- Таблетки прими! - строго я ему крикнул. Но это ж разве реванш?
Он вернулся-таки - еще грозно, но уже весело из-под кустистых бровей поглядывая: победил, так весело на душе!
Взял фужер со стола, водой налитый, сморщившись, посмотрел туда, словно там гадость налита какая-нибудь. Есть такая привычка у него, не очень приятная. Я уже ему говорил!
- Водопроводная вода? - грубо спросил.
Сам бы мог решать такие проблемы!
- ...Да! Водопроводная! Но - не отравленная. Кипяченая, - сказал я.
Весело на меня уже поглядел. Выломал из пластинки таблетки, ссыпал в ладонь свою огромадную, снова сморщился, скушал, запил водой.
Вот и хорошо.
- Побреюсь, пожалуй. - Отец задумчиво седую щетину поскреб.
Мне бы надо срочно побриться - мало ли что? Могут в больницу вызвать. Ну ладно уж, хорошее настроение его, с трудом созданное, будем беречь.
Из ванной с моим тюбиком высунулся:
- Мыло?
Довольно грубо звучит, а это, между прочим, международный шейвинг крем "Пальмолив"! Молча кивнул - хотя столь потребительское отношение к моему крему покоробило меня. Тюбик тощ, а когда новый куплю - не знаю. Триста у. е., выданных Бобом, тают... как крем!
Сучья отняли навсегда - и больше нет у нас с ним общих доходов. Просроченная виагра уехала куда-то... Пенсия? На нее максимум неделю можно прожить. Кузя, мой высоконравственный друг, мудро вещает: "В наши дни, как и всегда, впрочем, в ногу с партией надо шагать!" - "С какой же партией, Кузя?" - "Ну, в наши дни, слава богу, есть из чего выбрать! Глаза буквально разбегаются!" Это у него. А у меня почему-то не разбегаются, а, наоборот, сбегаются в одну точку к переносице. Неохота смотреть. Хотя, судя по нашим делам, с альтернативным топливом связанным, мы больше к "зеленым" тяготеем. "Зеленым" и по философии, и в смысле цвета выплачиваемой валюты... надеюсь. Но сучья сгорели помимо нас... а какое еще альтернативное топливо, не знаю я. И Боб, этот "дар Валдая", делся куда-то. "Абонент находится за пределами досягаемости"!
О литературе вообще не говорю. Последние детективы мои - "Смеющийся бухгалтер" и "Смерть в тарелке" - канули во тьму. В издательство звоню, никакого голоса нет, только музыка в трубке звучит: Моцарт, Симфония номер сорок. Но не до конца.
Вспоминаю с тоской лучший свой промысел последних лет. Как крупный специалист по этике и эстетике крепко и уверенно вбивал клин между эротикой и порнографией, кассеты на две груды расчесывал: эротика - порнография! Больше не звонят. Решили, видимо, что в моем возрасте разницы уже не смогу отличить? Или вообще - исчезла она, эта разница? Жаль, кормила неплохо. Чем кормиться теперь? Это в молодости можно было болтаться, а теперь - надежный дом надо иметь.
Отец, из ванной в уборную переходя, выключатели перещелкнул и заодно на кухне вырубил свет, забыл, видимо, о моем существовании. А может, светло уже?
В окошко посмотрел. Привычно уже содрогнулся. Сейчас особенно четки черные буквы у того окна: "Анжела, Саяна"! Каббалистика какая-то! Но ничего! Пострадавшим забинтованным пальцем перекрестился. Я - отец Сергий теперь! Не искусить меня. Стас насчет моего "морального веса" сомневался... есть теперь у меня "моральный вес"! Вот он! - на пальчик глядел. А с темным окном этим, с этой "черной дырой", я, считай, расплатился полностью. Пальцем заплатил! И если Нонна снова увидит там меня с кем-то! Тогда... глазки ей выколю этим пальчиком! Вот к такому доброму, оптимистичному выводу я пришел.
С кухни пошел и рассеянно свет бате в уборной вырубил: обменялись любезностями. Батя заколотился там бешено, словно замуровали его! Вернул освещение.
Теперь как опытный, свободно плавающий гусь должен подумать, куда мне плыть.
В крематорий звал соученик мой из Института кинематографии речевиком-затейником, речи произносить. Там и ночевать можно в освободившихся гробах. Но это уж напоследок.
Батя прошествовал по коридору, сообщил, на меня не глядя:
- Пойду пройдусь.
Правильно, батя. Пойди пройдись. Насладимся покоем. Но - не вышло. Зазвонил телефон. Трубку поднимал с натугой, как пудовую гантель.
- Алло.
- Так вот, - голос Стаса. - Миг настал! Евсюков из Москвы вернулся - и сразу же назначил комиссию. Я не в силах! Попробуем что-нибудь. Приезжайте к двенадцати!
Рядом с телефоном с кем-то заговорил, потом удалился - трубка осталась лежать. Но от пустой трубки, с эхом, мало толку. Я нажал на рычаг.
Снова звонок.
- Да!
- Тема есть, - неспешный голос Боба. А ты думал - он тебя отпустит? Я тут в Думу хочу податься - побалакать бы надо.
Самый подходящий момент!
- Я тут... немножко спешу, - я сказал вежливо.
- Счас буду, - отключился, гудки.
Заманчиво, конечно, помочь будущему государственному деятелю, но... Есть более срочные задачи. Если я через сорок минут в Бехтеревку не домчусь - Нонну, глядишь, "упакуют", как мать ее упаковали там. Недолго мучилась старушка. Но у нее к тому времени муж умер уже. А я-то жив. К сожалению. Что ты такое говоришь?
Главное - ни хрена не готово, холодильник захламлен... как наша жизнь. Что я с ней тут делать буду - когда сам не знаю, что делать? Ну, видимо, с ее приходом и появится смысл - в том, чтобы из болота ее тянуть.
С батей бы посоветоваться!.. но он, как всегда, величественно удалился в нужный момент! Хотя бы как-то проинструктировать его! А! Все равно делать будет все по своим теориям! Хоть бы у себя пыль вытер - я провел пальцем по стеклу на полке! Но нет. Наверняка и тут в научную полемику вступит, а мне надо бежать. Ссыпался с лестницы.
Ч-черт! Тут-то и напоролся на батю. Не проскочить! С блаженной улыбкой стоит посреди двора, покрытого, как роскошным ковром, "конскими яблоками", и на руке держит сочный образец.
- Видал? - ко мне обратился. Спокойно разломил "яблоко", половинку мне протянул. Для науки нет преград! Объект, достойный изучения. Снаружи круглый, шелковистый, темный - на сломе более светлый, шерстистый, с ворсинками. Все? Я отвернулся от предмета, глянул на арку.
- Ценный, между прочим, продукт! - обидевшись на мое невнимание, назидательно батя произнес. Зря я брезгливость продемонстрировал к натуральному хозяйству. Будет теперь воспитывать меня. - В любом крестьянском доме, - голос свой возвысил, - ценили его!
Ну, в нашем доме тоже хранят. Не убирают. И даже производят, с размахом. Теперь тут у нас наездницы проживают - так что с этим не будет проблем.
