Попель Николай. В тяжкую пору

   С рассветом над болотом появляются немецкие бомбардировщики. Снижаясь, бросают бомбы. Болото встает дыбом. Брызги и комья грязи взлетают чуть не к самолетам.
   Мы молча наблюдаем за этой бессмысленной бомбежкой. Нет сил даже на то, чтобы радоваться - ведь мы ушли от врага, обманули его.
   Вырвались из одной ловушки. А сколько их впереди?!
   И все-таки сегодняшнее утро - особенное. Уже десятки раз слышал: "старая границам, "старая граница"!
   Понимаешь, что фронт ушел далеко на восток. Даже канонада не доносится. Только в направлении на Житомир ночью алеет небо. Однако надеешься, что именно здесь, у реки Вилия, по которой тянулась некогда граница, встретишься с кем-нибудь из своих. Я помнил, что у Шумска (до него сейчас рукой подать) стоял стрелковый корпус. Чем черт не шутит - может быть, как и мы, полки его бродят по окрестным лесам, пытаясь вырваться из окружения.
   И еще есть смутная надежда. По ту сторону Вилии не будем голодать, там крепкие, богатые колхозные села.
   Одна за другой уходят разведки. Первую в гражданском ведет босой Оксен. Зиборов с несколькими партработниками отправляется на поиски съестного.
   Третья разведка - инициатива санинструктора Плотникова. Он просит пустить его с двумя бойцами из взвода носильщиков на поиски медикаментов.
   Сытник пришел посоветоваться - посылать ли Плотникова. В армии тот недавно, служил только в санитарной части, гранату, небось, ни разу не бросал. Харченко ничего определенного сказать не может: беспартийный, закончил бакинский мединститут, худого не значится, да и хорошего тоже.
   Подходит Плотников, высокий худощавый парень в выцветшей гимнастерке.
   - По вашему приказанию красноармеец Плотников прибыл.
   - Что надумали, товарищ Плотников?
   - Хочу поискать, может, бинтов найду. Здесь наши части наверняка оборону держали.
   - Кто вас надоумил?
   - Никто.
   Плотников трет пальцем переносицу, отбрасывает назад рукой прядь. Вероятно, чувствует, что к его предложению относятся несколько настороженно, но объяснить, доказать нечем.
   - Первый год службы?
   - Первый.
   - А почему волосы не стрижены? Плотников вконец смущен.
   - Я ведь в санчасти, полковой врач относился ко мне, как к коллеге. Я же врач с дипломом...
   Плотников покраснел и уже от отчаяния, поняв, что в моих глазах он погиб как военный, принялся сбивчиво, размахивая левой рукой (правую держал по шву), объяснять.
   - Чем я или доктор Калинин сейчас поможем раненым, если даже бинта нет... А что значит врачу признать свое бессилие, отказать в помощи человеку, который в ней нуждается... Легче пулю себе в лоб пустить...
   Я прервал Плотникова.
   - Майор Сытник вас проинструктирует. Отправляйтесь в разведку...
   Первой вернулась разведка Оксена. Деревни вдоль Вилии забиты немцами. По рокадной дороге откуда-то с севера все время подходят машины. Мост у деревни Заньки цел. В деревне пехотный батальон. Местное население прячется в лесах. Колхозники, с которыми виделись наши разведчики, говорят, что гитлеровцы кого-то ищут. Привезли десяток овчарок...
   В ожидании других разведчиков я прилег отдохнуть, а когда открыл глаза, прежде всего увидел трех коров, меланхолично жевавших траву. Неужто - голодное сновидение? Только благодаря Зиборову, который невозмутимо, с прутом в руках пас свое стадо, поверил, что это - явь.
   - Каким образом, товарищ Зиборов?
   - Самым обыкновенным. Встретились в лесу и составили компанию. Хозяев не обнаружил.
   Зиборов всегда спокоен и говорит короткими фразами. Верить можно каждому слову. Никогда не приврет, не приукрасит. Но на этот раз, увы, он говорил не всю правду. Всю он и сам не знал. Ее мы узнали несколько позднее.
