Попель Николай. В тяжкую пору

   Я не запомнил детально нашего разговора. Речь шла о партийно-политической работе в корпусе. Вчерашний командир полка не очень хорошо представлял все ее детали. Спрашивая, он старался, вероятно, что-то уяснить себе. И это мне нравилось. Ну что ж, думал я, он вовсе не обязан признаваться мне в своих слабостях.
   Мы говорили долго, часа полтора. Невольное уважение вызывал человек, который работал ночи напролет, стремясь освоиться с нелегкой новой должностью.
   Но мне все время казалось: как ни важен разговор, не ради него я сегодня вызван. И вот, наконец, без всякого перехода член Военного совета неожиданно спросил:
   - Командир корпуса не кажется вам подозрительным? Я оторопел. Ждал любого вопроса, но не этого. Комиссар пристально, настороженно, в упор смотрел на меня. Голова наклонена к правому плечу. Вздрагивает веко.
   - Вы молчите... Вам известно, что он бывший прапорщик?
   - Известно.
   - А что его жена - дочь кулака?
   - Известно.
   - А что он дружил с человеком, который сидел вот в этом кресле (член Военного совета постучал но подлокотникам) и ныне разоблачен как враг народа?
   - Но ведь надо иметь в виду и другое - комкор с восемнадцатого года в партии. Я головой ручаюсь, что он честный и преданный партии человек...
   - Во-первых, партийный стаж - не гарантия. Мы знаем всякие случаи. Во-вторых, я вовсе не считаю, что ваш командир корпуса - враг народа. А в-третьих, не следует так уж безоговорочно ручаться, да еще головой, за человека с не очень-то чистой анкетой. Тем более, что службу мы несем в приграничном округе. Это ко многому обязывает...
   Я солгу, если напишу, будто тогдашний разговор с членом Военного совета восстановил меня против него. Остался только не совсем приятный осадок, не больше. В доводах его я видел определенный резон, хотя и не усомнился в честности тогдашнего моего комкора, который, к слову сказать, в годы Отечественной войны стал одним из видных наших военачальников.
   Со временем неприятный осадок исчез. Этому немало способствовало то, что в Финляндии у меня на глазах корпусной комиссар в щегольски начищенных сапогах и белом полушубке, перечеркнутом крест-накрест ремнями, шел в цепи атакующих подразделений. Личная смелость на меня всегда действует неотразимо.
   Я бы и не вспомнил о том ночном разговоре в штабе Ленинградского военного округа, если бы не это яростно процеженное сквозь зубы: "За сколько продался, Иуда?".
   Дмитрий Иванович не был прапорщиком, и жена его не кулацкого происхождения. Много ли у нас в стране людей, как и он, получивших три ордена Красного Знамени за гражданскую войну? Но корпусной комиссар обвинял его в измене. Как же иначе? Мы терпим неудачу за неудачей. Корпусу приказано в 9:00 наступать, а дивизии и к 10:00 не вышли еще на исходный рубеж. Потому-то член Военного совета и предпринял это турне с полным составом полевого суда и взводом красноармейцев.
   Я не выдержал и выступил вперед:
   - Можете обвинять нас в чем угодно. Однако потрудитесь прежде выслушать.
   - А, это ты, штатный адвокат при изменнике... Теперь поток ругательств обрушился на меня. Все знали, что член Военного совета не выносит, когда его перебивают. Но мне нечего было терять. Я воспользовался его же оружием. То не был сознательный прием. Гнев подсказал.
   - Еще неизвестно, какими соображениями руководствуются те, кто приказом заставляет отдавать врагу с боем взятую территорию.
   Корпусной комиссар остановился. Для того, чтобы смотреть мне в лицо, ему не надо поднимать голову. Мы одного роста. Перед моими глазами аккуратная черная полоска усов, нервно подергивается правое веко. В голосе члена Военного совета едва уловимая растерянность:
   - Кто вам приказал отдавать территорию? Что вы мелете? Генерал Рябышев, докладывайте.
