Слушал гудки с колотящимся сердцем.
- А Станислава Петровича можно?
- А Станислав Петрович ушел уже. Сегодня он в ночь дежурил. Полчаса как ушел.
Как раз - когда ты маялся, не решался. Никак не врубишься ты, что совсем новая жизнь у тебя. И прежний облик - приятного человека, соблюдающего приятности, - забудь. Выть будешь по телефону по ночам, и все за это ненавидеть тебя будут! Прежнего симпатягу - забудь. Неприятная пошла жизнь, с неприятными отношениями. "Третье дыхание" мучительным будет! Знай!.. И это все она сделала, такая маленькая, невидимая под одеялом почти! Блеснули узоры на коже - поглядел на них с кротким вздохом. Такая роскошь - с ума сойти - мне в сердце должна была вонзиться! На место отнес! Прилег на минутку и снова как-то прозрачно заснул, видя эту же комнату... чуть-чуть разве другую. И самое важное упустил - проснулся от бряканья. Утро уже!
Быстро на кухню пошел. Она, сладостно чмокая, прищурив глазки, пила чай... но что-то быстро убрала в хлебницу!
- Что там у тебя?
Поглядела лукаво, потом открыла хлебницу, смущенно сияя, вытащила огромный, на полбатона, бутерброд с джемом.
- ...Захотелось, Веч!
Так бы и жить!
- А! Сделай и мне!
Сидели, чавкая. И еще какое-то нетерпение подмывало ее - весело, загадочно поглядывала на меня.
Ну, с ней просто запаришься! - подумал я радостно. То так, то так!
- Ве-еч! - мечтательно проговорила она. - ...Какой сон мне снил-сы!
Она была так счастлива, что я почти забыл даже, какой мне "снился сон". В раю оказались! Отлично же сидим!
- Рассказать? - спросила, сияя.
От волнения не мог ничего выговорить, только кивнул. Вдруг так и продержимся? Хорошо б!
- Ну... - Она смущенно потупилась, потом выпрямилась. - Как будто я приезжаю в какой-то южный город - весь в зелени, цветах. Понимаю, что это Ровно, где дядя Саша, когда я была еще маленькая, начальником станции служил. Но и где-то помню, что на самом-то деле Ровно, особенно возле станции, вовсе не такое... Но кто-то специально мне сделал хорошо! И это я понимаю - и от этого счастье совсем какое-то... безграничное. И вот оборвалось бряканье. Остановился вагон. Тишина. Солнце. И я так в блаженстве лежу, сладко потягиваясь, потому что знаю, что дядя Саша самый главный тут и меня любит, поэтому можно не вставать, понежиться. Тишина. Солнце. И никого. Счастье. Потом зеркальная дверь отъезжает - "зайчики" пробежали по купе, - и входит дядя Саша, седой, в белом кителе, с ним какие-то начальники - тоже в белом все и красавцы.
- Вставай! - дядя Саша улыбается. "Не хочу-у-у!" - потягиваюсь.
- Ну, тогда, - его заместитель, красавец, говорит, - мы будем на вас брызгать!
Все улыбаются, и появляется пиала...
Пиала - я знаю откуда.
И все они окунают в нее свои пальцы и брызгают в меня. Золотые капли летят. Я смеюсь, отмахиваюсь. И просыпаюсь... Что это, Веч?
Может, это прощанье со счастьем? Вслух я этого не сказал. Мы смотрели друг на друга. Резко как-то ворвался телефон.
- Не надо, а? - вдруг проговорила она.
Вздохнув, я взял.
- Вы меня разыскивали? Что-то случилось? - строго и как-то больно громко, на всю квартиру, проговорил Стас. Нонна застыла.
- Э-э-э... - Никогда еще не было мне так неловко излагать при ней, хотя звонки неудобные бывали.
- Опять обострение? - жестко произнес он.
- Да, да! - радостно вскричал я, словно сообщая о чем-то приятном. О неприятном при ней не могу говорить! Раздирали меня в разные стороны он и она!
- И что вы решили делать?
Хоть бы потише говорил!
- С кем ты разговариваешь? - нахмурилась она.
- Да так! - Я махнул рукой. Вряд ли Стасу понравится такое отношение. А без него - вспомнил я ночку - не обойтись.
- Хотелось бы... э-э-э... встретиться, - мямлил я.
- Привозите ее сюда! - проговорил Стас жестко. - Дома это все бесполезно.
Нонна все поняла. Руки ее дрожали - особенно большие пальцы ходили ходуном.
- Веча! Ну что я такого сделала? Я тебе рассказала сон!
Ну вот и хорошо. И пора проснуться! - заводил себя я. Лепит какую-то чушь про раннее детство. А сейчас возраст немножко другой!
- Когда можно подъехать? - прямо спросил я.
Место уже знакомое: теща померла там. Надоело кривляться. У меня тоже нервы есть!
- Собирайся!
- Куда? - Теперь и лицо ее дрожало.
- В больницу! Здесь ты всех сведешь с ума... включая себя.
- Я... не пойду! Не пойду! Убей лучше меня здесь! - Она схватила узбекский ножик. - Или я тебя убью!
Улыбаясь, я выставил руку.
- Немножко погоди... А... извините - вы машину не пришлете? Состояние... не совсем транспортабельное, - сообщил в трубку я.
За тещей присылали!
- Это я слышу, - сухо сказал Стас. - Но, к сожалению, транспортом не располагаем. Время приемки - до двенадцати. Жду вас!
Убежала куда-то. Теперь ищи! Дрожала в кладовке, вместе с ножом.
- Я не поеду, Веча. Не подходи!
Я сел за стол, уронив лицо на ладони. Ведь не может же быть, чтоб ужас конца не имел! Попробую друга Кузю подключить к этому счастью. Занято! Хорошо устроился.
Строго глянув, прошел мимо отец. Видимо, рассчитывает на завтрак. Оптимист. Твердокаменный оптимист, я бы отметил. И в аду потребует завтрак. "А?.. Что?!. Почему это - нельзя?" Брякнул задвижкой ванной. Водные процедуры? Это умно. Но боюсь, что сегодня будет не совсем обыкновенный день.
- Алло! - Кузя наконец прорезался.
- Салют! - весело произнес я. Нельзя отпугивать. - Ты прокатиться не хочешь сейчас?
Самое мерзкое - не в самом отчаянии, а в том, что его надо скрывать!
- На чем прокатиться?
- А на авто!
- Странная у тебя какая-то игривость с утра! И куда ж?
Нелегко игривость эта дается!
- А... Надо женку в больницу отвезти! - произнес легкомысленно.
Долгая пауза. Давал, видимо, понять. Судя по длительности - много чего. И прежде всего давал понять неуместность такого тона! В следующий раз буду рыдать. Тогда-то он точно испугается и сбежит. А сейчас, что ли, не точно? Если б хотел - таких пауз бы не устраивал!
- Извини... но она - согласна?
Вон какую высокую ноту взял! Решил отказать не просто так, а по причине своего благородства. Умно.
- Ты же знаешь конвенцию... За которую и мы с тобой, кстати, сражались: в психушку нельзя сажать без согласия клиента. Кроме... - Кузя произнес.
- Кроме? - спросил.
- ...Ну, я не помню, старик!
Измотал я его с утра непомерными своими требованиями: конвенцию наизусть знать... Но главное он четко усвоил. И я за это стоял. В общечеловеческом смысле! Но - не в таком!
Объяснить ему разницу? Впрочем, понял бы, если хотел!