Тут это как раз и подтвердилось - Анжелка свою лошадь вывела под уздцы. Конюшенная улица, где были когда-то Царские Конюшни, чуть в стороне, а у нас тут свое, нажитое. Сможем изучать.
- Прокатимся? - Анжелка задорно мне крикнула.
Я ей пальчик забинтованный показал, торчащий. Боюсь, неправильно меня поняла. Сделала неприличный жест - и в седло взметнулась, пришпорила лошадь - но тут же осадила. Из-под арки во двор, мягко, по навозной подстилке, знакомый джип въехал. Боб свинтил стекло, глядел на наездницу. Видно, напоминала "податливых валдаек" с хутора его.
Батя на Анжелку тоже благожелательно глядел, чуя, что перебоев с продуктом не будет тут.
- Между прочим, отличное топливо. - Отец бросил кругляк в снег с некоторым сожалением. - Кстати, экологически чистое! - усмехнувшись, добавил он. Вспомнил, видимо, мою историю про африканку, что жарила своему мальцу лепешки на верблюжьих какашках. Наше не хуже!
- Растаптывали в проулке, сушили, потом резали. Всю зиму печку топили, - поведал батя.
- Печку? - Боб даже вылез из тачки. - И тепло было?
- Жарко! - сверкнул взглядом отец.
Ну, надеюсь на их сотрудничество. А вот если я через полчаса в больнице не окажусь, будет действительно жарко! Я дернулся. Но батя слишком опытный лектор, слушателя никогда не выпустит, пока не внушит свое.
- Кстати, - произнес он задумчиво, - из-за кизяков и род наш такой!
Уже почти на бегу я тормознул возмущенно. Опять гнет свою теорию о влиянии условий на наследственность! Сколько спорили с ним, чуть не дрались - свое гнет упрямо.
- Как? - произнес терпеливо я. Насчет истории рода хотелось бы узнать. Как конкретно повлияли условия на нашу семью? Грыжа - это гены. А что еще?
Хотя в обрез времени, но это слишком важный вопрос.
- А?! - Хитрый батя, нагнетая обстановку, прикинулся глухим. Теперь еще надо уговаривать его. Не дождется! - Так из-за кизяков все! - Долгая пауза. Я пошел? - ...Дед твой, отец мой, носил кизяки в дом. Отец его, прадед твой, такое устройство вешал ему через шею - ящик спереди, ящик сзади. Ну и надорвался он.
Как, кстати, и я. У меня даже раньше грыжа вылезла, чем у отца. "Корень-то покрепче"! Год он насмехался, куражился - потом выскочила и у него. Так что грыжей мы навек обеспечены прадеду благодаря.
- Ну, работать он не смог больше. Начал книжки читать.
Аналогично.
- Потом писарем стал. Я видал записи его: каллиграфический почерк! Отлично писал.
Я тоже стараюсь.
- Ну так с него все и пошли учиться и вот стали кем-то... - Он торжественно возложил руку мне на плечо. Мы постояли молча.
- Кизяки-то научишь делать? - с волнением произнес Боб. У него свой азарт: альтернативное топливо, международный фурор. Прихоть эксцентричного миллионера.
Но батю не так-то легко взять! Подержав еще свою руку на моем плече, он уронил ее и, полностью отключившись, пошел себе, даже не глянув на Боба. Да, родственница права: "Корень-то крепче будет!" В свою сторону его никто не согнет. Батя медленно удалялся под арку. Спокойно и даже величественно. Передал эстафету поколений мне. Продавил-таки свою навозную колею - через меня.
- Тебя надо куда? - Боб открыл дверцу. Надеется, что навоз прочно вошел в мою кровь. А куда денешься? Если он успеет меня домчать, готов дерьмо утаптывать всю мою жизнь.
- В больницу не подбросишь по-скорому? - произнес я. Он кивнул.
Всадница под гулкой аркой с гиканьем обогнала отца, но он никак не среагировал, не ускорил свой медленный ход: лошадей он не видал, что ли? Медленно, ссутулясь и раскорячась, он вышел на улицу, вдумчиво постоял, определяя, куда дует ветер. Строго против ветра всегда идет. Считает - одна из теорий его, - что в наветренной стороне меньше газов автомобильных. Личная его экология, которую он блюдет тщательно, поэтому так крепко и долго живет.
Наконец вправо свернул. И мы смогли вырулить.
- Да-а, крепкий батя у тебя!
Мы выехали на Невский.
- Куда конкретно надо? - Боб спросил.
- Да надо тут подскочить в Бехтеревку.
Боб кивнул. Придется мне за батю отвечать. Осуществлять, так сказать, преемственность поколений. Дед, правда, начинал с кизяков, а я, похоже, ими закончу! Замкну собой круг.
У одной из амазонок, скачущих перед нами, лошадь подняла хвост и насыпала "продукта"! С этим не будет проблем. Боб на меня радостно глянул. Все как у него на валдайском хуторе. Теперь у нас тут хутор.
Кстати, если бы не любимая жена, я мог бы еще соскочить с этого дела. Но так, по дороге в Бехтеревку, не рыпнешься уже. Позаботилось мое семейство обо мне.
- Да, крепкий у тебя батя! - растроганно Боб произнес. - Чем-то деда моего напомнил!
- Чем?! - воскликнул я. Наше фамильное сходство теперь поддерживать надо.
- Кизяки тоже делал! - вздохнул Боб.
- Так ты умеешь, наверное?
- Нет. Мне не передал.
В мою сторону поглядел. "Передача", значит, может быть лишь через моего батю. Точнее, через меня. Таперича, благодаря бате и жене, я первый энтузиаст, умелец-говнодав. Спасибо. Приобщили к семейному ремеслу.
- Помню, - разнежился Боб, - чуть лето - сразу делает замес. Добавляет мякину, труху.
Значит, знает рецепт? Но перебивать сладкие его воспоминания я не стал.
- А сам уже на какую ни есть красотку поглядывает. - Боб подмигнул.
- А красотка-то тут при чем? - Я даже вздрогнул.
- Ну как? - разлыбился Боб. - Утопчет, высушит. Штабелями их сложит... Кизяки, я имею в виду. Потом - продаст кизяки по хатам, деньги в шапку и идет.
- ...К красотке?
- Ну а к старухе, что ли? - Боб захохотал.
Похоже, эту часть технологии он неплохо усвоил. Хоть сейчас в Париж! Но производство, видно, на мне. Усложнились отношения нынче: навряд ли у нас так же весело, как у его деда, дело пойдет!
Мы ехали мимо старого кладбища.
- ...А тут счас хоронят, интересно? - я спросил.
Пытался как-то отвлечь Боба, на более возвышенную тему беседу перевести, но он, похоже, это дело крепко застолбил. Занял экологическую нишу. Снова смысл жизни появился у него.
- Это ж теперь будет в мире "намбер ван"! - восклицал он восторженно, собираясь, видимо, на кизяках подняться, как наша семья, занять место в элите... Но насчет "всего мира" я бы не спешил: отнимут, как сучья отняли. Погодим! Я уже чувствовал, что тоже переживаю.
- Эх! - Боб резко тормознул. Чуть не проехали. Лишь мечтали о "топливе будущего", а домчались в момент, словно мы в будущем уже!
Я с тоской глядел на больницу: у меня тут красотка своя, кизяки я для нее теперь делаю. А куда деться?