   Дмитрий Иванович докладывает. Член Военного совета вышагивает перед нами, заложив руки за спину.
   Корпусной комиссар понимает, что вышло не совсем ладно. Но не сдается. Он смотрит на часы и приказывает Дмитрию Ивановичу:
   - Через двадцать минут доложите мне о своем решении.
   Он быстро отходит к машине, а мы втроем - Рябышев, Цинченко и я - садимся у пня, на котором так и лежит придавленная двумя камнями карта. У Дмитрия Ивановича дрожат руки и влажно блестят глаза.
   Корпусной комиссар не дал времени ни на разведку, ни на перегруппировку дивизий. Чем же наступать?
   Рябышев встает и направляется к вышагивающему в одиночестве корпусному комиссару.
   - Корпус сможет закончить перегруппировку только к завтрашнему утру.
   Член Военного совета от негодования говорит чуть не шепотом:
   - Через двадцать минут решение - и вперед.
   - Чем же "вперед"?
   - Приказываю немедленно начать наступление. Не начнете, отстраню от должности, отдам под суд.
   Корпусной комиссар диктует приказ, Цинченко записывает.
   - Давайте сюда.
   Цинченко подставляет планшет. Корпусной комиссар выхватывает авторучку и расписывается так, что летят чернильные брызги.
   Приходится принимать самоубийственное решение - по частям вводить корпус в бой.
   Снова мы окружены плотным кольцом командиров. Член Военного совета, поглядывая на часы, выслушивает Рябышева.
   Создается подвижная группа в составе дивизии Васильева, полка Волкова и мотоциклетного полка. Основные силы закончат перегруппировку и завтра вступят в бой.
   - Давно бы так, - член Военного совета исподлобья смотрит на Дмитрия Ивановича. - Когда хотят принести пользу Родине, находят способ...
   Рябышев молчит. Руки по швам. Глаза устремлены куда-то поверх головы корпусного комиссара.
   Член Военного совета прикладывает узкую белую руку к фуражке.
   - Выполняйте. А командовать подвижной группой будет Попель.
   Корпусной комиссар поворачивается ко мне:
   - Займете к вечеру Дубно, получите награду. Не займете - исключим из партии и расстреляем...
   В груди у меня клокочет: эх, и мастер же вы, товарищ корпусной комиссар, в душу плевать! Хотите, чтобы я только ради награды наступал и из страха перед расстрелом бил фашистов. Коротко отвечаю: "Есть" - и поворачиваюсь так, как требует Строевой устав.
   Обида, боль - все отступило на задний план. Мне вести подвижную группу. Мало сил, мало сведений о противнике, мало времени на подготовку... Правда, член Военного совета уверяет, что на Дубно с севера и востока наступают другие мехкорпуса...
   Подходят танки Волкова. Сутки не покидавшие машины командиры спускаются на землю. Цыганистый Жердев скалит зубы:
   - Ежели вперед, могем без харча и отдыха... Что за чертовщина! Из КВ вылезают какие-то люди в гражданском. Один с лауреатским значком, в фетровой шляпе, два других в перевернутых задом наперед кепках. Да это же кинооператоры! Совсем забыл о них. Ковальчук доволен:
   - Бой за Лешнев, контратака и все такое прочее на пленочке!
   Его модный, с короткими широкими лацканами, некогда светлый пиджак надет на голое тело.
   - Что так? - спрашиваю.
   - Обстоятельства потребовали, пришлось сорочку и майку на бинты пустить... Прошу разрешить и дальше следовать с товарищем Волковым.
   - Да вы отлично обходитесь и без моего разрешения.
   - Что попишешь, обстоятельства потребовали...
   - Петр Ильич, - обращаюсь я к Волкову,- киностудию возьмем с собой?
   - Берем...
   Оксен залезает в мой танк на место башнера. Головкин включает мотор.
   - Завтра поутру, чего бы то ни стоило, подойду к вам! - кричит на ухо Рябышев. - Ни пуха тебе, ни пера, милый мой!