- Ну, извини. Подзабыл немножко. Подучу, созвонимся. Извини.
Трубку положил.
Я на часы глянул. Пешком не дойдем. А в транспорте будет за всех цепляться - боюсь, что не хватит моих сил.
Бобу, может, звонить? Его вроде бы принципы не мучают в такой степени, как интеллигента Кузю, - боюсь, что многие в таких конкретных делах услугами беспринципных пользуются, не то замучаешься.
- На связи! - Голос Боба совсем рядом возник.
- Хелло! Это я. Твой тренер по этике.
- А-а.
- Встретиться хотелось бы...
- Голяк лепишь. Что надо-то?
- Да тут... женку в больницу закинуть!
Тут какой-то нарастающий грохот в трубке нас перебил.
- Что это? - закричал я.
- Сукодробилка врубилась! - заорал он ликующе. - Приезжай! Напишешь денег дам!
- Позвоню. - Я положил трубку и с гулких просторов вернулся в свою тесную квартирку. Да. Это не его масштаб. Это - твой масштаб. Ты и действуй. Никто не сделает вместо тебя. И желательно - в темпе. Как правильно тот же Кузя говорит, лучше сразу действовать жестко, чтобы потом не пришлось действовать жестоко. Вот только боюсь, что стадию жесткости я давно пропустил - осталась только стадия жестокости.
В кладовке не оказалось ее! Убежала? Но я не слышал, чтобы хлопала дверь! Но она могла и не хлопать. На бегу в спальню заглянул - и затормозил резко: она плашмя на кровати лежала. Вытер пот. И душу вдруг защемило. И облегчение, и жалость, и любовь: не оказывает яростного сопротивления! Она вообще, бедная, на сопротивление не способна.
- Собирайся, - мягко ей сказал.
Хорошо, что как бы в шутку "сбирайся" не произнес. Так мать ее говорила, что в свое время (или с опозданием даже) "сбиралась" по тому же маршруту, что Нонна теперь. Лучше не напоминать.
- Вставай, - качнул ее за плечо. Стадия мягкости. Которая, увы, несколько затянулась - и вот к чему привела.
Тут, как всегда вовремя, раздался уверенный скрип половиц: Командор приближается. Отец на пороге возник, свесив большую лысую голову в комнату, пытливо, как настоящий исследователь, изучая ситуацию. Но сейчас исследователи не нужны. Нужны исполнители - хоть чего-нибудь.
- Утро доброе! - произнес благожелательно.
Кривым кивком я этот факт подтвердил.
- А завтракать мы будем сегодня? - поинтересовался он.
Правильно! Всякие мелкие происшествия не должны сказываться на пищеварении. Тут он прав - и этим и крепок. Это вот только меня всякие мелкие происшествия доконали.
- Ближе к вечеру! - довольно резко сказал и добавил ласково: - Хорошо?
Усмехнулся как не очень удачной шутке и медленно - так он ходит приблизился. Господи! Если посылаешь несчастья - то зачем их еще и нагружать дополнительным багажом?
- У меня к тебе разговор, - словно не замечая ситуации, доверительно произнес. А зачем ему замечать посторонние ситуации? Он прав. Ему, в девяносто два года свои, дела соблюсти - нелегкая задача. Свой бы путь разглядеть! Понимаю.
- Ты к зубному меня не можешь сегодня отвести? - сморщился вопросительно, глядел мне в глаза.
На Нонну, распростертую на кровати, я указал:
- По одному, ладно?
Довольно твердо это сказал. Но в мягкости - утонешь и не сделаешь ничего.
Некоторое время он еще постоял, усмехаясь, - показывая, что мой отказ не унизил его, да и не мог унизить, - потом с громким хрустом могучего костяка медленно развернулся - и половицы тяжко заскрипели под ним... Несколько позже, батя! Хорошо?
Зато Нонна - ну просто ангел мой - со вздохом уселась, потерла синеватыми кулачками красные глазки и на ножки встала. Нижнюю челюсть, дрожащую, прихватила верхними зубками, немногочисленными уже. Несколько раз вдохнула глубоко, на самом краю удерживая слезы.
- Ну хорошо, Венчик, - мужественно произнесла, - если ты хочешь, чтобы я скорее ушла, - я уйду. Хорошо.
Обнял ее:
- Да не хочу я, чтоб ты скорее ушла! Хочу, наоборот, чтоб ты скорее вернулась!
Постояли, обнявшись, потом она отпихнулась кулачонками, обошла меня. Трагическая версия ей ближе. И, может, - верней? Не будем размышлять об этом - размышлять будем потом, когда что-то хоть сделаем.
На кухне ее застал. Глянула грустно: теперь каждой минутой ее буду попрекать?
- Чайку? - бодро потер ладошки.
Счастливая, кивнула. Но для счастья уже мало у нас резервов - она не запасла: заварки нет ни в чайнике, ни в буфете. В наши годы от одних только вдохов-выдохов счастья не почувствуешь, надо что-то более капитальное иметь!.. не имеем.
А впустую улыбаться... только морщины гонять! Вот так. Сел за стол мрачно. У нее слезы закапали в чашку с кипятком. Не хочу кипятка! Она вытащила какой-то жалкий пакетик на тесемочке, стала окунать. Из него вдруг темно-фиолетовое облако поперло. Смородиною запахло. Молча вдыхали. Господи! Вот - хорошая сейчас, а ее в психушку надо волочь. Но когда она ножом начнет размахивать - этого ждать? Сейчас надо!
- Скус-на! - сладко сощурившись, проговорила она.
Я поглядел на ходики. Над засохшими бутербродами с сыром (сколько уж они пролежали тут у нее?) какая-то сонная муха прожужжала, Нонна помахала над сыром рукой. Может, последний раз это? Поднялась.
- Халат берем? - бодро крикнул из ванной. Ответа нет. Лицо ее сморщилось беззвучным плачем - и я с удовольствием бы заплакал, но этой роскоши мне, увы, не видать! Мой удел - жалкая бодрость.
В уборной теперь защелкнулась! В отчаянии глянул на часы. Потом шкаф распахнул, стал в сумку метать ее лифчики, трусы, полотенца! У нее возвышенные страдания на горшке, а мелочевкой - уж мне заниматься! Она бы в больницу меня собрала? Как же! Мои болезни никого не волнуют, мое дело обслуживать всех! Ага: полблока сигарет!
- Опаздываем!
Дернул в уборную дверь.
- Чего тебе? - дрожащий ее голосок послышался.
Злодей и в уборной не позволяет посидеть.
- Надо мне! - ответил грубо-добродушно. Такая вот мягкая версия - мол, не в спешке вовсе дело, а не терпится мне самому! Последний, пожалуй, мягкий подарок, который могу ей в этой спешке преподнести.
Задвижка щелкнула. Поддалась она. Сердце сжалось: как легко ее победить. Еще несколько таких же "побед" - и меня тоже можно будет госпитализировать! Только вот кто сумку мне соберет?!
Ей сумку ее показывать, наверно, не надо - тяжело будет ей. Грузи давай. В ванную метнулся, расплющив пальцем нос, думал - так-так, так... Паста, зубная щетка... Наверно, шампунь. Я его люблю - но уж ладно! Вдруг почему-то в кафельную стенку его метнул, пластмассовый флакон отпружинил. Говорил же: истерика - недоступная роскошь для тебя. Теперь надо лезть под ванну, вытягивать тот флакон. Тяжелее же делаешь!.. Но какую-то роскошь могу я позволить себе?
