Это курлычущие голуби, это симпатичные игольчатые ежи, это подпрыгивающие на резинках растягаи и вылезающие со свистом длинные "тещины языки".
   Это гроздья разноцветных воздушных шариков. Это извивающиеся в руках у китайцев деревянные многосуставчатые змеи. Это крутящиеся на палочках и трещащие бабочки и жуки, ветряные мельницы в виде розовых, желтых и голубых звездочек.
   Это прыгающие, начиненные порохом лягушки.
   Это гигантские конфеты в цветной упаковке с перьями и это бесконечные аквариумы с плавающими в них золотыми рыбками и белыми аксолотлями.
   Это гогочущие, вытягивающие шеи гуси, это индюки, выступающие как на торжественном параде.
   А многоцветные, пестрые карусели, где можно покружиться под музыку на деревянном коне, слоне, верблюде, даже на крокодиле! А взлетающие в небо качели, стреляющие силомеры, тиры, в которых можно выстрелить из ружья монтекристо в страшного волка, волк упадет, а тебе дадут за это гребенку или зубную щетку.
   А какой лимонад продают на вербном базаре! А какой потрясающий вкус у сахарной ваты, лежащей на прилавках большими хлопьями!
   В этот водоворот, свист и гик, в выкрики и хохот, в толчею и веселье попали мы и с раскрытыми ртами протискивались сквозь ряды гуляющих.
   Леня достал из кармана кошелек, вынул из него деньги и купил себе сахарную вату. Он ее нес, как облако, погружая в нее лицо и наслаждаясь ее сладостью.
   Он съел всю вату за пять минут. Потом мы подошли к ларьку с конфетами, и он купил длиннющую конфету в трехцветной бумажке. За две минуты он смолотил эту конфету.
   Мы подошли к продавцу "американских жителей".
   Он держал в руках толстую пробирку, наполненную водой. В середине пробирки плавал голубой стеклянный чертик с рожками и хвостом. В стенке пробирки было отверстие, затянутое гуттаперчей. Когда продавец нажимал пальцем на гуттаперчу, чертик поднимался в пробирке. Он поднимался, и опускался, и даже крутился в ней. Этот "американский житель" стоил дорого, и Леня его не купил. Но рядом стоял старичок с доской, на которой были нацеплены смешные фигурки из синели. Здесь были черти и ангелы с крылышками, индейцы и обезьяны, какие-то неизвестной национальности солдаты с пиками и девушки в шляпах. Леня купил полосатого черта с вилами и прикрепил его к пуговице своего пальто.
   И тут Старицкий не выдержал. Он сказал:
   - Мы с тобой больше не водимся.
   - Почему? - спросил Леня.
   - Потому что ты буржуй, а нам с буржуями не по пути.
   - Почему это я буржуй? - обиделся Леня.
   - Потому, что у тебя полный кошелек денег. А мы с Володькой пролетарии. У нас ничего нет. И нам противна эта классовая рознь. Ты жрешь конфеты, приобретаешь чертей. Может, сейчас даже поедешь на карусели. А мы не можем на это больше смотреть Мы лучше пойдем домой.
   - Капиталист ты несчастный! Вот кто! - сказал я.
   Мне тоже было невмоготу смотреть на благополучие Селиванова.
   - Я вас могу угостить ватой, - сказал он.
   - Спасибо, не надо, - сказал Старицкий. Ему очень хотелось ваты, но он преодолел это желание. - Нам не нужна подачка, - сказал он. - Нет денег, так у всех их нет. Как считаешь, Володька?
   Я, грешным делом, считал, что Леня мог бы нас угостить, мне безумно хотелось пожевать вату или увязнуть зубами в косхалве, а еще больше хотелось такого же синелевого черта, но я призвал все свое политическое сознание и сказал:
   - Нет. Я не хочу кормиться за чужой счет.
   Мы с Павкой повернулись и пошли домой. За нами бежал почти всю дорогу Селиванов. У него в руках были хлопья сахарной ваты и два синелевых черта.
   - Я же с самого начала хотел вас угостить, - сказал он, запыхавшись от бега, - но я думал, как это лучше сделать. Очень прошу вас, возьмите. Я же не виноват, что отец дал мне трешку. Я предлагаю вернуться и поездить на карусели.
