Наталья Потёмина
Планы на ночь
1
Я живу внутри себя и почти не выхожу наружу.
Снаружи – ветер и дождь, внутри меня – тепло и сухо, и нужен ну очень веский повод, чтобы выманить меня на свет божий и заставить общаться с людьми на понятном им языке.
Поэтому люди, меня окружающие, разделились на два слабо противоборствующих лагеря. В одном из них считают, что я очень умная, но в каких-то личных целях притворяюсь дурой, чтобы в нужный момент сгруппироваться, взмыть и отхватить себе кусок побольше. В другом, напротив, думают, что я совсем не притворяюсь и на самом деле являюсь полной идиоткой, которая только молчит и улыбается, а если и попытается в общую беседу предложение вставить, то оно будет состоять максимум из трех слов: подлежащее, сказуемое и междометие.
А все это оттого, что в моей голове мысли, фантазии и сны сплелись в один плотный продолговатый комок и шевелятся там, как змеи, лишая меня возможности отличать их друг от друга. Поэтому я в основном молчу, чтобы не дай бог какой-нибудь непослушный сон (а они у меня, надо заметить, все сплошь шизофренически цветные) не вылез наружу и в очередной раз не скомпрометировал свою благодарную зрительницу.
Но если честно, то в моей немоте есть и свои положительные стороны. Если, скажем, молчать в высоколобой малознакомой компании, то вполне можно и за умную сойти. Молчит – значит, думает. Думает – значит, понимает. Понимает – значит, своя. А все свое принято носить с собой. Грех, как говорится, от такого добра отказываться.
Но этот метод хорош только для первого, ни к чему не обязывающего знакомства. Потом тебя обязательно раскусят и изгонят с позором. Хотя, может, и не изгонят, а оставят, так, на всякий случай, чтоб остальных было с кем сравнивать. И ты становишься своего рода эталоном непробиваемого женского тугодумия, по которому определяют уровень интеллекта вновь прибывших дам.
А чем хорош эталон? Тем, что на его фоне легко можно выделиться. Предположим, стоит он такой никому ненужный на хлипкой полочке под пыльным стеклом, посверкивает ровными скучными гранями и, как всегда, молчит. И, казалось бы, плевать все на него хотели. Но не тут-то было. На самом-то деле начинается целое представление, разворачивается такой, я вам скажу, сюжет, что, мама дорогая, не горюй. На белом знамени моего поражения, как на невинном, от души загрунтованном полотне, любые краски расцветают буйным цветом всем окружающим на радость.
Но что интересно! За долгие годы своих молчаливых наблюдений и тайных, строго законспирированных опытов я пришла к неожиданному и очень важному для себя открытию, что не все то ум, что блестит. И даже напротив – чем ярче, чем крупнее, чем блестящее оратор, тем тоскливее, скуднее и скучнее его ум. При ближайшем рассмотрении обладатель такого внешнего интеллекта оказывается круглым, практически полым внутри пустобрехом, лишь слегка припудренным снаружи тонким слоем сусального золота, легко стирающегося до основания даже не при самом частом употреблении.
На первых порах эта гипотеза вызвала у меня настоящий шок, но, подумав еще немного, я закрепила ее достаточно крепкими доказательствами. Ведь кто ясно излагает? Кто ясно мыслит. А кто ясно мыслит? Тот, кто ни в чем не сомневается. А кто ни в чем не сомневается? Кто ничего не знает! А кто ничего не знает, тот дурак.
Интересно, работает ли это правило в обратном порядке?
Попробуем: кто неясно излагает, тот неясно мыслит, кто неясно мыслит, тот во всем сомневается, кто во всем сомневается, тот многое знает, а кто многое знает, тот очень умный. Что и требовалось доказать.
Я радостно засмеялась и открыла глаза. В полной тишине переполненного в час пик вагона метро мой одинокий смех прозвучал как издевательство. В меня одновременно воткнулось с полдюжины усталых, раздраженных глаз, а мужик, давно дремавший на моем плече, резко дернулся и проснулся.
