Ясно, что им стал Герман Штейдинг. Он был самый сильный и самый храбрый из нас. Но кто же будет командовать белыми?
Предложили Шурке Навяжскому, но он наотрез отказался.
- С какой стати? - сказал он. - Что, мне больше делать нечего?
Его уговорил Женька Данюшевский:
- Если будешь белогвардейцем, я тебе подарю почти целый электрический звонок. Он работает от сухого элемента. Элемента, правда, нет, но мы его с тобой сделаем. У меня есть банка и все, что нужно. Звонок, правда, без колпачка, но колпачок я достану у Финкельштейна за петровскую монету, которую мне обещал Тузка Сперанский.
Шурка согласился и возглавил белую армию.
Это был февраль 1921 года, нам было в среднем по одиннадцать лет, и мы жили сводками с фронтов гражданской войны. Имена Фрунзе, Ворошилова, Буденного, Чапаева не сходили с наших уст, отцы многих из нас были на фронте, и война плотно вошла в нашу жизнь. Игра в войну успешно заменила казаки-разбойники.
Штаб красных обосновался у домика Петра Первого.
Здесь готовились к операции Бобка Рабинович, Герман Штейдинг, Юрка Чиркин, Ленька Селиванов, Женька Данюшевский и я. А белые - Шурка Навяжский, Толя Цыкин, Монька Школьник, Олег Яковлев, Никса Бостриков и Юрка Денисов - скопились за статуей богини плодородия и готовили снежки для психической атаки.
- Семен Михайлович! - обратился Селиванов к Штейдингу. - Моя разведка установила, что беляки готовятся к наступлению в районе статуи Дианы и бюста неизвестного в шлеме.
- По коням! - закричал Штейдинг, и мы все поскакали по аллее, наводя страх на гуляющих старушек с колясками.
Нас встретили градом липких снежков. Снежки попадали нам в нос и в глаза, за шиворот и в лоб, но мы скакали сквозь этот град, лепили на ходу снежки и забрасывали ими противника.
Белые укрылись за высоким снежным сугробом, и мы полезли на этот сугроб, увязая в снегу, теряя в нем галоши. Я промочил насквозь ноги, но, ни о чем не думая и забыв указания мамы, чтобы я, если промочу ноги, не приходил домой, рвался в бой.
Герман сбил шапку с генерала - Навяжского, и мы погнали белых к огромной каменной вазе в конце парка, возле которой стояла испуганная Елизавета Петровна и кричала:
- Прекратите .эту сумасшедшую игру! Вы разогнали всех гуляющих. Поляков, ты попал своим снежком в маленького ребенка в коляске. Вас не будут пускать в сад... Вот уже сюда бегут все родители...
Пришлось приостановить военные действия. Тем более что надо было возвращаться в школу. Впереди было еще два урока - история и рисование.
Мы сели в трамвай и поехали в школу.
В раздевалке нас встретила, как всегда, Мона Лиза, но возле нее находился симпатичный дяденька с усами. Он был в солдатской шинели и в папахе. Это нас потрясло. Кто такой? Откуда? Почему у нас в школе?
- Познакомьтесь, ребята, это мой жених Андрей Гаврилович, - сказала, смущаясь, нянечка. - Приехал на побывку с фронта.
- Федорчук! Рядовой боец Конармии Семена Михайловича Буденного, отрапортовал военный.
Мы все раскрыли рты. Настоящий, живой боец буденновских войск!
Веди же, Буденный, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит, пускай пожар кругом! - запел Селиванов, и мы все подхватили.
Мы беззаветные герои все...
И вся-то наша жизнь есть борьба!
хрипло запел жених.
- Что здесь такое происходит? - спросил вошедший в раздевалку Александр Августович. - Разве у вас сейчас урок пения?
- У нас встреча с героем гражданской войны, представителем Конной армии, женихом тети Лизы, - заявил Навяжский.
Жених скинул с плеч шинель, и у него на гимнастерке сверкнул орден боевого Красного Знамени. Жених опустил глаза, а Мона Лиза выдала такую улыбку Джоконды, что улыбнулся даже Александр Августович. Улыбнулся и сказал:
- Тогда прошу вас, дорогой товарищ, пожаловать к нам на урок истории. Вы расскажете нам о штурме Перекопа в ночь с седьмого на восьмое ноября прошлого года.
- Есть рассказать о штурме Перекопа, - отрапортовал жених. - Даешь Крым!
- Прошу вас с нами в класс. И вас, Елизавета Васильевна, тоже. Посидите у нас на уроке, послушайте...
- А как же гардероб? - заволновалась Мона Лиза.
- Запрете на время двери.
Раскрасневшаяся от волнения нянечка схватила
ключ, но никак не могла попасть им в скважину. Ей помог Штейдинг, и мы все тихо пошли по лестнице в класс.
Впереди шли жених Федорчук, Мона Лиза и заведующий школой. За ними Елизавета Петровна, а за ней мы. Мы шли четко, в ногу, как в строю.
Шутка ли! Участник боев с генералом Врангелем, буденовец и вдобавок жених нашей нянечки!
Это был исключительный урок. Товарищ Федорчук, поскрипывая кирзовыми сапогами, ходил большими армейскими шагами по классу и говорил про Сиваш, про плоты и пулеметы, про ветер, который валил с ног и не смог свалить Красную Армию.
Александр Августович говорил свое "правильно".
Нянечка Лизавета слушала как завороженная и сияла так, что в классе было светло, как в зале на торжественном вечере.
А мы... Что говорить о нас? Это был чудесный урок!
Прошло сорок четыре года. В мае 1965 года на праздновании двадцатилетия Победы над фашистской Германией я встретился с маршалом Буденным. Мы много говорили о Южном фронте, на котором мы часто виделись, и вдруг я вспомнил эту школьную историю с Федорчуком и рассказал о ней Семену Михайловичу. Фамилию, пожалуй, не помню, - сказал он, пряча в усы улыбку, - но одно могу сказать - из бойцов Конармии могли выйти замечательные преподаватели истории.
"ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА"
Золотые ворота!
Проходите, господа.
Глянь на небо, птички летят, Колокольчики звенят.
И двое, стоящие в паре - мальчик и девочка - в конце выстроившейся колонны, бегут и пытаются соединиться, взявшись за руки, а сорвавшийся из первого ряда колонны декламировавший стихи игрок бежит, чтобы "запятнать" кого-либо из этой пары до того, как они соединятся. Таковы правила игры.
Я стоял в паре с Ирой Дружининой. А Шурка Навяжский нас ловил. Но это ему не удавалось. Мы пробегали метров пятьдесят и хватались за руки. И так было всю игру. Мы бегали раз десять, нас ловили и не могли поймать, а мы хватались за руки и, довольные, запыхавшиеся, возвращались в колонну.