   - Ладно, - сказал Павел. - Если все, так все.
   - Присоединяюсь к большинству, - сказал я.
   Мы вернулись на базар. Леня купил билеты, и мы закружились на карусели. Я ехал на слоне, Павел - на верблюде, а Леня сел на медведя.
   Органчик играл "Пускай могила меня накажет". Мы самозабвенно кружились, и нам было удивительно хорошо. И даже Леня улыбался. Ему было приятно, что он доставил нам удовольствие.
   - Никогда не думал, что так радостно делиться со своими товарищами, сказал он.
   А Павел ему ответил:
   - Буржуи даже не имеют представления об этом удовольствии.
   КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ, ИЛИ ПОЧЕМУ Я НЕ ПОЮ
   Страсть к коллекционированию обуревала весь наш класс. Пожалуй, среди мальчиков не было такого, который что-нибудь бы не собирал. Рабинович и Грозмани собирали марки, Селиванов собирал обертки от конфет (фантики). Зверев собирал минералы. Недокучаев - морские раковины, Старицкий коллекционировал трамвайные билеты, Чиркин - бумажные деньги и монеты, Гохштейн - жуков и бабочек, Юган собирал гербарий (засушивал растения), Попов коллекционировал пуговицы, Бостриков собирал билеты в кино, Таня Чиркина - открытки с портретами киноартистов, Бродский - открытки с картинками художников, а сын зубного врача Сеня Сладкий хвастался коллекцией, которую выпросил у своего отца. Его отец собирал зубы своих пациентов. У него в коллекции был зуб присяжного поверенного Богоявленского, зуб балерины мадам Рива, зуб генерала Плашменного и зуб мудрости дворника их дома Федора. Особенно гордился Сладкий клыком начальника районного отделения милиции Никифорова.
   Я собирал все, что попадалось: марки, монеты, медали, бабочек, карандаши, коробки из-под папирос, спичечные этикетки, перья, резинки для стирания, но самое главное - это были кинематографические ленты.
   Конечно, это были не кинофильмы, а всего лишь квадратики кадриков. Тогда еще не было цветного кинематографа, но кадры были чуточку окрашены в зеленоватый, желтоватый, синеватый и розоватый цвет. Ах, какие это были кадрики! С них улыбался, показывая полный рот зубов, Дуглас Фербенкс в роли Багдадского вора, рыдала Лилиан Гиш в роли "сиротки", бежала одетая в лохмотья Присцилла Дин - "Нищая из Стамбула", прыгал на мотоцикле Гарри Пиль, скакал на коне Вильям Харт, страдала Доротти Верной, и Иван Мозжухин в великолепном фраке целовал руку Лисенко - в огромной шляпе со страусовыми перьями. Сверкала глазами "Невеста солнца" - Руфь Роллан, лез на крышу Гарольд Ллойд, жонглировал тросточкой Чарли Чаплин, и семенил смешной толстяк Фатти - милиционер.
   Нас было трое, коллекционеров-кинематографистов, - Бобка Рабинович, Марк Финкелыытейн и я.
   У нас были коробочки, в которые мы складывали целлулоидные кадрики. Потом мы часами разглядывали их, поднося к лампе. Мы выменивали их на ириски, резинки, кнопки, а один раз я отдал свою шапку-ушанку за Мэри Пикфорд, Конраца Вейдта, Бестера Китона и Игоря Ильинского. Я пришел домой без шапки, и был большой скандал. Мэри Пикфорд, Конрад Вейдт, Бестер Китон и Игорь Ильинский были брошены отцом в печку и с треском сгорели. Я плакал не кинематографическими слезами, но коллекционирование не бросил.
   Самый хороший способ доставания кадриков был очень сложным: надо было проникнуть во двор кинотеатра, под окно комнатки киномехаников. Сюда они выбрасывали срезанные кадры, когда обрывалась лента и им приходилось ее склеивать.
   Здесь, во дворе, среди выкинутых отработанных углей от вольтовых дуг можно было почти всегда обнаружить несколько кадриков, а то даже и целый кусок ленты.
