Попель Николай. В тяжкую пору

   Секретарем парторганизации стал политотделец из дивизии Васильева старший политрук Харченко. До вчерашнего дня он возглавлял штабную парторганизацию. У меня сложилось о нем мнение, как о работнике сметливом, деятельном, храбром. Он отлично держался в бою и, по моим наблюдениям, был одним из тех, кого опасность не подавляет, а, наоборот, электризует.
   За день, проведенный в глухом овраге, многое открылось в людях. Одни покорно поддавались апатии, другие тщетно пытались ее преодолеть, третьи все-таки побеждали ее, а к четвертым она и сама словно бы не решалась подступить.
   Десятки красноармейцев и командиров сутки назад, перед боем, подали заявления в партию. Из их числа в овраге находилось двадцать шесть человек. Раненых принесли на носилках.
   Прием в партию был вторым вопросом нашего собрания.
   Весь день немцы наугад слали в лес снаряды. Время от времени пролетали самолеты, также наугад выпускавшие пулеметные очереди и бросавшие бомбы. Противник не знал точное место нашего нахождения. Но, как видно, предполагал, что разрозненные группы русских прячутся в чаще.
   В разгар собрания случайно брошенная бомба угодила неподалеку, в болотце. Фонтан грязи достиг верхушек деревьев. Не пострадал ни один человек. Но это был удар по нервам. Раздались крики: "Добивают!", "Конец!". Особенно разволновались раненые.
   Пришлось прервать собрание и навести порядок.
   Закончилось собрание принятием клятвы на верность партии, Родине. Мысль о клятве зародилась у меня еще ночью, когда сидел на холодном валуне. Но я не успел заранее подготовить текст. Пришлось импровизировать. Коммунисты стоя повторяли за мной:
   - Клянусь партии, народу, Родине до конца быть верным Ленинскому знамени... Никогда, ни при каких обстоятельствах не проявлять трусость, не поддаваться панике, не бросать товарищей, даже под пытками не разглашать военную тайну... Клянусь свято выполнять свой долг коммуниста, гражданина, воина... Клянусь мстить за смерть и муки соотечественников, за поругание родной земли...
   Овраг служил нам пристанищем более двух суток. Мы не спешили покинуть его. Надо было побольше выведать о противнике, о двигавшихся на восток вражеских частях, разведать возможный маршрут, полазить по лесу в поисках раненых и заблудившихся.
   По сведениям разведки, в Дубно проследовал большой штаб. Захваченный ночью на шоссе мотоциклист сказал, что это штаб Клейста.
   В Птыче разведчики похитили часового с черной нарукавной повязкой, на которой был вышит белый череп и перекрещенные кости. Солдат не сразу стал отвечать, но в конце концов признался: он из охранной дивизии СС, ей поручено очистить леса от остатков русских. Этим дивизия и займется, как только подойдут все части.
   Примерно в 16 часов на второй день пребывания в овраге из Белогрудки по лесной дороге вышли пять легких танков. Скорее всего, разведка. Машины наскочили на нашу танковую засаду и были расстреляны с короткой дистанции.
   Не однажды за эти дни я разговаривал со стариком-чехом. Он держался все так же спокойно, с крестьянским достоинством, называл меня "товарищем командиром", просил отпустить на розыски жены.
   За старухой его не пустили, а ночью попросили принести в бутылках хорошей воды для раненых. Старик до рассвета успел три раза сходить за водой. В следующую ночь взял с собой нескольких бойцов, раздобыл ведра.
   После этого я стал относиться к старику с еще большим доверием и, наконец, спросил его, какой дорогой отряду лучше всего уйти из лесу.
   Чех задумался.
   - Выхода всем отсюда нет. Если бы сто человек, а то тысяча, не меньше...
   Прямота и откровенность пожилого чеха подкупали меня.
   - Подумайте, отец, надежда только на вас. Не найдете нам дорогу - пропадем здесь...