   Могли ли мы думать, что увидимся лишь через месяц, и какой месяц!..
   Командный пункт Васильева на старом месте, там, где роща углом спускается к реке.
   Васильеву ничего не известно о треволнениях минувшей ночи, о смене приказов, о визите члена Военного совета.
   Узнав, что к вечеру надо быть в Дубно, он оторопел, заморгал, снял фуражку, стал приглаживать и без того гладко лежащие волосы.
   - Вы не один, - попытался я успокоить комдива. - На подходе полк Волкова и мотоциклетный полк. Васильев прищурился:
   - Лихо.
   Потом улыбнулся:
   - Вся штука в том, что фашисты не рассчитывают на наше наступление. Это я еще вчера понял. Сопротивляются не ахти как. Рассуждают на такой примерно манер: русским не до серьезного наступления, и обидно на фланги бросать много войск. Ну, пусть, на худой конец, продвинутся где-нибудь с боку на пятьдесят километров. Мы, дескать, тем временем на тридцать километров вперед уйдем. Противник слабее меня, глупее меня, менее маневрен - вот на чем построена тактика Гитлера. В отличие, к слову сказать, от наполеоновской. Если такой тактикой умно воспользоваться...
   Мы прикидываем по карте так, этак. От того, как лягут сейчас красные стрелы, во многом зависит исход боя. Это - не штабная "игра", не учения судьба корпуса. Наконец решаем: мотоциклетному полку, Волкову, а во втором эшелоне полку Смирнова наступать вдоль шоссейной и железной дорог; полку Болховитина обогнуть рощи юго-западнее и западнее Дубно.
   - Кроме того, пусть Болховитин выделит батальон, а Волков - роту тяжелых танков. Они пойдут вот так, - Васильев провел на карте две красные стрелы, которые сомкнулись остриями восточнее Дубно, на берегу Иквы,- Мы ведь тоже насчет Канн обучены... От Болховитина многое зависит. Вчера он мне понравился...
   Через полчаса Васильев ставил задачу Николаю Дмитриевичу Болховитину. Это уж не молодой командир. Ему за сорок. Маленькие умные глазки-сверла насторожены. Не стесняется трижды переспросить, прежде чем произнести свое обычное: так, так, так... Васильев с удивительным терпением отвечает на все его вопросы.
   - Артиллерии мне две батареи и больше ни-ни?
   - Нет больше.
   - Тягачи на ходу, не откажут?
   - Не должны вроде.
   - Отстанут, подбирать некому, прорвусь - на рысях пойду...
   - На то и надежда.
   - Так, так, так...
   На одном танке с Болховитиным прибыл его заместитель по политчасти старший политрук Гуров, хваткий, смекалистый, живой. Это - политработник-заводила, человек, который все может: выступить с докладом и начертить диаграмму, продекламировать стихи и спеть песню. Нужно сыграть на гитаре - пожалуйста. На баяне? Тоже сумеет.
   Он стоит с Немцовым и одним ухом прислушивается к тому, о чем идет речь у Болховитина с Васильевым. Участвует одновременно в двух разговорах.
   - Простите, товарищ полковой комиссар, разрешите обратиться, товарищ полковник. Нам бы еще снарядиков сорокапятимиллиметровых. Так ведь, Николай Дмитриевич?
   Болховитин сразу же подхватывает:
   - Справедливо старший политрук подметил.
   Немцев не выдерживает такого разговора на два фронта.
   - Послушай, Гуров, ты же заместитель командира полка, а не Фигаро.
   - В этом-то все и дело Будь я Фигаро, на кой ляд мне пушки и снаряды, я бы медным тазиком довольствовался.
   К 14 часам все утрясено, уточнено, согласовано. Рваные тучи уплыли на запад. Над полем голубеет чистое небо. Ежеминутно задираем головы. Нет, фашистских самолетов не видно. Лишь изредка где-то на горизонте проплывают черные крестики.