   Но во дворы кинотеатров не пускали, и приходилось умолять дворников. А они были неумолимы. Надо было купить их милость. А где взять деньги?
   И Бобке пришла в голову мысль: пойти петь по дворам.
   Это было необычное зрелище: во двор дома входили трое мальчишек, вставали в ряд и робкими голосами пели: "Светит месяц, светит ясный" и "Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь". Иногда раскрывались окна и нам бросали медные монетки. Обойдя десять - двенадцать дворов, мы собирали копеек шестьдесят, а иногда даже рубля два и мчались во дворы кинотеатров "Молния", "Ниагара", "Кино Палас", задабривали дворников и возвращались домой с заветными кадриками.
   Так мы гастролировали по дворам примерно две недели.
   Однажды я пришел после "выступления" домой и начал рассортировывать собранные кадрики. Вдруг входит мама и говорит:
   - Тебя зовет папа. Он в кабинете.
   Я уже говорил, что мой отец был врач, и в этот день он принимал больных дома.
   Я вошел в кабинет к отцу и увидел там незнакомого мне мужчину.
   - Это был он? - спросил отец у своего пациента.
   - Конечно, он. Я не мог ошибиться, - сказал больной. - Их было трое, они пели у меня во дворе "Сильву". Моя жена даже бросила им пять копеек.
   Папа очень рассердился, но у него было чувство юмора, и он не мог не рассмеяться.
   - А ну, спой, - сказал он.
   Я стоял красный как рак и не знал, что сказать.
   - Пой! - сказал отец. - Я требую, чтобы ты спел.
   Что было делать? Я спел первые две строчки арии.
   - Это ты так фальшиво пел во дворе? И тебе не стыдно? Зачем ты пел?
   - Мне нужны были деньги на пополнение моей коллекции.
   - Сколько тебе нужно было?
   - Пятьдесят копеек.
   - И ты не мог попросить у меня пятьдесят копеек?
   - Я стеснялся.
   - А петь так безобразно ты не стеснялся? Так вот, - сказал отец, возьми три рубля и никогда больше не пой.
   С тех пор я не пою.
   НАШ ШЕРЛОК ХОЛМС
   - Товарищи! - закричал Костя Кунин, когда кончился урок и Кондукторша вышла из класса ("Кондукторшей" мы звали учительницу географии за то, что у нее была привычка говорить: "Предъявите ваши знания", как кондукторши говорят: "Предъявляйте ваши билеты"). - Товарищи! - закричал он. - У меня пропал учебник географии "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов". Он лежал еще на перемене у меня в парте, а после перемены его не стало. Кто его стащил?
   Все молчали.
   - Значит, никто не признается?
   И опять молчание.
   - Хорошо, я сам приму необходимые меры, - сказал Костя.
   И потом в коридоре он долго шептался о чем-то с Ваней Лебедевым.
   Наутро следующего дня я почему-то пришел в школу раньше, чем обычно, и увидел Кунина и Лебедева, обыскивающих все парты. У Лебедева был в руках электрический фонарик, которым он освещал ящики парт.
   - Что вы делаете, ребята? - спросил я.
   - Что нужно, то и делаем, - ответил Кунин.
   А Лебедев сказал:
   - Не твоего ума дело. Мы производили обыск, но найти ничего подозрительного не удалось.
   И запел свою любимую арию из оперы "Сказание о невидимом граде Китеже" - "Попляши-ка, мишенька, попляши, дурашливый". Он знал, что знаменитый сыщик Шерлок Холмс в минуты раздумий играл на скрипке. Но на скрипке Лебедев играть не умел и ее у него не было. Поэтому он напевал. И еще он знал, что Холмс курил трубку. Но Лебедев не курил и заменял ее, как он говорил, "сосательными леденцами". Так что он еще сосал леденцы.
   - Ты нам мешаешь, - сказал Кунин.
   - Но если ты будешь сидеть молча, можешь остаться, - сказал Лебедев.
   И я остался.
   - Начинаем ход рассуждений, - сказал Лебедев. - Когда закончился урок ботаники, ты положил в парту свою тетрадь и видел свою географию, значит, она лежала в парте. Ты вышел из класса, так?