   - Верно, пропадете. Я тоже так понимаю. Сам все думаю, куда вы уходить станете, ведь поле кругом и хутора. А на хуторах люди разные живут... Но ничего не поделаешь. Уходить вам надо... И уходить опасно и оставаться нельзя.
   Это было точное заключение. Старик видел и понимал все.
   - Ладно, попробую, - решил он наконец. - Пусть кто-нибудь из ваших со мной пойдет.
   Сытник и Оксен дважды проверили маршрут, который предложил чех: километра три по оврагу, потом - открытое поле, высокая рожь. Другого пути не было.
   Наступил день сборов. Танки выведены из строя. Часть документов уничтожена, часть вместе с сейфами зарыта в землю. На командирском совещании установили последовательность движения, меры охраны. Я напомнил: кто снимет знаки различия, сорвет петлицы, предстанет перед трибуналом за трусость. Ко мне подошел старик-чех:
   - А что будете делать с сильно ранеными?
   - Понесем с собой.
   - Не донесете.
   - Иного выхода нет.
   - Оставьте мне.
   - А вы знаете, чем рискуете?
   - Знаю.
   - Жизнью рискуете.
   - Каждый жизнь по-своему понимает...
   Четырех тяжелораненых мы передали этому бесстрашному, благородному старику. Доктор Калинин поделился с ним своими жалкими запасами медикаментов.
   В нашем уже обжитом, привычном овраге смеркалось рано. Едва начало темнеть, тронулась разведка, вытянулись одна за другой роты.
   О готовности отряда к выступлению по всей форме доложил мне Сытник. Я подал команду:
   - Развернуть знамя! Знаменщики и ассистенты - на середину!
   Знамя дивизии Васильева стало отрядным. Опираясь на палку, я подошел к нему, поцеловал край полотнища.
   Овраг быстро заполнялся белым туманом. Уже не видно головы колонны, не видно знамени...
   За эти дни многие раненые из нетяжелых понравились. Да и я стал понемногу ходить. Но не представлял себе, как пройду десятки километров. Коровкин и Шевченко находились рядом со мной, помогали ковылять.
   Благополучно, без всяких приключений и сюрпризов, мы выбрались из лесу, втянулись в густую рожь. Во ржи предстояло провести целый день, а он, судя по туману и звездному небу, обещал быть знойным.
   Пришел прощаться старик-чех:
   - Отпустите, товарищ командир. Теперь от меня толку мало. Ваш путь по местам, которые плохо знаю.
   Я горячо поблагодарил его Но старик не спешил уходить, что-то прикидывая про себя.
   - У вас какая-нибудь просьба?
   - В Турковиче Ческе есть один человек... Наш человек... Он поведет вас дальше.
   Чех объяснил Оксену, как найти этого человека, попрощался за руку и ушел вместе с сыном...
   Изнемогая от жары, потные, мы лежали под палящим солнцем. День тянулся бесконечно. Небольшие запасы воды были израсходованы. Бойцы жевали зерно, дремали.
   Тревога гнала сон. Если низко пролетит фашистский самолет, - все, конец, бежать некуда.
   Ляжешь на живот, вдыхаешь мирный, с детства знакомый запах сухой, разогретой земли и спелой ржи - запах крестьянского лета. Лаково блестящий жучок семенит тонкими ножками, снует между стеблями. И вдруг исчезает в маленькой черной норке. Поминай, как звали.
   Перевертываешься на спину. В небе дрожит жаворонок. Отлетит в сторону и снова возвращается. Словно высматривает что-то или хочет предупредить об опасности.
   Разведчики следили за дорогой на Дубно. По ней под охраной мотоциклистов в облаках так и не успевающей улечься пыли шли и шли колонны.
   Вечером группа переодетых в гражданское платье бойцов отправилась в Турковиче Ческе. Вернулась довольно скоро. Человека, адрес которого назвал чех, не оказалось дома. Вместо него разведчики извлекли из подвала какого-то молодого франта. Он не желал идти, грозился. Пошел лишь после того, как ему показали пистолет.
