Сполоснул тарелки чуть теплой струей, составил горкой, по коридору понес. Встречая взгляды, почему-то лихо подмигивал: все о'кей!
В столовую внес, обклеенную веселыми аппликациями, тарелки на клеенку поставил: вот! Пожилая нянечка, что управляла тут, - седая, краснолицая всплеснула ладошками:
- Это супруга ваша прислала? Ну молодец!
Обратно как на крыльях летел. И вдруг - Нонну увидал. Топает понемножку своими крохотными ножками!
- Ве-еч! - радостно проговорила. - Что ли выписывают меня?
- Ну!.. А кто тебе сказал это?
- Сестричка! Ну... сказала она, что капельница эта последняя. Кончен курс. Ве-еч!
- Ну чаво тебе?
- Узнай, а? Ить интерес-на!
- Ну а что? Можно! Вместе пойдем?
- Не-е. Я боюсь. Я лучше тут тебя буду ждать. Вдруг ты выйдешь и скажешь, - она мечтательно сощурилась, - поехали домой!
- Жди!
Я сам похолодел от столь неожиданной возможности - как-то не подготовился. Думал... А что вообще-то я думал? Что вообще-то хотел?
Хорошо, что перед входом в кабинеты врачей был такой отросток-аппендикс, закрытый занавеской. Я хоть постоял там немного, приходя в себя. Нонну домой? Прекрасно. И ее бредовая собачка к нам перебежит, и прочие чудеса начнутся. Нет, надо сначала понять. Я вернулся к ней.
- Занято, - безмятежно улыбаясь, сказал я. - Счас. Посидим маленько.
Я собрался с духом.
- Да, кстати, - как бы вскользь, лишь бы протянуть время, сказал я, тут Настю встретил на лестнице... чего плакала-то она?
Глазки Нонны, весело, оживленно бегающие, остановились, словно пойманные, нижняя челюсть выдвинулась вперед, крупно дрожала.
- А тебе что? - проговорила она совсем другим, глухим голосом.
- Да так просто, - беззаботно ответил я. - Ждем! - Я кивнул на занавеску: - ...Так чаво?
- Ты тоже пришел мучить меня?
- Нет... просто я спрашиваю, - начал злиться и я. Значит, только ей можно страдать, к остальным это право не относится?
Я смотрел на нее.
- Пристала ко мне... - Нонна, пытаясь успокоиться, надувала красные щечки мячиком, потом шумно выдыхала воздух, удерживая слезы. Но они все равно проступили на глазах, - ...почему я пью, - отрывисто проговорила она.
- Где?.. Здесь? - пролепетал я.
- Ну а где же еще?! - вдруг произнесла она хрипло и грубо, вовсе в другом обличье... но такое мы тоже видели.
- Так ты пьешь... здесь? - проговорил я.
- ...Нет, конечно! - с какой-то хамской ухмылкой сказала она. Так. И это она хочет выписываться?
- Ну и оставайся тогда тут всегда, если тебе так нравится! - тоже грубо произнес я. У меня тоже есть нервы!
- Вон-на что! - произнесла она нагло.
Я сидел раздавленный полностью. А только что ликовал! Идти к Стасу? Но с чем? Мы долго молча сидели. Вдруг - словно переключатель щелкнул - она засияла снова, улыбалась весело и слегка плутовато:
- Ве-еч! Ну сходи, а?
Не в силах сказать что-либо, я поднялся с трудом. Пошел. Зачем-то задвинул за собой занавеску. Постоял. Но что можно выстоять тут? Испариться бы лучше совсем, чтобы не решать, не думать! Два решения - и оба ужасны. Трудно какое-либо предпочесть. Глаза не разбегаются, а, наоборот, сбегаются к переносице, чтобы не видеть ничего. Назад хода нет: что я ей скажу? А вперед? С чем я оттуда выйду? С каким решением? Одно знаю - с ужасным. Приятных решений тут нет.
Что она сейчас там сияет, не исключает того, что час назад она обдала Настю ужасом. Наверняка то есть! И так, видимо, будет всегда, раз Стас решил ее выписать: ничего больше сделать нельзя. Остальное - мое. Третье дыхание. Самое большое счастье бывает, оказывается, между ужасами! Я постучал.
- Да, - донесся усталый голос.
Замотали его! Чуть приоткрыв дверь, я влез в щелку: может, так больше понравится ему? Дальше особого простора тоже не наблюдалось: узкий кабинет, заставленный столами, Стас - в дальнем углу.
- Садитесь, - произнес он.
Я втиснулся между двумя столами.
- Как раз хотел с вами поговорить, - сказал он без всякого энтузиазма. Начало не предвещало ничего хорошего - конец, думаю, будет совсем плох. Хочешь - ну так говори! Вместо этого он долго сосредоточенно играл в бирюльки - поднимал с магнитной черной тарелочки гирлянду скрепок, любовался ею, опускал и вытягивал снова. Совсем, видно, выдохся - рта не может открыть! Открыл-таки.
- Ну что... - Стас произнес.
- Ну что? - я повторил как эхо.
- Состояние, в общем-то, стабилизировалось.
Вопрос только - какое состояние?
- Острый алкогольный психоз, опасный для окружающих, удалось, к счастью, снять.
Я кивнул, соглашаясь.
- Могу вам сказать теперь - стоял вопрос о буйном отделении, и довольно остро. Один голос перевесил - чтобы лечить ее здесь.
Я всегда был за демократию.
- Ну а теперь... вы видите, - он гордо сказал.
Я кивнул. Одобряюще. Понимающе. И с оттенком признательности, я надеюсь?
- А до бесконечности мы ее держать не можем. У нас ведь здесь не клиника, а НИИ. Научные кафедры. Нас в первую очередь интересуют больные... подтверждающие, так сказать, наши теории! - Он улыбнулся.
- А она - не подтвердила? Никакой теории? - Я натянуто улыбнулся. Скоро кожа лопнет от этих улыбок! Уж не могла подтвердить какую-нибудь теорию! Даже в сумасшедшем доме оказалась глупее всех!
- Ну почему? Подтвердила, - продолжал улыбаться Стас. - Но старые. Давно известные.
Что дура дурой и останется! - самая старая и самая верная теория.
- Вы хотите забрать ее? - Стас как-то опередил не только мои слова, но и мои мысли.
- Да, - быстро произнес я. А что мне оставалось.
- Но вы осознаете... - проговорил он.
Осознаю. А куда денешься?
- Но... от тяги к алкоголю... вы ведь избавили ее?
Помолчав, Стас покачал головой.
- Если вам кто-то скажет, что лечит алкоголизм, бегите от такого человека немедленно. Это шарлатан! - Он произнес это, видимо, гордясь своим глубоко научным... бессилием.
- Значит... - проговорил я.
- Значит, - подтвердил Стас. Мы молчали. - У вас есть на что опереться? Заставить ее сопереживать чему-то... за что-то почувствовать ответственность? Отвлечь ее, хотя бы чуть-чуть, от постоянных мыслей об алкоголе?
- Ну... всякие... семейные притчи, - улыбнулся я.
- Слова, слова, слова! - вздохнул Стас. - К сожалению, это не то!
Ну почему же? Словами как раз удавалось мне держать наш мир в гармонии. Такая работа.