В прихожей пальто ее не оказалось: ни пальто, ни Нонны. Ушла? Тут я разорвался, привычно уже, - одна половина на лестницу ринулась, другая назад. Нонна, в шапке и пальто, на кухне сидела, разглядывала клеенкин узор.
- Насмотришься еще, увидишь! - добродушно проворчал. То, в чем не был сам до конца уверен. Глянула, со слезой, на сумку в моих руках. Сама могла бы собрать - для слез, может, меньше времени бы осталось!
- Пошли!
Остановилась. В комнатку поглядела, косо освещенную последним лучом.
Помню, как мы в Венгрии были с ней. Прелестная поездка! Венгры тогда любили меня, и она была еще веселая и красивая. В отеле у нас комната была - солнечная, тихая, напротив - костел, звон оттуда летел. Вся жизнь еще была впереди, неприятностей всех и тени еще не было - но как грустно было ту комнатку покидать: часть жизни исчезала навеки. Мне приходилось - тогда уже - толстокожего изображать: что за слезы, мол, мы же из маленького городка в Будапешт едем!
- Прощай, комнатка! - сквозь слезы улыбаясь, помахала ладошкой.
Чувствительность ее тогда прелестной казалась, за это я ее и любил. И осталась такой - только не радость мы уже вдыхаем, а больничный аромат.
"Прощай, комнатка"! - чуть было не напомнил ей. Но с комнаткой, где вся жизнь прошла, тяжелей прощаться. Скомкать это надо! За рукав ее потянул.
- Прощай, комнатка! - сказала дрожащим голоском и ладошкой махнула. Помнит! А думал - ты один? Вместе все прожили.
А может, тут продержимся?.. Так! Еще кто-то нужен, чтобы меня вести? Такого рядом не видно. Придется самому.
Тяжелую сумку (что я там напихал?) повесил на шею, руки протянул к ней.
- Ну, пошли? Быстрей уйдем - быстрее вернемся!
Она почти безучастно позволила проволочь себя через двор, потом через улицу, но вдруг на углу она ухватилась за поручень у витрины, с отчаянием глядела на наш дом.
- Веч! Ну не отдавай меня! Я буду хорошая - обещаю тебе!
- Да не волнуйся ты... Вернешься!
Поручень не отпускала. С отчаянием - сам почти стонал! - отколупывал по одному ее побелевшие пальчики. Оторвал - и дальше она уже не сопротивлялась.
...Всю жизнь мы с ней потратили на то, чтобы выбраться с унылых пустырей в центр, - и вот ржавый троллейбус волочет нас обратно, скрипит: "Не задавайся! Знай свое место. Сюда вот, сюда!"
Из роскоши тут только старое кладбище - а дальше уже совсем безнадега идет. Да и какая может быть "надега" за кладбищем?
Серые сплошные бетонные заборы, заштрихованные дождем. Проломы замотаны колючей проволокой. Когда-то каждый день с ней так ездили на работу, жизнь безнадежной казалась. Вырвались-таки! И - назад? Ей спасибо! Сидит вздыхает - будто я в этом виноват!
Улица Чугунная! Суровые места. Улица Хрустальная - без всяких, впрочем, признаков хрусталя. Величественные своды троллейбусного парка тут заканчивается городское движение и вообще, видимо, все. Но нам, что характерно, дальше надо. Не думал раньше, что за концом жизни что-то есть. Придется заинтересоваться. Вон даже какие-то светящиеся окошки подвешены вдали. Но нормально уже туда не попасть. Дождь нас мочит на пустыре, а она даже и прятаться не пытается, мокнет насквозь. Мол, ты хотел этого смотри. Дождя я не заказывал! А тут уже и не твоя зона - это ты там где-то мог диктовать: то царство разрушилось. А здесь - бегать будешь и почитать за огромное счастье, когда транспорт какой-нибудь тебя подберет. И за концом жизни что-то есть. Третье дыхание... но уже сбивчивое, увы! Что есть, глотай - раз вовремя не остановился, осваивай, гляди во все глаза: все это, можно сказать, для тебя дополнительный подарок. И тут из-за какого-то мертвого угла вдруг драненький автобусик вывернул, с каким-то удивительным номером: 84-А! За отчаянием - только хохот и остается: 84-А! Надо же!
Залезли. Тепло, уютно, тускло - и даже люди переговариваются. И какие-то окна снова пошли, потом - какие-то темные небоскребы без окон элеватор, что ль? Чувства, выходит, не умерли - и здесь реагируем еще.
А больница - это ж вообще старинная усадьба, с колоннами, полукруглый дом, высокие ступеньки. Аллея могучих кленов, ровные стриженые кусты. Багровые листья, как сердца, на могучих ветках - но многие уже слетели, наткнулись на острые пики кустов. Поднялись с ней на ступеньки. Постояли на крыльце. Вдохнули сладкий гнилостный запах. За весь путь впервые поглядели друг другу в глаза.
- Вот и все, Венчик! - проговорила она.
Вышел довольно быстро - не очень уютно было там. Стоял на аллее, смотрел на остриженные сучья, сваленные под фонарем. Вдруг увидел, что кора на них вся в мелких белых точках. Птички накакали. Надо будет Бобу сказать! - оживился. Да вряд ли кому еще понадобятся твои наблюдения.
На пустой темной улице стоял. Вспомнил вдруг, как отец ее, чопорный красавец инжэнэр, говорил удивленно:
- Вы позволяете Нонне уволиться с завода? Но куда же она пойдет?
А я тогда наглый был. Думал: какой еще завод, батя, когда весь мир валяется у наших ног! С усмешкой сказал ему:
- Не волнуйтесь так! За жизнь Нонны я полностью отвечаю!
...Ответил!
Помню, как ликовала она, кружилась, пела, тоненькие ручки подняв: "Там де-вушка пляшет кра-сивая! Краси-вая! Счастли-вая! Там девушка пляшет краси-вая! Счастли-ва-я!"
Глава 7
В сладком предутреннем, светлом сне приснилось мне то окно. Я бы увидел его и так, если бы проснулся и открыл глаза. Сон лишь немного сместил реальность, показал его прежним - вымытым, сияющим, обвитым пышной желто-красно-фиолетовой гирляндой цветов, растущих из ярко-зеленого ящика на подоконнике. Даже во сне я зажмурился, застыл... было же когда-то такое счастье! Немного еще полежал в той легкой, счастливой жизни, стараясь не шевелиться даже: шевельнешься - и станет тебе самому ясно, что ты не спишь, надо подниматься. Лучше - неподвижно. Не потерять то окно!