   Танки - мой и Васильева - стоят рядом в недавно густых, а теперь смятых, изломанных кустах. Я махнул рукой, и адъютант Васильева картинным жестом поднял ракетницу. Дымные хвосты плавно изгибаются в небе и, медленно растворяясь, клонятся к земле.
   Наш удар по шоссе для гитлеровцев - сюрприз. Им и в голову не приходило, что мы посмеем лезть на коммуникацию, по которой день и ночь гудят немецкие колонны. Бой шел где-то справа, а сюда лишь изредка залетали случайные снаряды.
   Оборонявшие деревню Граиовка батальон нехоты и рота танков противника были застигнуты врасплох. К орудиям, к танкам, в окопы солдаты бросались в одних трусах - загорали.
   С вражеским заслоном Волков разделался так быстро, что основным силам не пришлось даже притормаживать.
   Во всю ширину шоссе шли наши мотоциклисты. Правее них, по-над железной дорогой двигались танки с пушками, обращенными влево. Когда я с пригорка увидел эту разлившуюся лавину, то испытал ту особую радость, какую дает сознание собственной силы. А ведь это не все. Где-то западнее, скрытые редкими перелесками, наступают танки Болховитина.
   Здесь же, на шоссе, настигли мы тылы 11-й танковой дивизии гитлеровцев. Они спокойно совершали марш, строго соблюдая положенные интервалы. Через 2-3 километра - регулировщик, а рядом - мотоцикл, на котором он приехал. Все размеренно, основательно, чинно. В высоких трехтонных машинах под брезентовыми тентами - металлические бочки, картонные ящики с яркими этикетками, бумажные мешки. Солдаты либо спят, либо читают газеты, либо негромко наигрывают на губных гармошках.
   Когда наши мотоциклисты стали нагонять автоколонны, гитлеровцы и не подумали, что это противник. По брезенту, по бочкам, по скатам, по моторам ударили с мотоциклов пулеметы. Все, что уцелело после этого, разлетелось и загорелось от снарядов, легло под гусеницы.
   Трупы в зеленых кителях с засученными рукавами валялись среди муки, макарон и сахара, газет и цветастых журналов, раздавленных картонных ящиков и бумажных пакетов, в сизых лужах горючего, растекавшегося по асфальту.
   С окраины Вербы через железнодорожное полотно бьют пушки противотанкового дивизиона.
   - Не ввязываться в бой,- командует Васильев,- принять левее. Волков вперед. Темпы, темпы!
   Темпы - для нас главное. Васильев готов оставить в тылу вражеский дивизион, только бы не терять скорость. Вспоминаю его ночное: "Жать, жать!".
   За Вербой шоссе и железная дорога сближаются. Поток танков и мотоциклов становится уже и напористее. Он настигает все новые автоколонны.
   Вот и врагу довелось узнать, что такое паника. Не одним шоферам, кладовщикам, каптенармусам, но и офицерам, которые разъезжают в роскошных "опелях" и "мер-седесах".
   Танк ударяет в лакированный зад "опель-адмирала", и помятый автомобиль врезается носом в телеграфный столб. Коровкин удовлетворенно матерится. Оксен просит затормозить.
   На заднем сидении автомашины два туго набитых, перетянутых мятыми ремнями желтых портфеля. Оксен берет с собой - пригодятся! - и обратно в танк.
   Легковые машины - признак штаба. Быть бою. Штабные наверняка вызовут находящиеся поблизости части. У 11-й танковой дивизии хватает и танков, и пехоты, и артиллерии. Все дело в том, дадим ли мы им подойти и развернуться.
   - Темпы, не сбавлять темпы! - раздается в наушниках голос Васильева.
   Но почему я давно не слышу Волкова?
   Шевченко тщетно вызывает командира полка. Кто-то из танкистов отвечает. Под Вербой "тридцатьчетверка" Волкова была подбита. Он, раненный в руку, пересел в другой танк, без рации. Достается Петру Ильичу...
