Поэтому я был потрясен, когда в Каире, на пленарном заседании, посвященном альтернативному топливу, после того как я прочел свое эссе "Сучья" (как костер из сучьев под окнами больницы спас меня), тип этот кинулся ко мне:
- Во где встретились-то! Я ж тоже на сучьях торчу!
Потом нас на пирамиды возили - такая жара, что я только высунулся из автобуса кондиционированного - и обжегся буквально и сразу обратно залез. Смотрел через стекло, как полицейские в черном, с белыми нарукавниками гоняют какого-то всадника без лицензии, кидая камни в него. Тот ловко уворачивался, сползал набок с лошади (другую лошадь держа под уздцы), хватал с земли камни и в полицейских швырял. И одновременно к туристам подскакивал, предлагая их прокатить - под градом камней. Полицейские отступили вроде - потом вдруг на белых верблюдах появились, стали дикого того всадника теснить. Господи! - с тоской смотрел я на них: мало мне своих тревог, еще эти добавим?
Тут Боб, мой друг-крепыш, влез в автобус.
- Вообще какой-то отвязанный народ! - кивнул через окно на дикого всадника, который, прорвавшись через полицейских на верблюдах, пожилую японку на лошадь посадил. Коллеги наши послушно в пирамиду лезли, в гигантский этот гроб, а мы с Бобом снова вместе оказались, не захотели "гробиться". Ночью в притон какой-то пошли. Был там полумрак - а танец живота, дребезжа монетками на талии, исполнял почему-то мужик, что нам не понравилось.
Потом нас всех на море отвезли.
Утром лежал я перед отелем, на плотном песке, и глядел, как смуглый смотритель пляжа кормил ибисов (аистов по-нашему). Белого и черного. Как ангелы, они хлопали крыльями за его спиной, а он входил в прозрачную воду на тонких ногах (таких же почти, как у птиц) и, наткнув на крючок какую-то крошку, кидал леску, свернувшуюся кольцами, и почти сразу выдергивал. И в воздухе мелькал серебристый язычок - пойманная рыбка. Он отцеплял ее от крючка, брал в темный кулак с желтой ладошкой, заводил его за спину и разжимал. Один ибис - строго по очереди - делал грациозный шаг и склевывал рыбку.
До бесконечности нельзя на это смотреть - надо идти звонить.
Ну и мороз, кондиционированный, в этой будке, в знойной-то Африке!
- Алло! Алло!.. Отец?
Чье-то сиплое дыхание... На грани вымирания они, что ли?
- Алло... - голос отца, но абсолютно безжизненный.
- Ну как вы там?
Пауза. А вдруг все нормально у них? Делает жизнь подарки? Нет? Что он молчит так долго? Тут каждый вздох - цент!
- ...Плохо, - чуть слышно произнес он. - Ты когда приедешь?
А сам он пытался что-то улучшить? Он мужик или нет? Или главное для него - "сына порадовать": мол, бросил ты нас!
- Что значит "плохо"? - домогался я. - Как Нонна?
- Нонна... не поднимается, - вяло ответил.
- Что значит - не поднимается?! - орал я.
- Что ты орешь. Приезжай и посмотри, что это значит.
- Так Насте позвони! - закричал я.
- ...Хорошо, - абсолютно безжизненно ответил. Потом вдруг слегка оживился: - Так Настя тут.
- Тут? Так чего ж ты?! - (На хрена мы тут деньги роняем?) - Давай ее!
После долгой паузы трубка брякнула. Хорошо, что не на рычаг ее положил! Удалился с задумчивой трелью в штанах. Хорошая слышимость!
- ...Алло! - трубку наполнил наконец мощный голос дочурки.
- Здорово! - жизнерадостно произнес я. Раз дезертировал - то надо уж изобразить радости Африки. - Ну как там у вас?
- У нас все плохо! - (Хоть бы голос убавила - зачем вещать на весь мир?) - Мамулька полностью вырубилась: уверена почему-то, что ни в какой не Африке ты, а в квартире напротив. Выбегает, орет! Пришлось Стаса вызвать!
- ...из больницы, что ли?
- Ну а откуда ж еще?!
Тоже, похоже, не совсем уравновешенна!
- Говорит - срочно надо ее...
- В больницу?
- Ну... - Настя понизила голос: - Она рядом тут...
- Вен-чик? - вдруг донесся голосок Нонны. - Так дайте же его мне!
- Лежи! - рявкнула Настя. - ...Она под капельницей у нас.
Господи!
- Ну ты не волнуйся, отец! - заговорила Настя наконец бодро. Лекарства закуплены, делаем все... Ну, дать трубку ей? Только недолго!
Долго я и сам не смогу.
- Вен-чик, - ее голосок, - ...как я рада-то!
- И я рад.
Ажно вспотел в этой морозной будке.
- Ты когда прие-н-дешь?
С нашими буквами говорит!
- Скоро уже!
Всех отравил уже своей ложью!
- Ну, держитесь там! - выкрикнул я.
Обрыв связи. Пять минут, мною заказанных, истекли. Из холодной будки вывалился в теплый, уютный холл. Солидные, благополучные люди, медовый трубочный дым. Упал в кресло. Посидел. Потом вышел на жару. Тупо смотрел: перед сухою канавой яркий арабский бульдозер, разрисованный цветными буквами-червячками... Веселый народ!
Потом я потел в тесной многонациональной толпе в сердце пустыни, перед шатром кочевым, делил общий восторг, наблюдая, как мамаша в парандже жарит на верблюжьих какашках (альтернативное топливо) темные лепешки и дает их чумазому ребенку. И нам надо так!
Глава 5
- Какая там Старая Русса! Мы еще Деменск не проехали! - Боб небрежно, одним пальчиком, рулил.
Сблизились мы с ним! Как я прочел на том конгрессе эссе "Сучья" - так он и не отходит от меня.
- Так я ж на эти сучья жизнь положил. Я ж на Севере служил - так там все реки сплавные сучьями забиты, гниют! Еще в армии - я механик был такую печку соорудил, прессованными таблетками из опилок топили! Наш зампотех полка Кулибиным меня называл!
И на конгрессе он всем навязывал свою печку - но весьма прохладный встретил прием. Сблизились мы на сучьях с ним - и не надо смеяться. За грубой внешностью у него нежная скрывалась душа!.. Иногда, правда, и грубая внешность свое брала. Переночевали мы в Москве, в гостинице, чтобы "с ранья", как он выразился, стартовать. Переночевали весьма своеобразно. Он позвал меня вечером в отельный кабак - я, мучась, отказался. Решил в номере остаться, считал - не вправе кутить. Решил домой лучше позвонить - но так и не решился номер набрать: зачем размениваться - уж лучше всю прелесть сразу! Трус!
Зато Боб себя доблестно показал. Когда я, час примерно промаявшись, все же пошел в кабак - застал там потрясающую картину. Вела туда изогнутая мраморная лестница, на второй этаж, и вся она была усеяна поверженными телами! Некоторые, постанывая, ползли вверх, видимо, не считая еще битву законченной, большинство, постанывая, ползли вниз, видимо, вполне уже удовлетворенные битвой. На верхней площадке, как памятник, возвышался Боб грудь его дышала привольно, глаза сияли. Из одежды на нем кроме брюк остались только крахмальные манжеты. Грудь рубахи свисала вниз, как фартук, так же и спина. Тем не менее он был полностью счастлив. Некоторые из поверженных, изрыгая проклятья, все же доползали, но обессиленно замирали у его ног. Рядом с ним, почтительно скручивая ему руки, стояли метрдотель и милиционер.