   Часовые привели необутую женщину в ярком платке, грязной юбке и вышитом фартуке. На руках плачущий ребенок. Второй мальчуган в кожушке, теплой шапке и тоже босой держал мать за подол, с любопытством оглядываясь по сторонам.
   Едва женщина увидела коров, закричала истошным голосом, бросилась к одной из них, стала целовать мокрую задумчивую морду. Заголосил и паренек.
   Невозмутимый Зиборов с досады переломил свой прутик.
   О коровах уже знал весь отряд. Бойцы с вожделением глядели на "жаркое". Раненые прикидывали, по сколько мяса придется на брата.
   Теперь все взоры обратились к крестьянке, которая в правой руке держала ребенка, а левой обхватила за шею белую в больших черных пятнах корову. Она скороговоркой сыпала слова, молила, плакала, грозила божьей карой:
   - ...Паны начальники, то моя корова... Не дайте с хлопчиками погибнуть...
   - Буде, баба, не глухие, слышали, - оборвал Сытник причитания и повернулся ко мне.- Что робить?
   - А те две тоже ваши? - спросил я.
   - Ни. Зачем мне чужое? Та, комолая, дида Степана, а другая - Марфы. У ней сын в Червоной Армии.
   Вот тебе и "стадо", вот и накормили людей! Отдать женщине ее корову," а двух других - быстрее в котел? Коль и придут хозяева - ничего не попишешь, опоздали.
   Нет, так не годится. Нам нельзя ни на минуту забывать, кто мы такие. Каждый из нас постоянно должен помнить, что воюет он за жизнь и счастье этого вот босого, в зимнем кожушке мальца, тетки Марфы и ее сына. Забыть такое значит понести поражение, в сравнении с которым меркнут все наши военные неудачи.
   Но в то же время у меня язык не поворачивался приказать людям, четверо суток ничего не евшим, вернуть коров и продолжать мытарства с голодными желудками. Вместо приказания я обратился к ним с вопросом:
   - Ну, так как, товарищи?
   Никто не отвечает. На поляне тихо. Только шмыгает носом босой мальчуган.
   Кто-то неуверенно бросает:
   - Нехай начальство решит.
   - Чего там решать? Тетка со своей коровой пускай проваливает, а тех двух в пользу Красной Армии.
   - Все так считают? - спрашиваю я.
   В ответ молчание. Я тоже молчу.
   Наконец поднимается долговязый сержант. Правая рука, обмотанная грязной тряпкой, висит на перекинутом через шею ремне. Короткая, не по росту, шинель не подпоясана. Узнаю Тимашевского, того, что читал недавно стихи: "Умом Россию не понять...". Чего же ты, сержант, скажешь теперь?
   - Не надо нам этого мяса... Не то, чтобы не надо... Но не таким путем,Тимашевский еле держится на длинных худых ногах. - Помните, ребята, картина была "Ленин в восемнадцатом году"? Рабочий Василий привез хлеб в Москву, а сам от голода потерял сознание. Это я к тому... Да вы и сами понимаете...
   И действительно, его поняли все. Кроме темной, лишь два года назад ставшей советской крестьянки. Но через минуту и ей все становится ясно.
   - Так я, пан начальник, пиду?
   Из группы раненых донесся тот же голос, что и пять минут назад:
   - Вались, тетка, гони свое стадо. Да быстрее, пока не передумали...
   А чем же все-таки накормить людей, особенно раненых? Вчера вечером разведчики привели мне буланого жеребца. Вместо седла приспособили половик. Что и говорить, с моей плохо подчинявшейся ногой жеребец был не лишним. Но нечего делать, приходится отдать его на заклание.
   Порции нарезал Сытник на расстеленной, как скатерть, шкуре буланого. Не было кухни, котла, соли. Ломтики конины насаживали на штыки и жарили на костре, разложенном в овраге.