Не так уж давно - в другой жизни - я стоял перед ним, любовался гирляндой, и вдруг за стеклом появилась молодая, прекрасная девушка. Отвернуться? Зачем? Наотворачиваюсь еще! Я помахал ей ладошкой - по взгляду ее было видно, что ждала этого, - и она тут же радостно ответила. Жизнь тогда была бурной, летучей - через минуту я куда-то умчался и про это забыл. По утрам лишь, вскоре после тихого поскребыванья Алчного Карлика, раздавалось сухое, веселое шарканье метлы - это она мела: была дворничихой и где-то училась. Откуда я про учебу-то ее знаю? Во влип! Точно: ни разу не разговаривал с ней, только улыбался. Наверное, по глазам это чувствовалось ее, что не просто она дворничиха, а где-то учится! Шарканье то сильно взбадривало - отлично начинается день, когда такая девушка дорожку тебе разметает. Помню - ликованье и какую-то наглость: хорошо это - но этого мало. Это лишь часть замечательной жизни предстоящей, малая часть, кусочек гениальной картины. Откроется гораздо больше еще. Помню то ликованье, смешанное с ожиданием чего-то гораздо большего... поэтому я так и не подошел к ней, не познакомился... чтобы не замыкать этим жизнь. Впереди такое еще! И правильно чувствовал. Вскоре подтвердилось это абсолютно наглядно. Стоял я у окошка, махал... тогда еще обиды от этих пустых маханий не было у нее - она тоже тогда, наверное, думала, что это лишь начало, лишь малая часть будущего счастья, поэтому не напирала, а радовалась. И вдруг я увидал, что точно над ней, этажом выше в окне, тоже стоит женщина, постарше слегка, но уже все знающая, уверенная, холеная - такие ничуть не меньше манят. Что ж, подумал я, игнорируем ее? Зачем? Наигнорируешься еще! Жизнь быстро тебя разлюбит, если ты не любишь ее. Отомстит тут же холодностью за твой холод. Нельзя! Тем более холода и не было вовсе во мне тогда - ну буквально весь организм перерой, не найдешь холода; только - огонь. Пусть же она думает, что это я ей машу. От меня не убудет, а женщине в таком возрасте (с молодым нахальством подумал) вдвойне будет приятно. Глазами с ней встретился - и снова помахал. И - обе ответили. Хитрый, ч-черт! - с восторгом подумал. И долго это длилось. Пока, думаете, не рухнуло? Фиг вам! - пока еще лучше не стало, еще больше расцвело. Махал я утром двоим, ликуя, и вдруг увидал, что на первом этаже, точно под ними, совсем юная дева стоит, в школьном передничке. Вот это удача! Поглядел, помахал. Ответила, покраснев. И - каждое утро, а иногда и по вечерам. И все трое - махали. И мне больше не надо было ничего - такую композицию портить нельзя. То есть войди я к одной, так остальные исчезнут. Умен, ч-черт! И так за несколько секунд изменял я сразу троим! А если жену считать (а почему ж не считать ее?), то - сразу четверым! И это не стоит мне ни малейших усилий, ни времени, ни денег. Кто еще может так? Хитрый, ч-черт! Буйное ликованье. И я бы сказал, что от этого всем троим вовсе не треть моего счастья доставалась, а, наоборот, - утроенное счастье. Умный, ч-черт! Поганей всего сейчас, в глубокой уже старости, отказываться от этого, шамкать: как я был подл!.. Умный ты был, собака! А сейчас - поглупел. Открывай очи-то. Смотри на грязное-то окно, пылью заросшее. Вот это действительно беда. Поэтому Нонна так к нему и приросла. Беда с бедой срастается. Но так ненавидеть меня за то окно! Совершенно, кстати, напрасно. Ни разу не бывал там. Может, за мою холодную ловкость Нонна меня и ненавидит? Никогда ни во что не влипал! За это и отлилось нынче? Доносилось до меня, что там проблемы, но я куда-то летел, спешно удерживал победы, ухватывал успехи. Стоять тут и пялиться бесконечно не мог. Так что я все правильно делал. Но этого мало, оказывается. Раз в год заглядывал туда, с легкими угрызениями совести, замечал изменения (а в тебе их не было, думаешь?). В окне этом рядом с моей красавицей появлялись мужики - сперва симпатичные, потом все более жуткие. Показывали мне кулак, а то и нож... потом призывно бутылкой стали махать. Я махал, но не шел. Так от жизни и уклонился. Не только там, но и здесь. Так что, по сути, Нонна права, ненавидя меня за то, что не сгорел с ними - с ней и с ее "визави". Выкрутился! Но не до конца. Петлей меня жизнь все-таки прихватила.
Раньше бодрило меня с утра сухое, бодрое шарканье метлы: жизнь продолжается, надо жить. Не помню даже, когда звук этот исчез. Порой и не замечаем, как ссыхается душа, улетают звуки, любимые запахи - посторонние, не главные. Их исчезает больше всего, и пустоту они самую большую оставляют. Отправил Нонну, чтобы не беспокоила... и теперь уже абсолютно пуст. Что же, выходит, лишь она последнее время тебя и наполняла?
Вопрос только - чем? Нервно на кухню пошел. Вот чем она меня наполняла! Все подоконники, шкафы, столы заставлены грязными, закопченными, пригорелыми кастрюльками, мисками, сковородками. И - никакую не выбросить и даже - не вымыть, в каждой кастрюльке не просто вещество, а горькая неизбежность, ее тоненькими ручками созданная. И как большое из атомов состоит, так она сумела большое горе из этих мелких кастрюлек сложить. Скрупулезно, старательно, вроде бы мелким своим слабостям потакая. Но я знаю уже, нервно вздрагиваю: главная мина в нашей жизни - это вот такая кастрюлька, в каждой запасена маленькая гадость, ею созданная.
Разгребать? Ведь не со зла это все, а по слабости. Хотя есть такое выражение точное: "Слабый человек не может быть добрым". Неизбежно его слабости к гибели приведут - и не только его самого, но и ближних. И вроде бы - с таких пустяков: гречневую кашу не доела, в кастрюльке оставила. Зная уже, чем эта мелочь чревата, умолял: "Ну доешь эту кучку!" - "Нет!" слабость, когда на нее давят, может очень упрямой быть. Так и осталась в этой кастрюльке кучка - не в чем стало молоко кипятить. Отец неторопливо, даже величественно кружку протягивал - и изумленно поднимал брови, когда следовал отказ. И так - каждое утро. Что мы в жуткой ситуации существуем не желал понимать! "Как это - занята кастрюля? Чем?" Мелкой неприятностью. Что, объединяясь, горе дают. После долгих моих упреков, оскорбленная, принесла молока, но почему-то - в мягком пакете. Если сразу вылить его в кастрюльку, то ничего, не опасно, но мы без опасностей уже не живем. "Ну, доешь кашку, освободишь кастрюльку?" - "Нет!" Из-за воинствующей слабости ее - мощные катаклизмы начались. Такой вот, слабенькой, все по плечу. Каждое утро список с ней составляли - но каждый раз она, расслабившись, что-нибудь забывала купить, из-за чего завтрак, ужин, обед в ужас превращались. Написал же - "творожная масса". Вечером - нет ее. "Ну как ты могла забыть? Ты помнишь вообще, что я жив? Сигареты свои (не говоря уж о прочем) не забываешь купить"? Слезки! Уже жизнь - трагедия, хотя "выдано" еще не все. Начинаю двигать реальность, но кругом мины-кастрюльки, несущие беду. "Ну давай сделаем омлет!" Вытирает кулачком слезки, тихо шепчет: "Давай". Значит, пакет молока, на утро предназначенный, надо раскупоривать, дырявым оставлять? Мина! "Ну доешь кашку из кастрюльки, умоляю!" - "Нет!" Сам бы доел - но в руках открытый уже пакет молока, криво писающий. Швырнуть его, уйти? Или - остаться тут, пока памятник не поставят "пенсионер, писающий молоком". Налил молока в омлет, пакет прислонил боком на полочку в дверце холодильника. Батя бредет. "Кушай омлет, отец!" - "Как? А творожной массы нет?" - "Творожной массы нет". Хорошо, что мы еще газом не отравлены - порой она газ включала, но забывала поджечь. Точней - в этот момент замечала, что позабыла спички купить. Уходила за спичками, но оказывалась совершенно в другом месте, причем надолго. А газ все шел. Так что на минном поле жили при ней, жизнью рискуя.