- Подожди тут... минуток дцать! - уже уверенно, как соавтор, сказал Бобу.
Надеюсь, быстро не остынет его азарт в этом грустном пейзаже? Мы ж еще многое с ним должны обсудить!
Я прошел по тусклому коридору, постоял перед засаленной занавеской, заменяющей дверь, отпахнул ее.
- На комиссию ушла! - сказали соседки вместе и, как мне показалось, с волнением. Жалкая ее беспомощность, похоже, проняла и их, на всеобщей доброте, ощутимой особенно в больницах, и держится наша жизнь. Даже в самом конце. И как-то обыденно все происходит, без декорации и пафоса. И это, наверное, хорошо? Я вышел в закуток перед палатой: пыльное, с разводами грязи, огромное окно, пожелтевший, но с сильным запахом фикус. Вот тут примерно все и определится. Кончилась наша жизнь - или немножко еще осталось?
Походив в закутке, я, не удержавшись, пошел все же по коридору к кабинету главного врача. Вряд ли я понадоблюсь комиссии, но - вдруг? В дальнем конце, у кабинетов начальства, царила роскошь: кресла из кожзаменителя, большой аквариум. Я с тоской вспомнил пахучий аквариум, который чистили у нас на глазах в баре на краю темного пустыря, холодную ее враждебность, когда мы сидели там. Изменилось ли что за месяц, стала ли она теплее?
Вдруг кто-то дернул меня сзади за пиджак. Я обернулся. Нонна стояла, смущенно сияя.
- Ве-еч! - проговорила она. - ...А сколько мне лет?
Это она готовится к комиссии? Или уже была?!
- Ну а ты думаешь - сколько? - опасливо проговорил я.
Вот сейчас все и выяснится... где ей жить!
- ...Сорок? - пролепетала она.
Я в отчаянии швырнул шапку в стену! Все!.. Лишнее себе позволяете самому же придется и поднимать.
- Шестьдесят тебе! Шесть-десят! Запомни!
Зачем ей, собственно, уже это запоминать?
- Ты... была уже на комиссии? - В последней надежде я уставился на нее.
Не поднимая головы, своим костлявым подбородком виновато кивнула.
- Ну ничего! - бодро взял ее за плечо. - Там тебя и подлечат!
- Значит, я домой не поеду? - По щечкам ее в красных прожилках слезки побежали.
- Но что ж ты не могла сосредоточиться?! - простонал я.
Наверное, надо было туда ворваться! Отвечать за нее?
Стараясь успокоиться, она надула дряблые щечки мячиком, потом шумно выдохнула, и они сразу обвисли.
Распахнулась дверь, обитая кожей, и вышел Стас. Он шел мимо нас, не глядя. Замучили мы его! Он подошел к фигуристой медсестре, положил на ее стол бумажку. Она прочитала, изумленно глянула на Стаса, потом на нас.
- Оформляйте! - буркнул ей Стас.
Я выпустил руку Нонны. Ну все. Надо отвыкать!
- ...На выписку. - Это было сказано хоть и без души, но - в нашу сторону.
- Как? - воскликнул я. Мы с Нонной смотрели друг на друга.
- ...А вы зайдите ко мне, - по-прежнему на меня не глядя, произнес он, - ...один.
- Стой! - Я снова схватил Нонну за руку.
- Я стою, Веч! - Она радостно кивнула.
В кабинете Стас долго молчал.
- Как я уговорил их?! - воскликнул он наконец, разведя руками. Боюсь, что я несколько преувеличил... ваши способности. Болезнь ее, похоже, сильней.
Я сам, боюсь, их преувеличил... Я этого не сказал - но он прочел это в моем взгляде.
- Комиссия, кстати, еще работает. - Он сделал движение к двери.
Пойти с ним? Но она ждет там, робко улыбаясь. По ней не пройду.
- Понял. - Стас снова сел. Помолчали. - Главное, - он шлепнул по столу ладонью, - дух противоречия в ней не удалось истребить. - Когда она говорила комиссии, что ей сорок лет, я заметил в ее глазах... веселые огоньки! Как вы думаете - это она нарочно могла говорить?
- Могла. Из-за любви к веселью она и здесь оказалась, - вздохнул я. ...Когда ее "воспитываешь", в глазах ее тоже веселые огоньки загораются.
"Ну как? Поняла, что я тебе говорил?" - "Нь-ня!" - весело восклицает она. Хочешь, чтобы другой она стала?.. "Нь-ня!" Такой она мне и нужна.
- Сами разбирайтесь! - Стас ладонью махнул, потом подвинул бланки. Ну что... сильные лекарства выписываем? Будет тихая, но...
Неузнаваемая. Другая.
"Нь-ня!"
- Слабые никакой гарантии вам не дадут... Да и не будет она их принимать! - сорвался Стас. Помолчал, успокаиваясь. - Значит, скоро снова пожалует к нам. Ну что ж... веселитесь. - Стас подал мне бланк, встал. - Я, кстати, тоже стою за сохранение личности, - грустно улыбнулся он.
Мы вышли. "Личность" нетерпеливо ждала нас у входа. Боюсь, что у меня на лице не было того восторга, как у нее. Утвердительно ей кивнул.
- Ур-ря! - она подпрыгнула.
- Ну что ж... пошли собираться, - вздохнул я, обнял костлявые ее плечи, и мы двинулись по коридору.
- Ну что... теперь будешь себя хорошо вести? - несколько запоздало, у самой палаты, попытался "воспитывать" ее. Она радостно на меня глянула.
- Нь-ня! - откинув остренькую челюсть, воскликнула она.
Мы спускались по лестнице. Сколько я мечтал об этом моменте! Но - "все бывает не так плохо - и не так хорошо, как мы ждем!". Хоть бы формально сказала: "Я, Венчик, буду слушаться тебя!" Вспорхнула, птичка. Ну ничего! Сейчас ее сдавят в троллейбусе... в метро!.. Обратно запросится! Только тут я вспомнил про Боба. Вряд ли он настолько загорелся идеей сушеного говна, что до сих пор не уехал?
Стоял!
С почтением я оглянулся на светящийся окнами бастион науки.
- Помаши дяденькам ручкой!
Стянув варежку, она помахала. Мы приблизились к джипу.
- Ой, Веча! Это наша машина?
- М-м-м-да.
Высоко влазить, как на самолет. Боб, как и положено уважающему себя водителю, сидел истуканом.
- Ой, здрасьте! - Она слегка удивилась. Серьезно думала - я сяду за руль? Серьезно вообще она никогда не думает!
Боб "мое сокровище" невысоко оценил. Оно верно - на любителя. Лишь в моей голове - и душе - живет еще знание: как она прелестна!.. А так-то вообще трудновато объяснить...
Нас закачало на выбоинах. Нонна не понимала пока, что кто-то может не разделять ее счастья, крутилась на тугом кожаном сиденье, сопя в тепле носиком, разглядывала салон, мигающую разноцветными лампочками приборную доску. Стянув шапочку, помотала головой, вольно раскидав по плечам жидкие грязненькие волосики.
- Вы - друг Валеры? - радостно спросила она. Боб кивнул мрачно. У людей его круга присказка есть: "Таких друзей - за ... и в музей!"