   Нам, здоровым, ничего не полагалось. Мы держались в стороне. Легче и для нас и для раненых. Каждому из них досталось по кусочку красного, жесткого, как резина, мяса. А самые слабые нежданно-негаданно получили еще и по глотку жидкого меда. Добыт он был совершенно неожиданно.
   Пока раненые готовили свой шашлык из конины, я обходил лагерь. Несколько на отшибе (они всегда так держались) сидели наши кинооператоры и что-то жевали. Подошел поближе. Вижу - макают в кастрюлю вырезанные из дерева лопатки.
   - А, товарищ комиссар, подсаживайтесь, - пригласил Ковальчук. - Вот раздобыл наш начальник тыла...
   "Начальник тыла" в красноармейских брюках, сапогах и пиджаке заговорщически подмигнул:
   - Заработано честным трудом. Зашел на хуторе к хозяйке, наставил на нее камеру и обещал вскоре прислать дюжину фотокарточек. Не меньше. Пани, оказывается, высоко ценит искусство. И вот кастрюля свежайшего меда. Только воск иногда попадается. Надо выплевывать...
   В отряде подобные способы "честного" и частного самоснабжения запрещены. Но операторы - люди гражданские. Можно ли требовать с них, как с бойцов? Можно. Партийные и советские работники из группы Зиборова безоговорочно приняли армейскую дисциплину и отрядные правила. Почему же эти три товарища заняли привилегированное положение?
   А Ковальчук, между тем, гостеприимно настаивал:
   - Не побрезгуйте, товарищ Попель. Мед - еда целебная, превосходно восстанавливает силы. Я не спешу взять ложку.
   - Скажите откровенно: считаете вы себя членами отряда? Ковальчук отложил свою лопаточку и задумчиво уставился в кастрюлю.
   - Вы хотите сказать: мы - сволочи, думаем только о себе...
   - Почему вы держитесь в стороне? Вы же пользуетесь защитой отряда, но никаких обязательств перед ним не имеете.
   - Как это "никаких обязательств"? Мы же снимаем, тащим на себе пленку, камеры. Разве этого недостаточно?
   - Недостаточно. Мы вас не посылаем на боевые задания. После переходов вы ложитесь спать, а бойцы несут охрану, идут в разведку. Ладно, вы - люди в военном отношении не подготовленные. Но для того, чтобы отдать раненым заработанный "честным трудом" мед, не надо быть военными. Тут нужна лишь элементарная человеческая честность... Подумайте об этом. А за приглашение спасибо. Не взыщите, не могу им воспользоваться. Спешу...
   Так раненые получили кастрюлю меда. Часов около десяти появился Плотников. Его бойцы вели под руки женщину в военной форме, вздрагивавшую от рыданий. Плотников пытался ей что-то втолковывать. Увидев меня, женщина забилась в истерике.
   - Товарищ бригадный комиссар, отправьте самолетом... Просьба была настолько необычна, что я растерялся.
   - Как отправить? Куда?
   - К маме, самолетом...
   Теперь можно было рассмотреть женщину. Лет тридцати-тридцати пяти (потом мы узнали, что Марусе всего двадцать два года), худенькая, гибкая. В темных волосах пробивается седина. Пухлые губы, кнопкой нос, серые глаза. Лицо, если и не красивое, то, во всяком случае, славное, милое.
   Прошло с полчаса, прежде чем Маруся сумела вразумительно рассказать о себе.
   Кончила фельдшерскую школу. В первые дни войны попала на фронт. Задержалась в деревне вместе с ранеными, а полк отступил.
   - Попала к немцам, понимаете, к фашистам... Нет, этого понять нельзя...
   На глазах снова слезы.
   - Об этих двух сутках я рассказывать не стану, ни за что на свете не стану...
   - Ну и не надо,- успокоили мы ее.
   Из сбивчивого рассказа Маруси узнаем, что ей удалось все же удрать. Спряталась у какого-то старика со старухой. А ночью вдруг в хату зашел Плотников. Девушка услышала русскую речь и, не задумываясь, кубарем скатилась с чердака. Я сейчас ничего не могу делать... У меня руки дрожат... Неужели нельзя отправить самолетом в тыл?..
