– Что-то я не врубаюсь, как это?
– Очень просто. Смотришь на человека и думаешь, что бы для него еще такого хорошего сделать, чтобы ему стало еще лучше.
– А что он мне за это даст?
– Да, может, и ничего! – заорала я. – Как ты не понимаешь!
– Нет, – твердо сказала Юлька. – На это мы не пойдем. Или ты мне – я тебе, или вообще никак.
– Тогда заткнись.
– А я что? Я ничего. Только счастье-то в чем, ты мне можешь объяснить?
– А разве я говорила о счастье? По-моему, я говорила о любви.
– Разве это не одно и то же?
– Да какое там счастье, – отмахнулась я. – Вот сижу здесь с тобой, а внутри все болит: где он, как он, с кем?
– Это ты про Никиту? Он что, уже тебе изменяет?
– Да при чем тут это? Просто когда он со мной, счастливей меня никого на свете нет, а когда его нет рядом, я самая несчастная. И мое несчастье задавливает во мне счастье. Остается одна тревога, одна тоска... Звонить, бежать, лететь... Куда? Я скучаю по нему, понимаешь? Постоянно, всюду, всегда. Я просыпаюсь ночью, чтобы потрогать его, чтобы удостовериться, что он живой, что он мой, что он рядом. Когда он у меня бывает, я хожу за ним как привязанная. Чтобы ни на минуту без него не оставаться. Вот он курит, и мне хочется. Он в душ, и я туда же. И все смотрю на него, смотрю... И глаз отвести не могу. А внутри что-то такое тоненькое натянуто. Звенит, дергается, и кажется: вот-вот порвется...
– Ужас! – сказала Юлька. – И как ты с этим живешь?
– А ты говоришь – счастье, – усмехнулась я. – Может быть, на словах любовь – это счастье, а на деле – беда.
– И все равно, – мечтательно вздохнула Юлька, – я бы хотела попробовать. Хоть один-единственный разочек. Подползти так, тихонькой такой сапой, отщипнуть кусочек и смыться под шумок.
– Это ты о чем?
– Это я так, теоретически. Фигурально, так сказать, – отмахнулась Юлька. – Не родился еще тот мужик, которому бы я, следуя твоей теории, смогла бы отдать без остатка все то хорошее, что у меня скопилось за долгие годы одиночества.
– Когда он родится, ты уже старая будешь. Поищи лучше свой идеал в ближайшем окружении.
– Издеваешься?
– Отнюдь. Просто даю совет. Нельзя же ждать милости у природы. Наша задача отнять у нее все то, что нам должно принадлежать по праву.
– По праву, говоришь? – спросила Юлька и как-то странно на меня посмотрела.
– Юль, ты что? – испугалась я.
– Да все нормально, Мань.
Она улыбнулась одними губами и стала убирать со стола.
– А когда ты с ним последний раз виделась? – вдруг спросила Юлька.
– С кем?
– С Никитой своим.
– Да я же тебе говорила, вчера с дачи приехали.
– Странно это.
– Почему странно?
– Я ему уже неделю звоню, – сказала Юлька, – и всегда заблокировано, ни ответа, ни привета.
– А зачем ты ему звонишь? – поинтересовалась я.
– Он мне по работе нужен. Так хорошо начал, а теперь пропал. Он же должен авторский надзор осуществлять, не мне же там со строителями нервы мотать?
– Хорошо, я ему передам, что ты его ищешь.
– А когда ты его увидишь?
– Я не знаю, он должен позвонить.
– Вы что, еще вместе не живете?
– Живем, но только периодически.
– И это правильно. Свобода превыше всего. Не понимаю, зачем вообще нужен мужик в доме?
– Хотя бы для того, чтобы перед сантехником не унижаться.
– А я и не унижаюсь, – обиделась Юлька, – я просто делаю так, чтобы ему приятно было. Кто ему еще приятное сделает, если не я?
– Ну просто мать родная! – засмеялась я.
– Еще не мать, – серьезно сказала Юлька, – но, знаешь, последнее время, как-то особенно остро хочется ею стать.
– А говоришь, свобода превыше всего.
– А я не вижу никакого противоречия. Мужик должен прийти в дом, сделать свое дело и уйти, желательно не наследив. Гостевой брак, понимаешь?
– Понимать-то я понимаю, но все равно не понимаю. А если дети пойдут у вас? Какой, к черту, гостевой брак? Ты же одна не справишься.
– Ну, «дети» – это круто. Но хотя бы одно дите быть обязано. С одним я как-нибудь справлюсь.
– А мне вчера предложили сделать двух мальчиков и двух девочек.
– Надеюсь, ты отказалась? – холодно спросила Юлька.
– Я обещала подумать, – солгала я.
– Два мальчика и две девочки! – с презрением воскликнула Юлька. – Мань, ты же после стольких родов и кормлений в самую настоящую свиноматку превратишься! Будешь титьками об асфальт тормозить!
– Пойдите, вымой тити! – радостно запела я.
– Дура, ты, Мань, и не лечишься.
– Когда б вы знали, из какого сора растет любовь, не ведая стыда! – слегка переиначила я не самое честное ахматовское стихотворение.
– Откуда это? Что-то знакомое, – нахмурилась Юлька. – Там что-то еще про лопухи вдоль забора, про лебеду...
– Да какая разница, Юль? Главное жизнь, несмотря ни на что, хороша. И жить, как это ни странно, хорошо!
– И это правильно! – засмеялась Юлька. – Как там у тебя? Пойду ль, я выйду ль, я-да? Так, что ли?
– Ну, примерно, где-то так.
– А что? Зашибись! Я бы даже сказала, заводит!
– Пойдем домой, заводная ты моя, – предложила я.
– Нет, Мань, не могу, – отказалась Юлька, – у меня еще здесь дел навалом. А ты иди. И не забудь передать Никите, что он мне нужен.
– Очень? – поинтересовалась я.
– Позарез! – Юлька провела краем ладони по горлу.
28
– Очень просто. Смотришь на человека и думаешь, что бы для него еще такого хорошего сделать, чтобы ему стало еще лучше.
– А что он мне за это даст?
– Да, может, и ничего! – заорала я. – Как ты не понимаешь!
– Нет, – твердо сказала Юлька. – На это мы не пойдем. Или ты мне – я тебе, или вообще никак.
– Тогда заткнись.
– А я что? Я ничего. Только счастье-то в чем, ты мне можешь объяснить?
– А разве я говорила о счастье? По-моему, я говорила о любви.
– Разве это не одно и то же?
– Да какое там счастье, – отмахнулась я. – Вот сижу здесь с тобой, а внутри все болит: где он, как он, с кем?
– Это ты про Никиту? Он что, уже тебе изменяет?