   Еще во времена нашей жизни в овраге (теперь она представляется спокойной, мирной, даже уютной) мы установили, что в Дубно расположен не только штаб, но и аэродром. Горячие головы советовали разгромить то и другое. Идея, что и говорить, заманчивая. Но у нас не было сил, чтобы осуществить ее.
   Только перед тем как покинуть здешние места, мы решили все же рискнуть. Лежа во ржи, разработали план нападения, отобрали людей, установили место сбора. И едва солнце стало клониться к горизонту, диверсионная группа отправилась на задание.
   Не задержались и остальные. С наступлением темноты двинулась вся колонна.
   Самое опасное - дорога. Ночью, правда, движение по ней меньше. Но совсем оно не затихает.
   Справа и слева стали заслоны с пулеметами и гранатами. Роты перебегали шоссе повзводно. Одиночные машины не трогали. Давали им проехать, и снова отделение за отделением выскакивали из ржи.
   Почти сразу за шоссе болото, а там - Иква. Когда Иква останется позади, будет легче. Так, по крайней мере, казалось.
   По времени уже должны выйти к реке. А все еще месим болотную грязь.
   Вызываю командира разведки:
   - Где Иква?
   - Так ведет проводник...
   К черту проводника, ориентируемся по компасу, по звездам. Проверяем снова и снова. Выходит, поляк ведет нас вдоль реки, на северо-восток.
   Недоразумение или предательство?
   Роты поворачивают направо.
   Скоро рассвет. Появится авиация, транспортеры. Никуда не денешься, верная гибель.
   Накрапывает дождь. Квакают лягушки. Чавкает грязь под сапогами. Вынуть ногу, поднять ее - величайший труд.
   Но вот, наконец, Иква, рядом с которой бродим уже полтора часа. Пловцы переплыли реку, натянули канаты. Теперь - быстрее форсировать ее. Но для этого нужны силы. А их-то как раз у нас нет.
   Кто-то кричит высоким, срывающимся голосом:
   - Добейте, братцы, застрелите, не пойду дальше!.. Достаю из кармана кусок пакли, чтобы вытереть лицо. Нащупываю в пакле что-то твердое. Разворачиваю два кусочка сахара. Первое, инстинктивное движение - отправить в рот. Но глотаю слюну, сжимаю зубы.
   - Доктор Калинин, передайте самым слабым раненым. Калинин в первый момент не понимает, что я сую ему в руку. Потом разглядел:
   - А... кстати... Большое спасибо.
   Словно ему сделали подарок.
   Едва выходим на правый берег, откуда-то с севера доносятся глухие взрывы. Прислушиваемся. Да, это в Дубно разведчики взрывают самолеты и цистерны с бензином.
   Бойцы ободрились. Держатся увереннее, тверже. Тем более, что начинается лес. В предрассветном полумраке он кажется могучим, безбрежным. На самом деле - жиденький, легко просматриваемый. Настоящие леса за дорогой Дубно Кременец. Но через нее сейчас не перевалить. Светлеет с каждой минутой. Куда же спрятать людей? Куда девать раненых?
   Кто-то командует:
   - В клуни!
   Место, конечно, не самое надежное. Рядом, совсем рядом, по дороге идут транспортеры, преследуя нашу диверсионную группу. Бьют по лесу, по окрестным хуторам. Над клунями свистят пули, завывают мины.
   По окраине рощи, у самого шоссе, в кустах - секреты из коммунистов-добровольцев. Если какой-нибудь гитлеровец пойдет к клуням, убивать без выстрела - штыком, ножом, душить руками.
   В клуне полно старой соломы. Мы затаились в ней. Вдруг короткий вскрик. Высокий боец в плащ-палатке схватился рукой за плечо: ранила шальная пуля. Но его голос утонул в лихорадочной пальбе немцев.
   Боец с серым лицом, с мелкими капельками пота, сразу выступившими на лбу, прижался к стене. Закусил зубами рукав гимнастерки. Только бы не стонать, не выдать себя и товарищей.
   Транспортеры дали еще несколько длинных очередей и удалились. Наступила тишина. Не теряя времени, капитан Кривошеев с двумя десятками красноармейцев направился на восток разведать лес до деревни Буша.