- Мне кажется, у вас нет... морального веса, чтобы влиять на нее! произнес Стас. Второй раз. - Другой вариант, - сказал он, поняв, что подавил меня полностью, - интернат.
- На сколько?
- Как правило, навсегда. Там они становятся... тихими. И никого уже не беспокоят.
Знаю. Теща, ее мать, была там. И теперь уже нас не беспокоит. Совсем.
- Нет. Спасибо, - сказал я. Хорошо, что не сказал "нет уж, спасибо!". Держи моральный вес-то!
- Ну что ж. Я уважаю ваше решение! - Стас поднялся, протянул руку. И я ее пожал. - Значит, оформим все. Выпишем лекарства. Желательно нам до комиссии успеть. Там люди пожилые как раз, старой советской закваски, усмехнулся. - Сторонники изоляции хронических больных в интернатах.
Это на вольном Западе, я повидал, сумасшедшие по улицам ходят!
- Так что я вам позвоню, - сказал он.
- А когда... комиссия?
- В принципе, может быть хоть завтра. Когда освободится Евсюков.
Хоть бы он никогда не освобождался!
Мы смотрели со Стасом друг на друга. Похоже, одну его прогрессивную теорию я все же подтвердил - "о бесстойловом содержании нервных больных"! Что ты несешь? Опомнись. Человек сделал все, что мог.
Держи моральный вес-то.
- Ну, всего вам доброго! - раскланялся я.
- Всего! - Стас рукой помахал. Впервые со мной дружелюбно простился.
В предбаннике я постоял, "делая лицо". Хорошо, что он есть, этот предбанник. Может, вернуться, отыграть все назад?.. Не принято это... Ну выходи, Дед Мороз!
Радостно вышел. Она, сияя, шагнула ко мне.
- Ну, все нормально, - сказал я. - Скоро тебя выпишут.
Она боднула меня лбом в грудь, обняла.
Ради этого момента можно все перетерпеть!
Она подняла мокрое лицо.
- Неужели я окажусь в моей квартирке? - мечтательно проговорила она. ...Отец, конечно, со своей банкой меня встретит!
Это уже казалось ей счастьем!
- ...Пошли. - Она вдруг ухватила меня за ладонь.
- ...Куда?
- Пошли. - Она мотнула головкой.
Втянула меня в столовую. Там сидели последние обедающие. Седая краснолицая нянечка скребла половником по дну большой кастрюли.
- Дай ей денег. - Сияя, Нонна указала на нее. - Она хорошая...
- Чтоб этого не было! - рявкнула та. И добавила добродушно: - Уж садитесь - покормлю вас.
- Ешь, Веча, ешь! - приговаривала Нонна.
- ...Сладко на вас глядеть! - вздохнула нянечка.
На крыльце я стоптал снег, открыл парадное. На лестнице повстречал нашу соседку сверху, Лидию Дмитриевну.
- Как там Нонночка? Поправляется? Мы все так любим ее тут, ждем!
- Поправляется! - бодро сказал я. - Скоро появится... наше красное солнышко.
- Замечательно!
Лидия Дмитриевна прошла. Я поднялся... Придется так и сделать, как сказал... Тяжело с моральным весом-то!
Глава 14
Об этом, вспомнил я, Нонна мечтает, но пока что отец встретил меня с банкой жидкого золота. Специально ждал? Да нет, думаю. Все рассыпалось. Раньше это как-то регулировалось ее приходом, теперь - ничем. Отец рассеянно брел, не замечая меня. Все рассыпалось. Вокруг страданий ее, пока они были здесь, все держалось. Но ничего. Скоро опять этот стержень появится. Нонна придет. Подготовились? Духом воспряли? Конечно! А как же еще?
Первый бастион, который одолеть надо, - холодильник. Открыл. Прежняя наша жизнь, дикий хаос, - в замороженном виде, чтоб сохранить навсегда. Помню, как она плакала однажды, что ее от КБ в колхоз посылают, картошку из-под снега убирать. "Вот, - открыла холодильник в слезах, - я уже и курочку в дорогу купила!" Я глянул, помню, захохотал: курочка - точно ее напоминала: такая же тощенькая, синенькая, с тонкими лапками! Умела она умиление вызвать и смех. А в колхоз, кстати, так и не поехала - проспала. Устроил ей скандал от лица всех колхозников. Вот еще - комочки счастья ее, мутные маленькие пакетики с тухлой капустой, с рынка принесенные доказательства любви к ней со стороны колхозниц - любви, впрочем, небескорыстной, оплаченной мной. Сил ее лишь на это и хватало, совала их вглубь и навсегда забывала - о щах, например, и речи не могло быть. Выкинуть? А чего ждать? Появится - новые принесет! Народная любовь не иссякнет, пока деньги не кончатся у меня. Выкину пакетики эти, отведу хоть душу, пока она не пришла. Дальше - один восторг нас ждет: "Смотри - и огурчик в пакетик кинула!" - "Не может быть!" Завидуешь? Тебя-то никто не любит так, даже корыстно.
Кстати, напротив в окне - затишье, тьма. Не вяжется там кино... хотя душа вложена. Часть души.
Из того, что конкретно можно съесть, - сардельки обледеневшие, боюсь даже вспоминать, из какой они эпохи обледенения. Не важно. Главное качество. Кинул в кипяток. Батя, конечно, мог бы что-то получше купить, пока я по больницам шастаю. При его-то пенсии! Но считает кухонные дела недостойными своего интеллекта. Зато для меня они - в самый раз. И когда он явился, с вымытой, сияющей банкой в руках, - на ужин его пригласил, отведать что бог послал. Суровый у нас бог. А что делать?
- Сардельки жесткие у тебя! - покусал, отодвинул.
- Обледеневшие.
- Какие?
- Обледеневшие.
Мрачно усмехнулся, задвинул задребезжащий стул под стол, удалился. Вот и ладно. Ужин удался.
Теперь к окну повернулся. Главное, что надо отрегулировать, - это "кино". Почему-то думал, что все теперь в моих руках. Как бы не ошибиться! Рядом с тем окном на стене намалевано черным спреем: "Анжелка. Саяна". Титры, можно сказать! Надеюсь, Нонне приятно будет увидеть, чего я тут достиг без нее! Ее бред на свой заменил. Саянку я, кстати, не прописывал. Сама прижилась. Мой бред тоже выходит из-под контроля? Управлюсь ли с ним? Скоро счастье встречи пройдет, и Нонна уставится в то окно. Что увидит она там? Снова - "мыльную оперу"? Или - мультик? Что захочет, то и увидит. Нет уж - то, что я захочу! А что ты можешь-то? Может, последний вечер твой остался? С "моральным весом", я чувствую, у меня полный завал. Смотрел на темное окно напротив. Вот та черная дыра, куда провалится наша жизнь! И что делать?
О! И Анжелка появилась. Подошла вплотную к стеклу, увидела меня и пальчиком поманила. Б. Р. Бред реализованный. Впрочем, еще не совсем. Надо реализовывать? Лучше все-таки по-своему, чем втемную.
Вышел во двор без пальто. Чего тут одеваться: все близкое, родное, свое! Двор весь завален навозом. Дворничиха, красавица, как раз за этим окном жила. Теперь там живет наездница. Повторяется жизнь - но как-то с меньшим к ней интересом. По навозу пошел, как по шелковому ковру.