– Да при чем тут это? Просто когда он со мной, счастливей меня никого на свете нет, а когда его нет рядом, я самая несчастная. И мое несчастье задавливает во мне счастье. Остается одна тревога, одна тоска... Звонить, бежать, лететь... Куда? Я скучаю по нему, понимаешь? Постоянно, всюду, всегда. Я просыпаюсь ночью, чтобы потрогать его, чтобы удостовериться, что он живой, что он мой, что он рядом. Когда он у меня бывает, я хожу за ним как привязанная. Чтобы ни на минуту без него не оставаться. Вот он курит, и мне хочется. Он в душ, и я туда же. И все смотрю на него, смотрю... И глаз отвести не могу. А внутри что-то такое тоненькое натянуто. Звенит, дергается, и кажется: вот-вот порвется...
– Ужас! – сказала Юлька. – И как ты с этим живешь?
– А ты говоришь – счастье, – усмехнулась я. – Может быть, на словах любовь – это счастье, а на деле – беда.
– И все равно, – мечтательно вздохнула Юлька, – я бы хотела попробовать. Хоть один-единственный разочек. Подползти так, тихонькой такой сапой, отщипнуть кусочек и смыться под шумок.
– Это ты о чем?
– Это я так, теоретически. Фигурально, так сказать, – отмахнулась Юлька. – Не родился еще тот мужик, которому бы я, следуя твоей теории, смогла бы отдать без остатка все то хорошее, что у меня скопилось за долгие годы одиночества.
– Когда он родится, ты уже старая будешь. Поищи лучше свой идеал в ближайшем окружении.
– Издеваешься?
– Отнюдь. Просто даю совет. Нельзя же ждать милости у природы. Наша задача отнять у нее все то, что нам должно принадлежать по праву.
– По праву, говоришь? – спросила Юлька и как-то странно на меня посмотрела.
– Юль, ты что? – испугалась я.
– Да все нормально, Мань.
Она улыбнулась одними губами и стала убирать со стола.
– А когда ты с ним последний раз виделась? – вдруг спросила Юлька.
– С кем?
– С Никитой своим.
– Да я же тебе говорила, вчера с дачи приехали.
– Странно это.
– Почему странно?
– Я ему уже неделю звоню, – сказала Юлька, – и всегда заблокировано, ни ответа, ни привета.
– А зачем ты ему звонишь? – поинтересовалась я.
– Он мне по работе нужен. Так хорошо начал, а теперь пропал. Он же должен авторский надзор осуществлять, не мне же там со строителями нервы мотать?
– Хорошо, я ему передам, что ты его ищешь.
– А когда ты его увидишь?
– Я не знаю, он должен позвонить.
– Вы что, еще вместе не живете?
– Живем, но только периодически.
– И это правильно. Свобода превыше всего. Не понимаю, зачем вообще нужен мужик в доме?
– Хотя бы для того, чтобы перед сантехником не унижаться.
– А я и не унижаюсь, – обиделась Юлька, – я просто делаю так, чтобы ему приятно было. Кто ему еще приятное сделает, если не я?
– Ну просто мать родная! – засмеялась я.
– Еще не мать, – серьезно сказала Юлька, – но, знаешь, последнее время, как-то особенно остро хочется ею стать.
– А говоришь, свобода превыше всего.
– А я не вижу никакого противоречия. Мужик должен прийти в дом, сделать свое дело и уйти, желательно не наследив. Гостевой брак, понимаешь?
– Понимать-то я понимаю, но все равно не понимаю. А если дети пойдут у вас? Какой, к черту, гостевой брак? Ты же одна не справишься.
– Ну, «дети» – это круто. Но хотя бы одно дите быть обязано. С одним я как-нибудь справлюсь.
– А мне вчера предложили сделать двух мальчиков и двух девочек.
– Надеюсь, ты отказалась? – холодно спросила Юлька.
– Я обещала подумать, – солгала я.
– Два мальчика и две девочки! – с презрением воскликнула Юлька. – Мань, ты же после стольких родов и кормлений в самую настоящую свиноматку превратишься! Будешь титьками об асфальт тормозить!
– Пойдите, вымой тити! – радостно запела я.
– Дура, ты, Мань, и не лечишься.
– Когда б вы знали, из какого сора растет любовь, не ведая стыда! – слегка переиначила я не самое честное ахматовское стихотворение.
– Откуда это? Что-то знакомое, – нахмурилась Юлька. – Там что-то еще про лопухи вдоль забора, про лебеду...
– Да какая разница, Юль? Главное жизнь, несмотря ни на что, хороша. И жить, как это ни странно, хорошо!
– И это правильно! – засмеялась Юлька. – Как там у тебя? Пойду ль, я выйду ль, я-да? Так, что ли?
– Ну, примерно, где-то так.
– А что? Зашибись! Я бы даже сказала, заводит!
– Пойдем домой, заводная ты моя, – предложила я.
– Нет, Мань, не могу, – отказалась Юлька, – у меня еще здесь дел навалом. А ты иди. И не забудь передать Никите, что он мне нужен.
– Очень? – поинтересовалась я.
– Позарез! – Юлька провела краем ладони по горлу.
28
Весной так бывает. С утра солнце, чистое небо, легкие облака, а после обеда вдруг налетит ветер и пригонит стаю черных пасмурных туч. И станет холодно и обидно оттого, что зонт остался дома, а дождь уже начался, и до метро еще далеко. В таких случаях можно бежать, сломя голову, путаясь в подоле собственного платья, а можно брести, понурив голову, еле волоча за собой ноги. И при этом очень важно не забывать гордиться своей стойкостью, бесстрашием и героизмом.
А еще есть выбор, как брести – мокрой курицей или побитой собакой. Но это уже кому как нравится.
Я была курицей и собакой в одном зоопарке, в котором все булькало от сырости и раздражения на саму себя, любимую. Сидела бы себе дома в тепле и уюте и не дергалась. Все можно было успеть сделать завтра. Но я, наверное, сама, не отдавая себе в этом отчета, искала приключения на свою голову. Чтобы не сидеть дома одной, не думать, не ковыряться в себе, не фантазировать, не заморачиваться, не создавать себе трудности и не преодолевать их по мере их же благополучного возникновения.
Я остановилась у перекрестка и как умная Маша стала ждать зеленого света. Не прошло и века, как он, наконец, появился, и я было шагнула с тротуара, но мне преградила дорогу машина. Она показалась знакомой, но я инстинктивно отпрянула назад и осталась на месте. Из машины вылетел Никита и, схватив меня за руку, потащил за собой.
– Ты что, как курица вареная? – заорал он. – Идешь, ничего не видишь и не слышишь. Я ей сигналю-сигналю, а она ни в зуб ногой!
– Я не вареная курица, а мокрая, – возразила я, устраиваясь на переднем сиденье.
– Какая разница? – Никита снял через голову свитер. – Возьми, хоть прикройся. А то заболеешь, не дай бог.
– Как ты меня нашел? – спросила я.
– А чего тебя искать? Ты или дома, или на работе.