- Их и не разлучить, - сказал Толя Цыкин.
И нас кто-то даже прозвал "неразлучниками".
Ира была, по мнению всех, очень красивая девочка.
У нее были голубовато-серые глаза, удивительно красивые соломенные волосы, она была хорошо сложена и умела кокетливо улыбаться. Но на меня это не действовало. Я относился к ней, как ко всем другим. Однако "Золотые ворота" почему-то нас сблизили, я явно пересмотрел свое отношение к ней. Я стал чаще подходить к ней, разговаривать с ней, несколько раз провожал ее домой и даже нес ее сумку.
Это вызвало разговоры. Леля Ершова сказала Насте Федоровой, что у Полякова с Дружининой роман. И новость быстро разнеслась по классу. Но романа никакого не было и в помине. Хотя что-то все-таки было. Хотя я уверен, что ничего не было. Но я почему-то начал смущаться при встречах с Ирой, а она часто отводила глаза в сторону.
И вот Иринина мама Елизавета Петровна позвонила по телефону моей маме и пригласила меня с мамой на день рождения Иры.
- Я не пойду, - сказал я.
- То есть как это ты не пойдешь? День рождения твоей соученицы, нас пригласили, и мы не пойдем? Это неприлично.
Мама пошла в цветочный магазин и купила букет тюльпанов.
- Вручишь их имениннице.
- Ничего я вручать не буду. Ты покупала, ты и вручай.
- Это твоя подруга, и ты должен ее поздравить.
- Ёот я поздравлю, а ты отдашь цветы.
Мы оделись и пошли в гости. Впереди шла мама с букетом, завернутым в бумагу, а я независимо шел сзади, держа руки в карманах, поскольку мне никто не делал замечаний.
У Иры уже были Таня Чиркина, Элла Бухштаб, Шура Навяжский, Лида Соловьева, брат Иры - Андрей. Конечно, были ее родители Елизавета Петровна и Геннадий Капитонович, в пенсне, со своей красивой бородкой.
В украшенном гирляндами из дубовых листьев кресле восседала Ира в новом голубом платье.
Моя мама вошла первой в комнату и сказала:
- Поздравляю тебя, Ирочка. Володя принес тебе цветы, но стесняется их вручать. Поэтому вручаю их я.
Ира покраснела как пион (она умела краснеть в одну секунду) и опустила глаза. А что сделалось со мной, я даже не могу рассказать. Элла Бухштаб хихикнула на всю комнату, а Таня Чиркина захохотала так, что мне стало плохо.
- Большое спасибо, - сказала Ира и со страхом посмотрела на свою маму.
Я быстро нашел Шуру Навяжского и кинулся к нему.
- Я понимаю, почему ты стесняешься, - шепнул мне Шура, - ты не хочешь афишировать ваши отношения.
- Дурак, - парировал я, - цветы покупала мама, это ее дело, я здесь совершенно ни при чем.
В этот момент вошел опоздавший Юра Чиркин с большим букетом нарциссов.
- Это тебе, - сказал он Ире, шаркнул ножкой и вручил ей цветы.
Ира почему-то не покраснела, взяла нарциссы, понюхала их и пришла в восторг.
- Видел? - шепнул Шура. - Принес цветы без всякого стеснения. У него нет никаких причин. А у тебя, значит, есть. Ругайся не ругайся, а ты к ней неравнодушен.
Я понял, что возражать бессмысленно. Но я-то знал, что это чепуха.
На следующее утро, когда я пришел в школу, все смотрели на меня как-то странно, а Ира почему-то со мной не поздоровалась. Или она была убеждена в моих чувствах, или не знаю что.
"Ну и не надо, - подумал я. - Дружить я с ней не собираюсь, и мне все равно".
И я перестал ее замечать Вернее, стал делать вид, что не замечаю.
Странно одно: что я стал часто думать о ней и злиться, когда ее провожал домой Мара Финкелыптейн.
Потом все вошло в норму, я забыл все, что меня тревожило, и начал вздыхать по Ане Труфановой.
Так я и не знаю, было что-нибудь или нет.
ЛЕДЯНАЯ СИМФОНИЯ
Маленькая деревянная калитка, выходящая на Каменноостровский проспект, никак не предвещала того, что было за ней.
А за ней сияли и скрещивали лучи прожекторы, переливались всеми цветами гирлянды электрических лампочек, похожие на ожерелья волшебниц, сверкал голубыми звездами лед и духовой оркестр играл вальс.
За ограждающими ледяное поле елочками пили в буфете шипучий лимонад и сотни людей прилаживали коньки. За калиткой располагался каток.
На снегу вокруг оранжевели мандаринные корки.
Я только недавно более или менее научился кататься на коньках и первый раз в жизни пришел на каток.
Да, да, я был не один! Со мной была девочка из нашего класса - Леля Берестовская. Как я отважился ее пригласить - не могу понять до сих пор. Леля считалась в школе неприступной. Она разговаривала только с мальчиками из старших классов, с ними она кокетничала и даже позволяла брать себя под руку.
А второгодник Рыбашов из десятого класса даже написал ей стих: "Лелечка, Лелечка, люблю тебя вот столечко".
Она всегда хорошо одевалась и умела строить глазки. Кроме того, ее дядя был артистом балета и руководил танцами на балах. На одном доме даже висела вывеска "Школа бальных танцев Берестовского". И эту Лелю я пригласил на каток.
- А у тебя какие коньки? - спросила она.
- "Снегурочки", - скромно ответил я.
- Детские коньки. Тебе не могли купить "Нурмис"?
- Не могли, - сказал я. - И эти еле достали. Пойдешь?
- Пойду, - улыбнулась Леля.
И мы пошли. Она была в черной меховой шубке, в голубом вязаном капоре и выглядела лет на шестнадцать, хотя ей еще не было четырнадцати. Наверно, она была хорошенькой, потому что многие мальчики на нее смотрели, а некоторые даже улыбались. На катке было множество взрослых. Леля сказала, что это все влюбленные пары. Взрослые катались взявшись за руки, а были даже такие, которые танцевали вальс.
Мы вышли на лед, и я сразу потерял устойчивость.
Тем не менее я взял Лелю за руку и попытался с ней покружиться. Ноги разъезжались, но я держался за Лелю, которая хорошо каталась и легко вальсировала.
Очень помогал оркестр. Он явно нас поддерживал.
В этот момент, только я начал расходиться (а вернее - разъезжаться), все катающиеся освободили середину катка и встали по сторонам у елочек. Они уступили ледяное поле молодой паре. Он - высокий юноша в меховой курточке, без шапки. Зализанные волосы, чуть пробивающиеся усики. Она сероглазая блондиночка с косичками, в кожаном пальто и в беретике.