"Он сказал: "Мне морда твоя не нравится!"" - пояснял Боб причину конфликта. Кто именно "он" - в этом сплетении тел определить вряд ли было возможно. Интересно: если оскорбил его кто-то один, откуда же столько поверженных? Милиционер задал ему этот вопрос, и Боб снисходительно пояснил:
- Набежали.
Метрдотель спросил у него - как же он один справился с такой уймой народу?
- У нас в Старой Руссе все такие! - победно выкатив грудь, пояснил Боб.
- Надо будет отпуск там провести! - не без юмора произнес мильтон.
Похоже, нас отпускали.
- Ты когда домой собираешься? - поинтересовался страж.
- Завтра, - ответил Боб.
- Давай тогда пораньше. Счастливо тебе.
В фойе Боб усмехнулся, оглядев свое отражение.
- Да-а... вообще-то морда на любителя!
Мы забрали его джип со стоянки рано утром - но не потому, как сказал Боб, что мы кого-то боялись, а потому, что "дел куча". Надеюсь, не такого рода "куча мала", что была на лестнице? А впрочем - пускай! В моем состоянии все казалось благом! Как учил меня мой отец: "Лучший отдых смена работы". Я бы сказал: "Лучший отдых - это смена ужаса". Чужой ужас не твой. Все, что хочешь, покажется развлечением по сравнению с тем, что меня дома ждет. И этот путь - последний, может быть, отдых, доставшийся мне. И я смотрел в упоении: золотые перелески, холмы, прелыми листьями пахнет. Дышится, кстати, гораздо слаще, чем в Африке. А ты думал - как?
- А это "самоварная дорога" зовется у нас, - улыбается Боб.
Мы едем вдоль двухэтажных бревенчатых домов, солнце, вставая, взблескивает в промежутках. Вдоль шоссе стоят столики, лучи протыкают золотом дым из самоварных труб. Машины останавливаются, владельцы самых "крутых" тачек, выставив на родную землю ботинок от Версаче, лакомятся шанежками, хохочут вместе с задорными старушками. Единение народа. Счастье, покой. Вот бы тут и остаться!.. но тогда не будут тебя уважать, те же бабки над тобой посмеются - тут уважают тех, кто спешит. Мы тоже проводим тут минуту - но какую сладкую - и трогаемся. Ехать бы так и ехать! Ми-ро-неги! Ми-ро-нушки! Яжелбицы! Деменск!
- Тут и начинал я! - Боб умильно озирает избушки. - Бабки пижму для меня собирали, а я сушил и платил им впервые нормально - за сколько лет! В любую избу тут зайду - сразу в баньку!
Тело сладострастно начинает ломить - а может, действительно? Но Боб расхлябанности моей не признает - подает, наоборот, пример деловитости.
- А проблему твою решим! - произносит он строго.
...на пьянке в сердце Африки я все ему рассказал.
- Маманя у меня тут раньше работала, - указывает на домики в долине. В Стране дураков... свозили их со всего Союза. Разбежались нынче все... в Думе заседают!
Политическая эта бестактность коробит меня - но где они, политкорректные? Он же меня везет. Все поезда в Питер оказались оккупированы футбольными фанатами: без него бы я пропал.
- Так что тема знакома. Упакуем старушку твою! - Боб обнадежил. Такая деловитость пугает - но твоя "корректность" к чему привела?.. Скоро увижу!
- Тут вот хутор у меня был - восстановил мельницу, гончарные мастерские. У меня - одного - официальный самогонный аппарат был! Иностранцы балдели!.. Пожгли! - сообщает Боб.
- ...Иностранцы?
- Ха! - произносит Боб горько. - Иностранцев, автобусы их, от шоссе девчонки верхом сопровождали, в длинных платьях, вуалях, дворянки как бы! Иностранцы...
- Понятно.
- Ну, ты понял уже? Нормальный был бизнес - но кто ж у нас потерпит его?
От родных мест, похоже, у него осталась лишь горечь. В столь молодом возрасте - ему двадцать шесть - столько уже разочарований! Не думай, что ты один страдаешь... утонченная душа!
- О! Вот же мельница! - восклицаю я.
Боб скорбно кивает - но скорости не снижает: на сантименты нет времени у него! А вон и "как бы дворянки"! Несколько дам в развевающихся длинных платьях скачут наискосок.
- Это так уже... привидения! - безжалостно усмехается Боб.
Одна из них - с золотыми веснушками - догоняет нас, из последних сил лошади скачет вровень, глаза ее зеленые полны слез! Боб, не выпуская руля, протягивает ей купюру - но она вместо того, чтобы схватить ее, гордо натягивает поводья - и на прекрасной белой лошади остается вдали, постепенно уменьшаясь. Жестоко!.. но, видимо, надо так? Мне б так решать проблемы - не увязал бы в дерьме. Но молчать тоже трудно - не позволяет душа.
- Младшая жена? - оборачиваясь к почти исчезнувшей амазонке, улыбаюсь я.
- Моя младшая жена еще не родилась! - произносит Боб твердо.
Осталась позади идиллия, мы съезжаем с последнего холма, теперь до самого Питера будет все ровно...
И вот уже - как быстро замелькало все! - сталинское ретро Московского проспекта, раздолбанная, но людная Сенная - и уже сверкают, выбивая слезы, плавный изгиб Мойки, поднебесный купол Исаакия. На роскошную Большую Морскую. Вычурные фасады банков. Шикарные витрины. А вот и арка моя, "черная дыра"!
- Стоп, - произношу я.
- Ну, хоп! - произносит Боб, мы лихо шлепаем ладошками, ладонь в ладонь (последняя моя лихость?). И я вылезаю. Дальше, родной мой, бегом.
В арке едко пахнет мочой - даже заслезились глаза. Привыкай к отчаянью. Железная дверь почему-то цела. А ты бы хотел, чтобы все рухнуло, как твоя жизнь? Не много ли хочешь? "Всему остальному" плевать, что там у тебя. "Все остальное" живо еще! Сам справляйся. Железная дверь тут ни при чем! Моя дверь, кстати, тоже цела. Чуть выпала по краям штукатурка, а так... Отпер. Дверь со скрипом отъехала. Вдохнул. Запах - самая быстрая информация. Затхлость. Сладкая вонь лекарств. Запах беды. Ты не ошибся попал по адресу. Заходи!.. А может, еще ничего страшного?.. Заткнись!
За поворотом коридора попался отец. Даже не попытался изобразить радость встречи. Лишь отступил быстро с дороги, аж распластавшись по стене, - мол, быстрее, быстрей! Уже даже так? А ты все еще не готов? Кто-то должен тебе все устроить? Проходи в комнату! Прохожу...
Повел медленно дверь. Здесь запах погуще. Открыл. Нонна лежала, скрючившись на диванчике, страдальчески зажмурясь, почему-то накрытая пальто. Я осторожно приблизился. Наверное, она почуяла тень на лице и сморщилась еще отчаянней. Замучили ее? Вот ты и тут! И никуда больше отсюда не выйдешь: сама собой с протяжным скрипом закрылась дверь. "Нонна!" Я качнул ее за плечо. Она так легко - даже страшно - качнулась. Родные тонкие косточки. Тела не осталось совсем. Она разлепила один глаз, другой так и остался слипшимся.