– Мог бы позвонить.
– У меня телефон отключен.
– То-то Юлька не может до тебя дозвониться.
– Чего ей надо?
– Как чего? Вы же, кажется, вместе работаете?
– Уже нет.
– Как это нет? – удивилась я.
– А вот так, – зло сказал Никита. – Нет и все. Надоело мне это.
– Что именно?
– Работа такая надоела.
– Какая «такая»? – не унималась я.
– Стараться, угождать, заискивать. Не могу больше. Не в силах.
– Странный у тебя подход, – сказала я. – Можно же посмотреть на это дело по-другому.
– Как «по-другому»?
– Ну, можно не угождать, а убеждать. Не заискивать, а, наоборот, требовать. Искать компромисс, в конце концов!
А про себя подумала: чья бы корова...
– Я, как бы смешно это в наше время ни звучало, свободный художник, – сказал Никита, доставая сигареты. – Свободный, понимаешь? И мне глубоко наплевать на чужое мнение, когда у меня есть свое. И я не привык его менять в зависимости от вновь возникших обстоятельств. И суетиться, подстраиваться, льстить, заглядывать в глаза и зависеть от какого-то ублюдка, который ничего не понимает, не хочу и не буду! По горло сыт.
– Что-то случилось? – встревожилась я.
– Ничего не случилось. Просто каждый должен заниматься своим делом, причем только одним делом. И не распыляться, если он хочет в этой жизни чего-нибудь достичь.
– Это в идеале, но ведь нужно еще на что-то жить, – возразила я.
– Жить нужно. Вопрос: как? Когда клиент мне подает руку ладонью вниз, он предполагает, наверное, что я ее должен лизнуть, а мне хочется в этот момент на нее наступить. И с этим ничего нельзя поделать, понимаешь?
– Еще как. Но что же мне передать Юльке? – спросила я.
– А ничего, я сам все решу, – успокоил меня Никита, – ты только не волнуйся, все будет хорошо.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
Мы какое-то время ехали молча. Дождь лупил по стеклу, как сумасшедший, и «дворники» едва успевали с ним справляться. Я поежилась и вдруг почувствовала, что действительно здорово промокла. На полу что-то противно чавкало. Я посмотрела вниз и увидела небольшую лужицу, которая образовалась у меня под ногами.
– Никита, а куда мы едем? – спохватилась я.
– Ко мне, – коротко ответил он.
– А у тебя есть что-нибудь выпить?
– А что ты хочешь?
– Водку или коньяк.
– Все есть, не волнуйся, – Никита уже привычно, по-хозяйски положил мне руку на колено.
Его рука была горячая и сухая, и мне стало тепло и спокойно.
– А что мы будем у тебя делать? – поинтересовалась я.
– А что, есть варианты? – удивился Никита.
Я снова покраснела. Для детства уже поздно, для климакса еще рано, но эти горячие непослушные волны просто замучили меня своим постоянством и непредсказуемостью. Рядом с Никитой я превращалась в какую-то плоскую тряпичную куклу, которую он постоянно комкает в руках и использует по своему личному усмотрению. Неожиданное упрямство охватило меня и завело. Я решила хотя бы попробовать посопротивляться. Риск дело благородное. Экспериментов в этой области мне производить не приходилось, и обычно послушная Маша, вопреки собственному неодолимому желанию, вдруг выпалила:
– Тогда я не поеду.
– Не понял...
– Я не поеду, – повторила я и напряглась.
Никита ехал какое-то время молча, а потом вдруг резко остановился:
– Тогда выходи.
– Куда?
– Ты же сказала, что не поедешь?
– И что?
– Вот и выходи.
– Ты это серьезно? – опешила я.
– Абсолютно, – спокойно ответил Никита.
Я сидела и хлопала глазами. Эксперимент явно не удался. Колба забурлила и взорвалась. Только осколки летали по салону и ранили меня своими острыми краями. Перед глазами плыли красные круги и сверкали желтые молнии. Я стала судорожно стаскивать с себя его свитер. Руки у меня дрожали, а губы тряслись.
– Сволочь недобитая, – шептала я, – гад не раздавленный, кобель не использованный, презерватив не смазанный...
– Давай-давай, пошевеливайся, – торопил меня Никита, с усмешкой наблюдая за мной.
Я выскочила из машины и побежала в сторону метро. Слезы, смешиваясь с дождем, текли у меня по лицу. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Себя ненавижу! Как я могла связаться с такой скотиной! Как не рассмотрела сразу, не почувствовала! Было же понятно все с первого взгляда. Правильно Юлька сказала: «Не влезай, убьет». Умный в гору не полезет, а дурам – закон не писан. Дур только и тянет на таких. Только такие и нравятся. Чтоб нерв был, игра, интрига. Драматургия, режиссура, финал.
Финал? Это что, конец? Больше ничего не будет? Я встала как вкопанная, ошарашенная своим неожиданным открытием. Господи, только не это. Что угодно, только не это. Не вынесу, не переживу, не справлюсь. Сломаюсь и буду права.
Дождь лил не переставая. Я обхватила плечи руками и затравленно оглянулась. Никитин «фольксваген» стоял у обочины.
Чего он ждет? Почему не уезжает?
Я оценила расстояние до метро, потом снова обернулась и увидела, как машина медленным задним ходом приближается ко мне. Когда она совсем со мной поравнялась, из нее вышел Никита и, подойдя ко мне, широким театральным жестом накинул мне на плечи свой драный свитер. Типа в соболя укрыл.
– Прости меня, – проговорил он, заглядывая мне в глаза и пытаясь улыбаться.
Я стояла точно Пизанская башня, отклоняясь от него градусов на пятнадцать. Мои коленки и зубы стучали в унисон.
– Ды-ды-ды-ды, – ответила я.
– А что делать? – виновато сказал Никита. – Таким меня мама родила. – Он снова робко посмотрел мне в глаза и, обняв за плечи, аккуратно, как маленькую, повел к машине.
– Так все-таки ко мне? – осторожно поинтересовался Никита.
– Черт с тобой, – быстро, чтобы он не передумал, согласилась я.
Никита молчал и улыбался.
– Что улыбаешься? – с досадой спросила я. – Укрощение строптивой прошло удачно?
– Ты это о чем? – удивился Никита.
А глаза голубые-голубые...
– Ладно-ладно, смеется тот, кто смеется последний.
– Вот это – пожалуйста, – засмеялся Никита, – это – на здоровье. Никогда не был последним, и никогда им не буду.
– Да! – восхитилась я. – Ты у нас такой, ты у нас number one. Вот еще бы разобраться, в чем?
– А ты до сих пор не разобралась? – все еще улыбаясь, спросил Никита.
– Представь себе, нет, – язвительно ответила я и, не подумав, неожиданно для себя добавила: – И вообще, мне твои картины не нравятся. То березка, то рябинка... Край родной на век любимый... Не верю я тебе. И Антону твоему не верю.