   Девушка была настолько травмирована, что втолковать ей даже самые простые вещи не удавалось. Она настойчиво повторяла про самолет и про маму, которая осталась в Киеве.
   Медикаментов и бинтов Плотников не достал. Сельская больница, где размещался медсанбат какой-то нашей дивизии, была разгромлена гитлеровцами.
   - Но ведь все же не зря ходили? - спросил с надеждой Плотников.
   - Конечно, не зря. Человека спасли. Теперь у нас одним фельдшером больше.
   - Можно будет снова в разведку?
   - Поживем - увидим. Сейчас на очереди иное дело.
   Разведчик Никонов пробрался в небольшую деревушку по ту сторону леса и принес любопытные новости.
   Вчера туда вернулся помещик. Потребовал, чтобы в течение 24 часов крестьяне возвратили все его имущество, иначе будут повешены десять заложников. С помещиком прибыли чины немецкой полевой жандармерии.
   Мы надумали совершить днем нападение на эту лесную деревушку. На площадь, где уже стояла виселица, пробрались наши товарищи в гражданском. Командирская рота Сытника подошла к деревне огородами, с двух сторон.
   Помещик в крагах, черном плаще и зеленой фетровой шляпе, жестикулируя, произносил речь перед согнанными на площадь крестьянами.
   Дело даже не дошло до стрельбы. Связанные по рукам жандармы уже стояли в стороне. А помещик, пять минут назад грозивший крестьянам, сам болтался в петле, подготовленном для заложников. Желтые начищенные краги покачивались перед толпой. Зеленая шляпа с пером валялась на земле.
   Харченко взбежал на крыльцо.
   - Товарищи, власть Советов существует! Красная Армия существует. Не верьте гадам - фашистам и их холуям. На советской земле не бывать помещикам.
   Позднее Харченко уверял, что он тогда без подготовки и без листка произнес самую сильную в своей жизни речь. Наглядным пособием к ней служил вздернутый помещик.
   Ночью мы попытались форсировать Вилию у деревни Заньки, но потерпели неудачу. Противник обнаружил передовую роту. Полная луна заливала отлогий берег и поверхность реки. Рвавшиеся в воде мины поднимали золотые фонтаны. Едва бойцы вскакивали, по ним били пулеметы и опять укладывали на землю.
   Сделали еще одну попытку и, когда она не удалась, отвели взводы в лес. Но на прежнее место возвращаться нельзя было. Прошли километра четыре на север и остановились. Требовалось хорошенько продумать и разобраться в том, что произошло и как действовать дальше. Река неглубокая. Но без моста ее не одолеть, раненым не перебраться вброд или вплавь.
   В следующую ночь луну прикрыли облака. Одна группа демонстративно начала двигаться к Занькам. Немцы сразу же открыли пулеметно-минометный огонь. Тем временем приступили к форсированию реки севернее и южнее Заньков.
   Я находился с северной группой. Первым переправился на правый берег взвод разведчиков, который вел Петренко. С ходу бойцы ворвались в ближнюю хату. Не дали проснуться солдатам противника. В темноте действовали штыками, ножами.
   Но гитлеровцы уже выскакивали из соседнего дома. Один наш боец убит, двое ранено. Петренко сгоряча вскочил в избу. Там - ни души. Бросился обратно, навстречу немцы. Захлопнул дверь, прижал ее. Гитлеровцы стали слать пули наугад. Две из них угодили Петренко в мягкое место. Не подоспей тут наши, участь майора была бы решена.
   Однако, прежде чем добраться до деревни, нам пришлось пережить неприятные минуты. Едва мы, мокрые до нитки, оказались на берегу, как прямо в лоб хлестнули пулеметные очереди. Знаешь - надо вперед, хочешь встать, но... лежишь распластавшись, прижав голову к земле, стараешься не дышать, чтобы не поднималась спина.
   Подаю команду:
   - Справа и слева по одному - вперед!