   Бой развернулся на широком, переливающем золотом ржаном поле километрах в десяти юго-западнее Дубно. Видимость отличная. После утренней грозы, после солнечного дня, после закупоренного танка воздух особенно прозрачен, краски ярки.
   С высотки севернее Потлуже, не выходя из танков, мы с Васильевым наблюдали за боем. Какую службу сослужили в этот час верткие, подвижные, как ртуть, мотоциклы! Они колесили из конца в конец но высокой ржи, выскакивали то тут, то там, давали очередь-другую и исчезали.
   Противнику было не по себе, он нервничал. Его танки бросались с фланга на фланг.
   Оксен на минуту поманил меня.
   - Любопытная книжица. Попалась в портфеле. Не силен в немецком, но кое-что разобрал. Характеристики всех наших командиров, начиная от командира полка, и всех приграничных частей. Про Дмитрия Ивановича указали, что он в тридцать девятом году разгромил кавалерийскую группу Андерса. Васильева называют выдающимся русским полковником. Есть и о том, кто насчет выпить, а кто насчет женщин. Поразительная осведомленность.
   Я передал эти слова вместе с книгой в сером переплете "выдающемуся полковнику". Он полистал ее и вернул Оксену.
   - Вынюхивать умеют... Но сегодня мы им все равно дадим прикурить. Характеристика обязывает...
   Чего немцы совершенно не ожидали - это появления в своем тылу полка Болховитина. О, как заюлили по полю жуки-танки, как забегали муравьи-пехотинцы! А тем временем в атаку перешел и волковский полк. С флангов ударили мотоциклисты.
   И тут, скрытый до той минуты высокой рожью, поднялся в воздух легкий немецкий самолет - "костыль". Это, как мы узнали ночью от пленных, бросил свои войска генерал Мильче, командир 11-й танковой дивизии.
   Нас не особенно тревожил взлетевший "костыль". Мы, не отрывая от глаз биноклей, следили за головным танком,. ворвавшимся с запада в расположение немцев. Танк был подожжен, но продолжал разить врагов. Из тоненького ствола пушки короткими вспышками вылетало пламя. Экипаж не хотел сдаваться, он дрался до того мгновения, пока черно-оранжевый столб не поднялся на месте, где стоял танк. А часом позже нам стало известно, что именно в этом танке находился командир полка Николай Дмитриевич Болховитин...
   К ночи с окруженной группировкой противника было покончено. Пехота прочесывала поле, извлекая из ржи то начальника штаба 11-й танковой дивизии, то начальника разведки, то еще кого-нибудь.
   Когда мы входили в Дубно, было совсем темно. Тучи заволокли молодую луну. Ни звездочки на небе, ни огонька в окнах, ни живой души на тротуарах. По ночным улицам, по безжизненным домам молотили снаряды, мины. С северо-востока, где, судя по карте, находилось кладбище, доносился неутихающий треск пулеметов.
   Отряды, высланные вперед Болховитиным и Волковым, вели бой с зажатым в тиски противником. Мы поспешили на помощь товарищам.
   ...А в Берлине генерал Гальдер записывал у себя в дневнике: "На правом фланге первой танковой группы 8-й русский танковый корпус глубоко вклинился в наше расположение и вышел в тыл 11-й танковой дивизии...".
   Полковник Васильев, сунув руки в карманы плаща, стоял в воротах. Ворота уцелели, а дом нет. Тяжелый снаряд угодил в переднюю стену - пролом соединил два окна. Сверху и снизу косыми брызгами царапины от осколков. Васильев следил за кошкой, которая, мягко ступая, шла по обнажившимся кирпичам. Она привыкла сидеть на подоконнике и теперь исследовала площадку, неожиданно появившуюся на том месте, где некогда была стена.
   - Надо бы послать людей по подвалам разыскивать местных жителей, а то такое начнется... - сказал Васильев, показав глазами в сторону улицы.
   На мостовой, на сиденьях и крыльях дымящихся машин, в тележках разбитых мотоциклов - трупы. Даже на деревьях куски тел, окровавленные серо-зеленые лоскутья.