– При чем здесь Антон? – опешил Никита.
– Ни при чем, – сказала я и прикусила язык.
– Ладно, не говори, – легко согласился Никита. – Вот только где ты могла видеть мои картины?
– Как где? У тебя в мастерской.
– Если ты имеешь в виду мастерскую моего отца, то там висят не мои картины, а его.
– Извини, я не знала.
– Ладно, проехали, – сказал Никита, поворачивая во двор, – и приехали заодно.
Лифт не работал, и мы пешком потащились по лестнице на последний этаж.
Я прижимала к груди влажный свитер. Никита нес большой пластиковый пакет с продуктами. Я вдруг вспомнила, что с утра еще ничего не ела и не пила, если не считать хваленого Юлькиного эспрессо.
– Сейчас я тебя замочу в горячей воде, а потом буду кормить, – угадывая мои тайные желания, обнародовал программу Никита.
– А мочить-то зачем?
– Чтоб не простудилась, – объяснил Никита и добавил: – Ты мне здоровая нужна.
– А больная не нужна? – обиделась я.
– Больная тоже нужна, но меньше.
– Хоть бы притворился, что ли. Слово какое-нибудь доброе сказал, хотя бы смеха ради...
– А зачем притворяться? – не понял Никита. – Молодая и здоровая всегда лучше старой и больной. Против этого факта, надеюсь, ты ничего не имеешь против?
– Не имею. Ничего. Но лечить надо тебя, а не меня.
Мы бы и дальше так шли и лениво переругивались, но лифт вдруг вздрогнул, чуть-чуть проехал и призывно распахнул свои двери как раз напротив нас.
– Прошу вас, – пропуская меня вперед, пригласил Никита.
– Благодарю, – ответила я, входя в лифт.
Никита нажал нужную кнопку, и мы было поехали. Но работоспособности лифта хватило ровно на полпролета. Лифт зашипел, заскрежетал жалостливо, подпрыгнул и остановился.
– Приехали! – радостно воскликнул Никита и засмеялся.
– Застряли. – Я чуть не плакала.
Никита сполз вниз по гладкой ламинированной стене и удобно устроился на полу, широко раздвинув ноги.
– А в лифте мы с тобой еще не пробовали, – сказал он и вопросительно на меня посмотрел.
– Вот только все брошу! – пообещала я.
– А серьезно? – не унимался Никита.
Лифт чихнул, дернулся и медленно двинулся вверх, спасая меня и разочаровывая.
До последнего этажа добрались молча и без особых приключений. Честь моя не пострадала, настроение испортилось.
Ванны у Никиты не было, но душ он оборудовал профессионально. Черный кафель, красная душевая кабина, желтые махровые простыни.
Я быстренько разделась и встала под плотные горячие струи. Вода стекала с меня как с горной вершины. Мурашки разгладились, кожа покраснела, глаза закрылись сами собой, и я поплыла верхом на радуге по бескрайним просторам второго по значимости жизненного удовольствия.
«Куда вода – туда беда, куда вода – туда беда», – приговаривала моя бабушка, когда в детстве в конце генеральной субботней помывки поливала меня из старинного медного кувшина. Я стояла в тазу, закрыв лицо руками, и повторяла за бабушкой: «Куда вода – туда беда, куда вода – туда беда...»
Медленно, как в трансе, теперь проговаривала эти слова взрослая Маня, стоя в уютной душевой кабине, а где-то издалека, сквозь туманы и дожди, через годы, через расстояния затихающее предгорное эхо доносило до меня чей-то слабый, многократно повторяемый, тонущий в шуме водопада призыв:
– Машка, открой сейчас же! Открой, Машка, все прощу! Открой, а то я взломаю дверь!
Осуществляются мечты, однако.
Я вышла из душа розовая и махрово-желтая, словно свинокур. Или свиноцып? Короче, розовая как свинка и желтая как цыпленок. Никита злой и надутый сидел в кресле и пил кофе.
– Кофе хочешь? – спросил он.
– Хочу. Но лучше чаю. С хлебом, с маслом, с колбасой и вареньем.
– Согрелась?
– Еще бы...
– Еще бы! – передразнил меня Никита. – Ты что, не слышала, как я к тебе рвался?
– А зачем ты ко мне рвался?
– Издеваешься? Давай быстро лопай и пошли наверх, я буду тебе мстить.
– Слушай, – предложила я, – а давай ты мне сначала помстишь, а потом я полопаю?
– Запросто! – обрадовался Никита.
До спальни мы добраться не успели. И не надо объяснять, что месть его была страшна. Страшна, как Квазимодо. То есть добрая внутри.
Почему так получается? Как бы я ни сопротивлялась, как бы я ни пыталась противостоять ему, противодействовать, вставлять палки в колеса, все равно Никита легко, без напряжения, без надрыва, играючи ломал мою слабую оборону и добивался всего, чего ему хотелось. Мы нигде не бывали, никого не видели, ни с кем не встречались. Премьеры проходили без нас, без нас открывались выставки, без нас работали рестораны, бары, клубы, без нас проходили концерты, спектакли, фильмы, без нас город зажигал свои огни и без нас тушил их в предрассветной мгле, не сумев выманить нас из дома в свои каменные джунгли. Мы с Никитой закрылись в одной тонкой, прозрачной и хрупкой океанской раковине и даже не пытались высунуться наружу. Нам вдвоем было спокойно, тепло, весело и защищенно. Может быть, ему так все просто удавалось потому, что я не в состоянии была оказать ему ни малейшего сопротивления, сама исподволь помогала ему и поддерживала во всем? Да и была ли у меня своя воля, когда он находился рядом? И что такое воля и с чем ее едят? И хочу ли я этой воли? Нужна ли она мне, если я сама нахожу какое-то острое, ни с чем не сравнимое наслаждение в своем полном бескорыстном подчинении ему, в своей полной бесконечной распластанности перед ним, в полной зависимости от его нужд, желаний и надежд?
– Хочешь, я покажу тебе свою картину? – спросил Никита, вставая с кресла и запахивая на груди халат.
– Конечно, хочу!
В таком простом и естественном предложении я уловила доверие, которым Никита меня особенно не баловал, тщательно скрывая и пряча от меня свой внутренний, зыбкий и абсолютно недоступный мне мир.
Я думала, что он покажет мне настоящее полотно, написанное масляными жирными красками, но Никита подошел к компьютерному столу, порылся в наваленных на нем журналах и, достав откуда-то с самого низа большой толстый альбом, протянул его мне.
Альбом оказался каталогом какой-то зарубежной выставки. Картины, в нем представленные, были густо и тесно распределены на плотных глянцевых листах, и все тексты под ними были написаны по-английски. Я начала было наугад его перелистывать, но Никита нетерпеливо вырвал у меня из рук альбом, быстро нашел в нем нужную страницу и вернул альбом мне.