   Однако ни справа, ни слева никто не поднимается.
   Вражеские пули то взбивают пыль перед носом, то с легким присвистом уходят в воду.
   Вдруг рывком вскакивает Коровкин. Я, как в тумане, за ним. Падаю. Слышу тяжелый топот сзади. Справа кто-то плюхается в мокрой одежде. Коровкин снова бежит вперед. Поле ожило.
   Но форсировали реку мы на фронте в двести метров, а сейчас перебегаем едва не змейкой, один за другим...
   Выручив Петренко, поворачиваем на Заньки. Наш совместный с южной группой удар должен обеспечить захват деревни и моста.
   В Заньках беспорядочная стрельба, рукопашные схватки, стоны, проклятья. В темноте не разберешь - где свои, где чужие. Кто-то с руганью налетает на меня. У самых глаз - дуло пистолета.
   - Карапетян!
   - Ай, не узнал!
   Карапетян командует арьергардом. Значит, арьергард к раненые уже по эту сторону Вилии? Нет, ничего не значит. В темноте Карапетян потерял управление. Часть людей здесь, часть - на том берегу.
   Раздается треск мотоциклов. Сразу не сообразишь, откуда. Но уже слышишь: в треск этот влились пулеметные трели и захлестнули его.
   Мы отходим к лесу, что начинается за узкой безымянной речушкой. Вилия позади. Далась она нам нелегко и не дешево. Людей в отряде стало меньше: одни погибли в бою, других просто растеряли. Особенно поредел арьергард. В лесу опять придется собирать бойцов.
   В пути меня нагоняет Боженко. После того памятного разговора мы не встречались. Подполковник тяжело дышит. Мокрые седые волосы падают на лицо.
   - Не прав я, пожалуй, был... Все время об этом думаю... Нельзя отряд распускать.
   Он ждет моего ответа. Я молчу. Прошли десяток шагов Боженко не выдерживает:
   - Прошу забыть о том случае. Нервы, видно, сдали.
   - Постараюсь.
   Но знаю: о таком не забудешь. Боженко это тоже понимает. Ссутулился, постепенно отстает.
   Еще не успели обосноваться в лесу, как к лагерю вначале небольшими группами, а потом толпами потянулись колхозники. Появились подводы с хлебом, мясом, молоком.
   Мы глотали слезы, глядя на этот обоз. Харченко пытался что-то сказать, но его оборвал маленький, щуплый старик.
   - Не треба, сынку.
   Беспокоился только доктор Калинин. Он бегал от одного взвода к другому.
   - Товарищи, не ешьте сразу помногу. Пусть хлеб хоть немного зачерствеет.
   Бойцы отшучивались.
   На лужайке, где остановился штаб, сидел бригадир, члены правления, колхозные деды. Бригадир в выходном черном костюме, на лацкане медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Посасывая трубку с самосадом, он не спеша рассказывает:
   - За хлеб будьте спокойны. Бабы еще напекут... Немцы не распустили колхоз. Велели сообща убирать хлеб. Распределять будут сами. Привезли с собой "старосту колхоза". Но народ с каждым делом бегает к бригадиру. Гитлеровцы назначили и старосту села. Из "обиженных" местных, в прошлом кулака. Но и этот староста не спешит выполнять распоряжения комендатуры. Чуть что, тоже советуется с бригадиром.
   Совсем неподалеку, в помещении сельсовета, разместилась германская комендатура. Фашистские бронечасти и мотопехота ушли вперед в восточном направлении на многие десятки километров. А здесь, в лесу у старой границы, во вражеском тылу, шел неторопливый разговор о колхозных делах, о судьбе страны, о третьеиюльской речи Сталина, о повешенном помещике, о причинах наших военных поражений.
   - Хиба ж мы для того свою Червону Армию кормили, растили, чтобы вона, як заяц, тикала...- рассуждал один из стариков.