- Венчик! - прохрипела она.
Попыталась привстать, но локоть сорвался и голова плюхнулась с размаху назад. Господи! Но почему, если болезнь, то и наволочка рваная! Несчастье не щадит ничего. Чтобы поцеловать ее - встал на колени. И - как ни странно - почувствовал покой и даже блаженство: я здесь! Сухая ее ладошка гладила меня по волосам... Счастье? Дунуло в форточку... отворилась дверь? Нонна быстро села, второпях даже стукнув меня лбом. Господи, как сухая кожа обтянула ее лицо! Один ее глаз нелепо выкатился, другой почти залип.
- Венечка! Спаси меня! - прошептала она испуганно.
Я обернулся. В двери, подбоченясь, стояла Настя и худой белокурый парень. Я почувствовал, как Нонна дрожит.
- Погодите! - с отчаянием произнес я.
- Здравствуй, отец! - произнесла Настя с обидой. Вот, мол, отцовская благодарность за двухнедельный ад! И грохнула дверью.
Теперь горе уже с двух сторон! Но - сперва сюда повернемся. Я все-таки усадил ее, придерживая за спину, другой рукой гладя по тоненьким сухим волосикам на прямой пробор.
- Все, все! - приговаривал. - Теперь все будет хорошо! Теперь я уже тут, и мы все сделаем как надо! - (Я почувствовал, что она дрогнула.) Верней, все как ты захочешь! - поправил я. - Что ты сейчас хочешь сильней всего? - (Тут она, наоборот, оцепенела.) - Давай! Ну скажи. И мы это сделаем. Ну? - уже шутливо-ласково встряхивал ее, пытаясь заглянуть в глаза. Долго тут ее мучили - надо как-то подбодрить, чтобы жизнь в ней хоть чуть-чуть пробудилась.
- Я хочу... погулять, - произнесла она тихо, последнее слово - чуть слышно. Боится? Не выпускали ее? И форточку не открывали? Две недели подряд?
- Конечно! Какие проблемы! - воскликнул я.
Я вернулся - и теперь нормальная, разумная жизнь здесь пойдет! Законопатили ее тут - так и здоровый не выдержит. Сейчас мы с ней прогуляемся - и она оживет. От сознания все идет - а особенно в таком деле. Ведь - тьфу, тьфу, тьфу - все сейчас здоровое у нее. Кроме сознания. А оно из слов состоит! Подменим слова, вернем любимые наши, веселые - и прежнюю жизнь вернем. Ведь "формально все нормально", как шутили мы. Деньги привез. Накупим всего, а глядя на вкусные вещи, кто не будет рад? На самом деле все просто. Счастье - когда я тут - легко сделать.
Пойду скажу им, что мы уходим... но скоро придем. Ясно - и Насте тяжело. И с ней поговорю. Всех тут расколдую!
- Сейчас, - улыбнулся Нонне, бережно положил ее на подушку. Вышел. Перед кухнею глубоко вдохнул: входим в атмосферу высокой плотности.
- Мы прогуляемся? - легкомысленно свесившись за порог (мол, даже входить для такой мелочи не стоит), произнес я.
Настя и гость глянули друг на друга, тяжко вздохнули. Мол, столько трудов, а теперь этот игрунчик все испортит - видимо, поездка в Африку окончательно ослабила его мозг!
- Отец! - произнесла Настя трагическим басом. - Врубись наконец! Пойми, что мать серьезно больна! Стас как специалист находит ее состояние очень тяжелым. Настаивает на немедленной госпитализации.
- А может... я как-то попробую... тут?
- Что - тут? - заговорил Стас. - У нее острейший алкогольный психоз. Весьма опасный. В том числе - и для окружающих! Настя говорит - она слышала голоса? Вы поймите - этот голос... ей все, что угодно, может приказать, вплоть... - Он поглядел в угол, где у нас висели кухонные ножи. Настя, кивнув, собрала их в свою торбу.
- Ну говори, отец! Она слышит голоса?
Да не только голоса она слышит... А кое-что еще видит! Сказать? И этим ее погубить? Диагноз - и за решетку?
- Голоса? - произнес я удивленно.
- Прекрати, отец! - Настя жахнула по столу, заходила по комнате. - Ты бы тут посидел!
Я тут уже... поседел! В том числе - и благодаря Насте! Так что!.. Но надо же Нонне сделать хоть какое-то облегчение!.. Тем более что скоро, видно, ее придется упечь. Но счастливой, хотя бы на час, надо сделать ее? А то - отчаяние и отчаяние подряд! Кто это выдержит?
- Но от часовой прогулки на свежем воздухе, надеюсь, не будет беды?
- Но учтите - малейшая доза алкоголя ее убьет! Мы закачали в нее довольно серьезные лекарства...
- Я вижу!
- Пошли, Стас! - Настя нервно направилась к выходу.
- ...Спасибо тебе! - произнес я.
- Пожалуйста, - холодно проговорила она. - Список лекарств - на столе!
В комнате дочь стала сворачивать свои вещи - и слезы блеснули у нее. Я открыл рот, чтобы сказать ей... но тут Нонна громко застонала в спальне. Все - уже не до разговоров, надо идти.
- Ну... расскажи мне... что тут делать, - попросил Настю.
Вздохнула.
- ...Через час у нее лекарства. Вот лежат. Следи, чтобы проглотила, а то она любит прятать их. - Ну... - Мы глядели друг на друга. Тут в дверях засветился лысый кумпол отца. Как всегда, вовремя! Тяжелая ситуация еще тяжелей, когда смотрят на нее - вот так, с прищуром. Всю жизнь он злаки изучал - теперь изучает нас.
- Кстати, - прохрипел он. - Я за лекарства ей заплатил. Пять тыщ.
- Тебе прям сейчас надо? - обернулся я.
Ничего не ответив, он повернулся, зашаркал к уборной. И он обиделся? Начал я хорошо: всех уже обидел, Нонне ничем не помог.
- И не гуляй, ради бога, с ней, - устало произнесла Настя. - Все заканчивается истерикой - почему ей нельзя выпить? И затащить ее домой целое дело... Это она для тебя уже стонет! - усмехнулась дочь. - При мне помалкивала! - Настя рванулась было туда, навести порядок, но остановилась. - Ну все. Поехала отдыхать. Держись, отец. Вот телефон Стаса тебе.
Они вышли. Я медленно закрыл дверь. Теперь все это мое. Под стоны супруги - теперь это от меня никуда не уйдет, можно не торопиться, я отслюнил пять тысяч (разменял часть валюты в Москве), отнес бате. Тот растроганно похлопал меня по руке, взял банкноты.
- Нет, если надо - пожалуйста, - сказал он, - но пусть у меня лежат. Спокойней мне: если пойдет, то на дело. Не просто так!
"Просто так" уже, наверное, ничего не будет. На кухне бумажку взял. Расписание ужасов. В восемнадцать ноль-ноль - галаперидол. Ее матери давали. "Успокаивает" так, что не пошевелиться! Высыпал несколько штук на ладонь... Невзрачные на вид, крохотные таблетушки. Был, помню, такой журнал "Химия и жизнь". Да, химия ббольших успехов достигла, чем "и жизнь"! Глянул на часы: без пяти восемнадцать. Теперь и ты будешь жить по расписанию. Иди!
Нонна встретила меня, неожиданно - одетая и даже причесанная.