   - Да. Передо мной вышли Свириденко, Водоменский и Петухов. Я вышел последним, - сказал Кунин, - в классе оставался только дежурный.
   - Кто был дежурным?
   - Толя Цыкин.
   - Значит, остался Цыкин. У Цыкина есть "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов"?
   - Есть, - сказал я. - Я сам видел у него.
   - Дело усложняется, - сказал Лебедев. - А у его сестры - у Нюры Цыкиной - есть?
   - Тоже есть, - сказал я, - у них два учебника.
   - Значит, это не Цыкин. Подождите! А может быть, Цыкину нужны были деньги на расходы и он решил взять Костин учебник и продать его в книжную лавку Федорова?
   - Почему именно Федорова?
   - Потому что все в нашей школе таскают продавать ненужные учебники именно к нему. И лавка - близко от школы. Всё.
   После уроков Лебедев куда-то исчез и вернулся с собакой. Это была большая глазастая немецкая овчарка, которую он вел на поводке.
   - Как тебе нравится мой пес Телемак? - спросил он, подводя собаку к Толе Цыкину, собиравшемуся домой, л
   - Ничего песик, - сказал Цыкин. - Он не кусается?
   - Честных людей он не трогает, - сказал Лебедев.
   Тем временем собака обнюхивала Цыкина.
   - Так, - сказал тихо Лебедев, - она обнюхала Толю... И если только он ходил в магазин Федорова, она пойдет туда.
   Лебедев вывел собаку на Большой проспект и сказал:
   - Иди, возьми след.
   Собака помоталась на углу Плуталовой и Большого и пошла в сторону магазина Федорова. Лебедев, Кунин и я пошли за ней. У книжного магазина собака остановилась.
   - Она хочет войти, - сказал Лебедев.
   Кунин толкнул дверь. Собака и мы вошли в лавку.
   - Извините, пожалуйста, - сказал Лебедев, - вам не приносили сегодня на продажу географию Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова?
   Хозяин магазина Федоров подумал и сказал:
   - Приносили, и я ее купил.
   - Аи да собака! - сказал Лебедев. - Вы не можете нам показать этот экземпляр?
   - С удовольствием.
   И Федоров достал из-под прилавка истрепанный учебник.
   - Твой? - спросил я.
   - Нет, - сказал Кунин. - У меня был для начальных классов, а этот - для старших. Это не мой учебник.
   - Извините, - сказал Лебедев, и мы вышли из магазина.
   - Довольно глупая собака. Зачем она сюда шла?
   Теперь надо отводить ее к хозяину.
   И мы пошли отводить собаку.
   По пути мы встретили Лиду Соловьеву, которая сообщила нам, что только что встретила Цыкина, который покупал в ларьке на углу ириски.
   - Значит, было на что покупать, - сказал Лебедев.
   Через минуту мы встретили Цыкина.
   - Покупал ириски? - спросил у него Лебедев.
   - Откуда ты знаешь?
   - Очень просто: у тебя липкие губы, к подошве твоего левого ботинка пристала конфетная бумажка, в такие бумажки обычно заворачивают ириски. Метод дедукции.
   - А сколько я купил ирисок, ты тоже знаешь?
   - Думаю, что знаю. Ты сперва скажи, сколько, примерно, стоит учебник географии Григорьева, Крубера, Баркова и Чефранова?
   - А при чем тут учебник? Я так давно его покупал, что уже забыл.
   - Я тоже думаю, что ни при чем, - сказал Лебедев. - Извини, нам надо отвести домой собаку.
   И мы разошлись.
   - Это не он, - сказал Лебедев. - Нужно положить на твою парту чистый лист папиросной бумаги, и на нем останутся отпечатки пальцев того, кто к ней прикасался. Затем предложим всему классу прикоснуться пальцами к чистому листу и полученные отпечатки сравним со снятыми нами с парты.
   В этот момент собака залаяла и кинулась на Кунина.
   - Что с тобой, Телемак? - сказал Лебедев. - На кого ты бросаешься? Совсем одурела псина. Куш! Отстань!