Сначала я подумала, что хорошо бы от стыда за свое наглое ржание провалиться куда-нибудь сквозь землю, но тут же быстро поняла, что я уже и так там. Поэтому делаю вид, что мне все это нипочем, но чтобы окончательно спастись, я устраиваюсь поудобней и принимаю позу обманчивой безмятежности Джоконды: глаза прищуренные и хитрые, уголки губ приподняты ровно настолько, чтобы лишь обозначить улыбку и поддержать ею выражение глаз, руки, сложенные крест-накрест, покоятся где-то в области паха, грудь еле заметно колышется. Потом окончательно прикрываю веки и переношу себя в далекий плодородный край гор, долин и виноградников. И все! Не трогайте меня, я недоступна. Вокруг страшно и темно, а в моей голове – торжественно и тихо.
Если кто-нибудь новый сядет рядом и присмотрится, то заметит легкое мерцательное сокращение левого века, вызванного не столько интенсивной работой мозга, сколько нервным и бестолковым броуновским движением мыслей.
Что делать с такой мимо проходящему счастью?
На его месте я бы особо не суетилась, обошла бы сторонкой от греха подальше и нашла бы себе другую жертву: попроще, понадежней, поясней. А с этой тихо-задумчивой непонятно что и делать.
Впасть в такой летаргический, ненастоящий сон разной временной продолжительности я могла в любом месте и в любое время суток. Об этом свидетельствовали постоянно заливаемые потолки моих соседей, сковородки, на которых все время что-то подгорало, и особенно – сорочки Бородина, превратившиеся после пытки раскаленным утюгом в обыкновенные половые тряпки.
– Чем меньше мозгов – тем мыслям просторней, – говорил он после очередной протечки, поломки или возгорания.
Я на него не обижалась. На самом деле «мне и мне» и нам обеим вместе порой было так хорошо, что любой третий, каким бы он замечательным ни был, все равно казался лишним до такой степени, что сам находил повод и исчезал с нашего горизонта на долгие годы и многие лета.
Моя подруга Юлька, хоть и недолюбливала Бородина, в смысле моей неполноценности была с ним совершенно солидарна, но в отличие от него, жалела меня чисто по-бабски, хотя периодически не отказывала себе в удовольствии вправить мне мозги, и надо отдать ей должное, это у нее неплохо получалось.
Вот и сегодня она взяла в руки свою маникюрную пилку и, не позаботившись о наркозе, приступила к трепанации моего черепа.
– Заткнись и слушай сюда, – вжик-вжик-вжик, – я не могу говорить о твоем бывшем муже только хорошее, потому что он у нас, слава богу, пока еще не покойник. Но и совсем не говорить о нем мне трудно.
Чпок – и в моей черепушке открылась маленькая потайная дверца.
– Мужики как вид делятся на две основные группы: просто мужики и Мужики с большой буквы.
Юлька засучила рукава и, просунув руку в образовавшееся в моей голове отверстие, стала там что-то мять и утрамбовывать.
– Твой Бородин, надо отдать ему должное, относится ко второй группе, – шмяк-шмяк-шмяк, – жаль только, что буква ему досталась неважнецкая.
– А разве бывают плохие буквы? – заинтересовалась я.
– Да, – продолжала Юлька, – бывают. Тебе достался строгий такой, классический вариант. Твой Бородин – чудак, причем с большой буквы «М».
Больше года прошло, как я рассталась с Бородиным, но все наши с Юлькой разговоры о мужиках заканчивались битвой на Бородинском поле. На этой от души политой кровью почве Юлькино красноречие расцветало буйным цветом, как будто он нас обеих бросил на произвол судьбы. По крайней мере, его незримое присутствие чувствовалось всегда, как будто он никуда не уходил, как будто он был среди нас.
– Юлька, ты не обижайся, – очнулась я, – но сама посуди, о чем бы мы с тобой ни говорили, все заканчивается Бородиным. Как будто он никуда не уходил, как будто он среди нас.