- Венчик! Не давай мне этих таблеток - прошу тебя! Видишь, что они со мной сделали? - (Один глаз не открывается, другой вылез.) - Я буду хорошая. Обещаю тебе! Просто тебя не было и я переживала. А теперь все будет хорошо! Пр-равильна? - бодро, как прежде, воскликнула она.
- Пр-равильна! - бодро, как и прежде, откликнулся я.
Глава 6
Проснулся я оттого, что гулко хлопнула форточка. Приподнял голову. Нонны нет. Курит? Пейзаж за окном: луна, летящая в облаках, как ядро. На кухню пришлепал. Нет! В кладовку распахнута дверь. Щелкнул выключателем. Бюст Льва Толстого навзничь опрокинут, бесценные мои дары, что я под ним до времени скрывал, на полу валяются, как не имеющие смысла, - и Эйфелева башня, и французские сыры. А я-то вез! Другое искала. Понятно что! В кабинет свой метнулся: ящик стола выдвинут, бумажник вывернут, валяется сверху. Да, сомнамбулы действуют четко! Все мои африканские сбережения, предназначенные для спокойной жизни в умеренном климате, улетучились с ней: это выходная дверь вместе с форточкой хлопнула. Вот тебе и слезы в обнимку, и жаркий шепот! Дурак!
"Сколько злобы в этом маленьком тельце" - такая шутливая у нас была присказка. Теперь сбылась!
С болью дыша, сверзился с лестницы. Через двор, озираясь: может, она где-то здесь? Как же! Под аркой выскочил на улицу, на углу стоял, вглядываясь во тьму. Через квартал - тьма подсвечена красной вывеской "Лицей". По-моему, это что-то дорогостоящее? Но деньги-то у нее теперь есть! Что ей цены? Это я притоны Африки обходил стороной - а ей нет преград! Ну все! Устрою! Двинулся туда. Какая-то старуха, изможденная, растрепанная, шла, сдуваемая ветром. Господи! Так это же она! Если бы раньше, в молодости, кто бы мне такое показал - я бы умер. А теперь - почти спокоен. Кинулся к ней. За тощие плечи схватил. Медленно подняла глаза стеклянные, абсолютно бездонные, не видящие меня. Тряс ее, голова моталась, но взгляд ее не менялся и явно обозначал: "Ни-кого со мной нету, я од-на! Что-то мешает мне двигаться, но это уй-дет!" Такую вот богатую информацию получил от нее. Не зря бегал! Поверх мятой ночной рубашки надето пальто. Карманы обшмонал - ни копейки.
- Где деньги? - тряс ее. Бесполезно. Во взгляде лишь надменности добавлялось: "Что это? Кто это встал на моем пути?"
Господи! Я же о нормальной жизни мечтал! Рядом с нашей аркой большая витрина: пышная дубленка под руку идет с отличным пальто. "Вот, - говорил ей, - это мы с тобой идем!" - "В прошлом?" - грустно усмехалась. "Нет. В будущем!" - отвечал. Но будущее - другим оказалось. Все убила она! За стакан водки все отдала! Заметил вдруг плотно сжатый синеватый ее кулачок жадно ухватился, стал пальчики разжимать. Какой-то смятый фантик изъял. Расправил: сто долларов.
- А остальные где?!
Не отвечала. Лишь все большей ненавистью наливался ее взгляд: комсомолка в лапах гестапо! Тряс ее. Вот что она сделала со мной! Веселым некогда человеком!.. Как зиму теперь проживем? Холодно уже. Луна в облаках. Возбуждение сменилось унынием. Надо помирать. А - на что? С новым порывом ярости до пивной ее доволок. За дверью амбал светился, почему-то в ливрее. Элитное место! Попроще не могла найти, чтобы мне не комплексовать, не унижаться? А?.. На милость ее ты напрасно надеешься! Это не жена уже. Это враг.
Лакей почему-то грубо себя повел - сначала вообще не хотел открывать, отмахивался пренебрежительно. Потом, когда увидал, что я дверь с корнем вырываю, открыл, но узкую щелочку. Не пролезть нам нынче в красивую жизнь!
- Что еще надо?
Значит, что-то было уже? Может, деньги удастся отбить? - жалкая надежда взметнулась.
- Простите... она заходила к вам?
- Заходила? - неожиданно тонким голосом произнес. - Так кто ж пустит ее?
Драка тут не спасет! И на его - да и на любой взгляд - зрелище жалкое. Правильно, что не пустил. Но где ж деньги?
- Постойте! - всунул в щель ботинок. - А деньги она, извините, давала?
- Да показывала стольник баксов! Но такую и за тыщу нельзя пускать!
Я задрожал.
- Между прочим... у нее высшее образование!
- У меня тоже, - сказал он равнодушно. - И что? Милицию вызвать?
- Так денег вы... не брали у нее? - совсем уже униженно бормотал. Что она сделала со мной! Пластаюсь перед надменным швейцаром.
- Послал ее... - Тут что-то человеческое трепыхнулось в нем. - В смысле - в ночной ларек. Но тут как раз вы появились.
Нормальный парень! Это только она...
- Спасибо вам!
Дверь захлопнулась. Стояли с ней на ветру. Вот она, наша с ней действительность! И не будет другой. В этой надо... как-то себя вести.
Обнял за плечи ее, осторожно к дому повел - пусть швейцар учится, что всегда надо нежным быть. Пусть видит, что не все еще выгорело в нас.
Дома я, конечно, обшмонал ее, нарушил слегка ту идиллию, что на улице представлял. Бесполезно! Несчастья она исполняет до конца!
- Зачем ты пьешь? - проговорил как положено.
- А ты зачем... был там? - пальчиком на окно мотнула, что напротив. Темное, как всегда. Опять я был "там"! А где-нибудь, интересно, я бываю еще? Ну все. Три часа ночи уже. Думаю, даже она в ближайшее время никаких ужасов не способна совершить. Но ошибся. Пихнул ее на кровать. Наискосок плюхнулась. Ничего. Годится! Для тех, кто последние деньги из дома уносит, очень даже неплохой ночлег. Почти сразу же безмятежно захрапела. Глубокий, освежающий сон!
...Но не таким уж он освежающим вышел. Проснулся от какого-то тихого, монотонного лязганья. Взметнулся, привычно уже. "Медицинская тревога"! Она сидела у меня на койке в ногах и точила большой узбекский сувенирный нож о белую пиалу. Мои любимые вещи. Чуть смерть не принял от них!
- Зарезать меня хочешь?! - закричал я.
- Себя! - завизжала она.
Вывинтил из ее пальцев ножик, вытащил пиалу. Обнял за плечи, к ее кровати отвел. Обмякла, не сопротивлялась. Только какая-то очень горячая была.
- Веч! Мне страшно! Кто-то чужой поселился в меня! Что делать, Веч?
Сама же "чужого" этого подселила! Но что теперь говорить? Стоя на коленях у кровати, гладил ее по голове. Уснула тихо. Но это уже, надеюсь, вся ее программа на сегодняшнюю ночь? Уснул - но как бы все вокруг видя. Во всяком случае, видел, как рассвело. Бледные окна напротив засветились сквозь туман. Скоро я снова "там окажусь"! Не угомонится. Надо Стасу звонить. Хотя еще рано, наверное. Телефон дал служебный, видимо? Может, домашний у Насти спросить? Да нет, пусть уж она отдыхает. Страдания все переведем на себя. Походил по квартире, все более светлеющий. Поглядывал на часы. Полдевятого уже. Наверное, можно? Психиатры, наверное, рано заступают?