   Мы дошли до дома, в котором жили знакомые Лебедева, хозяева собаки, и Ваня вернул им пса.
   - Зайдемте ко мне, - предложил Кунин, - я вам покажу, какой мне подарили старинный кинжал.
   Мы не могли устоять перед таким предложением и зашли к Косте.
   Первое, что мы увидели у него на столе, был учебник географии Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова.
   - Я его забыл дома! - воскликнул Костя.
   - Вот почему на тебя кинулась собака, - сказал Лебедев. - Она не такая уж дура. Что же ты затеял всю эту историю с пропажей?.. Тут бы никакой Шерлок Холмс не справился.
   - Забыл. Просто забыл, - сказал Костя.
   А я подумал о том, как нехорошо подозревать в дурном своих ни в чем не повинных товарищей. И какое счастье, что Толя Цыкин не знал об этом. Он ведь даже не догадывался. И еще я решил, что Ваня Лебедев, в общем, хороший парень, но до Шерлока Холмса ему далеко.
   МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
   У Ани Труфановой были светло-голубые глаза. Иногда они казались задумчивыми, иногда в них появлялись искрящиеся хитринки, а иногда они лучились улыбкой. В общем, это были такие глаза, что от них нельзя было оторваться. И я не отрывался.
   У Ани Труфановой были такие светлые волосы, что казалось, будто в них заблудилось солнце.
   У Ани Труфановой были такие руки, что с ней всегда хотелось здороваться.
   У нее был нежный, прозрачный голос, и она слегка картавила. Представьте себе звенящие хрустальные колокольчики, которые слегка картавят.
   Словом, Аня Труфанова была самой красивой в нашем классе.
   И на многих партах было вырезано ее имя. А у меня ее имя была написано химическим карандашом на кисти правой руки.
   Аня Труфанова всегда приходила в школу в хорошеньком платьице, у нее в волосах всегда горели розовые бантики, и от нее пахло какими-то нежнымипренежными духами.
   А как она ходила! Ее походка была похожа на легкий, изящный танец.
   Многие мальчишки были в нее влюблены. Но никто не пользовался у нее успехом. Может быть, только Сашка Чернов. Потому что он часто провожал ее после занятий домой и носил ее сумку с книгами.
   - Просто мне с ней по пути, - говорил он.
   Но мы-то знали, что он живет в прямо противоположной стороне города.
   У Сашки на парте кто-то начертал: Аня+Саша = любовь.
   Сашка два месяца стирал эту надпись, но не мог стереть. Это была добротная работа.
   Когда Аню вызывали к доске, все мальчики хором ей подсказывали, хотя ей не нужна была подсказка - она отлично знала математику.
   Как я был влюблен! Я шел в школу и думал об Ане. Я следил за ней во время уроков и старался быть ближе к ней во время перемены. Но что толку? Она не обращала на меня внимания. Она разговаривала с Черновым, с Чиркиным, с Рабиновичем и почти не разговаривала со мной. А я, честное слово, был тогда красивым мальчиком, и у меня всегда был великолепный пробор.
   Может быть, написать ей письмо? - думал я. А что я ей напишу? И однажды я написал ей стихи:
   Аня! Аня! Я не знаю,
   Что тебе мне написать.
   О тебе одной мечтаю,
   Не перестаю мечтать.
   Извини за эти строчки,
   Я влюблен, имей в виду.
   Я уже дошел до точки,
   До чего ж еще дойду?
   Я сложил вчетверо листок со стихами и, придя раньше всех в школу, положил листок в ее парту.
   Не знаю, прочла ли Аня мои стихи. Думаю, что прочла, ибо она еще больше стала меня избегать, хотя ничего мне и не сказала. А может быть, они и не дошли до нее.
   Через три недели у нас должен был быть школьный вечер. А я ходил печальный, задумчивый и даже не читал свою любимую книгу "Граф Монте-Кристо".
   - Что с тобой? - спрашивала мама.
   - Ничего особенного, - отвечал я.
   И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль.
   - Мама, - сказал я, - научи меня танцевать. Мне это очень нужно. Мне бы хоть два урока...
   - Это станет не дешево, - сказала мама, - но, если это так нужно, я готова оплатить два урока.