Репродукция была большая и одна занимала пространство всего листа.
На голубом фоне в пол-оборота, почти спиной ко мне стояла женщина в длинном красном платье с узкими обтягивающими рукавами. Правая рука ее согнута в локте и как-то беззащитно прижата к груди. Лицо из-под неестественно огромных полей кружевной полупрозрачной шляпы наполовину закрыто и повернуто в профиль. И лишь один видимый глаз смотрит куда-то вдаль, вниз и в глубину картины. Там под плотными струями воды едва просматривается серый маленький силуэт то ли мальчика, то ли ангела, то ли фавна. Присмотревшись, я понимаю, что женщина остановила свой взгляд на фонтане, в центре которого скорчилось это странное причудливое существо – старичок, ребенок, домовой? Взгляд у женщины испуганный и вопрошающий одновременно: за что ты так, зачем? Но глаза у фавна закрыты, а губы кривятся в мерзкой уродливой улыбке. От этой улыбки у меня мурашки побежали по спине, а в горле стало сухо.
– Что ты видишь? – неожиданно спросил Никита.
– Я не знаю, – растерялась я.
– А поподробней?
Я набралась храбрости и попыталась высказать впечатление, которое на меня произвела его картина:
– Я вижу женщину. На ней красное платье. Красный цвет – цвет любви. Или, может быть, страсти. И женщина переполнена ею и, как ни странно, ею отягощена. А впереди рок. Или судьба. В образе маленького уродца. И глаза у этой роковой судьбы закрыты. Что там дальше? Неведомо. Ни предугадать, ни почувствовать. Только улыбка, почти как у Джоконды. Только еще таинственней.
Я замолчала, не зная, что еще добавить. Никита тоже молчал. Потом, в какой-то спокойной задумчивости, взял со стола сигареты, закурил и отошел к окну.
– Где сейчас эта картина? – спросила я.
– Не знаю, – ответил Никита, – в какой-то частной коллекции.
– Жалко, – сказала я. – Мне бы хотелось посмотреть на нее живьем.
– Она у меня есть на слайдах. А это почти живьем... Но знаешь, что странно?
– Не знаю.
– Странно твое восприятие. – Он помолчал немного и добавил: – Понимаешь, я писал всего лишь женщину и фонтан. Всего лишь воду и время. Их быстротечность, их непредсказуемость, их невозвратность... А ты увидела совсем другое, то, чего я сам не увидел, не понял, не предполагал.
– Разве так бывает? – удивилась я.
– Как видишь...
– Отчего это так?
– Не знаю. – Никита снова задумался.
Мне стало грустно и снова как-то зябко.
– А где обещанный коньяк? – вспомнила я.
Никита словно обрадовался перемене разговора, взял у меня из рук каталог, подсунул его назад под стопку журналов на столе и со словами «сейчас наконец я буду тебя кормить» отправился на кухню.
Потом мы пили коньяк и горький, с металлическим привкусом жасмина зеленый чай, ели длинные тонкие бутерброды с помидорами, базиликом и сыром, молчали, курили и думали каждый о своем.
Кончался день. Вернее, мы думали, что это день. На самом деле сгущался вечер. Только за окном было светло как днем. В Москву пришли майские белые вечера. Потом нагрянут июньские светлые ночи. Светлые, но не белые. Захотелось в Санкт-Петербург. Чтобы меньше спать. А если засыпать, то ненадолго. Все время просыпаться, смотреть на будильник, снова закрывать глаза, задремывать, потом снова бдить и снова улетать в сны... Грезить, грустить, мечтать, плакать...
– Ты устала? – спросил Никита.
– Да, – автоматически ответила я и как-то сразу почувствовала, как тяжелые плотные веки закрываются сами, и голова, давя на шею, клонится на плечо.
– Идем наверх, я тебя уложу, – предложил Никита.
– А ты что будешь делать? – спросила я.
– Разве не ясно? Я буду сидеть внизу, курить, думать и беречь твой сон.
– А ты не бросишь меня тут одну?
– С ума сошла? Конечно, не брошу. По крайней мере, сегодня. Так что у тебя есть шанс опередить меня.
– Я могу, – слабо улыбнулась я, – я такая...
Учителя в нем души не чаяли: умница, интеллектуал, отличник. Мальчишки из десятого «Б» сразу приняли его в свою рок-группу. Он писал чумовые тексты и прекрасно играл на всех инструментах. Девчонки вообще голову потеряли. Такого красавчика еще надо было поискать. Широко распахнутые темные медовые глаза, ресницы длинные, круто выгнутые, волосы темно-каштановые, стриженные под Пола Маккартни, крупный чувственный рот, широкие плечи, крепкие руки, рост под метр девяносто – все глянцевое, каталожное, ослепительное. Но Леха как будто не сознавал ни красоты своей, ни своих многочисленных талантов. С его губ не сходила робкая и какая-то беззащитная улыбка, и на мир он смотрел удивленно и растерянно, как будто сам себе задавал вопрос: «Зачем я здесь, почему?»
Невозможно было представить себе, предположить, нафантазировать, увидеть в самом смелом новогоднем сне, что он обратит на меня внимание. Я могла лишь издали наблюдать за ним, вздыхать по нему и обильно заливать слезами пресловутую девичью подушку. Долгими осенними вечерами бродила я под его окнами в надежде на случайную короткую встречу: пройти ли мимо, не поднимая глаз, пробежать ли, задерживая дыхание внутри себя, чтобы не спугнуть, не разозлить удачу, постоять ли молча, ковыряя носком ботинка прелую сырую землю – все равно что, лишь бы это произошло, выгорело, образовалось. Каждый день, как на работу в ночную смену, ходила я туда, к знакомой улице, к заветному дому, к единственному, по-особому светлому, теплому и такому недосягаемому окну. В сентябре был листопад, в октябре зарядили дожди, в ноябре подули ветры, неся в город серые тучи снега, смешанного с песком, туманом, гарью и прелым кислым запахом дальних и еще не заброшенных аулов.
А еще есть выбор, как брести – мокрой курицей или побитой собакой. Но это уже кому как нравится.
Я была курицей и собакой в одном зоопарке, в котором все булькало от сырости и раздражения на саму себя, любимую. Сидела бы себе дома в тепле и уюте и не дергалась. Все можно было успеть сделать завтра. Но я, наверное, сама, не отдавая себе в этом отчета, искала приключения на свою голову. Чтобы не сидеть дома одной, не думать, не ковыряться в себе, не фантазировать, не заморачиваться, не создавать себе трудности и не преодолевать их по мере их же благополучного возникновения.
Я остановилась у перекрестка и как умная Маша стала ждать зеленого света. Не прошло и века, как он, наконец, появился, и я было шагнула с тротуара, но мне преградила дорогу машина. Она показалась знакомой, но я инстинктивно отпрянула назад и осталась на месте. Из машины вылетел Никита и, схватив меня за руку, потащил за собой.