– Ты слышала, что ты сказала? – заржала Юлька. – «Как будто он никуда не уходил..., как будто он среди нас...» Добавь еще «земля пухом...» для полноты картины.
Я не выдержала и рассмеялась вместе с ней.
– Да-а-а, – глубокомысленно протянула Юлька, – как хороши, как свежи были раны.
– Лучше бы все же, чтоб это были розы, – вздохнула я, – а то с уходом Бородина что-то я совсем обесцветочилась.
– Тоже мне трагедия! – ухмыльнулась Юлька. – Возьми и купи себе розы! Сама! Как взрослая самостоятельная женщина.
– Когда сама – это неинтересно. Даже, я бы сказала, противно. Как самоудовлетворение. И грустно, и стыдно.
– Боже мой! – всплеснула руками Юлька. – Какие мы тонкие! Ты понимаешь, что ты говоришь? Это всего лишь цветы! Дети жизни!
– Ты все перепутала, – возразила я, – это дети – цветы жизни, а не наоборот.
– Ну и пусть эти дети растут на чужом подоконнике, а мы – свободные женщины, будем наслаждаться настоящими цветами, – подвела черту Юлька. – Хочешь, я сама тебе розы буду дарить?
– А я – тебе, да?
– А ты мне.
– Сделаем друг другу приятно?
– А почему бы и нет? – пожала плечами Юлька. – Неприятное нам другие сделают.
– Да уж, – вздохнула я, – с «неприятным» у этих других как раз все в порядке.
– Если ты снова о Бородине, то на этот раз не я первая начала, – взяла реванш Юлька, – плюнь и разотри, а растерев, забудь.
– Да я бы, может, и забыла, если бы ты каждый день не напоминала.
– Как тебе не стыдно, Маня! – обиделась Юлька. – Ну как у тебя только язык повернулся! Я ж как лучше хотела. Беду нельзя держать в себе, ее надо разговаривать.
– То есть расковыривать?
– Ну если ты так это понимаешь, то я уже и не знаю, что с тобой и делать.
– А ничего не делай! – разозлилась я. – Просто заткнись в тряпочку и не сыпь мне больше соль на рану.
– Как хороши, как свежи были розы! – вновь процитировала классика Юлька. – С чего начали, тем и закончим.
– Вот и славно, – успокоилась я, – а то – «давай сделаем друг другу приятное», а на деле причиняем друг другу боль.
– А ты знаешь, кого люди на самом деле больше всего мучают? – спросила Юлька.
– Не знаю, – не стала напрягаться я. – Котов и кошек, наверное?
– Дура! Причем здесь животные? – Юлька достала из сумки пачку сигарет и протянула мне: – Будешь?
– Ты не договорила, – отмахнулась я.
Юлька взяла паузу и, как великая актриса, держала ее из последних сил. Я сдалась первой:
– Ну?
– А все просто, – сказала Юлька и стала выпускать к потолку ровные никотиновые кольца.
На этот раз паузу взяла я. Юльке надоело выпендриваться, и она уже без всякого пафоса спокойно докончила свою мысль:
– Больше всего люди мучают тех, кого больше всех любят.
– Ты хочешь сказать, что если ты делаешь мне больно, значит, ты меня любишь?
– Естественно.
– Ты хочешь сказать, что и Бородин меня любит?
– А это как раз тот случай, то редкое исключение из правила, которое это правило только подтверждает.
– Типа бьет – значит, любит? – продолжала допытываться я.
– Типа да.
– А вот меня Бородин никогда не бил, – вздохнула я. – Ни разу даже пальцем не тронул, представляешь?
– Вот видишь! – обрадовалась Юлька. – Стало быть, не так уж он тебя и любил.
– Но делать больно – это не обязательно бить, – возразила я.
– Обязательно бить! – взорвалась Юлька. – Причем, лучше по морде!
– Интересно, – задумалась я, – а Бородин свою новую бьет?