- Во где встретились-то! Я ж тоже на сучьях торчу!
Потом нас на пирамиды возили - такая жара, что я только высунулся из автобуса кондиционированного - и обжегся буквально и сразу обратно залез. Смотрел через стекло, как полицейские в черном, с белыми нарукавниками гоняют какого-то всадника без лицензии, кидая камни в него. Тот ловко уворачивался, сползал набок с лошади (другую лошадь держа под уздцы), хватал с земли камни и в полицейских швырял. И одновременно к туристам подскакивал, предлагая их прокатить - под градом камней. Полицейские отступили вроде - потом вдруг на белых верблюдах появились, стали дикого того всадника теснить. Господи! - с тоской смотрел я на них: мало мне своих тревог, еще эти добавим?
Тут Боб, мой друг-крепыш, влез в автобус.
- Вообще какой-то отвязанный народ! - кивнул через окно на дикого всадника, который, прорвавшись через полицейских на верблюдах, пожилую японку на лошадь посадил. Коллеги наши послушно в пирамиду лезли, в гигантский этот гроб, а мы с Бобом снова вместе оказались, не захотели "гробиться". Ночью в притон какой-то пошли. Был там полумрак - а танец живота, дребезжа монетками на талии, исполнял почему-то мужик, что нам не понравилось.
Потом нас всех на море отвезли.
Утром лежал я перед отелем, на плотном песке, и глядел, как смуглый смотритель пляжа кормил ибисов (аистов по-нашему). Белого и черного. Как ангелы, они хлопали крыльями за его спиной, а он входил в прозрачную воду на тонких ногах (таких же почти, как у птиц) и, наткнув на крючок какую-то крошку, кидал леску, свернувшуюся кольцами, и почти сразу выдергивал. И в воздухе мелькал серебристый язычок - пойманная рыбка. Он отцеплял ее от крючка, брал в темный кулак с желтой ладошкой, заводил его за спину и разжимал. Один ибис - строго по очереди - делал грациозный шаг и склевывал рыбку.
До бесконечности нельзя на это смотреть - надо идти звонить.
Ну и мороз, кондиционированный, в этой будке, в знойной-то Африке!
- Алло! Алло!.. Отец?
Чье-то сиплое дыхание... На грани вымирания они, что ли?
- Алло... - голос отца, но абсолютно безжизненный.
- Ну как вы там?
Пауза. А вдруг все нормально у них? Делает жизнь подарки? Нет? Что он молчит так долго? Тут каждый вздох - цент!
- ...Плохо, - чуть слышно произнес он. - Ты когда приедешь?
А сам он пытался что-то улучшить? Он мужик или нет? Или главное для него - "сына порадовать": мол, бросил ты нас!
- Что значит "плохо"? - домогался я. - Как Нонна?
- Нонна... не поднимается, - вяло ответил.
- Что значит - не поднимается?! - орал я.
- Что ты орешь. Приезжай и посмотри, что это значит.
- Так Насте позвони! - закричал я.
- ...Хорошо, - абсолютно безжизненно ответил. Потом вдруг слегка оживился: - Так Настя тут.
- Тут? Так чего ж ты?! - (На хрена мы тут деньги роняем?) - Давай ее!
После долгой паузы трубка брякнула. Хорошо, что не на рычаг ее положил! Удалился с задумчивой трелью в штанах. Хорошая слышимость!
- ...Алло! - трубку наполнил наконец мощный голос дочурки.
- Здорово! - жизнерадостно произнес я. Раз дезертировал - то надо уж изобразить радости Африки. - Ну как там у вас?
- У нас все плохо! - (Хоть бы голос убавила - зачем вещать на весь мир?) - Мамулька полностью вырубилась: уверена почему-то, что ни в какой не Африке ты, а в квартире напротив. Выбегает, орет! Пришлось Стаса вызвать!
- ...из больницы, что ли?
- Ну а откуда ж еще?!
Тоже, похоже, не совсем уравновешенна!
- Говорит - срочно надо ее...
- В больницу?
- Ну... - Настя понизила голос: - Она рядом тут...
- Вен-чик? - вдруг донесся голосок Нонны. - Так дайте же его мне!
- Лежи! - рявкнула Настя. - ...Она под капельницей у нас.
Господи!
- Ну ты не волнуйся, отец! - заговорила Настя наконец бодро. Лекарства закуплены, делаем все... Ну, дать трубку ей? Только недолго!
Долго я и сам не смогу.
- Вен-чик, - ее голосок, - ...как я рада-то!
- И я рад.
Ажно вспотел в этой морозной будке.
- Ты когда прие-н-дешь?
С нашими буквами говорит!
- Скоро уже!
Всех отравил уже своей ложью!
- Ну, держитесь там! - выкрикнул я.
Обрыв связи. Пять минут, мною заказанных, истекли. Из холодной будки вывалился в теплый, уютный холл. Солидные, благополучные люди, медовый трубочный дым. Упал в кресло. Посидел. Потом вышел на жару. Тупо смотрел: перед сухою канавой яркий арабский бульдозер, разрисованный цветными буквами-червячками... Веселый народ!
Потом я потел в тесной многонациональной толпе в сердце пустыни, перед шатром кочевым, делил общий восторг, наблюдая, как мамаша в парандже жарит на верблюжьих какашках (альтернативное топливо) темные лепешки и дает их чумазому ребенку. И нам надо так!
Глава 5
- Какая там Старая Русса! Мы еще Деменск не проехали! - Боб небрежно, одним пальчиком, рулил.
Сблизились мы с ним! Как я прочел на том конгрессе эссе "Сучья" - так он и не отходит от меня.
- Так я ж на эти сучья жизнь положил. Я ж на Севере служил - так там все реки сплавные сучьями забиты, гниют! Еще в армии - я механик был такую печку соорудил, прессованными таблетками из опилок топили! Наш зампотех полка Кулибиным меня называл!
И на конгрессе он всем навязывал свою печку - но весьма прохладный встретил прием. Сблизились мы на сучьях с ним - и не надо смеяться. За грубой внешностью у него нежная скрывалась душа!.. Иногда, правда, и грубая внешность свое брала. Переночевали мы в Москве, в гостинице, чтобы "с ранья", как он выразился, стартовать. Переночевали весьма своеобразно. Он позвал меня вечером в отельный кабак - я, мучась, отказался. Решил в номере остаться, считал - не вправе кутить. Решил домой лучше позвонить - но так и не решился номер набрать: зачем размениваться - уж лучше всю прелесть сразу! Трус!
Зато Боб себя доблестно показал. Когда я, час примерно промаявшись, все же пошел в кабак - застал там потрясающую картину. Вела туда изогнутая мраморная лестница, на второй этаж, и вся она была усеяна поверженными телами! Некоторые, постанывая, ползли вверх, видимо, не считая еще битву законченной, большинство, постанывая, ползли вниз, видимо, вполне уже удовлетворенные битвой. На верхней площадке, как памятник, возвышался Боб грудь его дышала привольно, глаза сияли. Из одежды на нем кроме брюк остались только крахмальные манжеты. Грудь рубахи свисала вниз, как фартук, так же и спина. Тем не менее он был полностью счастлив. Некоторые из поверженных, изрыгая проклятья, все же доползали, но обессиленно замирали у его ног. Рядом с ним, почтительно скручивая ему руки, стояли метрдотель и милиционер.