   - Мы прежде на границе жили,- продолжал бригадир,- но в уме не держали, чтобы враг сюда заявился. Теперь граница - вона где и пожалте-здрасте, фашист на пироги пришел. Чего-то проглядели, проспали видать... За ум треба браться. Всих, от хлопцив до дидов на Гитлера подымать. Боятся нас фашисты. Как боятся! Даже библиотеку запечатали. Кто книгу возьмет - расстрел.- Бригадир достал из кармана газетку. Я посмотрел название - "Вильно слово". Передовая под заголовком "Самостийна Украина". И замелькали "вильни" слова, которые я не привык не только видеть напечатанными, но даже слышать: "кацапы", "москали", "жиды".
   Бригадир снисходительно улыбнулся:
   - По дешевке, за рупь двадцать, хотят народ купить...
   В небе появились "фокке-вульфы". Они кружили над лесом, кого-то выискивая. Дозоры сообщили о колоннах мотопехоты, подходивших с северо-востока. Надо было сниматься, чтобы опять не попасть в кольцо. Пехота нас еще не обнаружила. Однако самолеты могли заметить. Лес был редкий.
   После непривычно сытного завтрака усталыми людьми овладела сонная одурь. Бойцы бродили, как осенние мухи.
   Колхозники не спешили уходить. Бригадир велел собрать со всей деревни салазки, на которых зимой возили хворост. На них можно было волоком тащить появившиеся теперь запасы продовольствия.
   На прощанье мы советовали колхозникам всячески вредить врагу - жечь машины, склады, рвать провода, прокалывать скаты автомашин, уничтожать живую силу. Дали - на всякий случай - десяток винтовок.
   А дозорные меж тем уже доносили - по шоссе подтягивается артиллерия. Мешкать дальше было невозможно. И вот мы снова в высоких, густых хлебах. Над нами раскаленное солнце. Движемся тремя колоннами. Каждая колонна - гуськом. На север, в болота. Когда "фокке-вульфы" снижаются, ложимся и замираем. В ту же секунду наступает забытье. Потом снова: "Вперед, вперед!".
   Думалось, нет ничего тяжелее, чем в кромешной тьме месить болотную грязь. Но под жарким солнцем в полудреме после нескольких голодных дней, бессонных ночей и неожиданно сытного завтрака идти не легче.
   Вместе с арьергардом - группа Зиборова. На салазках - запасы хлеба, мяса, муки. Но как раз по этой группе немцы открывают огонь. Транспортеры устремляются по полю. Продовольственникам приходится бросить свои салазки и спасаться бегством.
   Ночью наша разведка из болот возвращается на это злополучное место: мятая пшеница, следы гусениц. Но ни одного каравая, ни одной туши, ни одного мешка с мукой...
   3
   Как немцы узнали направление нашего отхода, кто указал путь транспортерам, кому потребовались брошенные в поле продукты?
   Ясно, что кто-то "ворожит" гитлеровцам.
   Около нашего отряда в последние дни крутится немало людей в красноармейских гимнастерках и шинелях внакидку, но без оружия. Это - пленные бойцы, отпущенные "на милость победителей".
   Таких доброхотов "и нашим, и вашим" стало особенно много, когда в отряд приехали телеги с продовольствием.
   Надо определить отношение к ним. Об этом идет речь на нашем командирском совещании. Есть такое мнение: пленный - изменник Родине, с ним не может быть никаких дел, ему нельзя доверять.
   Но не опрометчиво ли зачислить в изменники тысячи советских людей, не по своей воле попавших в фашистские лапы, а потом всякими правдами и неправдами сумевших удрать из лагерей?
   Решаем так: если человек хочет вступить в отряд, он должен снова принять присягу и в бою добыть себе оружие. Пусть с новичком побеседуют политработники, пусть присмотрятся к нему коммунисты. Нужен глаз да глаз. Но после того, как красноармеец проявил себя, раздобыл оружие, он - равноправный член отряда.
   Просто попутчиков, спутников и вообще людей сомнительных не подпускать близко. Тому, кто не желает биться с врагом, а хочет лишь спасти себя, уцелеть - мы не станем ни доверять, ни помогать...