– Скорее она его! – заржала Юлька.
– Бедненький, как он там?
– Тобой пользовались, пользуются и будут пользоваться всю оставшуюся жизнь, – Юлька со злостью вдавила сигарету в пепельницу. – Ты поди еще посудку этому бедненькому помой, трусишки состирни. И в кого ты такая, Маня, уродилась! Тебя топчут, а ты даже не шевелишься. Хоть бы посопротивлялась ради приличия, поборолась за себя.
– А зачем? Если он сам принял решение.
– Никакого решения Бородин не принимал. Просто добрые люди поставили тебя в известность, что у него появилась баба. И все. Это ты приняла решение, сама. А теперь брошенную из себя корчишь. Зачем сразу надо было ему чемоданы собирать? Надо было повременить, разобраться.
– Зачем?
– Затем! За счастье, Маня, надо бороться руками и ногами!
– Какое там счастье...
– Ну, ты с облака-то слезь. Счастье в семейной жизни – понятие относительное. Главное, чтобы не пил, не бил и зарплату приносил. И чтобы трахаться было не противно.
– И все?
– И все!
– А как же типа любовь? – не унималась я.
– Типа что? Типа любовь? Любовь, моя дорогая, это вчерашний день, не пробуждай, так сказать, воспоминанья. А сегодня никакой любви нет, а есть торгово-посреднические отношения. Она ему молодость и красоту, он ей деньги и положение. А мы с тобой на этом свободном рынке уже не товар, а так, посредственность. Чай четвертый десяток разменяли. Как сказала мамаша одного моего клиента: «Старородящих нам не нать!»
Вот, как говорится, и все! Уноси готовенького.
Юлька убрала в косметичку пилку и, удовлетворенная результатами своего труда, потрепала меня по макушке.
Юлька, моя Юлька, подруга моя дорогая, что бы я без тебя делала? Я вдруг вспомнила, как мы с ней познакомились на первом курсе института. Даже раньше, на вступительных экзаменах. Я как увидела ее, так сразу и влюбилась. Рыжая, глаза голубые, кожа матовая и как будто светится изнутри. Ноги, руки, попа, грудь – все образцово-показательное. Откуда только такие берутся. Я на свою внешность тоже особо не жаловалась, но вместе мы смотрелись как принцесса и нищая, причем не надо объяснять, кто есть кто.
Есть два вида зависти: черная – это когда говорят «дуракам везет», и белая – когда говорят «везет же людям». Я завидовала Юльке белой неглазливой завистью, как только мать может завидовать молодости, красоте и успехам своей дочери. Парней около нее вертелось видимо-невидимо. Только успевай отбиваться.
Вот она и наотбивалась. Еще в институте все претенденты переженились, и Юлька осталась одна.
– Ничего, – говорила Юлька, – будет и на моей улице принц на белом коне.
Но кони все скачут и скачут, а принцы никак не горят желанием посетить с визитом Юлькину одинокую улицу.
Я вышла замуж за Бородина, и на какое-то время наши с Юлькой пути разошлись. Она как-то неожиданно уехала в Америку то ли работать, то ли учиться. От нее не было ни писем, ни звонков. Но пару лет назад зазвонил телефон, и я услышала знакомый до смеха Юлькин голос:
– Маня, привет, это я!
– Юлька! Морда! Где ты пропадала, такая-сякая? – заорала я. – Ты где? В Москве? Давно? А почему я до сих пор ни слухом ни рылом? Я же пропадаю без тебя совсем.
– Не гони пургу, Мань. Подробности при встрече.
– Давай к нам, сейчас же! Мы с Бородиным...
– Ты все еще с Бородиным?
– А то как же, а то с кем же? – удивилась я.
– Ну, мало ли... Ладно. Лучше вы к нам. У меня к тебе есть конкретное предложение. Ты, кстати, работаешь?
– Ой, не спрашивай.
Все наши после института устроились по-разному. Пара ребят остались прозябать на кафедре, кое-кто ушел процветать в бизнес, а девчонки почти все вышли замуж, нарожали детей и сидели дома в полном декрете по уши.