Скрипнул дверью. Прямо за ней лошадь стояла, с крутыми боками - еле протиснулся. Тут же, в подъезде, был мраморный холодный камин, в нем навалено сено, и она, опустив голову, грустно жевала. Потом, чуть подняв голову, тяжко вздохнула, из ноздрей две струйки пара пошли. Ты-то что вздыхаешь?
Поднялся по темной лестнице. Сердце колотилось. Уходишь в иную жизнь? А что? В прежней уже пожил, хватит. "Хва-н-тит!" - как Нонна говорит. На лестничном подоконнике мерцали темные аптечные пузырьки: аптека бомжей. На дверях - выцветшие таблички с фамилиями. Кнопок - как на баяне. Но двери все почему-то открыты. За ними - тьма. Где сейчас все эти люди? Может, все, кто входят сюда, исчезают? Управляй бредом-то! Подошел к главной двери, "бредовой". Постоял. Сердце - на всю лестницу - гулко стучало. Входить? А выйду? Я выбрал старинный звонок, с ручкой как рукоять шпаги, с круговой надписью: "Прошу повернуть". Такой как бы старинный, романтический выбрал вариант. Но зависит ли тут от тебя что-то? Из глубин квартиры донесся механический звон. И - ни голоса, ни шагов. Я толкнул дверь, она поехала. Вошел, пугаясь скрипа половиц. Волосы на голове шевелились. Ощущение - что увижу сейчас труп! Такого бреда у меня еще не было. Новый жанр.
- Открыто! - донесся наконец довольно грубый (огрубевший на ветру?) голос хозяйки. Знакомых с такими голосами еще не было у меня. Неприятна новая моя жизнь. Куда лезешь? Надеешься тут порядок навести? Напрасно. Но не остановиться уже. В прихожей лежало седло, на гвозде мерцала уздечка. Вошел в темную комнату, освещенную луной. Сердце прыгало. Ведь именно тут, по версии жены, проходит моя настоящая жизнь. А может, она права? Я огляделся. На подоконнике мерцали все те же пузырьки. На полу круглились баллоны, в основном пластиковые, криво отражали мое окно. Оно меня почему-то взволновало сильнее всего. Страшнее всего, оказывается, на свое жилище смотреть - со стороны и как бы из небытия. Все на месте стоит, горит лампочка - но тебя там таинственно нет. Еще - нет? Или - уже нет? Прежняя жизнь вдруг страшно далекой отсюда и абсолютно недоступной показалась. Дрожь пошла. Да, влез ты куда-то!
Приоткрылась дверца, повалил пар, синеватый в свете луны. Встрепанная голова Анжелки высунулась оттуда. Смотрела на меня с некоторым недоумением - видимо, за стеклом я ей интересней казался. А также - в седле. Вышла все-таки. Укутана в полотенце. Но - только голова. Короткой своей пухленькой ножкой придвинула к стене вспоротый матрас, криво лежащий. Порядок любит. Потом только глянула в упор на меня. Показала на меня пальчиком... скорей на нижнюю часть.
- Мой! - властно произнесла.
Что это, интересно? Притяжательное местоимение - или глагол? Боюсь, что последнее. Вот тебе и "романтический вариант"!
- Ну? - подстегнула. Правильнее было бы, наверное, - "нно!". Посмотрел на нее... Сейчас бы просроченной виагры сюда! Впрочем... она и не нужна, кажется? Что эт-то? Вот это да. В мои-то годы! Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась?
- О-о-о! - уважительно произнесла Анжелка.
Вот тебе и "о"!
- Счас! - деловито произнес.
Пошел к ванной. Освежающий душ? Вошел внутрь, хотел было прикрыть дверь... Нет, мы немножко по-другому поступим. Вставил средний палец правой руки в светящуюся щель возле петли, на которой дверь держится. Левой рукой потянул дверь за ручку, сдавил в щели палец. Сдавил немножко. Что? Слабо?! Зажмурился посильнее, рванул левой рукой. А-а-а! Вот это по-нашему! Захрустело. Анжелка, надеюсь, вздрогнула от моего вопля? Гордо согнувшись от боли, вышел из ванной. Средний палец правой руки маячит вверх и не сгибается, несмотря на посылаемые сигналы. Анжелка, слегка лупоглазая, с изумлением смотрела на него, оттопырив губки. С таким, видно, еще не сталкивалась. Классику надо читать! "Отец Сергий" называется рассказ. Современная трактовка: я - и. о. отца Сергия. Я. Тот, правда, отрубил пальчик в аналогичной ситуации - но я уж не чувствую себя настолько грешным. Сделал, что мог.
- Извини, - гордо произнес, для наглядности палец подняв. - Должен тебя покинуть.
Помчался, подпрыгивая, в ночную травму, на Малую Конюшенную.
Маленький лысый хирург помял палец.
- Оборвана связка верхней фаланги. Сейчас наложу вам лубок. Недели через четыре, будем надеяться, срастется.
- Да-а?! - воскликнул я.
- Впервые вижу столь радостного клиента! - хирург сказал.
Примчался домой. Мимо кладовки проходя, гипсовому Толстому вздетый пальчик показал. Тот аж побелел.
Глава 15
С утра отец хмурый, насупленный был, бровями стол подметал. Немного Толстого напоминал, сосланного навеки в кладовку.
- Пошли завтракать, - ему сказал.
Думал крикнуть, как Нонна: все гэ!.. Но ее не заменишь.
- Мгм... - отец произнес, не отрываясь от рукописи. И потом долго еще не шел. Не мог оторваться, счастливчик? Наплевать ему на то, что все остывает, главное - его вечный научный шедевр!
...Видать, просто ты завидуешь, что он пишет, а ты нет. Но этим моим злобным чувствам пора дать отпор... Может, Нонна вернется. И к тому времени должны быть тут мир и благодать.
Явился наконец. Мрачно кивнув, уселся. Раньше было принято говорить "Бодр-рое утр-ро!", и как-то это задавало тон на весь день, но теперь, когда нет Нонны, исчезло все. Невелика птичка, да звонкий голосок!
Отец увидал вдруг мой пальчик запеленутый, пострадавший.
- В носу, что ль, ковырял? - усмехнулся. Так подвиг мой оценил. Спасибо, отец, на добром слове.
Похлебал молча каши, маленько потеплел, подобрел.
- Ну, спасибо тебе, что не забыл! - усмехнулся он.
- Как можно!
- Ну, всяко бывает! - откинулся, улыбаясь. Чувствую - сейчас он настроился мудростью делиться. А потом - нельзя?! Хмурое его настроение гораздо меньше раздражает меня, нежели добродушное. Не чует этого?
- При царе еще было...
Начал издалека. При царе Горохе, видимо.
- А, - произнес я холодно. Но его не собьешь.
- Да-а-а... - он произнес неторопливо.
Боюсь, что, пока доберемся мы с ним до сегодняшних дел, день закончится. Но хочешь не хочешь, любишь не любишь, а надо терпеть. Единственно когда общаемся с ним - за завтраком. Надо!
- А? - он вопросительно произнес, требуя, видимо, поддержки.
Я кивнул благожелательно: мол, давай, давай! Время терпит!
Но не в такой же степени! Минут пять после этого он молчал. Склонив брови, яростно растирал в чашке лимон с сахарным песком. Сколько сил еще в нем!