   Сквозь щели отлично видна дорога на Кременец. Не прошло и получаса, как она снова ожила. И надо же, именно здесь, у рощицы, остановилась колонна машин. Кухни свернули на обочину, поближе к клуням. До нас доносится дразнящий запах кофе и жареного мяса.
   Мы сидим в западне: позади - река и болото; впереди - вставшая на привал колонна. Сжимаем длинные деревянные рукоятки немецких гранат...
   В нашей клуне пятнадцать раненых. Некоторые уснули и стонут во сне. Будим их, обкладываем соломой. Боец с раздробленным плечом потерял сознание.
   Становится все жарче. Пробивающиеся сквозь щели солнечные лучи рассекают клуню. Эти лучи сотканы из миллионов мельчайших, медленно плывущих в пространстве пылинок.
   Но сколько же можно наблюдать за слепящими лучами! Опять прижимаюсь к щели и вижу: прямо к нашей стоящей чуть на отшибе клуне неторопливой старческой походкой идет человек. С каждой минутой он виден все лучше. Серый пиджак, черные брюки, заправленные в разношенные сапоги.
   Я толкаю задремавшего Оксена. Он вскакивает и машинально хватается за пистолет.
   - Смотри.
   Теперь старика видят все находящиеся в клуне.
   Шепотом приказываю:
   - Не стрелять, брать живым.
   С протяжным скрипом открывается широкая дверь. Старик жмурится, моргает и, ничего не подозревая, идет по узкому проходу между грудами прошлогодней соломы.
   Прямо в лицо ему упираются два пистолета.
   - Руки вверх! Молчать!
   Опешивший старик нерешительно поднимает дрожащие руки. В одной веревка.
   Так он стоит, растерянный, перепуганный, ничегошеньки не понимающий. Оксен выворачивает карманы пиджака, брюк. Мятый платок, кисет, трубка, монеты, пуговица.
   - Садись к нам, дедушка, будем разговаривать. Дед не может прийти в себя. Струйки пота стекают с морщинистого темного лица на реденькую седую бороду.
   - Кто таков, откуда?
   - Как скажу, так и убивать станете?
   - Нет, дед, мы с мирными людьми не воюем, против своих не идем.
   Старик прикрыл один глаз, другим посмотрел на меня.
   - Откуда же это вам известно, что я - свой? Непрост дед. Освоился, глядит вокруг по-хозяйски.
   - Кто у вас тут главный? Нехай жолнежам велит, чтоб не курили. До греха недалеко. Мне ущерб, да и вам беда.
   Заприметил в углу проводника с завязанными полотенцем глазами.
   - То не ваш, не русский?
   Старик уже сам допрашивал. Я усмехнулся.
   - Ваш. Из Турковиче Ческе.
   - Угу. Мне потом тоже так...
   Показал руками, как ему завяжут глаза.
   - Будэ, дид, попусту розмовляты, - вмешался Сытник. Старик повернулся к нему:
   - Украинец?
   - Украинец. И вин тоже.
   Сытник ткнул пальцем на меня.
   Этот повышенный интерес к национальности настораживал. Я помнил о бандеровской болезни, которой болели многие в здешних селах.
   - А ты, дед, только с украинцами дела имеешь?
   - Зачем только. Украинец всякий бывает. Я вон грызь от одного украинца нажил...
   - Ну так будешь отвечать?
   Дед показал пальцем на лежащего в углу с повязкой на глазах проводника, потом похлопал себя но ушам.
   Проводника подняли. Он решил, что ведут кончать, забормотал, заныл. Оксен успокоил его.
   Когда поляк был в другом конце клуни, старик шепотом сказал:
   - Я из Новы Носовицы. Звать Василём. С вас того хватит. Три сына ушли с Советами. Мне оставили трех снох и дюжину внучат. Так-то. Пятьдесят лет батрачил. С того и грызь. А Советы землю дали. Теперь, небось, Гитлер заберет?..