Бородин устроился в маленькую фирму системным администратором, а я со своим высшим техническим долго не могла найти работу, пока моя дальняя родственница, выпускница консерватории, не взяла меня к себе менеджером по продаже кондиционеров. Занятие было не пыльное, но противное и не очень прибыльное. Сиди весь день в офисе, звони клиентам, впаривай товар. А торговка из меня та еще. Держали из милости.
– Ну, тем более, – продолжала Юлька, – я теперь работаю декоратором, а ты будешь моим ассистентом на первых порах.
– Да ты что, Юлька! Я же в этом ничего не понимаю.
– Не ты одна. Никто в этом ничего не понимает. Тут главное уметь грамотно изъясняться по-русски, а ты, если немножко поднапряжешься, вполне с этим справишься. Ну и еще хорошо бы владеть азами актерского мастерства. Ну, скажи мне на милость, какая женщина не актриса? Все остальное сделает опыт, а им я с тобой поделюсь.
С тех пор мы вместе. Год я была у Юльки на подхвате. Много ездила, много читала, общалась с людьми, училась, практиковалась, набиралась опыта.
Четко очерченного круга обязанностей у меня не было, все было размыто и поначалу малопонятно. Потом я втянулась, горизонты раздвинулись и посветлели. Я поняла, что великим дизайнером мне никогда не быть, но сделать интерьер исходя из таких требований клиента, как «красиво», «богато» или просто «прикольно», я почти научилась.
Наша фирма носила двусмысленное и громкое название «Ключи от рая», и только люди с устойчивой психикой и здоровым чувством юмора не боялись клевать на подобную рекламу.
– Я бы предпочел туда не торопиться, – сказал мне один клиент, внимательно рассматривая печать на товарном чеке.
– Все там будем, – неловко сострила я.
– Все будем в раю? – удивился клиент.
– Или в аду. Кому как повезет.
– Видимо, я чего-то недопонимаю, – почесал репу дяденька, – но сам предпочел бы находиться в середине между этими двумя состояниями.
– То есть на земле? – догадалась я.
– Скорее в гуще настоящей жизни, а не в придуманных непонятно кем мирах.
– Полностью с вами солидарна, – улыбнулась я.
И хотя таких товарищей, которые не упускали возможность пройтись юморком по названию нашей фирмы, было немало, это никак не сказывалось на бизнесе. И наш генеральный директор и владелец заведения в одном лице не уставал поднимать бокал на всех корпоративных вечеринках за здоровье и процветание всех наших клиентов.
У фирмы была довольно обширная сфера деятельности – от строительства коттеджей и ремонта квартир до продажи мебели и пошива штор. И если стройку мы только осваивали, то с мебелью, тканями, обоями, светильниками и прочим работали давно и довольно успешно. Профессионалов с профильным образованием среди нас почти не было, но просто люди с хорошим вкусом и богатым жизненным опытом легко справлялись со всеми поставленными задачами.
Конечно, не всегда это получалось гладко, порой не обходилось и без курьезов, но проколов и громких скандалов не случалось, и до конкретного мордобоя дело не доходило.
Мы с Юлькой ждали водителя и продолжали трепаться.
– Тебе нужен психотерапевт, – подвела итог Юлька. – У тебя скоро совсем крышу снесет на почве развода.
– Юля, какой к черту психотерапевт! Неужели я смогу рассказывать чужому дядьке об особенностях своего оргазма?
– И не надо. Вот когда я жила в Нью-Йорке, то раза четыре ходила к психотерапевту, очень душевный мужик попался. Мы все больше о детстве говорили, о юности, о первых сексуальных впечатлениях, об отношениях с отцом и так далее. Оказывается, вся наша взрослая жизнь – это всего лишь продолжение детства: чего мы там насеяли, то здесь и пожинаем. Вот и тебе надо разобраться в себе. Вспомнить свои нежные годы и нарыть там что-нибудь такое, что могло бы открыть тебе глаза на всю твою сегодняшнюю действительность.