- Так что - при царе-то? - пришлось его немножко поторопить.
- А?! - снова произнес. Молодецки уже огляделся: мол, если так просите, так уж и быть, расскажу.
Просим, просим.
- Лет пять мне еще, что ли, было. Или шесть?
- Ну, не важно, - проговорил я.
Он усмехнулся, заранее и меня настраивая на веселый лад.
- Жили бедно мы с матерью. Отец в бегах...
Это знакомо мне. Веселое начало.
- А детей нас семеро. Я почти самый старший. Второй после Насти. Нина еще в люльке была. А я уже самостоятельный вроде.
Это какая-то сага!
- Ну, утром встаем... нас кормить чем-то надо. А нечем!
Если он намекает на плохой завтрак!.. пусть дальше готовит сам!
- Мне мать и говорит: ты к Андрюхиным пойди, вроде как бы по делу. Тут письмо от отца пришло - вот от него поклон им и передай! А Андрюхины, наши дальние какие-то родственники, богато жили! Был, помню, у них Тимка, мой ровесник. Дружили мы. Прибегаю к ним: "Здрасьте!" - "А-а! - хозяйка мне говорит, - явился. А мы уж хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать!" Намекая вроде, что я каждый день к ним хожу. Андрюхины, за столом сидя, смеются. Тоже большая была, дружная семья. "Ну, садись уж за стол, раз пришел!" - говорит хозяин. И я чувствую, что добрые они и любят вроде меня, но все равно - неловкость. Вспомнил - прям как сейчас! "Да ты раздевайся", - хозяйка предлагает. "Да я на минутку, прям так!" - сажусь в полушубке. Андрюхины смеются: "Ишь богатый какой! Шубой хвастает!" Понимаю, что любовно смеются, но неловко все равно. Главное - начинаю есть и потею, в полушубке-то. Но снять теперь - тоже неловко. Обливаясь потом, быстрее ем, чтоб с неловкой этой ситуацией покончить, а от спешки потею еще сильней, пот капает в плошку! Но полушубок, с отчаянием понимаю, еще и потому нельзя снять, что рубаха рваная - совсем застыжусь!
Отец умолкает, уносясь чувствами туда. Да и я тоже. Он, наверное, единственный человек, который помнит то время. Понимаю - это ж колоссальное счастье для меня, что я это слышу.
- А что ели - не помнишь? - с надеждой спрашиваю я.
- Почему ж? Помню! - бодро отвечает он. - Кулагу ели.
- Что это?
- А? - снова, подняв брови, смотрит соколом, гордясь с полным основанием, что такое помнит. Может, он один только это уже и знает?
- Кулага? Ну, это... мука с солодом. Такая кашица. С фруктовыми какими-то добавками - яблоки, кажется! - не вникая уже в мелочи, чуть свысока произносит он.
Бежать записывать? А куда? Я-то уже не пишу.
Все же - к нашим дням надо вернуться.
- Отец! - решительно произношу я. - ...Скоро Нонна может вернуться.
- Нонна? - Он удивленно поднимает мохнатую бровь. Забыл, видимо? Кулагу помнит - а Нонну забыл? - И что? - спокойно интересуется он. Да. Особого энтузиазма не высказал. Хотя знаю, что дружат они за моей спиной, иногда нарушая мои заветы. Забыл? "И что?"
- Так вот...
Не хотел об этом говорить... Решил так: если он по дороге на завтрак уберет кальсоны свои с батареи в сундук, возникать не буду! Но он даже не глянул туда, прошествовал величественно! И так, видимо, будет. Втемяшить что-либо трудно уже ему. С огромным трудом втемяшил, чтоб старое свое белье после ванной клал на батарею, сушил, а то он раньше прямо мокрое клал в грязный сундук. Это - удача. Но дальше не пошло. Чтобы с батареи снести в сундук - это его уже не заставить. Так что, похоже, правильней мне жалеть, что начал его воспитание. Так поздно.
- Отец! - все-таки говорю. - Сколько можно тебя просить, чтоб ты кальсоны свои убирал с батареи? Неприятно. Особенно женщине. Понимаешь?
- Они еще не высохли! - яростный взгляд.
- Да ты даже не прикоснулся к ним, когда шел!
- Нет, прикасался! Когда ты дрых еще без задних ног!
Пошла драка! Тут уж не до гармонии - только успевай!
- Ну если ты встаешь так рано... - нанес ему меткий удар, - то тогда будь любезен выливать банку с мочой, пока никто не видит этого!
- Не хочу вас будить! - ответил яростно. - Потом... и другие соображения есть, чисто физиологические!
- Тебе трудно лишний раз пройти до уборной?
Яростное молчание. И в этом наверняка у него есть какой-то свой метод, как в скрещивании растений, научно обоснованный... его вряд ли собьешь! А что мы при этом испытываем (слился уже чувствами с Нонной), ему наплевать! Главное для него - научное совершенство, "абсолют"! Не имеющий никакого отношения к жизни!.. во всяком случае - к сегодняшней!
В гордом молчании брякал ложкой. Потом, немножко оставив каши, отодвинул пиалу.
- Каша вся в комках! - произнес надменно.
Гурманом он исключительно здесь сделался, переехав к нам. Раньше, в сельской своей жизни, что попало ел. "Гвозди переваривал!" - как сам гордо говорил. Теперь гурманом заделался!
- Отец!.. - после восклицания этого я долго молчал. Что бы ему сказать такое, как бы уладить все? Безнадежно! - Отец! Скоро Нонна выходит. Она... не совсем в порядке еще. Прошу тебя: не придирайся ты к ней! Главное сейчас - не истина, как ты любишь, а спокойствие. Не спорь с ней - даже если она не права. Она этого не выдержит.
- А я - выдержу?! - Отец тоже уже задрожал. Очаровательный завтрак. Судя по нему - все готово к приходу Нонны. Вспомнил недавний их скандал. "Если он будет... баррикады в своей комнате делать, - Нонна дрожала, - я вообще из дома уйду!" - "Ты в стол мой лазаешь! Деньги берешь!" - "Я?!" "Ты!" Трудно тут с гармонией! Но вроде немножко успокоили там ее?.. С другой стороны - только она и вспоминала вечером: "Пойдем к отцу твоему, поговорим. Ить скучаить". И мы шли.
- Ну, спасибо тебе за разговор. И завтрак! - Отец скорбно поднялся. Как меду напилса!
Сутулясь, слегка склоняясь вперед, как пеший сокол, по коридору пошел. Зря я его! Это я сам жутко боюсь ее прихода - а вину, уже заранее, на батю валю. А он-то чем виноват? Выбрал свою линию - на возраст девяносто двух лет - и этой линии держится. И не уступает! И прав! Я от победителя-бати устаю, но каков будет он - побежденный? Вот когда горе начнется. Не приведи господь!
Отец строго из коридора выглянул, махнул своей огромной ладонью.
- Суда иди!
Что-то там изобрел. Побитым уходить с поля боя - не в его правилах. Взял в руки себя, что-то придумал.
- Это ты наворотил? - указал на рубашку мою, брошенную на сундук. Так это и останется?
Молодец! По очкам - победа! Я кинул в сундук рубашку грязную, а заодно и кальсоны его, которые он протянул мне величественно, и гордо ушел. Молодец! Пока он побеждает - или пусть думает, что побеждает, - жить все же легче ему. И нам, стало быть, легче - когда в форме человек!