- Это Сережа Соболев из десятого класса! - восторженно сказала Леля. А с ним его девушка из пятьдесят шестой школы. Не мог найти среди своих...
Ничего особенного. Волосы как солома. А он хорош!
Он мне чем-то напоминает Долохова. Ты смотрел, как он держится, какая у него фигура, как он свободно скользит?
- Это от меня ускользнуло, - сказал я, стараясь быть остроумным. Обыкновенный выпускник, самоуверенный и наглый.
Честно-то говоря, мне самому нравилось, как Соболев фигуряет на коньках, и я завидовал его красоте, смелости, успеху у девушек, и именно это мне было противно. Леля уже не смотрела на меня, ее явно раздражало мое катанье, она все время старалась попасть на глаза Соболеву и развратно ему улыбалась, всячески выставляя на вид свою мушку над губой.
Я терпел, но не выдержал.
- С кем ты пошла на каток? Со мной или с Соболевым? - спросил я.
- Я пошла с тобой, но лучше бы я пошла с кемнибудь постарше, - ответила она. - Терпеть не могу недоростков.
Это я - недоросток. Так я понял, во всяком случае.
- А я не люблю старух, - сказал я, обидевшись.
- Это кто же старуха?
- Есть такие.
- Где?
- Поблизости.
- Ты что, ревнуешь? - спросила Леля.
- Кого?!
- Меня.
- Тебя? Ха-ха! Я не Отелло, и ты, между прочим, не Дездемона. - Мы уже знали об этой трагедии в пятом классе.
- Тогда катайся один, - сказала Леля, сделала пируэт на одной ноге и уехала туда, где толпились еще не вышедшие на лед.
Там ее пригласил какой-то долговязый студент в шапке с ушами, и она закружилась с ним в вальсе.
А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим - ничего.
И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:
- Дура!
И отвернулся, сделав вид, что это не я.
"МАСКАРАД"
Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на "Маскарад" Лермонтова.
Так называлась пьеса.
Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!
Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему "как в лодке"? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене - любимые артисты Ленинграда - Юрьев, Вертинская, Тимме.
Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили "Маскарад" в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.
- Мне теперь почему-то совсем не хочется есть мороженое, а до этого "Маскарада" я могла за раз съесть четыре порции, - сказала Ира Дружинина. - А вообщето я могла бы и пять...
- А я десять, - сказала Тая Герасимова.
- А я и сейчас могу съесть двенадцать, - заявил Финкельштейн.
- Значит, ты толстокожий человек, - заметила Таня Чиркина, - тебя ничем не проймешь.
- Я вообще не верю в эту ревность, - сказал Финкелыытейн. - Отчего люди ревнуют? Оттого, что думают, что жена им изменяет. А если бы я думал, что моя жена мне изменяет, сказал бы ей сразу "ауфидерзейн!" - и ушел бы на все четыре стороны. Пусть делает все, что угодно, она мне не нужна.
- Значит, ты ее не любишь, - сказала Чиркина.
- А чего я ее буду любить, если она меня не любит? Такая любовь меня не устраивает.
- Думаешь, это так просто: взял и разлюбил! Сердцу не прикажешь, сказала Берестовская. - Я когдато в детстве была влюблена в одного мальчика, а он любил одну мою подругу, и я узнала, что он был с ней на "Коте в сапогах", так я целую неделю спать не могла, до того мучилась и переживала.
- Женщины не стоят того, чтобы из-за них мучиться, - вмешался Коля Гурьев. - Надо и о себе подумать.
- О чем вы спорите? - спросила подошедшая к нам Любовь Аркадьевна.
- О ревности, - сказал я.
- Ревность - это результат мучительных сомнений. И возникает она в человеке от его подозрительности и неверия. Арбенину внушили, что Нина ему изменяет. Он доверился Неизвестному, который шантажировал его. Убеждена, что Арбенин по-настоящему не уважал Нину, иначе бы он не поверил обозленному Неизвестному. Он унизил свою жену ревностью и конечно же унизил этим чувством и самого себя. Из ревности люди часто калечат жизнь и себе и другим. Но я думаю, что вам еще рано об этом думать.
- Почему? - воскликнул Навяжский. - Мне, например, уже скоро будет пятнадцать лет. Когда мне сделается восемнадцать, я, возможно, выйду замуж.
- Не выйдешь замуж, а женишься, - поправила его Маруся Мошкович.
- Ну женюсь. Почему же мне рано думать? Лучше обдумать все заранее.
- А ты уверен, что будешь ревновать? - спросила Любовь Аркадьевна.
- Не знаю, - ответил Навяжский. - Но если ревнует такой человек, как народный артист Юрьев, то мне сам бог велел.
- Ревнует не Юрьев, а герой пьесы, которого он играет, - поправил Лебедев.
- Все равно. Ревнует умный, образованный человек; значит, мне образование тоже не поможет.
- Арбенин не учился в нашей школе, - сказал Розенберг. - И самое главное, он не читал Лермонтова и вполне мог не знать, что собой представляет это страшное чувство. Я убежден, что, если бы Арбенин учился в нашей школе и ему бы преподавала наша Мария Германовна, он никогда бы не стал ревновать и никакая баронесса и никакой Неизвестный не смутили бы его покой.
- И вот что я вам скажу, - заявил Старицкий, - давайте купим по порции земляничного мороженого и съедим его за здоровье Михаила Юрьевича Лермонтова, пока не закрыли буфет.
ПЕРВОЕ МАЯ
Был день Первого мая, и мы всем классом пошли на первомайскую демонстрацию. Все были одеты повесеннему, у всех на пальто были прицеплены красные бантики. Улицы были залиты солнцем, наполнены медью оркестров, звенели песнями, пестрели знаменами и флагами. На всех домах висели транспаранты, кричали лозунги, покачивались гирлянды разноцветных лампочек.
По проспекту медленно шли машины, переполненные юношами и девушками в боярских костюмах, шли броневики с матросами, увешанными патронными лентами, девушки в кожанках и алых косынках стояли в кузовах грузовых машин рядом с красногвардейцами в больших папахах. На автомашинах везли гигантские электромоторы, станки, самолеты. Проехала кузница. У наковальни стояли рабочий и крестьянин и со звоном били по наковальне молотами. На разномастных конях ехали во фраках и в расшитых блестками костюмах артисты цирка, и среди них ехал в грузовике дедушка Дуров в своей сверкающей каменьями пелерине и с собачкой на руках.