- Я рада! - просияла она.
Знала бы она, что нас связывает! Впрочем, она мало что знает! Ее счастье. И еще меньше хочет знать. Лишь то, что ее интересует. А интересует ее... В кулачонке у нее появилась вдруг сигаретка.
- Я закурю, да?! - явно собираясь нас этим осчастливить, проговорила она.
Боб, поборник здоровья и экологии, красноречиво молчал. Но я-то молчать не мог. По новой все начинается - сперва беспорядочное, по первому позыву, курение, потом...
- Остановись! - процедил я.
- Вай? - уже с задором и вызовом произнесла она английское "почему".
Я молча вывинтил из ее пальчиков сигарету, грубо сломав. Куда выкинуть теперь эту гадость? ...не всем нравится эта вонь.
Я вдруг почувствовал, что уже дрожу. Может, повернем обратно, поторопились уезжать? Я, во всяком случае, там охотно останусь!
В глазах ее кратко блеснули слезы. Потом ушли.
- Ну ха-вашо, ха-вашо! - ласково проговорила она.
Но дома, конечно же, задымит! Мы с отцом только-только отвыкли жить в пепельнице. И задымит, главное, против того окна!.. в котором вскоре увидит меня! Курением, ясно дело, не ограничится! Ей, видите ли, хочется! А что будет с нашей жизнью - ей наплевать.
Похоже уже, твои нервы гораздо хуже, чем у нее. Но тебе же не кололи успокоители, а также витамины. Кроме виагры, ничего и не ел. Возбуждения, правда, не чувствую, только утомление.
Да и она больше ни о чем уже не может думать: держит в кулачке новую сигарету, тяжко вздыхает. Главное - надышаться этой дрянью. Да, прихотливый характер ее - неизлечим. Сочетать свои желания с реальностью никогда не могла. Да и не пыталась!
- Ладно, кури, - сказал Боб. Ему и десяти минут этих вздохов хватило, а мне их слушать всю жизнь. И скоро я окажусь во всем виноват!
Она стала торопливо чиркать зажигалкой - я вынул ее из трясущихся ручонок. Слезы засверкали. Может, обратно повернуть? Комиссия, думаю, еще не закончила свою работу. Извините, сказать, ошибка вышла. Она вовсе и не собирается по-человечески жить - в интернат ее! Лучше один раз оказаться жестоким, чем потом мучиться всю жизнь нам обоим.
Но тут мы как раз вывернули на Невский: шикарные витрины, красивая, веселая толпа. Сразу после больничных сумерек!
- Ой, как я рада, Веч!
Надо быть железным Феликсом, чтобы повернуть. Вот так жизнь и оплетает нас теплой паутиной, а потом, глядишь, - уже пальцем не шевельнуть. Кстати, насчет моего неподвижного пальчика не поинтересовалась она. Радость жизни ее захлестывает: мои тут страдания, муки отца Сергия, не интересны ей. Веселиться хочет! Глазки сияют, головка туда-сюда!
Но пока не мучайся. Насладись. Давно ты уже Невским не любовался, тем более из такой шикарной машины. Любимую жену вытащил из больницы! Повернулись друг к другу.
- Не сердись, Веч!
Мы поцеловались. Вот уже и дом наш, угловой, самый красивый на Невском. Жизнь удалась! Помню, как мы стояли на углу, и я отковыривал ее пальцы от поручня, и она кидала отчаянные взгляды на дом, прощаясь. Вернулись же!
- Ур-ря! - поглядев друг на друга, закричали мы.
И въехали в арку. А вот и навоз! Материал, из которого теперь будет строиться наша жизнь. Да, не терял я времени. Целый табун тут развел. Автографы наездниц - Анжела, Саяна, - начертанные какой-то дьявольской копотью возле того окна. Саяна-то совсем ни при чем, ни разу даже в глаза ее не видел!.. Докажи. Посмотрел на свой забинтованный пальчик. Не подведи, родимый. В тебе вся моя сила. Моральный вес!
И я решил уже: если не оценит, как я мучился тут, снова в окошке том меня будет наблюдать - пальцем этим глазки выколю ей! Имею право.
Вылезли из машины.
- Ну, до связи, - сверху, со своего трона, изрек Боб. - ...На вот тебе, - хмуро протянул две сотельных баксов.
- Ладно. Только переобуюсь - и пойдем с тобой это дело топтать! откликнулся я. - Дело срочное, понимаю!
Некоторые "конские яблоки" еще дымились.
- Я разве сказал что-то? - обиделся Боб и, раскатав несколько сочных кругляков, вырулил на улицу.
Он столько сделал мне, а я нападаю. Совсем, видно, ослаб! А кто же тут будет главным генератором счастья и тепла? Кроме тебя, некому! На Нонну поглядел. Счастливо сморщившись, двор озирала, в дверь не входила.
- Волнуюсь, Веч!
Мы подошли к железной двери.
- Как открывать? Я забыла, Веч!
Это забыла она! А вот то, что следовало бы забыть, скоро вспомнит!
Сдвинули железную дверь, стали подниматься по лестнице. Она, шевеля носиком, жадно вдыхала. Понимаю ее: хочется еще до того, как квартира откроется, что-то ухватить! Помню, как я тут бежал, возвращаясь из Африки. И, как ни странно, хоть положение тогда было отчаянней, больше чувствовал сил. Но знаю, что и сейчас сил ровно столько окажется у меня, сколько понадобится!
Отъехала дверь.
- Ну, входи!
Надула щечки в прожилках. Выдохнула. Шагнула через порог. Что бы потом ни было, вспомним: был такой счастливый момент!
- Вот наша вешалка. Узнаешь?
Кивнула. Не могла, видно, сразу говорить. Глядела на меня. И за этот взгляд, за этот миг я все готов вынести - и до, и после.
Батя, конечно, не подвел, вышел с трехлитровой банкой золотистой мочи - шел по коридору медленно, вдумчиво, не замечая нас. Борется за свои права, за свое расписание, не уступает. По-прежнему тверд. И порой мне кажется - уступит в этом, сломается и в остальном. Может, даже перестанет в восемь вставать и садиться за рукопись. Но ей, душевно раненной, как объяснишь?
Впрочем, вспомнил я, из больницы ей эта банка чуть не символом семейного счастья казалась, светлым воспоминанием. Точно!
- Привет! - подкравшись сбоку к отцу, сказала Нонна.
- А?! - Он озирался, почему-то не замечая ее.
Вот - увидел.
- Эх! - как-то лихо воскликнул. - Вот это да!
Заметался в узком проеме с банкой, ища, куда бы поставить ее. Нонна смеялась. Потом выхватила у него банку, звонко чмокнула ее, поставила на сундук.
- Ну, здравствуй, мила моя!
Обнялись. Отец мощной своей ладонью растроганно похлопывал ее по тощей спине. Не могли расстаться!
- Ну ладно! Иди. - Видимо, ревнуя, я взял с сундука банку, вручил ему. Он, снова погрузившись в глубины своего сознания, пошел медленно к туалету. Не много времени у него занял душевный порыв. Но больше не надо. Если еще и он начнет нервничать - совсем хана.
Шутливо впихнул Нонну в спальню.
- Садись! Будь как дома.