   Мама взяла вечернюю газету и нашла объявление:
   "Даю уроки бальных танцев. Изабелла Берберштейн".
   Узнала номер телефона и подняла трубку.
   - Барышня, будьте любезны, дайте двести сорок девять ноль пять.
   (Тогда не было телефонов-автоматов, и абонентов соединяли телефонистки.)
   - Будьте любезны, попросите к телефону Изабеллу Семеновну, - сказала мама. - Это Изабелла Семеновна? С вами говорит мать одного молодого человека.
   Ему тринадцать лет. Могли бы вы дать ему пару уроков? Ну, хотя бы вальс, венгерку и падепатинер.
   Мама договорилась с преподавательницей, и на следующий день в пять часов к нам пришла высокая, подпрыгивающая дама с завитыми волосами, в золоченом пенсне. Она пришла в сопровождении грустной светловолосой девушки, которая села за пианино.
   Я был трудным учеником. Я все время почему-то подскакивал, у меня не получалось плавных движений, и Изабелла Семеновна была недовольна. Все же я коечему научился и утром, продрав глаза, вскакивал с кровати и повторял показанные мне па.
   Состоялся школьный вечер. Играл наш духовой оркестр, и были танцы. Аня обожала танцевать вальс.
   И я решился. Я подошел к сидящей на радиаторе парового отопления Ане и сказал:
   - Можно тебя пригласить на вальс?
   - Ты же не умеешь, - сказала Аня.
   Я осмелел и сказал:
   - Я научился.
   - Идем.
   Я обнял ее за талию. У меня дрожали руки, путались ноги, я наступал ей на носки, скакал козлом и был счастлив. Но счастье мое продолжалось не больше минуты.
   - У тебя ничего не получается, - сказала Аня и оставила меня посредине зала. Тут же ее подхватил Сашка Чернов, и больше я ее не видел.
   Только к концу вечера я увидел ее в раздевалке.
   Она надевала шубку. Я кинулся к ней.
   - Аня, - сказал я, - можно, я провожу тебя домой?
   - Меня провожает Саша Чернов, - сказала она.
   Я резко повернулся и убежал.
   Был январь. Шел снег. Я надел шубу и забыл взять шапку. Так я вышел на улицу и спрятался в подъезде соседнего дома.
   Мимо меня прошли Аня с Сашей. В лучах фонаря видны были снежинки на ее ресницах. Сашка улыбался, а Аня шла опустив глаза. Я стоял, как загнанный волчонок, и кусал губы. Я ненавидел Сашку. Я схватил пригоршню снега, слепил увесистый комок, побежал за ними и залепил снежок Сашке за шиворот. Сашка обернулся, увидел меня, быстро наладил снежок, и снежок попал мне в нос. Аня засмеялась, и этот звонкий, как льдинка, смех вызвал у меня слезы. Я стоял посреди панели, в горле у меня застрял какой-то тошнотный ком, и мне было ужасно жаль себя, свою разбитую любовь и свой нос.
   А снег все падал и падал, и над Плуталовой улицей висела завеса из снега.
   Со мной поравнялась наша преподавательница Мария Германовна - маленькая остроносенькая женщина в серенькой шубке.
   Веселые глаза смотрели на меня с удивлением.
   - Где твоя шапка, Володя?
   - Не знаю. Наверно, забыл.
   - Вернись и возьми шапку. Ты простудишься.
   - А мне все равно, - сказал я.
   - Что с тобой?
   - Я не могу вам сказать. Это тайна.
   - Я очень люблю тайны, - сказала Мария Германовна. - Мне ты можешь сказать. Это всегда облегчает душу.
   И я рассказал все Марии Германовне.
   - Теперь послушай меня, - сказала она. - Тебе тринадцать лет.
   - В будущем году будет четырнадцать, - сказал я.
   - Ну, пусть даже четырнадцать. Я верю тебе, верю, что ты влюблен. Но и ты поверь мне - это не настоящее чувство.
   - Почему не настоящее? Джульетте тоже было четырнадцать, а Ромео шестнадцать, и это не мешало им так любить друг друга, что их любовь изучают уже, наверно, двести лет.