- А Станислава Петровича можно?
- А Станислав Петрович ушел уже. Сегодня он в ночь дежурил. Полчаса как ушел.
Как раз - когда ты маялся, не решался. Никак не врубишься ты, что совсем новая жизнь у тебя. И прежний облик - приятного человека, соблюдающего приятности, - забудь. Выть будешь по телефону по ночам, и все за это ненавидеть тебя будут! Прежнего симпатягу - забудь. Неприятная пошла жизнь, с неприятными отношениями. "Третье дыхание" мучительным будет! Знай!.. И это все она сделала, такая маленькая, невидимая под одеялом почти! Блеснули узоры на коже - поглядел на них с кротким вздохом. Такая роскошь - с ума сойти - мне в сердце должна была вонзиться! На место отнес! Прилег на минутку и снова как-то прозрачно заснул, видя эту же комнату... чуть-чуть разве другую. И самое важное упустил - проснулся от бряканья. Утро уже!
Быстро на кухню пошел. Она, сладостно чмокая, прищурив глазки, пила чай... но что-то быстро убрала в хлебницу!
- Что там у тебя?
Поглядела лукаво, потом открыла хлебницу, смущенно сияя, вытащила огромный, на полбатона, бутерброд с джемом.
- ...Захотелось, Веч!
Так бы и жить!
- А! Сделай и мне!
Сидели, чавкая. И еще какое-то нетерпение подмывало ее - весело, загадочно поглядывала на меня.
Ну, с ней просто запаришься! - подумал я радостно. То так, то так!
- Ве-еч! - мечтательно проговорила она. - ...Какой сон мне снил-сы!
Она была так счастлива, что я почти забыл даже, какой мне "снился сон". В раю оказались! Отлично же сидим!
- Рассказать? - спросила, сияя.
От волнения не мог ничего выговорить, только кивнул. Вдруг так и продержимся? Хорошо б!
- Ну... - Она смущенно потупилась, потом выпрямилась. - Как будто я приезжаю в какой-то южный город - весь в зелени, цветах. Понимаю, что это Ровно, где дядя Саша, когда я была еще маленькая, начальником станции служил. Но и где-то помню, что на самом-то деле Ровно, особенно возле станции, вовсе не такое... Но кто-то специально мне сделал хорошо! И это я понимаю - и от этого счастье совсем какое-то... безграничное. И вот оборвалось бряканье. Остановился вагон. Тишина. Солнце. И я так в блаженстве лежу, сладко потягиваясь, потому что знаю, что дядя Саша самый главный тут и меня любит, поэтому можно не вставать, понежиться. Тишина. Солнце. И никого. Счастье. Потом зеркальная дверь отъезжает - "зайчики" пробежали по купе, - и входит дядя Саша, седой, в белом кителе, с ним какие-то начальники - тоже в белом все и красавцы.
- Вставай! - дядя Саша улыбается. "Не хочу-у-у!" - потягиваюсь.
- Ну, тогда, - его заместитель, красавец, говорит, - мы будем на вас брызгать!
Все улыбаются, и появляется пиала...
Пиала - я знаю откуда.
И все они окунают в нее свои пальцы и брызгают в меня. Золотые капли летят. Я смеюсь, отмахиваюсь. И просыпаюсь... Что это, Веч?
Может, это прощанье со счастьем? Вслух я этого не сказал. Мы смотрели друг на друга. Резко как-то ворвался телефон.
- Не надо, а? - вдруг проговорила она.
Вздохнув, я взял.
- Вы меня разыскивали? Что-то случилось? - строго и как-то больно громко, на всю квартиру, проговорил Стас. Нонна застыла.
- Э-э-э... - Никогда еще не было мне так неловко излагать при ней, хотя звонки неудобные бывали.
- Опять обострение? - жестко произнес он.
- Да, да! - радостно вскричал я, словно сообщая о чем-то приятном. О неприятном при ней не могу говорить! Раздирали меня в разные стороны он и она!
- И что вы решили делать?
Хоть бы потише говорил!
- С кем ты разговариваешь? - нахмурилась она.
- Да так! - Я махнул рукой. Вряд ли Стасу понравится такое отношение. А без него - вспомнил я ночку - не обойтись.
- Хотелось бы... э-э-э... встретиться, - мямлил я.
- Привозите ее сюда! - проговорил Стас жестко. - Дома это все бесполезно.
Нонна все поняла. Руки ее дрожали - особенно большие пальцы ходили ходуном.
- Веча! Ну что я такого сделала? Я тебе рассказала сон!
Ну вот и хорошо. И пора проснуться! - заводил себя я. Лепит какую-то чушь про раннее детство. А сейчас возраст немножко другой!
- Когда можно подъехать? - прямо спросил я.
Место уже знакомое: теща померла там. Надоело кривляться. У меня тоже нервы есть!
- Собирайся!
- Куда? - Теперь и лицо ее дрожало.
- В больницу! Здесь ты всех сведешь с ума... включая себя.
- Я... не пойду! Не пойду! Убей лучше меня здесь! - Она схватила узбекский ножик. - Или я тебя убью!
Улыбаясь, я выставил руку.
- Немножко погоди... А... извините - вы машину не пришлете? Состояние... не совсем транспортабельное, - сообщил в трубку я.
За тещей присылали!
- Это я слышу, - сухо сказал Стас. - Но, к сожалению, транспортом не располагаем. Время приемки - до двенадцати. Жду вас!
Убежала куда-то. Теперь ищи! Дрожала в кладовке, вместе с ножом.
- Я не поеду, Веча. Не подходи!
Я сел за стол, уронив лицо на ладони. Ведь не может же быть, чтоб ужас конца не имел! Попробую друга Кузю подключить к этому счастью. Занято! Хорошо устроился.
Строго глянув, прошел мимо отец. Видимо, рассчитывает на завтрак. Оптимист. Твердокаменный оптимист, я бы отметил. И в аду потребует завтрак. "А?.. Что?!. Почему это - нельзя?" Брякнул задвижкой ванной. Водные процедуры? Это умно. Но боюсь, что сегодня будет не совсем обыкновенный день.
- Алло! - Кузя наконец прорезался.
- Салют! - весело произнес я. Нельзя отпугивать. - Ты прокатиться не хочешь сейчас?
Самое мерзкое - не в самом отчаянии, а в том, что его надо скрывать!
- На чем прокатиться?
- А на авто!
- Странная у тебя какая-то игривость с утра! И куда ж?
Нелегко игривость эта дается!
- А... Надо женку в больницу отвезти! - произнес легкомысленно.
Долгая пауза. Давал, видимо, понять. Судя по длительности - много чего. И прежде всего давал понять неуместность такого тона! В следующий раз буду рыдать. Тогда-то он точно испугается и сбежит. А сейчас, что ли, не точно? Если б хотел - таких пауз бы не устраивал!
- Извини... но она - согласна?
Вон какую высокую ноту взял! Решил отказать не просто так, а по причине своего благородства. Умно.
- Ты же знаешь конвенцию... За которую и мы с тобой, кстати, сражались: в психушку нельзя сажать без согласия клиента. Кроме... - Кузя произнес.
- Кроме? - спросил.
- ...Ну, я не помню, старик!
Измотал я его с утра непомерными своими требованиями: конвенцию наизусть знать... Но главное он четко усвоил. И я за это стоял. В общечеловеческом смысле! Но - не в таком!
Объяснить ему разницу? Впрочем, понял бы, если хотел!