   Порой в этом чудовищном месиве раздается стон, звучат едва различимые нерусские слова. Наши санитары в шинелях, пропитанных кровью, извлекают раненых.
   Ночью мы предлагали немцам сдаться. Те отказались, хотя и знали, что окружены. Дрались яростно, до последнего, не в силах понять, что же произошло, как они, солдаты фюрера, самим провидением предназначенные на роль триумфаторов, зажаты на узких улочках какого-то городка.
   Тогда пушки ударили шрапнелью и пошли танки.
   Сейчас на эти танки страшно смотреть. Трудно поверить, что настоящая их окраска - защитная, а не красно-бурая, которую не может смыть мелко моросящий дождик...
   Бой еще не кончился. Из крепости доносится стрельба. Да и здесь, на кладбище, из-за склепов и замысловатых надгробных памятников бьют танковые пулеметы.
   - Ни одного не выпущу! - цедит сквозь зубы Сытник. Со вчерашнего вечера он командует полком Болховитина. Всегда-то худой, Сытник теперь совсем высох. Глубоко ввалились блестящие хитроватые глаза. Мослами торчат скулы. Под острым подбородком, натягивая кожу на жилистой шее, ходит кадык.
   - Я же им говорил: сдавайтесь, мать вашу... Лейтенант Родинов охрип, всю ночь орал в рупор по-немецки. Не послушались, пусть пеняют на себя. Им тут дид Мазай даст перцу...
   Разговаривая с Сытником, я незаметно для самого себя перехожу на украинский язык.
   - Якый дид?
   - Це Моташ.
   Ничего не понимаю. Сытник лукаво щурится, не спеша выговаривает по слогам:
   - Мо-таш Хом-зат-ха-но-вич, капитан Мазаев.
   - Капитан Мазаев в госпитале...
   - Да ну? Це ж быть того не может. А що це за тыква? Сытник биноклем ткнул в сторону одного из танков, над башней которого торчала забинтованная голова.
   Это был капитан Мазаев. Двое суток назад его, раненного в ногу, обожженного, экипаж вынес из горящего танка. Вчера утром замполит батальона заехал проститься с капитаном.
   - Одна просьба на прощанье, - жалостливо вымолвил Мазаев. - Дайте, братцы, посидеть в танке. Когда-то теперь придется...
   Кто откажет в такой просьбе командиру? Танкисты помогли раненому комбату влезть в машину. И тут, по словам Сытника, дид Мазай проявил "азиатское коварство".
   - Я - командир батальона, слушать мою команду... На исходном рубеже Мазаев предусмотрительно не выглядывал из своего Т-35. Распоряжался через замполита. Только когда Болховитин дал батальону самостоятельную задачу - прорваться на северо-восточную окраину Дубно, Мазаев счел, что можно "выйти из подполья".
   Я подошел к Т-35. Командир батальона приложил руку к забинтованной голове. В свободном от бинтов четырехугольнике рот, нос, щелки глаз.
   - Своевольничаете, Мазаев?
   - Никак нет, воюю. Прошу разрешить остаться в строю.
   - До каких же пор остаться?
   - До конца войны.
   - Разделаетесь на берегу с противником, отправляйтесь в медсанбат. Войны на ваш век хватит...
   Сытнику приказываю представить капитана Мазаева к награде.
   - Мазаев что ж? Мазаев меня не удивляет, - рассуждал Васильев, когда мы возвращались в центр города.- Я считаю, что героизм для наших людей дело естественное, норма. А трусость или что-нибудь в этом роде - отклонение от нормы. Но фашисты... Почему фашисты так сопротивлялись? Стойко ведь держались?
   - Очень стойко.