В столовую внес, обклеенную веселыми аппликациями, тарелки на клеенку поставил: вот! Пожилая нянечка, что управляла тут, - седая, краснолицая всплеснула ладошками:
- Это супруга ваша прислала? Ну молодец!
Обратно как на крыльях летел. И вдруг - Нонну увидал. Топает понемножку своими крохотными ножками!
- Ве-еч! - радостно проговорила. - Что ли выписывают меня?
- Ну!.. А кто тебе сказал это?
- Сестричка! Ну... сказала она, что капельница эта последняя. Кончен курс. Ве-еч!
- Ну чаво тебе?
- Узнай, а? Ить интерес-на!
- Ну а что? Можно! Вместе пойдем?
- Не-е. Я боюсь. Я лучше тут тебя буду ждать. Вдруг ты выйдешь и скажешь, - она мечтательно сощурилась, - поехали домой!
- Жди!
Я сам похолодел от столь неожиданной возможности - как-то не подготовился. Думал... А что вообще-то я думал? Что вообще-то хотел?
Хорошо, что перед входом в кабинеты врачей был такой отросток-аппендикс, закрытый занавеской. Я хоть постоял там немного, приходя в себя. Нонну домой? Прекрасно. И ее бредовая собачка к нам перебежит, и прочие чудеса начнутся. Нет, надо сначала понять. Я вернулся к ней.
- Занято, - безмятежно улыбаясь, сказал я. - Счас. Посидим маленько.
Я собрался с духом.
- Да, кстати, - как бы вскользь, лишь бы протянуть время, сказал я, тут Настю встретил на лестнице... чего плакала-то она?
Глазки Нонны, весело, оживленно бегающие, остановились, словно пойманные, нижняя челюсть выдвинулась вперед, крупно дрожала.
- А тебе что? - проговорила она совсем другим, глухим голосом.
- Да так просто, - беззаботно ответил я. - Ждем! - Я кивнул на занавеску: - ...Так чаво?
- Ты тоже пришел мучить меня?
- Нет... просто я спрашиваю, - начал злиться и я. Значит, только ей можно страдать, к остальным это право не относится?
Я смотрел на нее.
- Пристала ко мне... - Нонна, пытаясь успокоиться, надувала красные щечки мячиком, потом шумно выдыхала воздух, удерживая слезы. Но они все равно проступили на глазах, - ...почему я пью, - отрывисто проговорила она.
- Где?.. Здесь? - пролепетал я.
- Ну а где же еще?! - вдруг произнесла она хрипло и грубо, вовсе в другом обличье... но такое мы тоже видели.
- Так ты пьешь... здесь? - проговорил я.
- ...Нет, конечно! - с какой-то хамской ухмылкой сказала она. Так. И это она хочет выписываться?
- Ну и оставайся тогда тут всегда, если тебе так нравится! - тоже грубо произнес я. У меня тоже есть нервы!
- Вон-на что! - произнесла она нагло.
Я сидел раздавленный полностью. А только что ликовал! Идти к Стасу? Но с чем? Мы долго молча сидели. Вдруг - словно переключатель щелкнул - она засияла снова, улыбалась весело и слегка плутовато:
- Ве-еч! Ну сходи, а?
Не в силах сказать что-либо, я поднялся с трудом. Пошел. Зачем-то задвинул за собой занавеску. Постоял. Но что можно выстоять тут? Испариться бы лучше совсем, чтобы не решать, не думать! Два решения - и оба ужасны. Трудно какое-либо предпочесть. Глаза не разбегаются, а, наоборот, сбегаются к переносице, чтобы не видеть ничего. Назад хода нет: что я ей скажу? А вперед? С чем я оттуда выйду? С каким решением? Одно знаю - с ужасным. Приятных решений тут нет.
Что она сейчас там сияет, не исключает того, что час назад она обдала Настю ужасом. Наверняка то есть! И так, видимо, будет всегда, раз Стас решил ее выписать: ничего больше сделать нельзя. Остальное - мое. Третье дыхание. Самое большое счастье бывает, оказывается, между ужасами! Я постучал.
- Да, - донесся усталый голос.
Замотали его! Чуть приоткрыв дверь, я влез в щелку: может, так больше понравится ему? Дальше особого простора тоже не наблюдалось: узкий кабинет, заставленный столами, Стас - в дальнем углу.
- Садитесь, - произнес он.
Я втиснулся между двумя столами.
- Как раз хотел с вами поговорить, - сказал он без всякого энтузиазма. Начало не предвещало ничего хорошего - конец, думаю, будет совсем плох. Хочешь - ну так говори! Вместо этого он долго сосредоточенно играл в бирюльки - поднимал с магнитной черной тарелочки гирлянду скрепок, любовался ею, опускал и вытягивал снова. Совсем, видно, выдохся - рта не может открыть! Открыл-таки.
- Ну что... - Стас произнес.
- Ну что? - я повторил как эхо.
- Состояние, в общем-то, стабилизировалось.
Вопрос только - какое состояние?
- Острый алкогольный психоз, опасный для окружающих, удалось, к счастью, снять.
Я кивнул, соглашаясь.
- Могу вам сказать теперь - стоял вопрос о буйном отделении, и довольно остро. Один голос перевесил - чтобы лечить ее здесь.
Я всегда был за демократию.
- Ну а теперь... вы видите, - он гордо сказал.
Я кивнул. Одобряюще. Понимающе. И с оттенком признательности, я надеюсь?
- А до бесконечности мы ее держать не можем. У нас ведь здесь не клиника, а НИИ. Научные кафедры. Нас в первую очередь интересуют больные... подтверждающие, так сказать, наши теории! - Он улыбнулся.
- А она - не подтвердила? Никакой теории? - Я натянуто улыбнулся. Скоро кожа лопнет от этих улыбок! Уж не могла подтвердить какую-нибудь теорию! Даже в сумасшедшем доме оказалась глупее всех!
- Ну почему? Подтвердила, - продолжал улыбаться Стас. - Но старые. Давно известные.
Что дура дурой и останется! - самая старая и самая верная теория.
- Вы хотите забрать ее? - Стас как-то опередил не только мои слова, но и мои мысли.
- Да, - быстро произнес я. А что мне оставалось.
- Но вы осознаете... - проговорил он.
Осознаю. А куда денешься?
- Но... от тяги к алкоголю... вы ведь избавили ее?
Помолчав, Стас покачал головой.
- Если вам кто-то скажет, что лечит алкоголизм, бегите от такого человека немедленно. Это шарлатан! - Он произнес это, видимо, гордясь своим глубоко научным... бессилием.
- Значит... - проговорил я.
- Значит, - подтвердил Стас. Мы молчали. - У вас есть на что опереться? Заставить ее сопереживать чему-то... за что-то почувствовать ответственность? Отвлечь ее, хотя бы чуть-чуть, от постоянных мыслей об алкоголе?
- Ну... всякие... семейные притчи, - улыбнулся я.
- Слова, слова, слова! - вздохнул Стас. - К сожалению, это не то!
Ну почему же? Словами как раз удавалось мне держать наш мир в гармонии. Такая работа.
- Мне кажется, у вас нет... морального веса, чтобы влиять на нее! произнес Стас. Второй раз. - Другой вариант, - сказал он, поняв, что подавил меня полностью, - интернат.