   - А ты, дид, не брешешь? - перебил Сытник.
   - Може, и брешу. Тебе грызь показать?
   Нет, старик не походил на подосланного. Да и зачем было подсылать? Если бы гитлеровцы знали, что мы в клунях, обошлись бы без старика. Но где гарантия, что он не выдаст нас, если его выпустим? А с другой стороны, коль это честный трудовой человек, не может ли он нам помочь?
   - Когда пришла колонна?
   - Не знаю. Встал, она уж здесь.
   - Длинная?
   - Не считал, ни к чему было. Слышь, ваши ночью аэродром в Дубно трах-тарарах...
   Дед Василь улыбнулся, и глубокие морщинки стянулись к глазам.
   - До неба, люди говорят, огонь долетел. Теперь ищут, нюхают.
   Он засопел, показывая, как немцы "нюхают". Оксен кивнул в сторону захваченного нами франта:
   - А с этим паном не знаком? Старик насупился.
   - Он тут всем знакомый. Сучий сын. Куркуль. Пилсудчик. С тридцать девятого года не был, а теперь заявился. Видать, землю заберут у нас.
   - Заберут,- подтвердил я.- Особенно, если станете перед Гитлером на пузе ползать.
   - То нам ни к чему.
   - Надо Красной Армии помогать. Когда она вернется, земля опять будет вашей.
   Старик скорбно покачал головой:
   - Плохи, стало быть, дела у Червоной Армии, если ей диды наподобие меня помогать должны. Посмотрел на нас с сожалением.
   - Когда-то ваша армия вернется... Пока солнце взойдет, роса очи выест... Ну, чего вам треба?
   - Хлеб и молоко для раненых. Узнаешь, есть ли фашисты на станции Смыга и сколько их? Не собирается ли колонна уходить?
   Дед сполз с соломы. Тихо спросил у меня:
   - Не боишься, сынку, что продам вас?
   - Не боюсь, дид.
   - На том спасибо.
   Он поклонился. Не спеша прикрыл заскрипевшую дверь и расслабленной старческой походкой заковылял к дороге.
   И все-таки мы не были спокойны. Кто-то раздумчиво сказал:
   - Приведет старик гостей...
   - Не приведет! - зло оборвал Сытник.
   Мы молчали и ждали. Липкие пальцы сжимали деревянные рукоятки гранат. Зудело тело: в придачу ко всем невзгодам в клуне оказалось великое множество блох, которые, казалось, только и ждали нас.
   Через полтора часа по сараю пронесся шепот:
   - Идет!
   Старик шел по-прежнему медленно, сгорбившись под тяжестью мешка. Он так же не спеша открыл клуню, закрыл за собой дверь и осторожно опустил сидор на землю.
   - Хлеб и молоко - только раненым,- приказал я. Никто ничего не возразил. Ничего не сказал и дед. Молча смотрел он, как раздавали хлеб, как раненые по очереди тянули из бутылок молоко. Забрал пустую посуду, сунул в мешок и тогда лишь подошел ко мне.
   - Колонна весь день стоять будет, машины починяют. Танки у них, пушки. Я трошки по-немецки разбираю, под Австро-Венгрией жил. На станции танков нема, одна инфантерия... гуляет, песни поет...
   Эти данные нам были очень кстати. Созревал план дальнейших действий: до ночи сидеть в клунях, а ночью форсировать дорогу и пробиваться в лесной массив. Сытник с пулеметчиками должен был ударить по колонне противника, если она к той поре не уйдет. Одновременно так называемая танковая рота (экипажи оставленных нами машин) во главе с Петровым без выстрела проберется к Смыге, расправится с загулявшим гарнизоном, а потом двинется вслед за нами на Бушу.
   Нам мало только лишь спасаться. Мы - армия. Мы должны истреблять врага и заставить его усомниться в своем триумфе.
   Чуть стемнело, по крыше клуни замолотили тяжелые капли. Дождь крепчал. Это было нам на руку.