   Поднявшееся было после встречи с колхозниками настроение снова упало. Нечего есть. А ночью идти через болота, в район Хотень I и Хотень II, где прежде был УР. Если сейчас там нет немцев, возможно, удастся передохнуть, связаться с колхозниками. И опять - дальше на восток.
   Доктор Калинин извлек у Петренко из ягодиц пистолетные пули. Майору не до обычных шуток. Он беспомощно лежит на носилках вниз животом и сквозь зубы цедит ругательства.
   В разведку отправляется капитан Умненко из дивизии Васильева. С ним идут обычные спутники Петренко - сержанты Андреев, Осокин, Писаревский.
   К вечеру усталые сержанты возвращаются без капитана. Андреев достает из пилотки вчетверо сложенный листок и протягивает мне.
   "Я принял решение освободить вас от своего присутствия. Ставлю о том в известность. Больше не вернусь. Умненко".
   Верчу в руках этот листок из блокнота и не верю своим глазам. Как мог написать такое кадровый командир РККА, начальник разведки дивизии. "Больше не вернусь... Ставлю в известность". Что же он думает делать дальше? Пойдет служить фашистам? Или надеется пересидеть войну под подолом у какой-нибудь сердобольной вдовушки? Или раздобудет чужие документы и откроет лавчонку в селе? Но, как бы там ни было, в какую бы щель не забился Умненко, на нем останется клеймо предателя. Он предал товарищей, армию, Родину в самый тяжкий для них час. Это не прощается.
   - ...Когда мы уходили, он сказал: буду ждать.
   Я пропустил мимо ушей начало рассказа Андреева.
   - Кто сказал?
   - Капитан. Он зашел в хату и оделся в гражданское. Говорит, так надо.
   - Прочитайте записку, которую вы принесли. Видавшие виды разведчики молчат, как громом пораженные.
   - Разрешите, мы его найдем, - просит Писаревский.
   - Он уже далеко, не найдете...
   Вчера - люди в наших шинелях, указавшие путь фашистским транспортерам, сегодня - Умненко. Не укладывается в голове. Они жили вместе с нами, как говорится, одной жизнью. Одной ли? Может быть, у них была двойная жизнь? Одна - общая со всеми, другая, потаенная - только с самим собой.
   Или страх, отчаяние переродили людей, заглушили их веру в себя и в свой народ? Если так, то тут доля и нашей вины, не у всех воспитали стойкость, не всем привили мужество.
   Вспомнилось, как больше года тому назад в снегах Карелии пожилой майор, командовавший батальоном лыжников-добровольцев, однажды пожаловался мне: хороши ребята, да нетверды. Если бы сразу с музыкой вперед - пожалуйста, а вот когда оборона, да мороз, да жрать нечего, да вши - слабинку дают, сетуют: в кино и в книгах не так войну показывали.
   ...К ночи разразилась гроза. Грохот такой, будто бомбят одновременно сотни самолетов. Но вместо бомб с неба потоки воды. Наполовину высохшее болото превратилось в озеро, на котором островками торчат кочки, бугорки.
   В трепетном свете молний медленно движемся с кочки на кочку, с островка на островок. Идем час, второй, третий. Гроза не ослабевает. Болоту нет конца. Лишь с рассветом выходим на дорогу. Она напоминает бурную реку, зажатую узкими берегами.
   Отсюда до УРа не больше километра. Но прежде чем идти, надо туда отправить разведку. А кого? Весь отряд спит.
   Люди увидели не ушедшую под воду землю и повалились прямо на мокрую траву. Спят все - командиры и бойцы, раненые и носильщики. Нет ни охраны, ни дозоров, ни часовых. Над превратившейся в реку дорогой стоит храп.
   Вчетвером - Курепин, Сытник, Оксен и я - пытаемся разбудить штабников. Разбуженный ошалело смотрит на нас, что-то бормочет. Стоит только отойти, и он мешком валится на мокрую землю.
   Наконец кое-как собрали два десятка человек.