Ехали артисты театров в костюмах из спектаклей - Красная Шапочка, Серый Волк, Иванушка-дурачок, какой-то король, русалки и феи. Шли рабочие заводов и несли большие детали машин.
В огромной резиновой галоше тряслись Чемберлен, лорд Керзон в полосатых брюках, расписанный звездами дядюшка Сэм и долговязый черный барон Врангель в черкеске с газырями.
"Лордам по мордам" - несли огромный плакат рабочие, и за ними шла молодежь с цветными воздушными шарами и крутящимися по ветру разноцветными бумажными мельницами. Шагал на высоченных ходулях артист цирка клоун Виталий Лазаренко в костюме из двух разноцветных половин. Двигался огромный корабль, с палубы которого усатый капитан кричал: "Да здравствует Первое мая - день солидарности трудящихся всего мира!" И колыхались портреты улыбающегося Владимира Ильича.
Мы шли в этом потоке людей, машин, лошадей, размахивали маленькими матерчатыми красными флажками и под нестройную музыку духовых оркестров, баянов и балалаек во весь голос пели:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Мы шли вместе со всеми колоннами к площади Урицкого, по которой демонстранты торжественно проходили перед трибунами.
Мы первый раз принимали участие в праздничном шествии и были горды этим. Мы шли в ногу, четким строем, с сознанием собственной важности. Шутка ли?
Мы шагаем по проспектам и улицам Петрограда вместе со взрослыми, и говорят, что нас даже будут приветствовать с трибуны.
Честно говоря, мы запыхались. Мы ведь прошли не один километр. И мы устали петь, но мы все время пели:
"Красная гвардия, черный барон", и "Вихри враждебные" и "Дуня, Дуня, Дуня я, комсомолочка моя", и мы плясали "Яблочко" и даже декламировали хором: "Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!" И нам хотелось есть, и нас мучила жажда, а денег на лимонад у нас не было. Но мы шли и были горды тем, что мы идем.
Рядом со мной шли Бобка Рабинович и Лида Струмилло. Они громче всех кричали "ура" и энергичнее всех размахивали своими флажками.
Сбоку шел заведующий Александр Августович в большой фетровой шляпе, с огромным кумачовым бантом в петлице своего черного пальто. А позади него припрыгивала преподавательница географии Лопакова и приговаривала:
- Ребята, держите ряд. Не растекайтесь. Скоро Дворцовая площадь.
Площадь уже давно была переименована в площадь Урицкого, но Лопакова так называла ее по привычке.
Мы вышли на Миллионную улицу. Справа от нас высились кариатиды Эрмитажа и впереди поднимался мраморный Александрийский столп. Мы приближались к площади, к красному зданию Зимнего дворца.
- А я видел живого Николая Второго, - сказал Толя Рясинцев.
- А он тебя видел? - спросил я.
- Думаю, что видел, - сказал Толя, - я и маленьким был очень заметным. Это было на Невском проспекте. Папа держал меня на руках, а он ехал с женой в карете и махал белой перчаткой.
- Тебе махал? - спросил Старицкий.
- Может быть, и мне.
- Домахался, - сказал Селиванов.
- А мой отец брал Зимний дворец, - сказал Яковлев. - Он стрелял в юнкеров и убивал белогвардейцев.
Честно говоря, я очень завидовал Яковлеву. Но сдаваться было нельзя, и я сказал:
- А мой папа один раз ударил городового (это было не совсем так: городовой ударил моего папу, но я уже знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и, кроме того, так было куда лучше).
- А я... - сказал Попов.
Но в этот момент мы поравнялись с трибунами и увидели стоящих на них людей. Они махали нам фуражками и очень хорошо улыбались.
Мы остановились, расстроили все ряды, задержали задние колонны и замахали им флажками.
- Да здравствуют юные советские школьники! - крикнул один из них, и мы все что есть мочи закричали "ура!".
Но тут к нам подскочил Александр Августович и закричал - не останавливаться! Не останавливаться!
Вперед!
И нам пришлось пойти.
Мы шли довольные и радостные. Еще бы! Нам, лично нам сказали, что мы да здравствуем.
ЯБЕДА ИЛИ НЕТ?
На уроке географии, когда учительница Лопакова вызвала Селиванова и спросила его - что такое параллели и меридианы, Герман Штейдинг бросил в Селиванова свернутую бумажку, а она попала в лоб Лопаковой.
- Кто бросил? - спросила Лопакова Весь класс молчал.
- Кто бросил? Или вы скажете кто, или я уйду из класса.
Я встал и сказал - бросил Штейдинг.
- Штейдинг, выйди из класса, - потребовала Лопакова, и Штейдинг вышел за дверь.
На перемене ко мне подошли Попов и Чиркин.
- Ты фискал и ябеда, - сказал Чиркин.
- Тебе нельзя доверять, ты предатель, и тебя нужно бить, - сказал Попов. - Готовься.
Попов был сильный парень. Он даже занимался боксом, и ничего хорошего от встречи с ним я ждать не мог. Я не обладал никакой силой, не умел и боялся драться и вообще был, как говорил Старицкий, "маменькиным сынком". Но кругом стояли мои одноклассники, и в том числе девочки. Не мог же я им показать, что я трус.
И я сказал - вот только попробуй, сунься.
И Попов попробовал. Он надвинулся на меня и ударил меня кулаком в грудь. Удар был резкий и сильный. Я почувствовал боль в груди и, главное, обиду, что меня бьют. Я размахнулся и ударил Вадьку по руке. Он засмеялся и, размахнувшись, дал мне пощечину.
Мне хотелось заплакать, обида подступила к горлу, сжала его, я подпрыгнул и ударил Вадьку по носу.
- Ах, ты еще сопротивляешься?! - вскрикнул он, подставив мне ножку, и я упал.
Тогда он навалился на меня и стал делать "макароны" - бить меня ребром руки по шее. Это было мучительно больно. Все же мне удалось вскочить, и я ударил его ногой в живот. Попов рассвирепел, схватил меня за руки и завернул их мне за спину. Казалось, что он ломает мне руки, и мне захотелось закричать "мама!", но кругом стояли девочки, и я закусил губу и сдержал крик.
В этот момент в класс вошла Любовь Аркадьевна, и Попов отскочил в сторону, как будто ничего не было.
Но Любовь Аркадьевна видела все, что было.
- За что ты его бил? - спросила она.
- За ябедничество. - И Попов рассказал обо всем, что произошло.
- Это не ябедничество, а честность, - сказала Любовь Аркадьевна. Штейдинг кинул бумажку. Он должен был сам признаться. За хулиганский поступок одного ученика не должен отвечать весь класс. За благородный поступок могут отвечать все, а за гадкий - это бессмысленно и нечестно. Поляков сделал правильно.