– Ты что, как курица вареная? – заорал он. – Идешь, ничего не видишь и не слышишь. Я ей сигналю-сигналю, а она ни в зуб ногой!
– Я не вареная курица, а мокрая, – возразила я, устраиваясь на переднем сиденье.
– Какая разница? – Никита снял через голову свитер. – Возьми, хоть прикройся. А то заболеешь, не дай бог.
– Как ты меня нашел? – спросила я.
– А чего тебя искать? Ты или дома, или на работе.
– Мог бы позвонить.
– У меня телефон отключен.
– То-то Юлька не может до тебя дозвониться.
– Чего ей надо?
– Как чего? Вы же, кажется, вместе работаете?
– Уже нет.
– Как это нет? – удивилась я.
– А вот так, – зло сказал Никита. – Нет и все. Надоело мне это.
– Что именно?
– Работа такая надоела.
– Какая «такая»? – не унималась я.
– Стараться, угождать, заискивать. Не могу больше. Не в силах.
– Странный у тебя подход, – сказала я. – Можно же посмотреть на это дело по-другому.
– Как «по-другому»?
– Ну, можно не угождать, а убеждать. Не заискивать, а, наоборот, требовать. Искать компромисс, в конце концов!
А про себя подумала: чья бы корова...
– Я, как бы смешно это в наше время ни звучало, свободный художник, – сказал Никита, доставая сигареты. – Свободный, понимаешь? И мне глубоко наплевать на чужое мнение, когда у меня есть свое. И я не привык его менять в зависимости от вновь возникших обстоятельств. И суетиться, подстраиваться, льстить, заглядывать в глаза и зависеть от какого-то ублюдка, который ничего не понимает, не хочу и не буду! По горло сыт.
– Что-то случилось? – встревожилась я.
– Ничего не случилось. Просто каждый должен заниматься своим делом, причем только одним делом. И не распыляться, если он хочет в этой жизни чего-нибудь достичь.
– Это в идеале, но ведь нужно еще на что-то жить, – возразила я.
– Жить нужно. Вопрос: как? Когда клиент мне подает руку ладонью вниз, он предполагает, наверное, что я ее должен лизнуть, а мне хочется в этот момент на нее наступить. И с этим ничего нельзя поделать, понимаешь?
– Еще как. Но что же мне передать Юльке? – спросила я.
– А ничего, я сам все решу, – успокоил меня Никита, – ты только не волнуйся, все будет хорошо.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
Мы какое-то время ехали молча. Дождь лупил по стеклу, как сумасшедший, и «дворники» едва успевали с ним справляться. Я поежилась и вдруг почувствовала, что действительно здорово промокла. На полу что-то противно чавкало. Я посмотрела вниз и увидела небольшую лужицу, которая образовалась у меня под ногами.
– Никита, а куда мы едем? – спохватилась я.
– Ко мне, – коротко ответил он.
– А у тебя есть что-нибудь выпить?
– А что ты хочешь?
– Водку или коньяк.
– Все есть, не волнуйся, – Никита уже привычно, по-хозяйски положил мне руку на колено.
Его рука была горячая и сухая, и мне стало тепло и спокойно.
– А что мы будем у тебя делать? – поинтересовалась я.
– А что, есть варианты? – удивился Никита.
Я снова покраснела. Для детства уже поздно, для климакса еще рано, но эти горячие непослушные волны просто замучили меня своим постоянством и непредсказуемостью. Рядом с Никитой я превращалась в какую-то плоскую тряпичную куклу, которую он постоянно комкает в руках и использует по своему личному усмотрению. Неожиданное упрямство охватило меня и завело. Я решила хотя бы попробовать посопротивляться. Риск дело благородное. Экспериментов в этой области мне производить не приходилось, и обычно послушная Маша, вопреки собственному неодолимому желанию, вдруг выпалила:
– Тогда я не поеду.
– Не понял...
– Я не поеду, – повторила я и напряглась.
Никита ехал какое-то время молча, а потом вдруг резко остановился:
– Тогда выходи.
– Куда?
– Ты же сказала, что не поедешь?
– И что?
– Вот и выходи.
– Ты это серьезно? – опешила я.
– Абсолютно, – спокойно ответил Никита.
Я сидела и хлопала глазами. Эксперимент явно не удался. Колба забурлила и взорвалась. Только осколки летали по салону и ранили меня своими острыми краями. Перед глазами плыли красные круги и сверкали желтые молнии. Я стала судорожно стаскивать с себя его свитер. Руки у меня дрожали, а губы тряслись.
– Сволочь недобитая, – шептала я, – гад не раздавленный, кобель не использованный, презерватив не смазанный...
– Давай-давай, пошевеливайся, – торопил меня Никита, с усмешкой наблюдая за мной.
Я выскочила из машины и побежала в сторону метро. Слезы, смешиваясь с дождем, текли у меня по лицу. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Себя ненавижу! Как я могла связаться с такой скотиной! Как не рассмотрела сразу, не почувствовала! Было же понятно все с первого взгляда. Правильно Юлька сказала: «Не влезай, убьет». Умный в гору не полезет, а дурам – закон не писан. Дур только и тянет на таких. Только такие и нравятся. Чтоб нерв был, игра, интрига. Драматургия, режиссура, финал.
Финал? Это что, конец? Больше ничего не будет? Я встала как вкопанная, ошарашенная своим неожиданным открытием. Господи, только не это. Что угодно, только не это. Не вынесу, не переживу, не справлюсь. Сломаюсь и буду права.
Дождь лил не переставая. Я обхватила плечи руками и затравленно оглянулась. Никитин «фольксваген» стоял у обочины.
Чего он ждет? Почему не уезжает?
Я оценила расстояние до метро, потом снова обернулась и увидела, как машина медленным задним ходом приближается ко мне. Когда она совсем со мной поравнялась, из нее вышел Никита и, подойдя ко мне, широким театральным жестом накинул мне на плечи свой драный свитер. Типа в соболя укрыл.
– Прости меня, – проговорил он, заглядывая мне в глаза и пытаясь улыбаться.
Я стояла точно Пизанская башня, отклоняясь от него градусов на пятнадцать. Мои коленки и зубы стучали в унисон.
– Ды-ды-ды-ды, – ответила я.
– А что делать? – виновато сказал Никита. – Таким меня мама родила. – Он снова робко посмотрел мне в глаза и, обняв за плечи, аккуратно, как маленькую, повел к машине.
– Так все-таки ко мне? – осторожно поинтересовался Никита.
– Черт с тобой, – быстро, чтобы он не передумал, согласилась я.
Никита молчал и улыбался.
– Что улыбаешься? – с досадой спросила я. – Укрощение строптивой прошло удачно?
– Ты это о чем? – удивился Никита.