Изможденная, бледная улыбка.
Он вернулся-таки - еще грозно, но уже весело из-под кустистых бровей поглядывая: победил, так весело на душе!
Взял фужер со стола, водой налитый, сморщившись, посмотрел туда, словно там гадость налита какая-нибудь. Есть такая привычка у него, не очень приятная. Я уже ему говорил!
- Водопроводная вода? - грубо спросил.
Сам бы мог решать такие проблемы!
- ...Да! Водопроводная! Но - не отравленная. Кипяченая, - сказал я.
Весело на меня уже поглядел. Выломал из пластинки таблетки, ссыпал в ладонь свою огромадную, снова сморщился, скушал, запил водой.
Вот и хорошо.
- Побреюсь, пожалуй. - Отец задумчиво седую щетину поскреб.
Мне бы надо срочно побриться - мало ли что? Могут в больницу вызвать. Ну ладно уж, хорошее настроение его, с трудом созданное, будем беречь.
Из ванной с моим тюбиком высунулся:
- Мыло?
Довольно грубо звучит, а это, между прочим, международный шейвинг крем "Пальмолив"! Молча кивнул - хотя столь потребительское отношение к моему крему покоробило меня. Тюбик тощ, а когда новый куплю - не знаю. Триста у. е., выданных Бобом, тают... как крем!
Сучья отняли навсегда - и больше нет у нас с ним общих доходов. Просроченная виагра уехала куда-то... Пенсия? На нее максимум неделю можно прожить. Кузя, мой высоконравственный друг, мудро вещает: "В наши дни, как и всегда, впрочем, в ногу с партией надо шагать!" - "С какой же партией, Кузя?" - "Ну, в наши дни, слава богу, есть из чего выбрать! Глаза буквально разбегаются!" Это у него. А у меня почему-то не разбегаются, а, наоборот, сбегаются в одну точку к переносице. Неохота смотреть. Хотя, судя по нашим делам, с альтернативным топливом связанным, мы больше к "зеленым" тяготеем. "Зеленым" и по философии, и в смысле цвета выплачиваемой валюты... надеюсь. Но сучья сгорели помимо нас... а какое еще альтернативное топливо, не знаю я. И Боб, этот "дар Валдая", делся куда-то. "Абонент находится за пределами досягаемости"!
О литературе вообще не говорю. Последние детективы мои - "Смеющийся бухгалтер" и "Смерть в тарелке" - канули во тьму. В издательство звоню, никакого голоса нет, только музыка в трубке звучит: Моцарт, Симфония номер сорок. Но не до конца.
Вспоминаю с тоской лучший свой промысел последних лет. Как крупный специалист по этике и эстетике крепко и уверенно вбивал клин между эротикой и порнографией, кассеты на две груды расчесывал: эротика - порнография! Больше не звонят. Решили, видимо, что в моем возрасте разницы уже не смогу отличить? Или вообще - исчезла она, эта разница? Жаль, кормила неплохо. Чем кормиться теперь? Это в молодости можно было болтаться, а теперь - надежный дом надо иметь.
Отец, из ванной в уборную переходя, выключатели перещелкнул и заодно на кухне вырубил свет, забыл, видимо, о моем существовании. А может, светло уже?
В окошко посмотрел. Привычно уже содрогнулся. Сейчас особенно четки черные буквы у того окна: "Анжела, Саяна"! Каббалистика какая-то! Но ничего! Пострадавшим забинтованным пальцем перекрестился. Я - отец Сергий теперь! Не искусить меня. Стас насчет моего "морального веса" сомневался... есть теперь у меня "моральный вес"! Вот он! - на пальчик глядел. А с темным окном этим, с этой "черной дырой", я, считай, расплатился полностью. Пальцем заплатил! И если Нонна снова увидит там меня с кем-то! Тогда... глазки ей выколю этим пальчиком! Вот к такому доброму, оптимистичному выводу я пришел.
С кухни пошел и рассеянно свет бате в уборной вырубил: обменялись любезностями. Батя заколотился там бешено, словно замуровали его! Вернул освещение.
Теперь как опытный, свободно плавающий гусь должен подумать, куда мне плыть.
В крематорий звал соученик мой из Института кинематографии речевиком-затейником, речи произносить. Там и ночевать можно в освободившихся гробах. Но это уж напоследок.
Батя прошествовал по коридору, сообщил, на меня не глядя:
- Пойду пройдусь.
Правильно, батя. Пойди пройдись. Насладимся покоем. Но - не вышло. Зазвонил телефон. Трубку поднимал с натугой, как пудовую гантель.
- Алло.
- Так вот, - голос Стаса. - Миг настал! Евсюков из Москвы вернулся - и сразу же назначил комиссию. Я не в силах! Попробуем что-нибудь. Приезжайте к двенадцати!
Рядом с телефоном с кем-то заговорил, потом удалился - трубка осталась лежать. Но от пустой трубки, с эхом, мало толку. Я нажал на рычаг.
Снова звонок.
- Да!
- Тема есть, - неспешный голос Боба. А ты думал - он тебя отпустит? Я тут в Думу хочу податься - побалакать бы надо.
Самый подходящий момент!
- Я тут... немножко спешу, - я сказал вежливо.
- Счас буду, - отключился, гудки.
Заманчиво, конечно, помочь будущему государственному деятелю, но... Есть более срочные задачи. Если я через сорок минут в Бехтеревку не домчусь - Нонну, глядишь, "упакуют", как мать ее упаковали там. Недолго мучилась старушка. Но у нее к тому времени муж умер уже. А я-то жив. К сожалению. Что ты такое говоришь?
Главное - ни хрена не готово, холодильник захламлен... как наша жизнь. Что я с ней тут делать буду - когда сам не знаю, что делать? Ну, видимо, с ее приходом и появится смысл - в том, чтобы из болота ее тянуть.
С батей бы посоветоваться!.. но он, как всегда, величественно удалился в нужный момент! Хотя бы как-то проинструктировать его! А! Все равно делать будет все по своим теориям! Хоть бы у себя пыль вытер - я провел пальцем по стеклу на полке! Но нет. Наверняка и тут в научную полемику вступит, а мне надо бежать. Ссыпался с лестницы.
Ч-черт! Тут-то и напоролся на батю. Не проскочить! С блаженной улыбкой стоит посреди двора, покрытого, как роскошным ковром, "конскими яблоками", и на руке держит сочный образец.
- Видал? - ко мне обратился. Спокойно разломил "яблоко", половинку мне протянул. Для науки нет преград! Объект, достойный изучения. Снаружи круглый, шелковистый, темный - на сломе более светлый, шерстистый, с ворсинками. Все? Я отвернулся от предмета, глянул на арку.
- Ценный, между прочим, продукт! - обидевшись на мое невнимание, назидательно батя произнес. Зря я брезгливость продемонстрировал к натуральному хозяйству. Будет теперь воспитывать меня. - В любом крестьянском доме, - голос свой возвысил, - ценили его!
Ну, в нашем доме тоже хранят. Не убирают. И даже производят, с размахом. Теперь тут у нас наездницы проживают - так что с этим не будет проблем.
Тут это как раз и подтвердилось - Анжелка свою лошадь вывела под уздцы. Конюшенная улица, где были когда-то Царские Конюшни, чуть в стороне, а у нас тут свое, нажитое. Сможем изучать.