   В темноте, в тишине у клунь собирались роты. Командиры проверяли людей, объясняли задачу. Разведка не вернулась, но ждать ее больше нельзя было.
   Бесшумно подкрались вплотную к дороге. И услышали:
   Mit dir, Lili Marlen.
   Mit dir, Lili Marlen.
   Ударили пулеметы. В машины полетели гранаты. Роты рванулись через дорогу. Все произошло так быстро, что я не заметил, как оказался в лесу.
   Мокрые ветки бьют по лицу. Вода бежит за шиворот, заливается в сапоги. Но мы благодарны этому ливню. Он - неплохой союзник.
   Однако уже заявляют о себе новые недруги. Легко ли ориентироваться ночью, в кромешно темном лесу? У нас один-единственный лист двухверстки. Еще есть несколько десятиверсток, кроме того пять фонариков и два компаса.
   Приходится сбавить темп, строго выдерживать направление.
   Неожиданно натыкаемся на деревню. Сверяемся с картой. Буша. Добрались до нее раньше, чем предполагали.
   Двое гражданских отправляются в деревню. Им поручено узнать, нет ли здесь каких-либо признаков разведгруппы Кривошеева.
   А пока можно лечь на мокрую траву, прикрыть глаза, забыться на пяток минут. Это и есть отдых.
   Нас нагоняет танковая рота, ходившая на станцию Смыга. Там действительно был днем праздник, батальон отмечал годовщину какой-то виктории, одержанной во Франции. Ветераны удостоились наград. А ночью наши пешие танкисты принесли им свои "поздравления" и "подарки".
   Подошла разведка из Буши. Деревня забита немцами. О Кривошееве ничего не слышно.
   Углубляемся в лес. Впереди - река. Мелкая, узкая. Но для измученных, изголодавшихся людей, особенно для носильщиков, даже такая речушка препятствие.
   Не приходится сомневаться - немцы нас не оставят в покое, будут преследовать. Надо торопиться, а люди едва передвигают ноги. Колонна растянулась на километры.
   Рассвет застает нас на привале. Рядом деревня Рудня. Туда можно не слать разведку. Из леса видны машины, запрудившие деревенскую улицу. Значит, и здесь не получить нам ни куска хлеба.
   И так во всех деревнях, что попадаются на пути к Каменной Горе, на которой кончается карта. Вся-то эта Гора - два дома, чистеньких, сверкающих оцинкованным железом крыш. Немцев здесь нет, но и продовольствием тоже не разживешься. Так, по крайней мере, говорят хозяева. А обыски, изъятия запрещены. Мы - регулярная часть Красной Армии.
   Разведка устанавливает: гитлеровцы знают об отряде, о направлении движения, сосредоточивают силы на нашем пути. Есть приказ покончить с "опасной русской бандой".
   2
   Нам некуда податься. Сунемся в одну сторону - немцы, в Другую - немцы. По дорогам шли с низкими бортами грузовики. В одну сторону - курсируют большие, в кузовах - минометы. Грузовик останавливается, посылает в лес пяток-десяток мин, и снова гудит мотор.
   Гитлеровцы не особенно спешат. Все равно, дескать, русским деваться некуда. Еще день, еще два, а там ноги протянут. Либо сами сдадутся, либо подойдет пехота и стадом погонит в лагерь. От пленных фашисты знают о наших раненых, о голоде, истощении.
   Ко мне подошел подполковник Боженко. Седовато-серая щетина подступает к ввалившимся глазам. Всегда тугие щеки теперь старчески дряблы. Вместо второго подбородка отвисшая складка морщинистой кожи. Трудно узнать замкомдива. Боженко атакует меня с ходу.
   - Вы за людей отвечаете. Погубить народ - не велика мудрость. И так вон сколько уложили... А результат? Говорит глухо, не скрывая раздражения
   - Клятвы принимать, красивые слова произносить... Мы тут не в театре...
   Я не обязан выслушивать злобное брюзжание.
   - Довольно! Что вы предлагаете?