- На сколько?
- Как правило, навсегда. Там они становятся... тихими. И никого уже не беспокоят.
Знаю. Теща, ее мать, была там. И теперь уже нас не беспокоит. Совсем.
- Нет. Спасибо, - сказал я. Хорошо, что не сказал "нет уж, спасибо!". Держи моральный вес-то!
- Ну что ж. Я уважаю ваше решение! - Стас поднялся, протянул руку. И я ее пожал. - Значит, оформим все. Выпишем лекарства. Желательно нам до комиссии успеть. Там люди пожилые как раз, старой советской закваски, усмехнулся. - Сторонники изоляции хронических больных в интернатах.
Это на вольном Западе, я повидал, сумасшедшие по улицам ходят!
- Так что я вам позвоню, - сказал он.
- А когда... комиссия?
- В принципе, может быть хоть завтра. Когда освободится Евсюков.
Хоть бы он никогда не освобождался!
Мы смотрели со Стасом друг на друга. Похоже, одну его прогрессивную теорию я все же подтвердил - "о бесстойловом содержании нервных больных"! Что ты несешь? Опомнись. Человек сделал все, что мог.
Держи моральный вес-то.
- Ну, всего вам доброго! - раскланялся я.
- Всего! - Стас рукой помахал. Впервые со мной дружелюбно простился.
В предбаннике я постоял, "делая лицо". Хорошо, что он есть, этот предбанник. Может, вернуться, отыграть все назад?.. Не принято это... Ну выходи, Дед Мороз!
Радостно вышел. Она, сияя, шагнула ко мне.
- Ну, все нормально, - сказал я. - Скоро тебя выпишут.
Она боднула меня лбом в грудь, обняла.
Ради этого момента можно все перетерпеть!
Она подняла мокрое лицо.
- Неужели я окажусь в моей квартирке? - мечтательно проговорила она. ...Отец, конечно, со своей банкой меня встретит!
Это уже казалось ей счастьем!
- ...Пошли. - Она вдруг ухватила меня за ладонь.
- ...Куда?
- Пошли. - Она мотнула головкой.
Втянула меня в столовую. Там сидели последние обедающие. Седая краснолицая нянечка скребла половником по дну большой кастрюли.
- Дай ей денег. - Сияя, Нонна указала на нее. - Она хорошая...
- Чтоб этого не было! - рявкнула та. И добавила добродушно: - Уж садитесь - покормлю вас.
- Ешь, Веча, ешь! - приговаривала Нонна.
- ...Сладко на вас глядеть! - вздохнула нянечка.
На крыльце я стоптал снег, открыл парадное. На лестнице повстречал нашу соседку сверху, Лидию Дмитриевну.
- Как там Нонночка? Поправляется? Мы все так любим ее тут, ждем!
- Поправляется! - бодро сказал я. - Скоро появится... наше красное солнышко.
- Замечательно!
Лидия Дмитриевна прошла. Я поднялся... Придется так и сделать, как сказал... Тяжело с моральным весом-то!
Глава 14
Об этом, вспомнил я, Нонна мечтает, но пока что отец встретил меня с банкой жидкого золота. Специально ждал? Да нет, думаю. Все рассыпалось. Раньше это как-то регулировалось ее приходом, теперь - ничем. Отец рассеянно брел, не замечая меня. Все рассыпалось. Вокруг страданий ее, пока они были здесь, все держалось. Но ничего. Скоро опять этот стержень появится. Нонна придет. Подготовились? Духом воспряли? Конечно! А как же еще?
Первый бастион, который одолеть надо, - холодильник. Открыл. Прежняя наша жизнь, дикий хаос, - в замороженном виде, чтоб сохранить навсегда. Помню, как она плакала однажды, что ее от КБ в колхоз посылают, картошку из-под снега убирать. "Вот, - открыла холодильник в слезах, - я уже и курочку в дорогу купила!" Я глянул, помню, захохотал: курочка - точно ее напоминала: такая же тощенькая, синенькая, с тонкими лапками! Умела она умиление вызвать и смех. А в колхоз, кстати, так и не поехала - проспала. Устроил ей скандал от лица всех колхозников. Вот еще - комочки счастья ее, мутные маленькие пакетики с тухлой капустой, с рынка принесенные доказательства любви к ней со стороны колхозниц - любви, впрочем, небескорыстной, оплаченной мной. Сил ее лишь на это и хватало, совала их вглубь и навсегда забывала - о щах, например, и речи не могло быть. Выкинуть? А чего ждать? Появится - новые принесет! Народная любовь не иссякнет, пока деньги не кончатся у меня. Выкину пакетики эти, отведу хоть душу, пока она не пришла. Дальше - один восторг нас ждет: "Смотри - и огурчик в пакетик кинула!" - "Не может быть!" Завидуешь? Тебя-то никто не любит так, даже корыстно.
Кстати, напротив в окне - затишье, тьма. Не вяжется там кино... хотя душа вложена. Часть души.
Из того, что конкретно можно съесть, - сардельки обледеневшие, боюсь даже вспоминать, из какой они эпохи обледенения. Не важно. Главное качество. Кинул в кипяток. Батя, конечно, мог бы что-то получше купить, пока я по больницам шастаю. При его-то пенсии! Но считает кухонные дела недостойными своего интеллекта. Зато для меня они - в самый раз. И когда он явился, с вымытой, сияющей банкой в руках, - на ужин его пригласил, отведать что бог послал. Суровый у нас бог. А что делать?
- Сардельки жесткие у тебя! - покусал, отодвинул.
- Обледеневшие.
- Какие?
- Обледеневшие.
Мрачно усмехнулся, задвинул задребезжащий стул под стол, удалился. Вот и ладно. Ужин удался.
Теперь к окну повернулся. Главное, что надо отрегулировать, - это "кино". Почему-то думал, что все теперь в моих руках. Как бы не ошибиться! Рядом с тем окном на стене намалевано черным спреем: "Анжелка. Саяна". Титры, можно сказать! Надеюсь, Нонне приятно будет увидеть, чего я тут достиг без нее! Ее бред на свой заменил. Саянку я, кстати, не прописывал. Сама прижилась. Мой бред тоже выходит из-под контроля? Управлюсь ли с ним? Скоро счастье встречи пройдет, и Нонна уставится в то окно. Что увидит она там? Снова - "мыльную оперу"? Или - мультик? Что захочет, то и увидит. Нет уж - то, что я захочу! А что ты можешь-то? Может, последний вечер твой остался? С "моральным весом", я чувствую, у меня полный завал. Смотрел на темное окно напротив. Вот та черная дыра, куда провалится наша жизнь! И что делать?
О! И Анжелка появилась. Подошла вплотную к стеклу, увидела меня и пальчиком поманила. Б. Р. Бред реализованный. Впрочем, еще не совсем. Надо реализовывать? Лучше все-таки по-своему, чем втемную.
Вышел во двор без пальто. Чего тут одеваться: все близкое, родное, свое! Двор весь завален навозом. Дворничиха, красавица, как раз за этим окном жила. Теперь там живет наездница. Повторяется жизнь - но как-то с меньшим к ней интересом. По навозу пошел, как по шелковому ковру.