- Прокатимся? - Анжелка задорно мне крикнула.
Я ей пальчик забинтованный показал, торчащий. Боюсь, неправильно меня поняла. Сделала неприличный жест - и в седло взметнулась, пришпорила лошадь - но тут же осадила. Из-под арки во двор, мягко, по навозной подстилке, знакомый джип въехал. Боб свинтил стекло, глядел на наездницу. Видно, напоминала "податливых валдаек" с хутора его.
Батя на Анжелку тоже благожелательно глядел, чуя, что перебоев с продуктом не будет тут.
- Между прочим, отличное топливо. - Отец бросил кругляк в снег с некоторым сожалением. - Кстати, экологически чистое! - усмехнувшись, добавил он. Вспомнил, видимо, мою историю про африканку, что жарила своему мальцу лепешки на верблюжьих какашках. Наше не хуже!
- Растаптывали в проулке, сушили, потом резали. Всю зиму печку топили, - поведал батя.
- Печку? - Боб даже вылез из тачки. - И тепло было?
- Жарко! - сверкнул взглядом отец.
Ну, надеюсь на их сотрудничество. А вот если я через полчаса в больнице не окажусь, будет действительно жарко! Я дернулся. Но батя слишком опытный лектор, слушателя никогда не выпустит, пока не внушит свое.
- Кстати, - произнес он задумчиво, - из-за кизяков и род наш такой!
Уже почти на бегу я тормознул возмущенно. Опять гнет свою теорию о влиянии условий на наследственность! Сколько спорили с ним, чуть не дрались - свое гнет упрямо.
- Как? - произнес терпеливо я. Насчет истории рода хотелось бы узнать. Как конкретно повлияли условия на нашу семью? Грыжа - это гены. А что еще?
Хотя в обрез времени, но это слишком важный вопрос.
- А?! - Хитрый батя, нагнетая обстановку, прикинулся глухим. Теперь еще надо уговаривать его. Не дождется! - Так из-за кизяков все! - Долгая пауза. Я пошел? - ...Дед твой, отец мой, носил кизяки в дом. Отец его, прадед твой, такое устройство вешал ему через шею - ящик спереди, ящик сзади. Ну и надорвался он.
Как, кстати, и я. У меня даже раньше грыжа вылезла, чем у отца. "Корень-то покрепче"! Год он насмехался, куражился - потом выскочила и у него. Так что грыжей мы навек обеспечены прадеду благодаря.
- Ну, работать он не смог больше. Начал книжки читать.
Аналогично.
- Потом писарем стал. Я видал записи его: каллиграфический почерк! Отлично писал.
Я тоже стараюсь.
- Ну так с него все и пошли учиться и вот стали кем-то... - Он торжественно возложил руку мне на плечо. Мы постояли молча.
- Кизяки-то научишь делать? - с волнением произнес Боб. У него свой азарт: альтернативное топливо, международный фурор. Прихоть эксцентричного миллионера.
Но батю не так-то легко взять! Подержав еще свою руку на моем плече, он уронил ее и, полностью отключившись, пошел себе, даже не глянув на Боба. Да, родственница права: "Корень-то крепче будет!" В свою сторону его никто не согнет. Батя медленно удалялся под арку. Спокойно и даже величественно. Передал эстафету поколений мне. Продавил-таки свою навозную колею - через меня.
- Тебя надо куда? - Боб открыл дверцу. Надеется, что навоз прочно вошел в мою кровь. А куда денешься? Если он успеет меня домчать, готов дерьмо утаптывать всю мою жизнь.
- В больницу не подбросишь по-скорому? - произнес я. Он кивнул.
Всадница под гулкой аркой с гиканьем обогнала отца, но он никак не среагировал, не ускорил свой медленный ход: лошадей он не видал, что ли? Медленно, ссутулясь и раскорячась, он вышел на улицу, вдумчиво постоял, определяя, куда дует ветер. Строго против ветра всегда идет. Считает - одна из теорий его, - что в наветренной стороне меньше газов автомобильных. Личная его экология, которую он блюдет тщательно, поэтому так крепко и долго живет.
Наконец вправо свернул. И мы смогли вырулить.
- Да-а, крепкий батя у тебя!
Мы выехали на Невский.
- Куда конкретно надо? - Боб спросил.
- Да надо тут подскочить в Бехтеревку.
Боб кивнул. Придется мне за батю отвечать. Осуществлять, так сказать, преемственность поколений. Дед, правда, начинал с кизяков, а я, похоже, ими закончу! Замкну собой круг.
У одной из амазонок, скачущих перед нами, лошадь подняла хвост и насыпала "продукта"! С этим не будет проблем. Боб на меня радостно глянул. Все как у него на валдайском хуторе. Теперь у нас тут хутор.
Кстати, если бы не любимая жена, я мог бы еще соскочить с этого дела. Но так, по дороге в Бехтеревку, не рыпнешься уже. Позаботилось мое семейство обо мне.
- Да, крепкий у тебя батя! - растроганно Боб произнес. - Чем-то деда моего напомнил!
- Чем?! - воскликнул я. Наше фамильное сходство теперь поддерживать надо.
- Кизяки тоже делал! - вздохнул Боб.
- Так ты умеешь, наверное?
- Нет. Мне не передал.
В мою сторону поглядел. "Передача", значит, может быть лишь через моего батю. Точнее, через меня. Таперича, благодаря бате и жене, я первый энтузиаст, умелец-говнодав. Спасибо. Приобщили к семейному ремеслу.
- Помню, - разнежился Боб, - чуть лето - сразу делает замес. Добавляет мякину, труху.
Значит, знает рецепт? Но перебивать сладкие его воспоминания я не стал.
- А сам уже на какую ни есть красотку поглядывает. - Боб подмигнул.
- А красотка-то тут при чем? - Я даже вздрогнул.
- Ну как? - разлыбился Боб. - Утопчет, высушит. Штабелями их сложит... Кизяки, я имею в виду. Потом - продаст кизяки по хатам, деньги в шапку и идет.
- ...К красотке?
- Ну а к старухе, что ли? - Боб захохотал.
Похоже, эту часть технологии он неплохо усвоил. Хоть сейчас в Париж! Но производство, видно, на мне. Усложнились отношения нынче: навряд ли у нас так же весело, как у его деда, дело пойдет!
Мы ехали мимо старого кладбища.
- ...А тут счас хоронят, интересно? - я спросил.
Пытался как-то отвлечь Боба, на более возвышенную тему беседу перевести, но он, похоже, это дело крепко застолбил. Занял экологическую нишу. Снова смысл жизни появился у него.
- Это ж теперь будет в мире "намбер ван"! - восклицал он восторженно, собираясь, видимо, на кизяках подняться, как наша семья, занять место в элите... Но насчет "всего мира" я бы не спешил: отнимут, как сучья отняли. Погодим! Я уже чувствовал, что тоже переживаю.
- Эх! - Боб резко тормознул. Чуть не проехали. Лишь мечтали о "топливе будущего", а домчались в момент, словно мы в будущем уже!
Я с тоской глядел на больницу: у меня тут красотка своя, кизяки я для нее теперь делаю. А куда деться?