"Он сказал: "Мне морда твоя не нравится!"" - пояснял Боб причину конфликта. Кто именно "он" - в этом сплетении тел определить вряд ли было возможно. Интересно: если оскорбил его кто-то один, откуда же столько поверженных? Милиционер задал ему этот вопрос, и Боб снисходительно пояснил:
- Набежали.
Метрдотель спросил у него - как же он один справился с такой уймой народу?
- У нас в Старой Руссе все такие! - победно выкатив грудь, пояснил Боб.
- Надо будет отпуск там провести! - не без юмора произнес мильтон.
Похоже, нас отпускали.
- Ты когда домой собираешься? - поинтересовался страж.
- Завтра, - ответил Боб.
- Давай тогда пораньше. Счастливо тебе.
В фойе Боб усмехнулся, оглядев свое отражение.
- Да-а... вообще-то морда на любителя!
Мы забрали его джип со стоянки рано утром - но не потому, как сказал Боб, что мы кого-то боялись, а потому, что "дел куча". Надеюсь, не такого рода "куча мала", что была на лестнице? А впрочем - пускай! В моем состоянии все казалось благом! Как учил меня мой отец: "Лучший отдых смена работы". Я бы сказал: "Лучший отдых - это смена ужаса". Чужой ужас не твой. Все, что хочешь, покажется развлечением по сравнению с тем, что меня дома ждет. И этот путь - последний, может быть, отдых, доставшийся мне. И я смотрел в упоении: золотые перелески, холмы, прелыми листьями пахнет. Дышится, кстати, гораздо слаще, чем в Африке. А ты думал - как?
- А это "самоварная дорога" зовется у нас, - улыбается Боб.
Мы едем вдоль двухэтажных бревенчатых домов, солнце, вставая, взблескивает в промежутках. Вдоль шоссе стоят столики, лучи протыкают золотом дым из самоварных труб. Машины останавливаются, владельцы самых "крутых" тачек, выставив на родную землю ботинок от Версаче, лакомятся шанежками, хохочут вместе с задорными старушками. Единение народа. Счастье, покой. Вот бы тут и остаться!.. но тогда не будут тебя уважать, те же бабки над тобой посмеются - тут уважают тех, кто спешит. Мы тоже проводим тут минуту - но какую сладкую - и трогаемся. Ехать бы так и ехать! Ми-ро-неги! Ми-ро-нушки! Яжелбицы! Деменск!
- Тут и начинал я! - Боб умильно озирает избушки. - Бабки пижму для меня собирали, а я сушил и платил им впервые нормально - за сколько лет! В любую избу тут зайду - сразу в баньку!
Тело сладострастно начинает ломить - а может, действительно? Но Боб расхлябанности моей не признает - подает, наоборот, пример деловитости.
- А проблему твою решим! - произносит он строго.
...на пьянке в сердце Африки я все ему рассказал.
- Маманя у меня тут раньше работала, - указывает на домики в долине. В Стране дураков... свозили их со всего Союза. Разбежались нынче все... в Думе заседают!
Политическая эта бестактность коробит меня - но где они, политкорректные? Он же меня везет. Все поезда в Питер оказались оккупированы футбольными фанатами: без него бы я пропал.
- Так что тема знакома. Упакуем старушку твою! - Боб обнадежил. Такая деловитость пугает - но твоя "корректность" к чему привела?.. Скоро увижу!
- Тут вот хутор у меня был - восстановил мельницу, гончарные мастерские. У меня - одного - официальный самогонный аппарат был! Иностранцы балдели!.. Пожгли! - сообщает Боб.
- ...Иностранцы?
- Ха! - произносит Боб горько. - Иностранцев, автобусы их, от шоссе девчонки верхом сопровождали, в длинных платьях, вуалях, дворянки как бы! Иностранцы...
- Понятно.
- Ну, ты понял уже? Нормальный был бизнес - но кто ж у нас потерпит его?
От родных мест, похоже, у него осталась лишь горечь. В столь молодом возрасте - ему двадцать шесть - столько уже разочарований! Не думай, что ты один страдаешь... утонченная душа!
- О! Вот же мельница! - восклицаю я.
Боб скорбно кивает - но скорости не снижает: на сантименты нет времени у него! А вон и "как бы дворянки"! Несколько дам в развевающихся длинных платьях скачут наискосок.
- Это так уже... привидения! - безжалостно усмехается Боб.
Одна из них - с золотыми веснушками - догоняет нас, из последних сил лошади скачет вровень, глаза ее зеленые полны слез! Боб, не выпуская руля, протягивает ей купюру - но она вместо того, чтобы схватить ее, гордо натягивает поводья - и на прекрасной белой лошади остается вдали, постепенно уменьшаясь. Жестоко!.. но, видимо, надо так? Мне б так решать проблемы - не увязал бы в дерьме. Но молчать тоже трудно - не позволяет душа.
- Младшая жена? - оборачиваясь к почти исчезнувшей амазонке, улыбаюсь я.
- Моя младшая жена еще не родилась! - произносит Боб твердо.
Осталась позади идиллия, мы съезжаем с последнего холма, теперь до самого Питера будет все ровно...
И вот уже - как быстро замелькало все! - сталинское ретро Московского проспекта, раздолбанная, но людная Сенная - и уже сверкают, выбивая слезы, плавный изгиб Мойки, поднебесный купол Исаакия. На роскошную Большую Морскую. Вычурные фасады банков. Шикарные витрины. А вот и арка моя, "черная дыра"!
- Стоп, - произношу я.
- Ну, хоп! - произносит Боб, мы лихо шлепаем ладошками, ладонь в ладонь (последняя моя лихость?). И я вылезаю. Дальше, родной мой, бегом.
В арке едко пахнет мочой - даже заслезились глаза. Привыкай к отчаянью. Железная дверь почему-то цела. А ты бы хотел, чтобы все рухнуло, как твоя жизнь? Не много ли хочешь? "Всему остальному" плевать, что там у тебя. "Все остальное" живо еще! Сам справляйся. Железная дверь тут ни при чем! Моя дверь, кстати, тоже цела. Чуть выпала по краям штукатурка, а так... Отпер. Дверь со скрипом отъехала. Вдохнул. Запах - самая быстрая информация. Затхлость. Сладкая вонь лекарств. Запах беды. Ты не ошибся попал по адресу. Заходи!.. А может, еще ничего страшного?.. Заткнись!
За поворотом коридора попался отец. Даже не попытался изобразить радость встречи. Лишь отступил быстро с дороги, аж распластавшись по стене, - мол, быстрее, быстрей! Уже даже так? А ты все еще не готов? Кто-то должен тебе все устроить? Проходи в комнату! Прохожу...
Повел медленно дверь. Здесь запах погуще. Открыл. Нонна лежала, скрючившись на диванчике, страдальчески зажмурясь, почему-то накрытая пальто. Я осторожно приблизился. Наверное, она почуяла тень на лице и сморщилась еще отчаянней. Замучили ее? Вот ты и тут! И никуда больше отсюда не выйдешь: сама собой с протяжным скрипом закрылась дверь. "Нонна!" Я качнул ее за плечо. Она так легко - даже страшно - качнулась. Родные тонкие косточки. Тела не осталось совсем. Она разлепила один глаз, другой так и остался слипшимся.
- Венчик! - прохрипела она.