- Ну, извини. Подзабыл немножко. Подучу, созвонимся. Извини.
Трубку положил.
Я на часы глянул. Пешком не дойдем. А в транспорте будет за всех цепляться - боюсь, что не хватит моих сил.
Бобу, может, звонить? Его вроде бы принципы не мучают в такой степени, как интеллигента Кузю, - боюсь, что многие в таких конкретных делах услугами беспринципных пользуются, не то замучаешься.
- На связи! - Голос Боба совсем рядом возник.
- Хелло! Это я. Твой тренер по этике.
- А-а.
- Встретиться хотелось бы...
- Голяк лепишь. Что надо-то?
- Да тут... женку в больницу закинуть!
Тут какой-то нарастающий грохот в трубке нас перебил.
- Что это? - закричал я.
- Сукодробилка врубилась! - заорал он ликующе. - Приезжай! Напишешь денег дам!
- Позвоню. - Я положил трубку и с гулких просторов вернулся в свою тесную квартирку. Да. Это не его масштаб. Это - твой масштаб. Ты и действуй. Никто не сделает вместо тебя. И желательно - в темпе. Как правильно тот же Кузя говорит, лучше сразу действовать жестко, чтобы потом не пришлось действовать жестоко. Вот только боюсь, что стадию жесткости я давно пропустил - осталась только стадия жестокости.
В кладовке не оказалось ее! Убежала? Но я не слышал, чтобы хлопала дверь! Но она могла и не хлопать. На бегу в спальню заглянул - и затормозил резко: она плашмя на кровати лежала. Вытер пот. И душу вдруг защемило. И облегчение, и жалость, и любовь: не оказывает яростного сопротивления! Она вообще, бедная, на сопротивление не способна.
- Собирайся, - мягко ей сказал.
Хорошо, что как бы в шутку "сбирайся" не произнес. Так мать ее говорила, что в свое время (или с опозданием даже) "сбиралась" по тому же маршруту, что Нонна теперь. Лучше не напоминать.
- Вставай, - качнул ее за плечо. Стадия мягкости. Которая, увы, несколько затянулась - и вот к чему привела.
Тут, как всегда вовремя, раздался уверенный скрип половиц: Командор приближается. Отец на пороге возник, свесив большую лысую голову в комнату, пытливо, как настоящий исследователь, изучая ситуацию. Но сейчас исследователи не нужны. Нужны исполнители - хоть чего-нибудь.
- Утро доброе! - произнес благожелательно.
Кривым кивком я этот факт подтвердил.
- А завтракать мы будем сегодня? - поинтересовался он.
Правильно! Всякие мелкие происшествия не должны сказываться на пищеварении. Тут он прав - и этим и крепок. Это вот только меня всякие мелкие происшествия доконали.
- Ближе к вечеру! - довольно резко сказал и добавил ласково: - Хорошо?
Усмехнулся как не очень удачной шутке и медленно - так он ходит приблизился. Господи! Если посылаешь несчастья - то зачем их еще и нагружать дополнительным багажом?
- У меня к тебе разговор, - словно не замечая ситуации, доверительно произнес. А зачем ему замечать посторонние ситуации? Он прав. Ему, в девяносто два года свои, дела соблюсти - нелегкая задача. Свой бы путь разглядеть! Понимаю.
- Ты к зубному меня не можешь сегодня отвести? - сморщился вопросительно, глядел мне в глаза.
На Нонну, распростертую на кровати, я указал:
- По одному, ладно?
Довольно твердо это сказал. Но в мягкости - утонешь и не сделаешь ничего.
Некоторое время он еще постоял, усмехаясь, - показывая, что мой отказ не унизил его, да и не мог унизить, - потом с громким хрустом могучего костяка медленно развернулся - и половицы тяжко заскрипели под ним... Несколько позже, батя! Хорошо?
Зато Нонна - ну просто ангел мой - со вздохом уселась, потерла синеватыми кулачками красные глазки и на ножки встала. Нижнюю челюсть, дрожащую, прихватила верхними зубками, немногочисленными уже. Несколько раз вдохнула глубоко, на самом краю удерживая слезы.
- Ну хорошо, Венчик, - мужественно произнесла, - если ты хочешь, чтобы я скорее ушла, - я уйду. Хорошо.
Обнял ее:
- Да не хочу я, чтоб ты скорее ушла! Хочу, наоборот, чтоб ты скорее вернулась!
Постояли, обнявшись, потом она отпихнулась кулачонками, обошла меня. Трагическая версия ей ближе. И, может, - верней? Не будем размышлять об этом - размышлять будем потом, когда что-то хоть сделаем.
На кухне ее застал. Глянула грустно: теперь каждой минутой ее буду попрекать?
- Чайку? - бодро потер ладошки.
Счастливая, кивнула. Но для счастья уже мало у нас резервов - она не запасла: заварки нет ни в чайнике, ни в буфете. В наши годы от одних только вдохов-выдохов счастья не почувствуешь, надо что-то более капитальное иметь!.. не имеем.
А впустую улыбаться... только морщины гонять! Вот так. Сел за стол мрачно. У нее слезы закапали в чашку с кипятком. Не хочу кипятка! Она вытащила какой-то жалкий пакетик на тесемочке, стала окунать. Из него вдруг темно-фиолетовое облако поперло. Смородиною запахло. Молча вдыхали. Господи! Вот - хорошая сейчас, а ее в психушку надо волочь. Но когда она ножом начнет размахивать - этого ждать? Сейчас надо!
- Скус-на! - сладко сощурившись, проговорила она.
Я поглядел на ходики. Над засохшими бутербродами с сыром (сколько уж они пролежали тут у нее?) какая-то сонная муха прожужжала, Нонна помахала над сыром рукой. Может, последний раз это? Поднялась.
- Халат берем? - бодро крикнул из ванной. Ответа нет. Лицо ее сморщилось беззвучным плачем - и я с удовольствием бы заплакал, но этой роскоши мне, увы, не видать! Мой удел - жалкая бодрость.
В уборной теперь защелкнулась! В отчаянии глянул на часы. Потом шкаф распахнул, стал в сумку метать ее лифчики, трусы, полотенца! У нее возвышенные страдания на горшке, а мелочевкой - уж мне заниматься! Она бы в больницу меня собрала? Как же! Мои болезни никого не волнуют, мое дело обслуживать всех! Ага: полблока сигарет!
- Опаздываем!
Дернул в уборную дверь.
- Чего тебе? - дрожащий ее голосок послышался.
Злодей и в уборной не позволяет посидеть.
- Надо мне! - ответил грубо-добродушно. Такая вот мягкая версия - мол, не в спешке вовсе дело, а не терпится мне самому! Последний, пожалуй, мягкий подарок, который могу ей в этой спешке преподнести.
Задвижка щелкнула. Поддалась она. Сердце сжалось: как легко ее победить. Еще несколько таких же "побед" - и меня тоже можно будет госпитализировать! Только вот кто сумку мне соберет?!
Ей сумку ее показывать, наверно, не надо - тяжело будет ей. Грузи давай. В ванную метнулся, расплющив пальцем нос, думал - так-так, так... Паста, зубная щетка... Наверно, шампунь. Я его люблю - но уж ладно! Вдруг почему-то в кафельную стенку его метнул, пластмассовый флакон отпружинил. Говорил же: истерика - недоступная роскошь для тебя. Теперь надо лезть под ванну, вытягивать тот флакон. Тяжелее же делаешь!.. Но какую-то роскошь могу я позволить себе?