А глаза голубые-голубые...
– Ладно-ладно, смеется тот, кто смеется последний.
– Вот это – пожалуйста, – засмеялся Никита, – это – на здоровье. Никогда не был последним, и никогда им не буду.
– Да! – восхитилась я. – Ты у нас такой, ты у нас number one. Вот еще бы разобраться, в чем?
– А ты до сих пор не разобралась? – все еще улыбаясь, спросил Никита.
– Представь себе, нет, – язвительно ответила я и, не подумав, неожиданно для себя добавила: – И вообще, мне твои картины не нравятся. То березка, то рябинка... Край родной на век любимый... Не верю я тебе. И Антону твоему не верю.
– При чем здесь Антон? – опешил Никита.
– Ни при чем, – сказала я и прикусила язык.
– Ладно, не говори, – легко согласился Никита. – Вот только где ты могла видеть мои картины?
– Как где? У тебя в мастерской.
– Если ты имеешь в виду мастерскую моего отца, то там висят не мои картины, а его.
– Извини, я не знала.
– Ладно, проехали, – сказал Никита, поворачивая во двор, – и приехали заодно.
Лифт не работал, и мы пешком потащились по лестнице на последний этаж.
Я прижимала к груди влажный свитер. Никита нес большой пластиковый пакет с продуктами. Я вдруг вспомнила, что с утра еще ничего не ела и не пила, если не считать хваленого Юлькиного эспрессо.
– Сейчас я тебя замочу в горячей воде, а потом буду кормить, – угадывая мои тайные желания, обнародовал программу Никита.
– А мочить-то зачем?
– Чтоб не простудилась, – объяснил Никита и добавил: – Ты мне здоровая нужна.
– А больная не нужна? – обиделась я.
– Больная тоже нужна, но меньше.
– Хоть бы притворился, что ли. Слово какое-нибудь доброе сказал, хотя бы смеха ради...
– А зачем притворяться? – не понял Никита. – Молодая и здоровая всегда лучше старой и больной. Против этого факта, надеюсь, ты ничего не имеешь против?
– Не имею. Ничего. Но лечить надо тебя, а не меня.
Мы бы и дальше так шли и лениво переругивались, но лифт вдруг вздрогнул, чуть-чуть проехал и призывно распахнул свои двери как раз напротив нас.
– Прошу вас, – пропуская меня вперед, пригласил Никита.
– Благодарю, – ответила я, входя в лифт.
Никита нажал нужную кнопку, и мы было поехали. Но работоспособности лифта хватило ровно на полпролета. Лифт зашипел, заскрежетал жалостливо, подпрыгнул и остановился.
– Приехали! – радостно воскликнул Никита и засмеялся.
– Застряли. – Я чуть не плакала.
Никита сполз вниз по гладкой ламинированной стене и удобно устроился на полу, широко раздвинув ноги.
– А в лифте мы с тобой еще не пробовали, – сказал он и вопросительно на меня посмотрел.
– Вот только все брошу! – пообещала я.
– А серьезно? – не унимался Никита.
Лифт чихнул, дернулся и медленно двинулся вверх, спасая меня и разочаровывая.
До последнего этажа добрались молча и без особых приключений. Честь моя не пострадала, настроение испортилось.
Ванны у Никиты не было, но душ он оборудовал профессионально. Черный кафель, красная душевая кабина, желтые махровые простыни.
Я быстренько разделась и встала под плотные горячие струи. Вода стекала с меня как с горной вершины. Мурашки разгладились, кожа покраснела, глаза закрылись сами собой, и я поплыла верхом на радуге по бескрайним просторам второго по значимости жизненного удовольствия.
«Куда вода – туда беда, куда вода – туда беда», – приговаривала моя бабушка, когда в детстве в конце генеральной субботней помывки поливала меня из старинного медного кувшина. Я стояла в тазу, закрыв лицо руками, и повторяла за бабушкой: «Куда вода – туда беда, куда вода – туда беда...»
Медленно, как в трансе, теперь проговаривала эти слова взрослая Маня, стоя в уютной душевой кабине, а где-то издалека, сквозь туманы и дожди, через годы, через расстояния затихающее предгорное эхо доносило до меня чей-то слабый, многократно повторяемый, тонущий в шуме водопада призыв:
– Машка, открой сейчас же! Открой, Машка, все прощу! Открой, а то я взломаю дверь!
Осуществляются мечты, однако.
Я вышла из душа розовая и махрово-желтая, словно свинокур. Или свиноцып? Короче, розовая как свинка и желтая как цыпленок. Никита злой и надутый сидел в кресле и пил кофе.
– Кофе хочешь? – спросил он.
– Хочу. Но лучше чаю. С хлебом, с маслом, с колбасой и вареньем.
– Согрелась?
– Еще бы...
– Еще бы! – передразнил меня Никита. – Ты что, не слышала, как я к тебе рвался?
– А зачем ты ко мне рвался?
– Издеваешься? Давай быстро лопай и пошли наверх, я буду тебе мстить.
– Слушай, – предложила я, – а давай ты мне сначала помстишь, а потом я полопаю?
– Запросто! – обрадовался Никита.
До спальни мы добраться не успели. И не надо объяснять, что месть его была страшна. Страшна, как Квазимодо. То есть добрая внутри.
Почему так получается? Как бы я ни сопротивлялась, как бы я ни пыталась противостоять ему, противодействовать, вставлять палки в колеса, все равно Никита легко, без напряжения, без надрыва, играючи ломал мою слабую оборону и добивался всего, чего ему хотелось. Мы нигде не бывали, никого не видели, ни с кем не встречались. Премьеры проходили без нас, без нас открывались выставки, без нас работали рестораны, бары, клубы, без нас проходили концерты, спектакли, фильмы, без нас город зажигал свои огни и без нас тушил их в предрассветной мгле, не сумев выманить нас из дома в свои каменные джунгли. Мы с Никитой закрылись в одной тонкой, прозрачной и хрупкой океанской раковине и даже не пытались высунуться наружу. Нам вдвоем было спокойно, тепло, весело и защищенно. Может быть, ему так все просто удавалось потому, что я не в состоянии была оказать ему ни малейшего сопротивления, сама исподволь помогала ему и поддерживала во всем? Да и была ли у меня своя воля, когда он находился рядом? И что такое воля и с чем ее едят? И хочу ли я этой воли? Нужна ли она мне, если я сама нахожу какое-то острое, ни с чем не сравнимое наслаждение в своем полном бескорыстном подчинении ему, в своей полной бесконечной распластанности перед ним, в полной зависимости от его нужд, желаний и надежд?
– Хочешь, я покажу тебе свою картину? – спросил Никита, вставая с кресла и запахивая на груди халат.
– Конечно, хочу!
В таком простом и естественном предложении я уловила доверие, которым Никита меня особенно не баловал, тщательно скрывая и пряча от меня свой внутренний, зыбкий и абсолютно недоступный мне мир.