Скрипнул дверью. Прямо за ней лошадь стояла, с крутыми боками - еле протиснулся. Тут же, в подъезде, был мраморный холодный камин, в нем навалено сено, и она, опустив голову, грустно жевала. Потом, чуть подняв голову, тяжко вздохнула, из ноздрей две струйки пара пошли. Ты-то что вздыхаешь?
Поднялся по темной лестнице. Сердце колотилось. Уходишь в иную жизнь? А что? В прежней уже пожил, хватит. "Хва-н-тит!" - как Нонна говорит. На лестничном подоконнике мерцали темные аптечные пузырьки: аптека бомжей. На дверях - выцветшие таблички с фамилиями. Кнопок - как на баяне. Но двери все почему-то открыты. За ними - тьма. Где сейчас все эти люди? Может, все, кто входят сюда, исчезают? Управляй бредом-то! Подошел к главной двери, "бредовой". Постоял. Сердце - на всю лестницу - гулко стучало. Входить? А выйду? Я выбрал старинный звонок, с ручкой как рукоять шпаги, с круговой надписью: "Прошу повернуть". Такой как бы старинный, романтический выбрал вариант. Но зависит ли тут от тебя что-то? Из глубин квартиры донесся механический звон. И - ни голоса, ни шагов. Я толкнул дверь, она поехала. Вошел, пугаясь скрипа половиц. Волосы на голове шевелились. Ощущение - что увижу сейчас труп! Такого бреда у меня еще не было. Новый жанр.
- Открыто! - донесся наконец довольно грубый (огрубевший на ветру?) голос хозяйки. Знакомых с такими голосами еще не было у меня. Неприятна новая моя жизнь. Куда лезешь? Надеешься тут порядок навести? Напрасно. Но не остановиться уже. В прихожей лежало седло, на гвозде мерцала уздечка. Вошел в темную комнату, освещенную луной. Сердце прыгало. Ведь именно тут, по версии жены, проходит моя настоящая жизнь. А может, она права? Я огляделся. На подоконнике мерцали все те же пузырьки. На полу круглились баллоны, в основном пластиковые, криво отражали мое окно. Оно меня почему-то взволновало сильнее всего. Страшнее всего, оказывается, на свое жилище смотреть - со стороны и как бы из небытия. Все на месте стоит, горит лампочка - но тебя там таинственно нет. Еще - нет? Или - уже нет? Прежняя жизнь вдруг страшно далекой отсюда и абсолютно недоступной показалась. Дрожь пошла. Да, влез ты куда-то!
Приоткрылась дверца, повалил пар, синеватый в свете луны. Встрепанная голова Анжелки высунулась оттуда. Смотрела на меня с некоторым недоумением - видимо, за стеклом я ей интересней казался. А также - в седле. Вышла все-таки. Укутана в полотенце. Но - только голова. Короткой своей пухленькой ножкой придвинула к стене вспоротый матрас, криво лежащий. Порядок любит. Потом только глянула в упор на меня. Показала на меня пальчиком... скорей на нижнюю часть.
- Мой! - властно произнесла.
Что это, интересно? Притяжательное местоимение - или глагол? Боюсь, что последнее. Вот тебе и "романтический вариант"!
- Ну? - подстегнула. Правильнее было бы, наверное, - "нно!". Посмотрел на нее... Сейчас бы просроченной виагры сюда! Впрочем... она и не нужна, кажется? Что эт-то? Вот это да. В мои-то годы! Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась?
- О-о-о! - уважительно произнесла Анжелка.
Вот тебе и "о"!
- Счас! - деловито произнес.
Пошел к ванной. Освежающий душ? Вошел внутрь, хотел было прикрыть дверь... Нет, мы немножко по-другому поступим. Вставил средний палец правой руки в светящуюся щель возле петли, на которой дверь держится. Левой рукой потянул дверь за ручку, сдавил в щели палец. Сдавил немножко. Что? Слабо?! Зажмурился посильнее, рванул левой рукой. А-а-а! Вот это по-нашему! Захрустело. Анжелка, надеюсь, вздрогнула от моего вопля? Гордо согнувшись от боли, вышел из ванной. Средний палец правой руки маячит вверх и не сгибается, несмотря на посылаемые сигналы. Анжелка, слегка лупоглазая, с изумлением смотрела на него, оттопырив губки. С таким, видно, еще не сталкивалась. Классику надо читать! "Отец Сергий" называется рассказ. Современная трактовка: я - и. о. отца Сергия. Я. Тот, правда, отрубил пальчик в аналогичной ситуации - но я уж не чувствую себя настолько грешным. Сделал, что мог.
- Извини, - гордо произнес, для наглядности палец подняв. - Должен тебя покинуть.
Помчался, подпрыгивая, в ночную травму, на Малую Конюшенную.
Маленький лысый хирург помял палец.
- Оборвана связка верхней фаланги. Сейчас наложу вам лубок. Недели через четыре, будем надеяться, срастется.
- Да-а?! - воскликнул я.
- Впервые вижу столь радостного клиента! - хирург сказал.
Примчался домой. Мимо кладовки проходя, гипсовому Толстому вздетый пальчик показал. Тот аж побелел.
Глава 15
С утра отец хмурый, насупленный был, бровями стол подметал. Немного Толстого напоминал, сосланного навеки в кладовку.
- Пошли завтракать, - ему сказал.
Думал крикнуть, как Нонна: все гэ!.. Но ее не заменишь.
- Мгм... - отец произнес, не отрываясь от рукописи. И потом долго еще не шел. Не мог оторваться, счастливчик? Наплевать ему на то, что все остывает, главное - его вечный научный шедевр!
...Видать, просто ты завидуешь, что он пишет, а ты нет. Но этим моим злобным чувствам пора дать отпор... Может, Нонна вернется. И к тому времени должны быть тут мир и благодать.
Явился наконец. Мрачно кивнув, уселся. Раньше было принято говорить "Бодр-рое утр-ро!", и как-то это задавало тон на весь день, но теперь, когда нет Нонны, исчезло все. Невелика птичка, да звонкий голосок!
Отец увидал вдруг мой пальчик запеленутый, пострадавший.
- В носу, что ль, ковырял? - усмехнулся. Так подвиг мой оценил. Спасибо, отец, на добром слове.
Похлебал молча каши, маленько потеплел, подобрел.
- Ну, спасибо тебе, что не забыл! - усмехнулся он.
- Как можно!
- Ну, всяко бывает! - откинулся, улыбаясь. Чувствую - сейчас он настроился мудростью делиться. А потом - нельзя?! Хмурое его настроение гораздо меньше раздражает меня, нежели добродушное. Не чует этого?
- При царе еще было...
Начал издалека. При царе Горохе, видимо.
- А, - произнес я холодно. Но его не собьешь.
- Да-а-а... - он произнес неторопливо.
Боюсь, что, пока доберемся мы с ним до сегодняшних дел, день закончится. Но хочешь не хочешь, любишь не любишь, а надо терпеть. Единственно когда общаемся с ним - за завтраком. Надо!
- А? - он вопросительно произнес, требуя, видимо, поддержки.
Я кивнул благожелательно: мол, давай, давай! Время терпит!
Но не в такой же степени! Минут пять после этого он молчал. Склонив брови, яростно растирал в чашке лимон с сахарным песком. Сколько сил еще в нем!
- Так что - при царе-то? - пришлось его немножко поторопить.