В прихожей пальто ее не оказалось: ни пальто, ни Нонны. Ушла? Тут я разорвался, привычно уже, - одна половина на лестницу ринулась, другая назад. Нонна, в шапке и пальто, на кухне сидела, разглядывала клеенкин узор.
- Насмотришься еще, увидишь! - добродушно проворчал. То, в чем не был сам до конца уверен. Глянула, со слезой, на сумку в моих руках. Сама могла бы собрать - для слез, может, меньше времени бы осталось!
- Пошли!
Остановилась. В комнатку поглядела, косо освещенную последним лучом.
Помню, как мы в Венгрии были с ней. Прелестная поездка! Венгры тогда любили меня, и она была еще веселая и красивая. В отеле у нас комната была - солнечная, тихая, напротив - костел, звон оттуда летел. Вся жизнь еще была впереди, неприятностей всех и тени еще не было - но как грустно было ту комнатку покидать: часть жизни исчезала навеки. Мне приходилось - тогда уже - толстокожего изображать: что за слезы, мол, мы же из маленького городка в Будапешт едем!
- Прощай, комнатка! - сквозь слезы улыбаясь, помахала ладошкой.
Чувствительность ее тогда прелестной казалась, за это я ее и любил. И осталась такой - только не радость мы уже вдыхаем, а больничный аромат.
"Прощай, комнатка"! - чуть было не напомнил ей. Но с комнаткой, где вся жизнь прошла, тяжелей прощаться. Скомкать это надо! За рукав ее потянул.
- Прощай, комнатка! - сказала дрожащим голоском и ладошкой махнула. Помнит! А думал - ты один? Вместе все прожили.
А может, тут продержимся?.. Так! Еще кто-то нужен, чтобы меня вести? Такого рядом не видно. Придется самому.
Тяжелую сумку (что я там напихал?) повесил на шею, руки протянул к ней.
- Ну, пошли? Быстрей уйдем - быстрее вернемся!
Она почти безучастно позволила проволочь себя через двор, потом через улицу, но вдруг на углу она ухватилась за поручень у витрины, с отчаянием глядела на наш дом.
- Веч! Ну не отдавай меня! Я буду хорошая - обещаю тебе!
- Да не волнуйся ты... Вернешься!
Поручень не отпускала. С отчаянием - сам почти стонал! - отколупывал по одному ее побелевшие пальчики. Оторвал - и дальше она уже не сопротивлялась.
...Всю жизнь мы с ней потратили на то, чтобы выбраться с унылых пустырей в центр, - и вот ржавый троллейбус волочет нас обратно, скрипит: "Не задавайся! Знай свое место. Сюда вот, сюда!"
Из роскоши тут только старое кладбище - а дальше уже совсем безнадега идет. Да и какая может быть "надега" за кладбищем?
Серые сплошные бетонные заборы, заштрихованные дождем. Проломы замотаны колючей проволокой. Когда-то каждый день с ней так ездили на работу, жизнь безнадежной казалась. Вырвались-таки! И - назад? Ей спасибо! Сидит вздыхает - будто я в этом виноват!
Улица Чугунная! Суровые места. Улица Хрустальная - без всяких, впрочем, признаков хрусталя. Величественные своды троллейбусного парка тут заканчивается городское движение и вообще, видимо, все. Но нам, что характерно, дальше надо. Не думал раньше, что за концом жизни что-то есть. Придется заинтересоваться. Вон даже какие-то светящиеся окошки подвешены вдали. Но нормально уже туда не попасть. Дождь нас мочит на пустыре, а она даже и прятаться не пытается, мокнет насквозь. Мол, ты хотел этого смотри. Дождя я не заказывал! А тут уже и не твоя зона - это ты там где-то мог диктовать: то царство разрушилось. А здесь - бегать будешь и почитать за огромное счастье, когда транспорт какой-нибудь тебя подберет. И за концом жизни что-то есть. Третье дыхание... но уже сбивчивое, увы! Что есть, глотай - раз вовремя не остановился, осваивай, гляди во все глаза: все это, можно сказать, для тебя дополнительный подарок. И тут из-за какого-то мертвого угла вдруг драненький автобусик вывернул, с каким-то удивительным номером: 84-А! За отчаянием - только хохот и остается: 84-А! Надо же!
Залезли. Тепло, уютно, тускло - и даже люди переговариваются. И какие-то окна снова пошли, потом - какие-то темные небоскребы без окон элеватор, что ль? Чувства, выходит, не умерли - и здесь реагируем еще.
А больница - это ж вообще старинная усадьба, с колоннами, полукруглый дом, высокие ступеньки. Аллея могучих кленов, ровные стриженые кусты. Багровые листья, как сердца, на могучих ветках - но многие уже слетели, наткнулись на острые пики кустов. Поднялись с ней на ступеньки. Постояли на крыльце. Вдохнули сладкий гнилостный запах. За весь путь впервые поглядели друг другу в глаза.
- Вот и все, Венчик! - проговорила она.
Вышел довольно быстро - не очень уютно было там. Стоял на аллее, смотрел на остриженные сучья, сваленные под фонарем. Вдруг увидел, что кора на них вся в мелких белых точках. Птички накакали. Надо будет Бобу сказать! - оживился. Да вряд ли кому еще понадобятся твои наблюдения.
На пустой темной улице стоял. Вспомнил вдруг, как отец ее, чопорный красавец инжэнэр, говорил удивленно:
- Вы позволяете Нонне уволиться с завода? Но куда же она пойдет?
А я тогда наглый был. Думал: какой еще завод, батя, когда весь мир валяется у наших ног! С усмешкой сказал ему:
- Не волнуйтесь так! За жизнь Нонны я полностью отвечаю!
...Ответил!
Помню, как ликовала она, кружилась, пела, тоненькие ручки подняв: "Там де-вушка пляшет кра-сивая! Краси-вая! Счастли-вая! Там девушка пляшет краси-вая! Счастли-ва-я!"
Глава 7
В сладком предутреннем, светлом сне приснилось мне то окно. Я бы увидел его и так, если бы проснулся и открыл глаза. Сон лишь немного сместил реальность, показал его прежним - вымытым, сияющим, обвитым пышной желто-красно-фиолетовой гирляндой цветов, растущих из ярко-зеленого ящика на подоконнике. Даже во сне я зажмурился, застыл... было же когда-то такое счастье! Немного еще полежал в той легкой, счастливой жизни, стараясь не шевелиться даже: шевельнешься - и станет тебе самому ясно, что ты не спишь, надо подниматься. Лучше - неподвижно. Не потерять то окно!