   - Это правда, - сказала Мария Германовна, - но, во-первых, это было в Италии, а во-вторых, они доказали свою любовь. А чем ты доказал свою? Тем, что бросил снежок в Чернова?
   - А чем я могу доказать?
   - Во-первых, ты должен хорошо учиться, а у тебя очень неважные отметки. Во-вторых, ты должен хорошо себя вести, быть всегда опрятным, подтянутым, быть хорошим товарищем. Я уверена, что тогда Аня обратит на тебя внимание.
   - А если Чернов тоже будет хорошо учиться и будет подтянутым?
   - А он такой и есть. Вот потому он и пользуется успехом. А ты будь лучше. Я думаю, что это, пожалуй, единственный способ.
   С этого вечера я стал следить за собой. Я каждый день чистил ботинки, причесывался, следил за ногтями и старался не пачкать костюм. Я приналег на математику и даже получил по письменной пятерку, чем очень удивил Марию Владимировну.
   - Я ставлю тебе пятерку, Володя, и я сама себе не верю, - сказал она, но я рада.
   А я был не рад. Ничто не помогало. Я узнал, что в субботу Аня ходила с Сашкой в "Элит" на кинокартину "Королева устриц".
   Я переживал. Я даже попробовал пригласить в кино Нину Седерстрем. Но когда мы выходили из кино, я увидел Аню с Сашей и проклял свою затею с кинематографом. Нина Седерстрем была чудная девочка, ко я любил Аню, я сходил с ума и не мог больше ни о ком думать.
   Близился день моего рождения. Мне исполнялось 14 лет, и мама разрешила мне пригласить к себе ребят:
   Бобку Рабиновича, Леню Селиванова, Павлушу Старицкого, Шуру Навяжского, Таню Чиркину, Таю Герасимову, Иру Дружинину, Эллу Бухштаб и, конечно, Аню Труфанову. Я подошел к ней на большой перемене и сказал:
   - Я знаю, что ты ко мне плохо относишься, но завтра мне исполнится четырнадцать лет и я приглашаю к себе ребят. Если ты придешь, для меня это будет праздник, а если не придешь - праздника не будет.
   Аня сказала:
   - Хорошо, я приду.
   И она пришла в белом праздничном платье с голубым бантом и принесла мне в подарок сказки Андерсена. Она сама была как из сказки, я танцевал с ней падепатинер, и мы играли в фанты.
   Селиванов предложил играть в фанты с поцелуями, но девочки отказались. Все, кроме Таи Герасимовой.
   Она не возражала, но все начали кричать, а мама сказала, что поцелуи это не игра, и на этом все кончилось.
   Но я все равно был счастлив. Аня была со мной, она смеялась, танцевала, я ей подкладывал на блюдце клюквенное варенье, и никто не стоял на моем пути.
   В десять часов гости начали расходиться. Я сказал Ане, что провожу ее.
   - Спасибо, не надо, - сказала она, - меня ждет у парадного Саша Чернов.
   Саша Чернов у моего парадного! - это был удар, который я не мог пережить.
   - Все! - сказал я. - Больше я тебя не люблю.
   Аня ушла. Я видел в окно, как к ней подбежал Сашка, и у меня потемнело в глазах. Я готов был убить их обоих, но под рукой не оказалось пистолета.
   На этом оборвалась моя первая любовь. Я стер с руки химическую надпись, но никак не мог стереть ее с парты. И если эта парта еще стоит в моем бывшем классе или где-нибудь в школе, я убежден, что на ней можно найти эти двенадцать заветных букв: "Аня Труфанова".
   ЧТОБ Я КОГДА-НИБУДЬ ЕЩЕ ПОШЕЛ!..
   В воскресенье днем ко мне пришли Леня Селиванов и Яша Березин.
   - Тебя выпустят из дома? - спросил Леня.
   - Мне разрешили гулять до шести часов.
   - Превосходно. Одевайся, и мы идем. Нужно иметь с собой полтинник. А еще лучше два рубля.
   - У меня есть сорок копеек.
   - Это не деньги. С ними нечего делать. Попроси у родителей полтора рубля.