Предложили Шурке Навяжскому, но он наотрез отказался.
- С какой стати? - сказал он. - Что, мне больше делать нечего?
Его уговорил Женька Данюшевский:
- Если будешь белогвардейцем, я тебе подарю почти целый электрический звонок. Он работает от сухого элемента. Элемента, правда, нет, но мы его с тобой сделаем. У меня есть банка и все, что нужно. Звонок, правда, без колпачка, но колпачок я достану у Финкельштейна за петровскую монету, которую мне обещал Тузка Сперанский.
Шурка согласился и возглавил белую армию.
Это был февраль 1921 года, нам было в среднем по одиннадцать лет, и мы жили сводками с фронтов гражданской войны. Имена Фрунзе, Ворошилова, Буденного, Чапаева не сходили с наших уст, отцы многих из нас были на фронте, и война плотно вошла в нашу жизнь. Игра в войну успешно заменила казаки-разбойники.
Штаб красных обосновался у домика Петра Первого.
Здесь готовились к операции Бобка Рабинович, Герман Штейдинг, Юрка Чиркин, Ленька Селиванов, Женька Данюшевский и я. А белые - Шурка Навяжский, Толя Цыкин, Монька Школьник, Олег Яковлев, Никса Бостриков и Юрка Денисов - скопились за статуей богини плодородия и готовили снежки для психической атаки.
- Семен Михайлович! - обратился Селиванов к Штейдингу. - Моя разведка установила, что беляки готовятся к наступлению в районе статуи Дианы и бюста неизвестного в шлеме.
- По коням! - закричал Штейдинг, и мы все поскакали по аллее, наводя страх на гуляющих старушек с колясками.
Нас встретили градом липких снежков. Снежки попадали нам в нос и в глаза, за шиворот и в лоб, но мы скакали сквозь этот град, лепили на ходу снежки и забрасывали ими противника.
Белые укрылись за высоким снежным сугробом, и мы полезли на этот сугроб, увязая в снегу, теряя в нем галоши. Я промочил насквозь ноги, но, ни о чем не думая и забыв указания мамы, чтобы я, если промочу ноги, не приходил домой, рвался в бой.
Герман сбил шапку с генерала - Навяжского, и мы погнали белых к огромной каменной вазе в конце парка, возле которой стояла испуганная Елизавета Петровна и кричала:
- Прекратите .эту сумасшедшую игру! Вы разогнали всех гуляющих. Поляков, ты попал своим снежком в маленького ребенка в коляске. Вас не будут пускать в сад... Вот уже сюда бегут все родители...
Пришлось приостановить военные действия. Тем более что надо было возвращаться в школу. Впереди было еще два урока - история и рисование.
Мы сели в трамвай и поехали в школу.
В раздевалке нас встретила, как всегда, Мона Лиза, но возле нее находился симпатичный дяденька с усами. Он был в солдатской шинели и в папахе. Это нас потрясло. Кто такой? Откуда? Почему у нас в школе?
- Познакомьтесь, ребята, это мой жених Андрей Гаврилович, - сказала, смущаясь, нянечка. - Приехал на побывку с фронта.
- Федорчук! Рядовой боец Конармии Семена Михайловича Буденного, отрапортовал военный.
Мы все раскрыли рты. Настоящий, живой боец буденновских войск!
Веди же, Буденный, нас смелее в бой!
Пусть гром гремит, пускай пожар кругом! - запел Селиванов, и мы все подхватили.
Мы беззаветные герои все...
И вся-то наша жизнь есть борьба!
хрипло запел жених.
- Что здесь такое происходит? - спросил вошедший в раздевалку Александр Августович. - Разве у вас сейчас урок пения?
- У нас встреча с героем гражданской войны, представителем Конной армии, женихом тети Лизы, - заявил Навяжский.
Жених скинул с плеч шинель, и у него на гимнастерке сверкнул орден боевого Красного Знамени. Жених опустил глаза, а Мона Лиза выдала такую улыбку Джоконды, что улыбнулся даже Александр Августович. Улыбнулся и сказал:
- Тогда прошу вас, дорогой товарищ, пожаловать к нам на урок истории. Вы расскажете нам о штурме Перекопа в ночь с седьмого на восьмое ноября прошлого года.
- Есть рассказать о штурме Перекопа, - отрапортовал жених. - Даешь Крым!
- Прошу вас с нами в класс. И вас, Елизавета Васильевна, тоже. Посидите у нас на уроке, послушайте...
- А как же гардероб? - заволновалась Мона Лиза.
- Запрете на время двери.
Раскрасневшаяся от волнения нянечка схватила
ключ, но никак не могла попасть им в скважину. Ей помог Штейдинг, и мы все тихо пошли по лестнице в класс.
Впереди шли жених Федорчук, Мона Лиза и заведующий школой. За ними Елизавета Петровна, а за ней мы. Мы шли четко, в ногу, как в строю.
Шутка ли! Участник боев с генералом Врангелем, буденовец и вдобавок жених нашей нянечки!
Это был исключительный урок. Товарищ Федорчук, поскрипывая кирзовыми сапогами, ходил большими армейскими шагами по классу и говорил про Сиваш, про плоты и пулеметы, про ветер, который валил с ног и не смог свалить Красную Армию.
Александр Августович говорил свое "правильно".
Нянечка Лизавета слушала как завороженная и сияла так, что в классе было светло, как в зале на торжественном вечере.
А мы... Что говорить о нас? Это был чудесный урок!
Прошло сорок четыре года. В мае 1965 года на праздновании двадцатилетия Победы над фашистской Германией я встретился с маршалом Буденным. Мы много говорили о Южном фронте, на котором мы часто виделись, и вдруг я вспомнил эту школьную историю с Федорчуком и рассказал о ней Семену Михайловичу. Фамилию, пожалуй, не помню, - сказал он, пряча в усы улыбку, - но одно могу сказать - из бойцов Конармии могли выйти замечательные преподаватели истории.
"ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА"
Золотые ворота!
Проходите, господа.
Глянь на небо, птички летят, Колокольчики звенят.
И двое, стоящие в паре - мальчик и девочка - в конце выстроившейся колонны, бегут и пытаются соединиться, взявшись за руки, а сорвавшийся из первого ряда колонны декламировавший стихи игрок бежит, чтобы "запятнать" кого-либо из этой пары до того, как они соединятся. Таковы правила игры.
Я стоял в паре с Ирой Дружининой. А Шурка Навяжский нас ловил. Но это ему не удавалось. Мы пробегали метров пятьдесят и хватались за руки. И так было всю игру. Мы бегали раз десять, нас ловили и не могли поймать, а мы хватались за руки и, довольные, запыхавшиеся, возвращались в колонну.