- Подожди тут... минуток дцать! - уже уверенно, как соавтор, сказал Бобу.
Надеюсь, быстро не остынет его азарт в этом грустном пейзаже? Мы ж еще многое с ним должны обсудить!
Я прошел по тусклому коридору, постоял перед засаленной занавеской, заменяющей дверь, отпахнул ее.
- На комиссию ушла! - сказали соседки вместе и, как мне показалось, с волнением. Жалкая ее беспомощность, похоже, проняла и их, на всеобщей доброте, ощутимой особенно в больницах, и держится наша жизнь. Даже в самом конце. И как-то обыденно все происходит, без декорации и пафоса. И это, наверное, хорошо? Я вышел в закуток перед палатой: пыльное, с разводами грязи, огромное окно, пожелтевший, но с сильным запахом фикус. Вот тут примерно все и определится. Кончилась наша жизнь - или немножко еще осталось?
Походив в закутке, я, не удержавшись, пошел все же по коридору к кабинету главного врача. Вряд ли я понадоблюсь комиссии, но - вдруг? В дальнем конце, у кабинетов начальства, царила роскошь: кресла из кожзаменителя, большой аквариум. Я с тоской вспомнил пахучий аквариум, который чистили у нас на глазах в баре на краю темного пустыря, холодную ее враждебность, когда мы сидели там. Изменилось ли что за месяц, стала ли она теплее?
Вдруг кто-то дернул меня сзади за пиджак. Я обернулся. Нонна стояла, смущенно сияя.
- Ве-еч! - проговорила она. - ...А сколько мне лет?
Это она готовится к комиссии? Или уже была?!
- Ну а ты думаешь - сколько? - опасливо проговорил я.
Вот сейчас все и выяснится... где ей жить!
- ...Сорок? - пролепетала она.
Я в отчаянии швырнул шапку в стену! Все!.. Лишнее себе позволяете самому же придется и поднимать.
- Шестьдесят тебе! Шесть-десят! Запомни!
Зачем ей, собственно, уже это запоминать?
- Ты... была уже на комиссии? - В последней надежде я уставился на нее.
Не поднимая головы, своим костлявым подбородком виновато кивнула.
- Ну ничего! - бодро взял ее за плечо. - Там тебя и подлечат!
- Значит, я домой не поеду? - По щечкам ее в красных прожилках слезки побежали.
- Но что ж ты не могла сосредоточиться?! - простонал я.
Наверное, надо было туда ворваться! Отвечать за нее?
Стараясь успокоиться, она надула дряблые щечки мячиком, потом шумно выдохнула, и они сразу обвисли.
Распахнулась дверь, обитая кожей, и вышел Стас. Он шел мимо нас, не глядя. Замучили мы его! Он подошел к фигуристой медсестре, положил на ее стол бумажку. Она прочитала, изумленно глянула на Стаса, потом на нас.
- Оформляйте! - буркнул ей Стас.
Я выпустил руку Нонны. Ну все. Надо отвыкать!
- ...На выписку. - Это было сказано хоть и без души, но - в нашу сторону.
- Как? - воскликнул я. Мы с Нонной смотрели друг на друга.
- ...А вы зайдите ко мне, - по-прежнему на меня не глядя, произнес он, - ...один.
- Стой! - Я снова схватил Нонну за руку.
- Я стою, Веч! - Она радостно кивнула.
В кабинете Стас долго молчал.
- Как я уговорил их?! - воскликнул он наконец, разведя руками. Боюсь, что я несколько преувеличил... ваши способности. Болезнь ее, похоже, сильней.
Я сам, боюсь, их преувеличил... Я этого не сказал - но он прочел это в моем взгляде.
- Комиссия, кстати, еще работает. - Он сделал движение к двери.
Пойти с ним? Но она ждет там, робко улыбаясь. По ней не пройду.
- Понял. - Стас снова сел. Помолчали. - Главное, - он шлепнул по столу ладонью, - дух противоречия в ней не удалось истребить. - Когда она говорила комиссии, что ей сорок лет, я заметил в ее глазах... веселые огоньки! Как вы думаете - это она нарочно могла говорить?
- Могла. Из-за любви к веселью она и здесь оказалась, - вздохнул я. ...Когда ее "воспитываешь", в глазах ее тоже веселые огоньки загораются.
"Ну как? Поняла, что я тебе говорил?" - "Нь-ня!" - весело восклицает она. Хочешь, чтобы другой она стала?.. "Нь-ня!" Такой она мне и нужна.
- Сами разбирайтесь! - Стас ладонью махнул, потом подвинул бланки. Ну что... сильные лекарства выписываем? Будет тихая, но...
Неузнаваемая. Другая.
"Нь-ня!"
- Слабые никакой гарантии вам не дадут... Да и не будет она их принимать! - сорвался Стас. Помолчал, успокаиваясь. - Значит, скоро снова пожалует к нам. Ну что ж... веселитесь. - Стас подал мне бланк, встал. - Я, кстати, тоже стою за сохранение личности, - грустно улыбнулся он.
Мы вышли. "Личность" нетерпеливо ждала нас у входа. Боюсь, что у меня на лице не было того восторга, как у нее. Утвердительно ей кивнул.
- Ур-ря! - она подпрыгнула.
- Ну что ж... пошли собираться, - вздохнул я, обнял костлявые ее плечи, и мы двинулись по коридору.
- Ну что... теперь будешь себя хорошо вести? - несколько запоздало, у самой палаты, попытался "воспитывать" ее. Она радостно на меня глянула.
- Нь-ня! - откинув остренькую челюсть, воскликнула она.
Мы спускались по лестнице. Сколько я мечтал об этом моменте! Но - "все бывает не так плохо - и не так хорошо, как мы ждем!". Хоть бы формально сказала: "Я, Венчик, буду слушаться тебя!" Вспорхнула, птичка. Ну ничего! Сейчас ее сдавят в троллейбусе... в метро!.. Обратно запросится! Только тут я вспомнил про Боба. Вряд ли он настолько загорелся идеей сушеного говна, что до сих пор не уехал?
Стоял!
С почтением я оглянулся на светящийся окнами бастион науки.
- Помаши дяденькам ручкой!
Стянув варежку, она помахала. Мы приблизились к джипу.
- Ой, Веча! Это наша машина?
- М-м-м-да.
Высоко влазить, как на самолет. Боб, как и положено уважающему себя водителю, сидел истуканом.
- Ой, здрасьте! - Она слегка удивилась. Серьезно думала - я сяду за руль? Серьезно вообще она никогда не думает!
Боб "мое сокровище" невысоко оценил. Оно верно - на любителя. Лишь в моей голове - и душе - живет еще знание: как она прелестна!.. А так-то вообще трудновато объяснить...
Нас закачало на выбоинах. Нонна не понимала пока, что кто-то может не разделять ее счастья, крутилась на тугом кожаном сиденье, сопя в тепле носиком, разглядывала салон, мигающую разноцветными лампочками приборную доску. Стянув шапочку, помотала головой, вольно раскидав по плечам жидкие грязненькие волосики.
- Вы - друг Валеры? - радостно спросила она. Боб кивнул мрачно. У людей его круга присказка есть: "Таких друзей - за ... и в музей!"