   - То, что вы сами думаете, о чем между собой, небось, не раз шептались, Боженко неприязненно посмотрел в сторону сидевших под деревом Сытника и Оксена.- Если не хватает смелости прямо сказать, поручите своему начальнику штаба или какому-нибудь еще начальнику... Начальников у нас, слава богу, хватает.
   Сытник, Петров, Оксен, Петренко, Карапетян поднимаются, подходят к нам с Боженко.
   Подполковник уже не помнит себя, потерял власть над собой. Он размахивает руками, срывается то в крик, то в яростный шепот.
   - Чего вилять? Каждый грамотный командир должен сообразить - с таким отрядом, как наш, только на тот свет пробиваться...
   Я начинаю понимать, куда клонит замкомдив.
   - Ну, ну, выкладывайте свой план.
   - Какой там план! Яснее ясного - надо распускать отряд. Маленькими группками, по одиночке еще, может, как-нибудь выберемся. Живая сила уцелеет. Хоть пятьдесят процентов. А так - всем хана.
   - Значит, на отряде крест поставить? - недоумевает Петров.
   - Вам бы, товарищ капитан, помолчать, когда старшие разговаривают.
   - А мне, майору, дозволено спросить? - вмешивается Сытник.- Раненых как, в лесу побросаем или фашистам по акту передадим?
   - Раненых? - Боженко запнулся.- Раненых?.. Придется кем-то жертвовать, чтобы спаслась основная масса. Таков закон войны...
   Но он уже говорит без недавней запальчивости.
   - Если я вас, товарищ подполковник, правильно понял, - босой Оксен держится с обычной корректностью, - надо отдать команду: спасайтесь кто как может. Проблема лишь одна: самим расстрелять раненых или предоставить это эсэсовцам...
   Больше мне нечего слушать Боженко, и ни к чему этот спор.
   - Еще раз где-нибудь, кому-нибудь заикнетесь насчет своего соломонова решения, будете расстреляны. И старые заслуги не спасут, и звание не выручит...
   Во второй половине дня на дороге появились транспортеры и автомашины с пехотой. В бинокль видно было, как выпрыгивали из кузовов солдаты, вылезали, разминаясь, из кабин офицеры. Пустые машины отъезжали в сторону, уступая место новой колонне.
   Мы уже два часа назад начали отход в сторону деревни с мрачным названием Переморовка, вернее, в сторону болота, подступавшего к ней. Выход не наилучший. Но другого не было. В бой вступать мы не могли.
   Рота Петрова прикрывала отход, о котором еще не догадывались немцы. Не догадывались они по той простой причине, что считали болото непроходимым. Да оно и было таким.
   Поныне не могу понять, как мы преодолели это болото. Вода по пояс. То и дело кто-нибудь проваливался в яму и его приходилось вытаскивать.
   Понуро тянулась колонна. Самые слабые держались за веревку. На островке делали искусственное дыхание захлебнувшемуся в болотной жиже сержанту. Бойцы проходили мимо, не оборачиваясь. Повернуться, сделать лишний жест не было сил.
   Вспомнилось 22 июня, когда я с Васильевым стоял у шоссе, ведущего на Перемышль, а из кустарника, нацелив в небо пушки, выскакивали танки, разворачивались и устремлялись на запад. В открытых люках командиры экипажей...
   Было это, кажется, тысячу лет назад, в какой-то совсем другой жизни, с совсем другими людьми. А прошло всего-навсего... Какое сегодня число? Пытаюсь вспомнить.
   - Коровкин, какое сегодня?
   - Что "какое"?
   - Число какое?
   - Число? - с удивлением повторяет Коровкин.- Число? Шут его знает...
   И от того, что никто не помнит, какое сегодня число, какой день, да и никому это не важно, делается особенно тягостно.
   С наступлением ночи опять начинается дождь. Зашумел, загудел растревоженный грозой лес. Вспышки молнии выхватывают из мрака окаменевшие, мокрые лица. Никто не замечает грозы. Замечать, реагировать - для этого тоже потребны силы. Их надо экономить для того, чтобы вытащить из трясины ногу и снова опустить ее.