Попыталась привстать, но локоть сорвался и голова плюхнулась с размаху назад. Господи! Но почему, если болезнь, то и наволочка рваная! Несчастье не щадит ничего. Чтобы поцеловать ее - встал на колени. И - как ни странно - почувствовал покой и даже блаженство: я здесь! Сухая ее ладошка гладила меня по волосам... Счастье? Дунуло в форточку... отворилась дверь? Нонна быстро села, второпях даже стукнув меня лбом. Господи, как сухая кожа обтянула ее лицо! Один ее глаз нелепо выкатился, другой почти залип.
- Венечка! Спаси меня! - прошептала она испуганно.
Я обернулся. В двери, подбоченясь, стояла Настя и худой белокурый парень. Я почувствовал, как Нонна дрожит.
- Погодите! - с отчаянием произнес я.
- Здравствуй, отец! - произнесла Настя с обидой. Вот, мол, отцовская благодарность за двухнедельный ад! И грохнула дверью.
Теперь горе уже с двух сторон! Но - сперва сюда повернемся. Я все-таки усадил ее, придерживая за спину, другой рукой гладя по тоненьким сухим волосикам на прямой пробор.
- Все, все! - приговаривал. - Теперь все будет хорошо! Теперь я уже тут, и мы все сделаем как надо! - (Я почувствовал, что она дрогнула.) Верней, все как ты захочешь! - поправил я. - Что ты сейчас хочешь сильней всего? - (Тут она, наоборот, оцепенела.) - Давай! Ну скажи. И мы это сделаем. Ну? - уже шутливо-ласково встряхивал ее, пытаясь заглянуть в глаза. Долго тут ее мучили - надо как-то подбодрить, чтобы жизнь в ней хоть чуть-чуть пробудилась.
- Я хочу... погулять, - произнесла она тихо, последнее слово - чуть слышно. Боится? Не выпускали ее? И форточку не открывали? Две недели подряд?
- Конечно! Какие проблемы! - воскликнул я.
Я вернулся - и теперь нормальная, разумная жизнь здесь пойдет! Законопатили ее тут - так и здоровый не выдержит. Сейчас мы с ней прогуляемся - и она оживет. От сознания все идет - а особенно в таком деле. Ведь - тьфу, тьфу, тьфу - все сейчас здоровое у нее. Кроме сознания. А оно из слов состоит! Подменим слова, вернем любимые наши, веселые - и прежнюю жизнь вернем. Ведь "формально все нормально", как шутили мы. Деньги привез. Накупим всего, а глядя на вкусные вещи, кто не будет рад? На самом деле все просто. Счастье - когда я тут - легко сделать.
Пойду скажу им, что мы уходим... но скоро придем. Ясно - и Насте тяжело. И с ней поговорю. Всех тут расколдую!
- Сейчас, - улыбнулся Нонне, бережно положил ее на подушку. Вышел. Перед кухнею глубоко вдохнул: входим в атмосферу высокой плотности.
- Мы прогуляемся? - легкомысленно свесившись за порог (мол, даже входить для такой мелочи не стоит), произнес я.
Настя и гость глянули друг на друга, тяжко вздохнули. Мол, столько трудов, а теперь этот игрунчик все испортит - видимо, поездка в Африку окончательно ослабила его мозг!
- Отец! - произнесла Настя трагическим басом. - Врубись наконец! Пойми, что мать серьезно больна! Стас как специалист находит ее состояние очень тяжелым. Настаивает на немедленной госпитализации.
- А может... я как-то попробую... тут?
- Что - тут? - заговорил Стас. - У нее острейший алкогольный психоз. Весьма опасный. В том числе - и для окружающих! Настя говорит - она слышала голоса? Вы поймите - этот голос... ей все, что угодно, может приказать, вплоть... - Он поглядел в угол, где у нас висели кухонные ножи. Настя, кивнув, собрала их в свою торбу.
- Ну говори, отец! Она слышит голоса?
Да не только голоса она слышит... А кое-что еще видит! Сказать? И этим ее погубить? Диагноз - и за решетку?
- Голоса? - произнес я удивленно.
- Прекрати, отец! - Настя жахнула по столу, заходила по комнате. - Ты бы тут посидел!
Я тут уже... поседел! В том числе - и благодаря Насте! Так что!.. Но надо же Нонне сделать хоть какое-то облегчение!.. Тем более что скоро, видно, ее придется упечь. Но счастливой, хотя бы на час, надо сделать ее? А то - отчаяние и отчаяние подряд! Кто это выдержит?
- Но от часовой прогулки на свежем воздухе, надеюсь, не будет беды?
- Но учтите - малейшая доза алкоголя ее убьет! Мы закачали в нее довольно серьезные лекарства...
- Я вижу!
- Пошли, Стас! - Настя нервно направилась к выходу.
- ...Спасибо тебе! - произнес я.
- Пожалуйста, - холодно проговорила она. - Список лекарств - на столе!
В комнате дочь стала сворачивать свои вещи - и слезы блеснули у нее. Я открыл рот, чтобы сказать ей... но тут Нонна громко застонала в спальне. Все - уже не до разговоров, надо идти.
- Ну... расскажи мне... что тут делать, - попросил Настю.
Вздохнула.
- ...Через час у нее лекарства. Вот лежат. Следи, чтобы проглотила, а то она любит прятать их. - Ну... - Мы глядели друг на друга. Тут в дверях засветился лысый кумпол отца. Как всегда, вовремя! Тяжелая ситуация еще тяжелей, когда смотрят на нее - вот так, с прищуром. Всю жизнь он злаки изучал - теперь изучает нас.
- Кстати, - прохрипел он. - Я за лекарства ей заплатил. Пять тыщ.
- Тебе прям сейчас надо? - обернулся я.
Ничего не ответив, он повернулся, зашаркал к уборной. И он обиделся? Начал я хорошо: всех уже обидел, Нонне ничем не помог.
- И не гуляй, ради бога, с ней, - устало произнесла Настя. - Все заканчивается истерикой - почему ей нельзя выпить? И затащить ее домой целое дело... Это она для тебя уже стонет! - усмехнулась дочь. - При мне помалкивала! - Настя рванулась было туда, навести порядок, но остановилась. - Ну все. Поехала отдыхать. Держись, отец. Вот телефон Стаса тебе.
Они вышли. Я медленно закрыл дверь. Теперь все это мое. Под стоны супруги - теперь это от меня никуда не уйдет, можно не торопиться, я отслюнил пять тысяч (разменял часть валюты в Москве), отнес бате. Тот растроганно похлопал меня по руке, взял банкноты.
- Нет, если надо - пожалуйста, - сказал он, - но пусть у меня лежат. Спокойней мне: если пойдет, то на дело. Не просто так!
"Просто так" уже, наверное, ничего не будет. На кухне бумажку взял. Расписание ужасов. В восемнадцать ноль-ноль - галаперидол. Ее матери давали. "Успокаивает" так, что не пошевелиться! Высыпал несколько штук на ладонь... Невзрачные на вид, крохотные таблетушки. Был, помню, такой журнал "Химия и жизнь". Да, химия ббольших успехов достигла, чем "и жизнь"! Глянул на часы: без пяти восемнадцать. Теперь и ты будешь жить по расписанию. Иди!
Нонна встретила меня, неожиданно - одетая и даже причесанная.