- Я рада! - просияла она.
Знала бы она, что нас связывает! Впрочем, она мало что знает! Ее счастье. И еще меньше хочет знать. Лишь то, что ее интересует. А интересует ее... В кулачонке у нее появилась вдруг сигаретка.
- Я закурю, да?! - явно собираясь нас этим осчастливить, проговорила она.
Боб, поборник здоровья и экологии, красноречиво молчал. Но я-то молчать не мог. По новой все начинается - сперва беспорядочное, по первому позыву, курение, потом...
- Остановись! - процедил я.
- Вай? - уже с задором и вызовом произнесла она английское "почему".
Я молча вывинтил из ее пальчиков сигарету, грубо сломав. Куда выкинуть теперь эту гадость? ...не всем нравится эта вонь.
Я вдруг почувствовал, что уже дрожу. Может, повернем обратно, поторопились уезжать? Я, во всяком случае, там охотно останусь!
В глазах ее кратко блеснули слезы. Потом ушли.
- Ну ха-вашо, ха-вашо! - ласково проговорила она.
Но дома, конечно же, задымит! Мы с отцом только-только отвыкли жить в пепельнице. И задымит, главное, против того окна!.. в котором вскоре увидит меня! Курением, ясно дело, не ограничится! Ей, видите ли, хочется! А что будет с нашей жизнью - ей наплевать.
Похоже уже, твои нервы гораздо хуже, чем у нее. Но тебе же не кололи успокоители, а также витамины. Кроме виагры, ничего и не ел. Возбуждения, правда, не чувствую, только утомление.
Да и она больше ни о чем уже не может думать: держит в кулачке новую сигарету, тяжко вздыхает. Главное - надышаться этой дрянью. Да, прихотливый характер ее - неизлечим. Сочетать свои желания с реальностью никогда не могла. Да и не пыталась!
- Ладно, кури, - сказал Боб. Ему и десяти минут этих вздохов хватило, а мне их слушать всю жизнь. И скоро я окажусь во всем виноват!
Она стала торопливо чиркать зажигалкой - я вынул ее из трясущихся ручонок. Слезы засверкали. Может, обратно повернуть? Комиссия, думаю, еще не закончила свою работу. Извините, сказать, ошибка вышла. Она вовсе и не собирается по-человечески жить - в интернат ее! Лучше один раз оказаться жестоким, чем потом мучиться всю жизнь нам обоим.
Но тут мы как раз вывернули на Невский: шикарные витрины, красивая, веселая толпа. Сразу после больничных сумерек!
- Ой, как я рада, Веч!
Надо быть железным Феликсом, чтобы повернуть. Вот так жизнь и оплетает нас теплой паутиной, а потом, глядишь, - уже пальцем не шевельнуть. Кстати, насчет моего неподвижного пальчика не поинтересовалась она. Радость жизни ее захлестывает: мои тут страдания, муки отца Сергия, не интересны ей. Веселиться хочет! Глазки сияют, головка туда-сюда!
Но пока не мучайся. Насладись. Давно ты уже Невским не любовался, тем более из такой шикарной машины. Любимую жену вытащил из больницы! Повернулись друг к другу.
- Не сердись, Веч!
Мы поцеловались. Вот уже и дом наш, угловой, самый красивый на Невском. Жизнь удалась! Помню, как мы стояли на углу, и я отковыривал ее пальцы от поручня, и она кидала отчаянные взгляды на дом, прощаясь. Вернулись же!
- Ур-ря! - поглядев друг на друга, закричали мы.
И въехали в арку. А вот и навоз! Материал, из которого теперь будет строиться наша жизнь. Да, не терял я времени. Целый табун тут развел. Автографы наездниц - Анжела, Саяна, - начертанные какой-то дьявольской копотью возле того окна. Саяна-то совсем ни при чем, ни разу даже в глаза ее не видел!.. Докажи. Посмотрел на свой забинтованный пальчик. Не подведи, родимый. В тебе вся моя сила. Моральный вес!
И я решил уже: если не оценит, как я мучился тут, снова в окошке том меня будет наблюдать - пальцем этим глазки выколю ей! Имею право.
Вылезли из машины.
- Ну, до связи, - сверху, со своего трона, изрек Боб. - ...На вот тебе, - хмуро протянул две сотельных баксов.
- Ладно. Только переобуюсь - и пойдем с тобой это дело топтать! откликнулся я. - Дело срочное, понимаю!
Некоторые "конские яблоки" еще дымились.
- Я разве сказал что-то? - обиделся Боб и, раскатав несколько сочных кругляков, вырулил на улицу.
Он столько сделал мне, а я нападаю. Совсем, видно, ослаб! А кто же тут будет главным генератором счастья и тепла? Кроме тебя, некому! На Нонну поглядел. Счастливо сморщившись, двор озирала, в дверь не входила.
- Волнуюсь, Веч!
Мы подошли к железной двери.
- Как открывать? Я забыла, Веч!
Это забыла она! А вот то, что следовало бы забыть, скоро вспомнит!
Сдвинули железную дверь, стали подниматься по лестнице. Она, шевеля носиком, жадно вдыхала. Понимаю ее: хочется еще до того, как квартира откроется, что-то ухватить! Помню, как я тут бежал, возвращаясь из Африки. И, как ни странно, хоть положение тогда было отчаянней, больше чувствовал сил. Но знаю, что и сейчас сил ровно столько окажется у меня, сколько понадобится!
Отъехала дверь.
- Ну, входи!
Надула щечки в прожилках. Выдохнула. Шагнула через порог. Что бы потом ни было, вспомним: был такой счастливый момент!
- Вот наша вешалка. Узнаешь?
Кивнула. Не могла, видно, сразу говорить. Глядела на меня. И за этот взгляд, за этот миг я все готов вынести - и до, и после.
Батя, конечно, не подвел, вышел с трехлитровой банкой золотистой мочи - шел по коридору медленно, вдумчиво, не замечая нас. Борется за свои права, за свое расписание, не уступает. По-прежнему тверд. И порой мне кажется - уступит в этом, сломается и в остальном. Может, даже перестанет в восемь вставать и садиться за рукопись. Но ей, душевно раненной, как объяснишь?
Впрочем, вспомнил я, из больницы ей эта банка чуть не символом семейного счастья казалась, светлым воспоминанием. Точно!
- Привет! - подкравшись сбоку к отцу, сказала Нонна.
- А?! - Он озирался, почему-то не замечая ее.
Вот - увидел.
- Эх! - как-то лихо воскликнул. - Вот это да!
Заметался в узком проеме с банкой, ища, куда бы поставить ее. Нонна смеялась. Потом выхватила у него банку, звонко чмокнула ее, поставила на сундук.
- Ну, здравствуй, мила моя!
Обнялись. Отец мощной своей ладонью растроганно похлопывал ее по тощей спине. Не могли расстаться!
- Ну ладно! Иди. - Видимо, ревнуя, я взял с сундука банку, вручил ему. Он, снова погрузившись в глубины своего сознания, пошел медленно к туалету. Не много времени у него занял душевный порыв. Но больше не надо. Если еще и он начнет нервничать - совсем хана.
Шутливо впихнул Нонну в спальню.
- Садись! Будь как дома.
Изможденная, бледная улыбка.