- Их и не разлучить, - сказал Толя Цыкин.
И нас кто-то даже прозвал "неразлучниками".
Ира была, по мнению всех, очень красивая девочка.
У нее были голубовато-серые глаза, удивительно красивые соломенные волосы, она была хорошо сложена и умела кокетливо улыбаться. Но на меня это не действовало. Я относился к ней, как ко всем другим. Однако "Золотые ворота" почему-то нас сблизили, я явно пересмотрел свое отношение к ней. Я стал чаще подходить к ней, разговаривать с ней, несколько раз провожал ее домой и даже нес ее сумку.
Это вызвало разговоры. Леля Ершова сказала Насте Федоровой, что у Полякова с Дружининой роман. И новость быстро разнеслась по классу. Но романа никакого не было и в помине. Хотя что-то все-таки было. Хотя я уверен, что ничего не было. Но я почему-то начал смущаться при встречах с Ирой, а она часто отводила глаза в сторону.
И вот Иринина мама Елизавета Петровна позвонила по телефону моей маме и пригласила меня с мамой на день рождения Иры.
- Я не пойду, - сказал я.
- То есть как это ты не пойдешь? День рождения твоей соученицы, нас пригласили, и мы не пойдем? Это неприлично.
Мама пошла в цветочный магазин и купила букет тюльпанов.
- Вручишь их имениннице.
- Ничего я вручать не буду. Ты покупала, ты и вручай.
- Это твоя подруга, и ты должен ее поздравить.
- Ёот я поздравлю, а ты отдашь цветы.
Мы оделись и пошли в гости. Впереди шла мама с букетом, завернутым в бумагу, а я независимо шел сзади, держа руки в карманах, поскольку мне никто не делал замечаний.
У Иры уже были Таня Чиркина, Элла Бухштаб, Шура Навяжский, Лида Соловьева, брат Иры - Андрей. Конечно, были ее родители Елизавета Петровна и Геннадий Капитонович, в пенсне, со своей красивой бородкой.
В украшенном гирляндами из дубовых листьев кресле восседала Ира в новом голубом платье.
Моя мама вошла первой в комнату и сказала:
- Поздравляю тебя, Ирочка. Володя принес тебе цветы, но стесняется их вручать. Поэтому вручаю их я.
Ира покраснела как пион (она умела краснеть в одну секунду) и опустила глаза. А что сделалось со мной, я даже не могу рассказать. Элла Бухштаб хихикнула на всю комнату, а Таня Чиркина захохотала так, что мне стало плохо.
- Большое спасибо, - сказала Ира и со страхом посмотрела на свою маму.
Я быстро нашел Шуру Навяжского и кинулся к нему.
- Я понимаю, почему ты стесняешься, - шепнул мне Шура, - ты не хочешь афишировать ваши отношения.
- Дурак, - парировал я, - цветы покупала мама, это ее дело, я здесь совершенно ни при чем.
В этот момент вошел опоздавший Юра Чиркин с большим букетом нарциссов.
- Это тебе, - сказал он Ире, шаркнул ножкой и вручил ей цветы.
Ира почему-то не покраснела, взяла нарциссы, понюхала их и пришла в восторг.
- Видел? - шепнул Шура. - Принес цветы без всякого стеснения. У него нет никаких причин. А у тебя, значит, есть. Ругайся не ругайся, а ты к ней неравнодушен.
Я понял, что возражать бессмысленно. Но я-то знал, что это чепуха.
На следующее утро, когда я пришел в школу, все смотрели на меня как-то странно, а Ира почему-то со мной не поздоровалась. Или она была убеждена в моих чувствах, или не знаю что.
"Ну и не надо, - подумал я. - Дружить я с ней не собираюсь, и мне все равно".
И я перестал ее замечать Вернее, стал делать вид, что не замечаю.
Странно одно: что я стал часто думать о ней и злиться, когда ее провожал домой Мара Финкелыптейн.
Потом все вошло в норму, я забыл все, что меня тревожило, и начал вздыхать по Ане Труфановой.
Так я и не знаю, было что-нибудь или нет.
ЛЕДЯНАЯ СИМФОНИЯ
Маленькая деревянная калитка, выходящая на Каменноостровский проспект, никак не предвещала того, что было за ней.
А за ней сияли и скрещивали лучи прожекторы, переливались всеми цветами гирлянды электрических лампочек, похожие на ожерелья волшебниц, сверкал голубыми звездами лед и духовой оркестр играл вальс.
За ограждающими ледяное поле елочками пили в буфете шипучий лимонад и сотни людей прилаживали коньки. За калиткой располагался каток.
На снегу вокруг оранжевели мандаринные корки.
Я только недавно более или менее научился кататься на коньках и первый раз в жизни пришел на каток.
Да, да, я был не один! Со мной была девочка из нашего класса - Леля Берестовская. Как я отважился ее пригласить - не могу понять до сих пор. Леля считалась в школе неприступной. Она разговаривала только с мальчиками из старших классов, с ними она кокетничала и даже позволяла брать себя под руку.
А второгодник Рыбашов из десятого класса даже написал ей стих: "Лелечка, Лелечка, люблю тебя вот столечко".
Она всегда хорошо одевалась и умела строить глазки. Кроме того, ее дядя был артистом балета и руководил танцами на балах. На одном доме даже висела вывеска "Школа бальных танцев Берестовского". И эту Лелю я пригласил на каток.
- А у тебя какие коньки? - спросила она.
- "Снегурочки", - скромно ответил я.
- Детские коньки. Тебе не могли купить "Нурмис"?
- Не могли, - сказал я. - И эти еле достали. Пойдешь?
- Пойду, - улыбнулась Леля.
И мы пошли. Она была в черной меховой шубке, в голубом вязаном капоре и выглядела лет на шестнадцать, хотя ей еще не было четырнадцати. Наверно, она была хорошенькой, потому что многие мальчики на нее смотрели, а некоторые даже улыбались. На катке было множество взрослых. Леля сказала, что это все влюбленные пары. Взрослые катались взявшись за руки, а были даже такие, которые танцевали вальс.
Мы вышли на лед, и я сразу потерял устойчивость.
Тем не менее я взял Лелю за руку и попытался с ней покружиться. Ноги разъезжались, но я держался за Лелю, которая хорошо каталась и легко вальсировала.
Очень помогал оркестр. Он явно нас поддерживал.
В этот момент, только я начал расходиться (а вернее - разъезжаться), все катающиеся освободили середину катка и встали по сторонам у елочек. Они уступили ледяное поле молодой паре. Он - высокий юноша в меховой курточке, без шапки. Зализанные волосы, чуть пробивающиеся усики. Она сероглазая блондиночка с косичками, в кожаном пальто и в беретике.
