они любили и Георга и Андрееву, но они считали Георга настолько своим, что у них и в мыслях не было, что он может кого-то любить, кроме них.
   По окончании занятий Данюшевский сообщил, что слышал, как Леонид Владимирович сказал Вере Павловне возле канцелярии: "Вера". Это уже было слишком! Вере Павловне - "Вера".
   А в воскресенье я ходил с папой в сад Народного дома и катался на "американских горах". И вдруг я увидел в вагонетке перед собой Леонида Владимировича и Веру Павловну. Они сидели, и Вера Павловна склонилась к нему, и он обнимал ее за талию, и на спусках она кричала, а он смеялся. Вера Павловна с ее аристократическими манерами Смольного института кричала: "Ой, мамочка!"
   Это произвело на меня неизгладимое впечатление.
   И вдруг Георг обернулся, увидел меня и крикнул:
   - Как, Поляков? Нравится? Нам тоже, очень!
   Через неделю они поженились, и Вера Павловна стала Андреевой-Георг.
   Ира Дружинина сообщила нам, что учителям доподлинно известно, что свадьба происходила в церкви и их обручал священник. Вера Павловна была в фате, и молодожены обменялись кольцами. Многие учителя были на свадьбе в Успенской церкви.
   В этот день на уроках все смотрели им на руки и убедились.
   - Не понимаю, как такой прогрессивный человек, как Георг, мог пойти в церковь, - сказал возмущенный Розенберг.
   - У нас свобода вероисповедания, - сказала Аля Купфер. - Вера Павловна должна была венчаться в церкви. Она так воспитана, а Леонид Владимирович выполнил ее желание. А может быть, она даже поставила ему ультиматум. Трудно было ждать иного от верующего человека...