   - Позавчера разведчики принесли какое-то воззвание их командования к солдатам. Каждому обещана земля, поместье. Русские будут вроде крепостных. Неужели верят? Ведь перед нами металлисты, учителя, печатники, доценты. Небось, Тельмана слушали... В чем тут дело - никак не могу до конца в толк взять. Может, страх перед пленом: думают, что большевики будут иголки под ногти загонять. Или уж настолько уверовали в свое расовое величие? А дисциплина какая! В плену солдат при ефрейторе без разрешения не закурит... Худо будет, если с первых дней не оценим германскую армию.
   - Пожалуй, один из "секретов" стойкости сейчас откроем, - перебил я Васильева.
   Мы шли вдоль колонны легковых машин, брошенных гитлеровцами. Некоторые подбиты, у иных спущены скаты, но большинство, кажется, на ходу. Открываю багажник. В нем чемодан. Наш, советский чемодан. Щелкаю замком. В чемодане проложенный тряпками сервиз. Блюдце к блюдцу, чашка к чашке. Сервиз нашего, советского производства. А то, что приняли за тряпки, - новенькое женское белье.
   - Чертовщина какая-то. Невероятно, - Васильев разводит руками.- Да и откуда вы знали? Подошли - и нате, пожалуйста, фокус-покус.
   - Без всяких фокусов. Я уже утром в два или три багажника заглянул.
   - Не представлял себе, что современная армия может хапать сервизы и дамские сорочки! Ну, там махновцы или Маруся... Читал когда-то. Но регулярные части...
   - Мне тоже еще не все ясно. Но начинаю представлять себе, что значит годами внушать людям мысль: вам все дозволено, вы - высшая раса. А потом дать возможность на практике применить эту идею... Мы старались вытравить из людей звериное, что веками развивало в них эксплуататорское общество, а фашизм культивировал в человеке зверя, играл на низменных инстинктах.
   Васильев был так поражен чемоданом, что не мог отойти от колонны. В глаза лезли предметы и вещи, которые никак не примешь за военное снаряжение. В легковых машинах немецких полковников, майоров и капитанов лежали детские ботинки, кружева, платья, туфли, настольные часы, письменные приборы, статуэтки. В штабных портфелях - обручальные кольца, броши, серьги.
   В небольшом с закругленными углами чемоданчике, обтянутом блестящей черной клеенкой,- целая парфюмерная коллекция: баночки, склянки, флаконы, тюбики. Этикетки французские, немецкие, русские. А в кармане из розового шелка на обратной стороне крышки - собрание порнографических фотоснимков.
   Вообще порнографии, самой мерзкой, самой грязной, - пропасть. Альбомы, наборы открыток, раскладывающиеся книжечки, штуковины наподобие наших детских калейдоскопов.
   Множество журналов, газет, брошюр. Богато иллюстрированных и наспех отпечатанных в полевых типографиях. Потом мы привыкли - вокруг разгромленной немецкой колонны непременно пестрит пропущенная через ротации бумага.
   А вот книжек нет. Ни классиков, ни известных современных писателей.
   Я облазил десятки машин и танков. Нагляделся на всевозможные полиграфические изделия, от листовок с патетическими обращениями к солдатам до массивных фотоальбомов. Но нигде не обнаружил даже следа того, что принято считать литературой.
   Мы постигали противника, мы разгадывали механизм, который приводил в действие вражеских солдат, заставлял их водить танки, нажимать на гашетки, делать перебежки, рыть окопы, неистово наступать и яростно обороняться.
   У меня мелькнула мысль - а не покажется ли кому-нибудь из наших бойцов заманчивым этот нехитрый способ обогащения на войне? Присмотрелся - нет. Никому и в голову не приходит сунуть в вещевой мешок лакированные штиблеты или в карман - позолоченный браслет.
   У одного только заметил подозрительно набитый "сидор". Странный предмет торчал из мешка трубой наружу. Я окликнул бойца.
   - Красноармеец Барышев по вашему приказанию... Круглые голубые глаза спокойно уставились на меня. Пухлая физиономия, короткий с редкими веснушками нос. Что-то от озорного паренька. "Неужели ты, миляга, поддался грязному соблазну?".