- Венчик! Не давай мне этих таблеток - прошу тебя! Видишь, что они со мной сделали? - (Один глаз не открывается, другой вылез.) - Я буду хорошая. Обещаю тебе! Просто тебя не было и я переживала. А теперь все будет хорошо! Пр-равильна? - бодро, как прежде, воскликнула она.
- Пр-равильна! - бодро, как и прежде, откликнулся я.
Глава 6
Проснулся я оттого, что гулко хлопнула форточка. Приподнял голову. Нонны нет. Курит? Пейзаж за окном: луна, летящая в облаках, как ядро. На кухню пришлепал. Нет! В кладовку распахнута дверь. Щелкнул выключателем. Бюст Льва Толстого навзничь опрокинут, бесценные мои дары, что я под ним до времени скрывал, на полу валяются, как не имеющие смысла, - и Эйфелева башня, и французские сыры. А я-то вез! Другое искала. Понятно что! В кабинет свой метнулся: ящик стола выдвинут, бумажник вывернут, валяется сверху. Да, сомнамбулы действуют четко! Все мои африканские сбережения, предназначенные для спокойной жизни в умеренном климате, улетучились с ней: это выходная дверь вместе с форточкой хлопнула. Вот тебе и слезы в обнимку, и жаркий шепот! Дурак!
"Сколько злобы в этом маленьком тельце" - такая шутливая у нас была присказка. Теперь сбылась!
С болью дыша, сверзился с лестницы. Через двор, озираясь: может, она где-то здесь? Как же! Под аркой выскочил на улицу, на углу стоял, вглядываясь во тьму. Через квартал - тьма подсвечена красной вывеской "Лицей". По-моему, это что-то дорогостоящее? Но деньги-то у нее теперь есть! Что ей цены? Это я притоны Африки обходил стороной - а ей нет преград! Ну все! Устрою! Двинулся туда. Какая-то старуха, изможденная, растрепанная, шла, сдуваемая ветром. Господи! Так это же она! Если бы раньше, в молодости, кто бы мне такое показал - я бы умер. А теперь - почти спокоен. Кинулся к ней. За тощие плечи схватил. Медленно подняла глаза стеклянные, абсолютно бездонные, не видящие меня. Тряс ее, голова моталась, но взгляд ее не менялся и явно обозначал: "Ни-кого со мной нету, я од-на! Что-то мешает мне двигаться, но это уй-дет!" Такую вот богатую информацию получил от нее. Не зря бегал! Поверх мятой ночной рубашки надето пальто. Карманы обшмонал - ни копейки.
- Где деньги? - тряс ее. Бесполезно. Во взгляде лишь надменности добавлялось: "Что это? Кто это встал на моем пути?"
Господи! Я же о нормальной жизни мечтал! Рядом с нашей аркой большая витрина: пышная дубленка под руку идет с отличным пальто. "Вот, - говорил ей, - это мы с тобой идем!" - "В прошлом?" - грустно усмехалась. "Нет. В будущем!" - отвечал. Но будущее - другим оказалось. Все убила она! За стакан водки все отдала! Заметил вдруг плотно сжатый синеватый ее кулачок жадно ухватился, стал пальчики разжимать. Какой-то смятый фантик изъял. Расправил: сто долларов.
- А остальные где?!
Не отвечала. Лишь все большей ненавистью наливался ее взгляд: комсомолка в лапах гестапо! Тряс ее. Вот что она сделала со мной! Веселым некогда человеком!.. Как зиму теперь проживем? Холодно уже. Луна в облаках. Возбуждение сменилось унынием. Надо помирать. А - на что? С новым порывом ярости до пивной ее доволок. За дверью амбал светился, почему-то в ливрее. Элитное место! Попроще не могла найти, чтобы мне не комплексовать, не унижаться? А?.. На милость ее ты напрасно надеешься! Это не жена уже. Это враг.
Лакей почему-то грубо себя повел - сначала вообще не хотел открывать, отмахивался пренебрежительно. Потом, когда увидал, что я дверь с корнем вырываю, открыл, но узкую щелочку. Не пролезть нам нынче в красивую жизнь!
- Что еще надо?
Значит, что-то было уже? Может, деньги удастся отбить? - жалкая надежда взметнулась.
- Простите... она заходила к вам?
- Заходила? - неожиданно тонким голосом произнес. - Так кто ж пустит ее?
Драка тут не спасет! И на его - да и на любой взгляд - зрелище жалкое. Правильно, что не пустил. Но где ж деньги?
- Постойте! - всунул в щель ботинок. - А деньги она, извините, давала?
- Да показывала стольник баксов! Но такую и за тыщу нельзя пускать!
Я задрожал.
- Между прочим... у нее высшее образование!
- У меня тоже, - сказал он равнодушно. - И что? Милицию вызвать?
- Так денег вы... не брали у нее? - совсем уже униженно бормотал. Что она сделала со мной! Пластаюсь перед надменным швейцаром.
- Послал ее... - Тут что-то человеческое трепыхнулось в нем. - В смысле - в ночной ларек. Но тут как раз вы появились.
Нормальный парень! Это только она...
- Спасибо вам!
Дверь захлопнулась. Стояли с ней на ветру. Вот она, наша с ней действительность! И не будет другой. В этой надо... как-то себя вести.
Обнял за плечи ее, осторожно к дому повел - пусть швейцар учится, что всегда надо нежным быть. Пусть видит, что не все еще выгорело в нас.
Дома я, конечно, обшмонал ее, нарушил слегка ту идиллию, что на улице представлял. Бесполезно! Несчастья она исполняет до конца!
- Зачем ты пьешь? - проговорил как положено.
- А ты зачем... был там? - пальчиком на окно мотнула, что напротив. Темное, как всегда. Опять я был "там"! А где-нибудь, интересно, я бываю еще? Ну все. Три часа ночи уже. Думаю, даже она в ближайшее время никаких ужасов не способна совершить. Но ошибся. Пихнул ее на кровать. Наискосок плюхнулась. Ничего. Годится! Для тех, кто последние деньги из дома уносит, очень даже неплохой ночлег. Почти сразу же безмятежно захрапела. Глубокий, освежающий сон!
...Но не таким уж он освежающим вышел. Проснулся от какого-то тихого, монотонного лязганья. Взметнулся, привычно уже. "Медицинская тревога"! Она сидела у меня на койке в ногах и точила большой узбекский сувенирный нож о белую пиалу. Мои любимые вещи. Чуть смерть не принял от них!
- Зарезать меня хочешь?! - закричал я.
- Себя! - завизжала она.
Вывинтил из ее пальцев ножик, вытащил пиалу. Обнял за плечи, к ее кровати отвел. Обмякла, не сопротивлялась. Только какая-то очень горячая была.
- Веч! Мне страшно! Кто-то чужой поселился в меня! Что делать, Веч?
Сама же "чужого" этого подселила! Но что теперь говорить? Стоя на коленях у кровати, гладил ее по голове. Уснула тихо. Но это уже, надеюсь, вся ее программа на сегодняшнюю ночь? Уснул - но как бы все вокруг видя. Во всяком случае, видел, как рассвело. Бледные окна напротив засветились сквозь туман. Скоро я снова "там окажусь"! Не угомонится. Надо Стасу звонить. Хотя еще рано, наверное. Телефон дал служебный, видимо? Может, домашний у Насти спросить? Да нет, пусть уж она отдыхает. Страдания все переведем на себя. Походил по квартире, все более светлеющий. Поглядывал на часы. Полдевятого уже. Наверное, можно? Психиатры, наверное, рано заступают?