- Это Сережа Соболев из десятого класса! - восторженно сказала Леля. А с ним его девушка из пятьдесят шестой школы. Не мог найти среди своих...
Ничего особенного. Волосы как солома. А он хорош!
Он мне чем-то напоминает Долохова. Ты смотрел, как он держится, какая у него фигура, как он свободно скользит?
- Это от меня ускользнуло, - сказал я, стараясь быть остроумным. Обыкновенный выпускник, самоуверенный и наглый.
Честно-то говоря, мне самому нравилось, как Соболев фигуряет на коньках, и я завидовал его красоте, смелости, успеху у девушек, и именно это мне было противно. Леля уже не смотрела на меня, ее явно раздражало мое катанье, она все время старалась попасть на глаза Соболеву и развратно ему улыбалась, всячески выставляя на вид свою мушку над губой.
Я терпел, но не выдержал.
- С кем ты пошла на каток? Со мной или с Соболевым? - спросил я.
- Я пошла с тобой, но лучше бы я пошла с кемнибудь постарше, - ответила она. - Терпеть не могу недоростков.
Это я - недоросток. Так я понял, во всяком случае.
- А я не люблю старух, - сказал я, обидевшись.
- Это кто же старуха?
- Есть такие.
- Где?
- Поблизости.
- Ты что, ревнуешь? - спросила Леля.
- Кого?!
- Меня.
- Тебя? Ха-ха! Я не Отелло, и ты, между прочим, не Дездемона. - Мы уже знали об этой трагедии в пятом классе.
- Тогда катайся один, - сказала Леля, сделала пируэт на одной ноге и уехала туда, где толпились еще не вышедшие на лед.
Там ее пригласил какой-то долговязый студент в шапке с ушами, и она закружилась с ним в вальсе.
А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим - ничего.
И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:
- Дура!
И отвернулся, сделав вид, что это не я.
"МАСКАРАД"
Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на "Маскарад" Лермонтова.
Так называлась пьеса.
Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!
Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему "как в лодке"? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене - любимые артисты Ленинграда - Юрьев, Вертинская, Тимме.
Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили "Маскарад" в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.
- Мне теперь почему-то совсем не хочется есть мороженое, а до этого "Маскарада" я могла за раз съесть четыре порции, - сказала Ира Дружинина. - А вообщето я могла бы и пять...
- А я десять, - сказала Тая Герасимова.
- А я и сейчас могу съесть двенадцать, - заявил Финкельштейн.
- Значит, ты толстокожий человек, - заметила Таня Чиркина, - тебя ничем не проймешь.
- Я вообще не верю в эту ревность, - сказал Финкелыытейн. - Отчего люди ревнуют? Оттого, что думают, что жена им изменяет. А если бы я думал, что моя жена мне изменяет, сказал бы ей сразу "ауфидерзейн!" - и ушел бы на все четыре стороны. Пусть делает все, что угодно, она мне не нужна.
- Значит, ты ее не любишь, - сказала Чиркина.
- А чего я ее буду любить, если она меня не любит? Такая любовь меня не устраивает.
- Думаешь, это так просто: взял и разлюбил! Сердцу не прикажешь, сказала Берестовская. - Я когдато в детстве была влюблена в одного мальчика, а он любил одну мою подругу, и я узнала, что он был с ней на "Коте в сапогах", так я целую неделю спать не могла, до того мучилась и переживала.
- Женщины не стоят того, чтобы из-за них мучиться, - вмешался Коля Гурьев. - Надо и о себе подумать.
- О чем вы спорите? - спросила подошедшая к нам Любовь Аркадьевна.
- О ревности, - сказал я.
- Ревность - это результат мучительных сомнений. И возникает она в человеке от его подозрительности и неверия. Арбенину внушили, что Нина ему изменяет. Он доверился Неизвестному, который шантажировал его. Убеждена, что Арбенин по-настоящему не уважал Нину, иначе бы он не поверил обозленному Неизвестному. Он унизил свою жену ревностью и конечно же унизил этим чувством и самого себя. Из ревности люди часто калечат жизнь и себе и другим. Но я думаю, что вам еще рано об этом думать.
- Почему? - воскликнул Навяжский. - Мне, например, уже скоро будет пятнадцать лет. Когда мне сделается восемнадцать, я, возможно, выйду замуж.
- Не выйдешь замуж, а женишься, - поправила его Маруся Мошкович.
- Ну женюсь. Почему же мне рано думать? Лучше обдумать все заранее.
- А ты уверен, что будешь ревновать? - спросила Любовь Аркадьевна.
- Не знаю, - ответил Навяжский. - Но если ревнует такой человек, как народный артист Юрьев, то мне сам бог велел.
- Ревнует не Юрьев, а герой пьесы, которого он играет, - поправил Лебедев.
- Все равно. Ревнует умный, образованный человек; значит, мне образование тоже не поможет.
- Арбенин не учился в нашей школе, - сказал Розенберг. - И самое главное, он не читал Лермонтова и вполне мог не знать, что собой представляет это страшное чувство. Я убежден, что, если бы Арбенин учился в нашей школе и ему бы преподавала наша Мария Германовна, он никогда бы не стал ревновать и никакая баронесса и никакой Неизвестный не смутили бы его покой.
- И вот что я вам скажу, - заявил Старицкий, - давайте купим по порции земляничного мороженого и съедим его за здоровье Михаила Юрьевича Лермонтова, пока не закрыли буфет.
ПЕРВОЕ МАЯ
Был день Первого мая, и мы всем классом пошли на первомайскую демонстрацию. Все были одеты повесеннему, у всех на пальто были прицеплены красные бантики. Улицы были залиты солнцем, наполнены медью оркестров, звенели песнями, пестрели знаменами и флагами. На всех домах висели транспаранты, кричали лозунги, покачивались гирлянды разноцветных лампочек.
По проспекту медленно шли машины, переполненные юношами и девушками в боярских костюмах, шли броневики с матросами, увешанными патронными лентами, девушки в кожанках и алых косынках стояли в кузовах грузовых машин рядом с красногвардейцами в больших папахах. На автомашинах везли гигантские электромоторы, станки, самолеты. Проехала кузница. У наковальни стояли рабочий и крестьянин и со звоном били по наковальне молотами. На разномастных конях ехали во фраках и в расшитых блестками костюмах артисты цирка, и среди них ехал в грузовике дедушка Дуров в своей сверкающей каменьями пелерине и с собачкой на руках.
Ехали артисты театров в костюмах из спектаклей - Красная Шапочка, Серый Волк, Иванушка-дурачок, какой-то король, русалки и феи. Шли рабочие заводов и несли большие детали машин.