- А?! - снова произнес. Молодецки уже огляделся: мол, если так просите, так уж и быть, расскажу.
Просим, просим.
- Лет пять мне еще, что ли, было. Или шесть?
- Ну, не важно, - проговорил я.
Он усмехнулся, заранее и меня настраивая на веселый лад.
- Жили бедно мы с матерью. Отец в бегах...
Это знакомо мне. Веселое начало.
- А детей нас семеро. Я почти самый старший. Второй после Насти. Нина еще в люльке была. А я уже самостоятельный вроде.
Это какая-то сага!
- Ну, утром встаем... нас кормить чем-то надо. А нечем!
Если он намекает на плохой завтрак!.. пусть дальше готовит сам!
- Мне мать и говорит: ты к Андрюхиным пойди, вроде как бы по делу. Тут письмо от отца пришло - вот от него поклон им и передай! А Андрюхины, наши дальние какие-то родственники, богато жили! Был, помню, у них Тимка, мой ровесник. Дружили мы. Прибегаю к ним: "Здрасьте!" - "А-а! - хозяйка мне говорит, - явился. А мы уж хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать!" Намекая вроде, что я каждый день к ним хожу. Андрюхины, за столом сидя, смеются. Тоже большая была, дружная семья. "Ну, садись уж за стол, раз пришел!" - говорит хозяин. И я чувствую, что добрые они и любят вроде меня, но все равно - неловкость. Вспомнил - прям как сейчас! "Да ты раздевайся", - хозяйка предлагает. "Да я на минутку, прям так!" - сажусь в полушубке. Андрюхины смеются: "Ишь богатый какой! Шубой хвастает!" Понимаю, что любовно смеются, но неловко все равно. Главное - начинаю есть и потею, в полушубке-то. Но снять теперь - тоже неловко. Обливаясь потом, быстрее ем, чтоб с неловкой этой ситуацией покончить, а от спешки потею еще сильней, пот капает в плошку! Но полушубок, с отчаянием понимаю, еще и потому нельзя снять, что рубаха рваная - совсем застыжусь!
Отец умолкает, уносясь чувствами туда. Да и я тоже. Он, наверное, единственный человек, который помнит то время. Понимаю - это ж колоссальное счастье для меня, что я это слышу.
- А что ели - не помнишь? - с надеждой спрашиваю я.
- Почему ж? Помню! - бодро отвечает он. - Кулагу ели.
- Что это?
- А? - снова, подняв брови, смотрит соколом, гордясь с полным основанием, что такое помнит. Может, он один только это уже и знает?
- Кулага? Ну, это... мука с солодом. Такая кашица. С фруктовыми какими-то добавками - яблоки, кажется! - не вникая уже в мелочи, чуть свысока произносит он.
Бежать записывать? А куда? Я-то уже не пишу.
Все же - к нашим дням надо вернуться.
- Отец! - решительно произношу я. - ...Скоро Нонна может вернуться.
- Нонна? - Он удивленно поднимает мохнатую бровь. Забыл, видимо? Кулагу помнит - а Нонну забыл? - И что? - спокойно интересуется он. Да. Особого энтузиазма не высказал. Хотя знаю, что дружат они за моей спиной, иногда нарушая мои заветы. Забыл? "И что?"
- Так вот...
Не хотел об этом говорить... Решил так: если он по дороге на завтрак уберет кальсоны свои с батареи в сундук, возникать не буду! Но он даже не глянул туда, прошествовал величественно! И так, видимо, будет. Втемяшить что-либо трудно уже ему. С огромным трудом втемяшил, чтоб старое свое белье после ванной клал на батарею, сушил, а то он раньше прямо мокрое клал в грязный сундук. Это - удача. Но дальше не пошло. Чтобы с батареи снести в сундук - это его уже не заставить. Так что, похоже, правильней мне жалеть, что начал его воспитание. Так поздно.
- Отец! - все-таки говорю. - Сколько можно тебя просить, чтоб ты кальсоны свои убирал с батареи? Неприятно. Особенно женщине. Понимаешь?
- Они еще не высохли! - яростный взгляд.
- Да ты даже не прикоснулся к ним, когда шел!
- Нет, прикасался! Когда ты дрых еще без задних ног!
Пошла драка! Тут уж не до гармонии - только успевай!
- Ну если ты встаешь так рано... - нанес ему меткий удар, - то тогда будь любезен выливать банку с мочой, пока никто не видит этого!
- Не хочу вас будить! - ответил яростно. - Потом... и другие соображения есть, чисто физиологические!
- Тебе трудно лишний раз пройти до уборной?
Яростное молчание. И в этом наверняка у него есть какой-то свой метод, как в скрещивании растений, научно обоснованный... его вряд ли собьешь! А что мы при этом испытываем (слился уже чувствами с Нонной), ему наплевать! Главное для него - научное совершенство, "абсолют"! Не имеющий никакого отношения к жизни!.. во всяком случае - к сегодняшней!
В гордом молчании брякал ложкой. Потом, немножко оставив каши, отодвинул пиалу.
- Каша вся в комках! - произнес надменно.
Гурманом он исключительно здесь сделался, переехав к нам. Раньше, в сельской своей жизни, что попало ел. "Гвозди переваривал!" - как сам гордо говорил. Теперь гурманом заделался!
- Отец!.. - после восклицания этого я долго молчал. Что бы ему сказать такое, как бы уладить все? Безнадежно! - Отец! Скоро Нонна выходит. Она... не совсем в порядке еще. Прошу тебя: не придирайся ты к ней! Главное сейчас - не истина, как ты любишь, а спокойствие. Не спорь с ней - даже если она не права. Она этого не выдержит.
- А я - выдержу?! - Отец тоже уже задрожал. Очаровательный завтрак. Судя по нему - все готово к приходу Нонны. Вспомнил недавний их скандал. "Если он будет... баррикады в своей комнате делать, - Нонна дрожала, - я вообще из дома уйду!" - "Ты в стол мой лазаешь! Деньги берешь!" - "Я?!" "Ты!" Трудно тут с гармонией! Но вроде немножко успокоили там ее?.. С другой стороны - только она и вспоминала вечером: "Пойдем к отцу твоему, поговорим. Ить скучаить". И мы шли.
- Ну, спасибо тебе за разговор. И завтрак! - Отец скорбно поднялся. Как меду напилса!
Сутулясь, слегка склоняясь вперед, как пеший сокол, по коридору пошел. Зря я его! Это я сам жутко боюсь ее прихода - а вину, уже заранее, на батю валю. А он-то чем виноват? Выбрал свою линию - на возраст девяносто двух лет - и этой линии держится. И не уступает! И прав! Я от победителя-бати устаю, но каков будет он - побежденный? Вот когда горе начнется. Не приведи господь!
Отец строго из коридора выглянул, махнул своей огромной ладонью.
- Суда иди!
Что-то там изобрел. Побитым уходить с поля боя - не в его правилах. Взял в руки себя, что-то придумал.
- Это ты наворотил? - указал на рубашку мою, брошенную на сундук. Так это и останется?
Молодец! По очкам - победа! Я кинул в сундук рубашку грязную, а заодно и кальсоны его, которые он протянул мне величественно, и гордо ушел. Молодец! Пока он побеждает - или пусть думает, что побеждает, - жить все же легче ему. И нам, стало быть, легче - когда в форме человек!