Я думала, что он покажет мне настоящее полотно, написанное масляными жирными красками, но Никита подошел к компьютерному столу, порылся в наваленных на нем журналах и, достав откуда-то с самого низа большой толстый альбом, протянул его мне.
Альбом оказался каталогом какой-то зарубежной выставки. Картины, в нем представленные, были густо и тесно распределены на плотных глянцевых листах, и все тексты под ними были написаны по-английски. Я начала было наугад его перелистывать, но Никита нетерпеливо вырвал у меня из рук альбом, быстро нашел в нем нужную страницу и вернул альбом мне.
Репродукция была большая и одна занимала пространство всего листа.
На голубом фоне в пол-оборота, почти спиной ко мне стояла женщина в длинном красном платье с узкими обтягивающими рукавами. Правая рука ее согнута в локте и как-то беззащитно прижата к груди. Лицо из-под неестественно огромных полей кружевной полупрозрачной шляпы наполовину закрыто и повернуто в профиль. И лишь один видимый глаз смотрит куда-то вдаль, вниз и в глубину картины. Там под плотными струями воды едва просматривается серый маленький силуэт то ли мальчика, то ли ангела, то ли фавна. Присмотревшись, я понимаю, что женщина остановила свой взгляд на фонтане, в центре которого скорчилось это странное причудливое существо – старичок, ребенок, домовой? Взгляд у женщины испуганный и вопрошающий одновременно: за что ты так, зачем? Но глаза у фавна закрыты, а губы кривятся в мерзкой уродливой улыбке. От этой улыбки у меня мурашки побежали по спине, а в горле стало сухо.
– Что ты видишь? – неожиданно спросил Никита.
– Я не знаю, – растерялась я.
– А поподробней?
Я набралась храбрости и попыталась высказать впечатление, которое на меня произвела его картина:
– Я вижу женщину. На ней красное платье. Красный цвет – цвет любви. Или, может быть, страсти. И женщина переполнена ею и, как ни странно, ею отягощена. А впереди рок. Или судьба. В образе маленького уродца. И глаза у этой роковой судьбы закрыты. Что там дальше? Неведомо. Ни предугадать, ни почувствовать. Только улыбка, почти как у Джоконды. Только еще таинственней.
Я замолчала, не зная, что еще добавить. Никита тоже молчал. Потом, в какой-то спокойной задумчивости, взял со стола сигареты, закурил и отошел к окну.
– Где сейчас эта картина? – спросила я.
– Не знаю, – ответил Никита, – в какой-то частной коллекции.
– Жалко, – сказала я. – Мне бы хотелось посмотреть на нее живьем.
– Она у меня есть на слайдах. А это почти живьем... Но знаешь, что странно?
– Не знаю.
– Странно твое восприятие. – Он помолчал немного и добавил: – Понимаешь, я писал всего лишь женщину и фонтан. Всего лишь воду и время. Их быстротечность, их непредсказуемость, их невозвратность... А ты увидела совсем другое, то, чего я сам не увидел, не понял, не предполагал.
– Разве так бывает? – удивилась я.
– Как видишь...
– Отчего это так?
– Не знаю. – Никита снова задумался.
Мне стало грустно и снова как-то зябко.
– А где обещанный коньяк? – вспомнила я.
Никита словно обрадовался перемене разговора, взял у меня из рук каталог, подсунул его назад под стопку журналов на столе и со словами «сейчас наконец я буду тебя кормить» отправился на кухню.
Потом мы пили коньяк и горький, с металлическим привкусом жасмина зеленый чай, ели длинные тонкие бутерброды с помидорами, базиликом и сыром, молчали, курили и думали каждый о своем.
Кончался день. Вернее, мы думали, что это день. На самом деле сгущался вечер. Только за окном было светло как днем. В Москву пришли майские белые вечера. Потом нагрянут июньские светлые ночи. Светлые, но не белые. Захотелось в Санкт-Петербург. Чтобы меньше спать. А если засыпать, то ненадолго. Все время просыпаться, смотреть на будильник, снова закрывать глаза, задремывать, потом снова бдить и снова улетать в сны... Грезить, грустить, мечтать, плакать...
– Ты устала? – спросил Никита.
– Да, – автоматически ответила я и как-то сразу почувствовала, как тяжелые плотные веки закрываются сами, и голова, давя на шею, клонится на плечо.
– Идем наверх, я тебя уложу, – предложил Никита.
– А ты что будешь делать? – спросила я.
– Разве не ясно? Я буду сидеть внизу, курить, думать и беречь твой сон.
– А ты не бросишь меня тут одну?
– С ума сошла? Конечно, не брошу. По крайней мере, сегодня. Так что у тебя есть шанс опередить меня.
– Я могу, – слабо улыбнулась я, – я такая...
Четвертый сон Марьи Ивановны
Мальчика звали Алеша. Он был старше меня на два года. Когда мы познакомились, он учился в девятом классе, а я в седьмом. Алеша появился в нашей школе неожиданно, в середине года, и сразу всех покорил.Учителя в нем души не чаяли: умница, интеллектуал, отличник. Мальчишки из десятого «Б» сразу приняли его в свою рок-группу. Он писал чумовые тексты и прекрасно играл на всех инструментах. Девчонки вообще голову потеряли. Такого красавчика еще надо было поискать. Широко распахнутые темные медовые глаза, ресницы длинные, круто выгнутые, волосы темно-каштановые, стриженные под Пола Маккартни, крупный чувственный рот, широкие плечи, крепкие руки, рост под метр девяносто – все глянцевое, каталожное, ослепительное. Но Леха как будто не сознавал ни красоты своей, ни своих многочисленных талантов. С его губ не сходила робкая и какая-то беззащитная улыбка, и на мир он смотрел удивленно и растерянно, как будто сам себе задавал вопрос: «Зачем я здесь, почему?»
Невозможно было представить себе, предположить, нафантазировать, увидеть в самом смелом новогоднем сне, что он обратит на меня внимание. Я могла лишь издали наблюдать за ним, вздыхать по нему и обильно заливать слезами пресловутую девичью подушку. Долгими осенними вечерами бродила я под его окнами в надежде на случайную короткую встречу: пройти ли мимо, не поднимая глаз, пробежать ли, задерживая дыхание внутри себя, чтобы не спугнуть, не разозлить удачу, постоять ли молча, ковыряя носком ботинка прелую сырую землю – все равно что, лишь бы это произошло, выгорело, образовалось. Каждый день, как на работу в ночную смену, ходила я туда, к знакомой улице, к заветному дому, к единственному, по-особому светлому, теплому и такому недосягаемому окну. В сентябре был листопад, в октябре зарядили дожди, в ноябре подули ветры, неся в город серые тучи снега, смешанного с песком, туманом, гарью и прелым кислым запахом дальних и еще не заброшенных аулов.