В огромной резиновой галоше тряслись Чемберлен, лорд Керзон в полосатых брюках, расписанный звездами дядюшка Сэм и долговязый черный барон Врангель в черкеске с газырями.
"Лордам по мордам" - несли огромный плакат рабочие, и за ними шла молодежь с цветными воздушными шарами и крутящимися по ветру разноцветными бумажными мельницами. Шагал на высоченных ходулях артист цирка клоун Виталий Лазаренко в костюме из двух разноцветных половин. Двигался огромный корабль, с палубы которого усатый капитан кричал: "Да здравствует Первое мая - день солидарности трудящихся всего мира!" И колыхались портреты улыбающегося Владимира Ильича.
Мы шли в этом потоке людей, машин, лошадей, размахивали маленькими матерчатыми красными флажками и под нестройную музыку духовых оркестров, баянов и балалаек во весь голос пели:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Мы шли вместе со всеми колоннами к площади Урицкого, по которой демонстранты торжественно проходили перед трибунами.
Мы первый раз принимали участие в праздничном шествии и были горды этим. Мы шли в ногу, четким строем, с сознанием собственной важности. Шутка ли?
Мы шагаем по проспектам и улицам Петрограда вместе со взрослыми, и говорят, что нас даже будут приветствовать с трибуны.
Честно говоря, мы запыхались. Мы ведь прошли не один километр. И мы устали петь, но мы все время пели:
"Красная гвардия, черный барон", и "Вихри враждебные" и "Дуня, Дуня, Дуня я, комсомолочка моя", и мы плясали "Яблочко" и даже декламировали хором: "Никогда, никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!" И нам хотелось есть, и нас мучила жажда, а денег на лимонад у нас не было. Но мы шли и были горды тем, что мы идем.
Рядом со мной шли Бобка Рабинович и Лида Струмилло. Они громче всех кричали "ура" и энергичнее всех размахивали своими флажками.
Сбоку шел заведующий Александр Августович в большой фетровой шляпе, с огромным кумачовым бантом в петлице своего черного пальто. А позади него припрыгивала преподавательница географии Лопакова и приговаривала:
- Ребята, держите ряд. Не растекайтесь. Скоро Дворцовая площадь.
Площадь уже давно была переименована в площадь Урицкого, но Лопакова так называла ее по привычке.
Мы вышли на Миллионную улицу. Справа от нас высились кариатиды Эрмитажа и впереди поднимался мраморный Александрийский столп. Мы приближались к площади, к красному зданию Зимнего дворца.
- А я видел живого Николая Второго, - сказал Толя Рясинцев.
- А он тебя видел? - спросил я.
- Думаю, что видел, - сказал Толя, - я и маленьким был очень заметным. Это было на Невском проспекте. Папа держал меня на руках, а он ехал с женой в карете и махал белой перчаткой.
- Тебе махал? - спросил Старицкий.
- Может быть, и мне.
- Домахался, - сказал Селиванов.
- А мой отец брал Зимний дворец, - сказал Яковлев. - Он стрелял в юнкеров и убивал белогвардейцев.
Честно говоря, я очень завидовал Яковлеву. Но сдаваться было нельзя, и я сказал:
- А мой папа один раз ударил городового (это было не совсем так: городовой ударил моего папу, но я уже знал, что от перемены мест слагаемых сумма не меняется, и, кроме того, так было куда лучше).
- А я... - сказал Попов.
Но в этот момент мы поравнялись с трибунами и увидели стоящих на них людей. Они махали нам фуражками и очень хорошо улыбались.
Мы остановились, расстроили все ряды, задержали задние колонны и замахали им флажками.
- Да здравствуют юные советские школьники! - крикнул один из них, и мы все что есть мочи закричали "ура!".
Но тут к нам подскочил Александр Августович и закричал - не останавливаться! Не останавливаться!
Вперед!
И нам пришлось пойти.
Мы шли довольные и радостные. Еще бы! Нам, лично нам сказали, что мы да здравствуем.
ЯБЕДА ИЛИ НЕТ?
На уроке географии, когда учительница Лопакова вызвала Селиванова и спросила его - что такое параллели и меридианы, Герман Штейдинг бросил в Селиванова свернутую бумажку, а она попала в лоб Лопаковой.
- Кто бросил? - спросила Лопакова Весь класс молчал.
- Кто бросил? Или вы скажете кто, или я уйду из класса.
Я встал и сказал - бросил Штейдинг.
- Штейдинг, выйди из класса, - потребовала Лопакова, и Штейдинг вышел за дверь.
На перемене ко мне подошли Попов и Чиркин.
- Ты фискал и ябеда, - сказал Чиркин.
- Тебе нельзя доверять, ты предатель, и тебя нужно бить, - сказал Попов. - Готовься.
Попов был сильный парень. Он даже занимался боксом, и ничего хорошего от встречи с ним я ждать не мог. Я не обладал никакой силой, не умел и боялся драться и вообще был, как говорил Старицкий, "маменькиным сынком". Но кругом стояли мои одноклассники, и в том числе девочки. Не мог же я им показать, что я трус.
И я сказал - вот только попробуй, сунься.
И Попов попробовал. Он надвинулся на меня и ударил меня кулаком в грудь. Удар был резкий и сильный. Я почувствовал боль в груди и, главное, обиду, что меня бьют. Я размахнулся и ударил Вадьку по руке. Он засмеялся и, размахнувшись, дал мне пощечину.
Мне хотелось заплакать, обида подступила к горлу, сжала его, я подпрыгнул и ударил Вадьку по носу.
- Ах, ты еще сопротивляешься?! - вскрикнул он, подставив мне ножку, и я упал.
Тогда он навалился на меня и стал делать "макароны" - бить меня ребром руки по шее. Это было мучительно больно. Все же мне удалось вскочить, и я ударил его ногой в живот. Попов рассвирепел, схватил меня за руки и завернул их мне за спину. Казалось, что он ломает мне руки, и мне захотелось закричать "мама!", но кругом стояли девочки, и я закусил губу и сдержал крик.
В этот момент в класс вошла Любовь Аркадьевна, и Попов отскочил в сторону, как будто ничего не было.
Но Любовь Аркадьевна видела все, что было.
- За что ты его бил? - спросила она.
- За ябедничество. - И Попов рассказал обо всем, что произошло.
- Это не ябедничество, а честность, - сказала Любовь Аркадьевна. Штейдинг кинул бумажку. Он должен был сам признаться. За хулиганский поступок одного ученика не должен отвечать весь класс. За благородный поступок могут отвечать все, а за гадкий - это бессмысленно и нечестно. Поляков сделал правильно.