Не так уж давно - в другой жизни - я стоял перед ним, любовался гирляндой, и вдруг за стеклом появилась молодая, прекрасная девушка. Отвернуться? Зачем? Наотворачиваюсь еще! Я помахал ей ладошкой - по взгляду ее было видно, что ждала этого, - и она тут же радостно ответила. Жизнь тогда была бурной, летучей - через минуту я куда-то умчался и про это забыл. По утрам лишь, вскоре после тихого поскребыванья Алчного Карлика, раздавалось сухое, веселое шарканье метлы - это она мела: была дворничихой и где-то училась. Откуда я про учебу-то ее знаю? Во влип! Точно: ни разу не разговаривал с ней, только улыбался. Наверное, по глазам это чувствовалось ее, что не просто она дворничиха, а где-то учится! Шарканье то сильно взбадривало - отлично начинается день, когда такая девушка дорожку тебе разметает. Помню - ликованье и какую-то наглость: хорошо это - но этого мало. Это лишь часть замечательной жизни предстоящей, малая часть, кусочек гениальной картины. Откроется гораздо больше еще. Помню то ликованье, смешанное с ожиданием чего-то гораздо большего... поэтому я так и не подошел к ней, не познакомился... чтобы не замыкать этим жизнь. Впереди такое еще! И правильно чувствовал. Вскоре подтвердилось это абсолютно наглядно. Стоял я у окошка, махал... тогда еще обиды от этих пустых маханий не было у нее - она тоже тогда, наверное, думала, что это лишь начало, лишь малая часть будущего счастья, поэтому не напирала, а радовалась. И вдруг я увидал, что точно над ней, этажом выше в окне, тоже стоит женщина, постарше слегка, но уже все знающая, уверенная, холеная - такие ничуть не меньше манят. Что ж, подумал я, игнорируем ее? Зачем? Наигнорируешься еще! Жизнь быстро тебя разлюбит, если ты не любишь ее. Отомстит тут же холодностью за твой холод. Нельзя! Тем более холода и не было вовсе во мне тогда - ну буквально весь организм перерой, не найдешь холода; только - огонь. Пусть же она думает, что это я ей машу. От меня не убудет, а женщине в таком возрасте (с молодым нахальством подумал) вдвойне будет приятно. Глазами с ней встретился - и снова помахал. И - обе ответили. Хитрый, ч-черт! - с восторгом подумал. И долго это длилось. Пока, думаете, не рухнуло? Фиг вам! - пока еще лучше не стало, еще больше расцвело. Махал я утром двоим, ликуя, и вдруг увидал, что на первом этаже, точно под ними, совсем юная дева стоит, в школьном передничке. Вот это удача! Поглядел, помахал. Ответила, покраснев. И - каждое утро, а иногда и по вечерам. И все трое - махали. И мне больше не надо было ничего - такую композицию портить нельзя. То есть войди я к одной, так остальные исчезнут. Умен, ч-черт! И так за несколько секунд изменял я сразу троим! А если жену считать (а почему ж не считать ее?), то - сразу четверым! И это не стоит мне ни малейших усилий, ни времени, ни денег. Кто еще может так? Хитрый, ч-черт! Буйное ликованье. И я бы сказал, что от этого всем троим вовсе не треть моего счастья доставалась, а, наоборот, - утроенное счастье. Умный, ч-черт! Поганей всего сейчас, в глубокой уже старости, отказываться от этого, шамкать: как я был подл!.. Умный ты был, собака! А сейчас - поглупел. Открывай очи-то. Смотри на грязное-то окно, пылью заросшее. Вот это действительно беда. Поэтому Нонна так к нему и приросла. Беда с бедой срастается. Но так ненавидеть меня за то окно! Совершенно, кстати, напрасно. Ни разу не бывал там. Может, за мою холодную ловкость Нонна меня и ненавидит? Никогда ни во что не влипал! За это и отлилось нынче? Доносилось до меня, что там проблемы, но я куда-то летел, спешно удерживал победы, ухватывал успехи. Стоять тут и пялиться бесконечно не мог. Так что я все правильно делал. Но этого мало, оказывается. Раз в год заглядывал туда, с легкими угрызениями совести, замечал изменения (а в тебе их не было, думаешь?). В окне этом рядом с моей красавицей появлялись мужики - сперва симпатичные, потом все более жуткие. Показывали мне кулак, а то и нож... потом призывно бутылкой стали махать. Я махал, но не шел. Так от жизни и уклонился. Не только там, но и здесь. Так что, по сути, Нонна права, ненавидя меня за то, что не сгорел с ними - с ней и с ее "визави". Выкрутился! Но не до конца. Петлей меня жизнь все-таки прихватила.
Раньше бодрило меня с утра сухое, бодрое шарканье метлы: жизнь продолжается, надо жить. Не помню даже, когда звук этот исчез. Порой и не замечаем, как ссыхается душа, улетают звуки, любимые запахи - посторонние, не главные. Их исчезает больше всего, и пустоту они самую большую оставляют. Отправил Нонну, чтобы не беспокоила... и теперь уже абсолютно пуст. Что же, выходит, лишь она последнее время тебя и наполняла?
Вопрос только - чем? Нервно на кухню пошел. Вот чем она меня наполняла! Все подоконники, шкафы, столы заставлены грязными, закопченными, пригорелыми кастрюльками, мисками, сковородками. И - никакую не выбросить и даже - не вымыть, в каждой кастрюльке не просто вещество, а горькая неизбежность, ее тоненькими ручками созданная. И как большое из атомов состоит, так она сумела большое горе из этих мелких кастрюлек сложить. Скрупулезно, старательно, вроде бы мелким своим слабостям потакая. Но я знаю уже, нервно вздрагиваю: главная мина в нашей жизни - это вот такая кастрюлька, в каждой запасена маленькая гадость, ею созданная.
Разгребать? Ведь не со зла это все, а по слабости. Хотя есть такое выражение точное: "Слабый человек не может быть добрым". Неизбежно его слабости к гибели приведут - и не только его самого, но и ближних. И вроде бы - с таких пустяков: гречневую кашу не доела, в кастрюльке оставила. Зная уже, чем эта мелочь чревата, умолял: "Ну доешь эту кучку!" - "Нет!" слабость, когда на нее давят, может очень упрямой быть. Так и осталась в этой кастрюльке кучка - не в чем стало молоко кипятить. Отец неторопливо, даже величественно кружку протягивал - и изумленно поднимал брови, когда следовал отказ. И так - каждое утро. Что мы в жуткой ситуации существуем не желал понимать! "Как это - занята кастрюля? Чем?" Мелкой неприятностью. Что, объединяясь, горе дают. После долгих моих упреков, оскорбленная, принесла молока, но почему-то - в мягком пакете. Если сразу вылить его в кастрюльку, то ничего, не опасно, но мы без опасностей уже не живем. "Ну, доешь кашку, освободишь кастрюльку?" - "Нет!" Из-за воинствующей слабости ее - мощные катаклизмы начались. Такой вот, слабенькой, все по плечу. Каждое утро список с ней составляли - но каждый раз она, расслабившись, что-нибудь забывала купить, из-за чего завтрак, ужин, обед в ужас превращались. Написал же - "творожная масса". Вечером - нет ее. "Ну как ты могла забыть? Ты помнишь вообще, что я жив? Сигареты свои (не говоря уж о прочем) не забываешь купить"? Слезки! Уже жизнь - трагедия, хотя "выдано" еще не все. Начинаю двигать реальность, но кругом мины-кастрюльки, несущие беду. "Ну давай сделаем омлет!" Вытирает кулачком слезки, тихо шепчет: "Давай". Значит, пакет молока, на утро предназначенный, надо раскупоривать, дырявым оставлять? Мина! "Ну доешь кашку из кастрюльки, умоляю!" - "Нет!" Сам бы доел - но в руках открытый уже пакет молока, криво писающий. Швырнуть его, уйти? Или - остаться тут, пока памятник не поставят "пенсионер, писающий молоком". Налил молока в омлет, пакет прислонил боком на полочку в дверце холодильника. Батя бредет. "Кушай омлет, отец!" - "Как? А творожной массы нет?" - "Творожной массы нет". Хорошо, что мы еще газом не отравлены - порой она газ включала, но забывала поджечь. Точней - в этот момент замечала, что позабыла спички купить. Уходила за спичками, но оказывалась совершенно в другом месте, причем надолго. А газ все шел. Так что на минном поле жили при ней, жизнью рискуя.