– А у тебя глаза открылись?
– У меня бы открылись, если бы не жаба.
– Какая жаба?
– Которая меня задавила, когда я посчитала, во сколько мне этот психотерапевт обходится.
– А что же ты тогда желаешь своему ближнему того, что тебя саму задавило?
– Так то же в Америке! А у нас ты можешь себе это позволить, ты этого достойна!
– Нет уж. Лучше я себе тряпку какую-нибудь куплю или вкусненькое что-нибудь.
– Маня! Запомни, мы едим для того, чтобы жить. А не живем... Еще бы знать, почему.
Юлька глубокомысленно замолчала и отвернулась к окну.
– Слушай, Юль, – прервала я молчание, – а давай ты будешь моим психотерапевтом. Я тебе все-все расскажу – и про детство, и про папу, и про секс. Ты же обо мне, в сущности, ничего не знаешь.
– А ты представляешь, во сколько тебе это обойдется?
– Юль, я совершенно безвозмездно, то есть даром, тебе одной.
– Ладно, пошутили и хватит, некогда мне с тобой. Завтра, а лучше сегодня, пойдешь в «Канцтовары» и купишь тетрадь в сорок восемь листов и в свободное от работы время будешь писать.
– Что писать?
– Будешь писать свои мемуары. Типа «Детство, отрочество, юность». Хотя это уже было. Назовем короче – «Детство Мани». Простенько и со вкусом.
– Было же уже «Детство Темы».
– Какого Темы? Не путай меня, Маня. Пиши, а потом мне покажешь.
– Ты это серьезно?
– Абсолютно. Научимся друг на друге психоанализу и откроем свой бизнес. Нам с тобой теперь все по плечу.
Снаружи – ветер и дождь, внутри меня – тепло и сухо, и нужен ну очень веский повод, чтобы выманить меня на свет божий и заставить общаться с людьми на понятном им языке.
Поэтому люди, меня окружающие, разделились на два слабо противоборствующих лагеря. В одном из них считают, что я очень умная, но в каких-то личных целях притворяюсь дурой, чтобы в нужный момент сгруппироваться, взмыть и отхватить себе кусок побольше. В другом, напротив, думают, что я совсем не притворяюсь и на самом деле являюсь полной идиоткой, которая только молчит и улыбается, а если и попытается в общую беседу предложение вставить, то оно будет состоять максимум из трех слов: подлежащее, сказуемое и междометие.
А все это оттого, что в моей голове мысли, фантазии и сны сплелись в один плотный продолговатый комок и шевелятся там, как змеи, лишая меня возможности отличать их друг от друга. Поэтому я в основном молчу, чтобы не дай бог какой-нибудь непослушный сон (а они у меня, надо заметить, все сплошь шизофренически цветные) не вылез наружу и в очередной раз не скомпрометировал свою благодарную зрительницу.
Но если честно, то в моей немоте есть и свои положительные стороны. Если, скажем, молчать в высоколобой малознакомой компании, то вполне можно и за умную сойти. Молчит – значит, думает. Думает – значит, понимает. Понимает – значит, своя. А все свое принято носить с собой. Грех, как говорится, от такого добра отказываться.
Но этот метод хорош только для первого, ни к чему не обязывающего знакомства. Потом тебя обязательно раскусят и изгонят с позором. Хотя, может, и не изгонят, а оставят, так, на всякий случай, чтоб остальных было с кем сравнивать. И ты становишься своего рода эталоном непробиваемого женского тугодумия, по которому определяют уровень интеллекта вновь прибывших дам.
А чем хорош эталон? Тем, что на его фоне легко можно выделиться. Предположим, стоит он такой никому ненужный на хлипкой полочке под пыльным стеклом, посверкивает ровными скучными гранями и, как всегда, молчит. И, казалось бы, плевать все на него хотели. Но не тут-то было. На самом-то деле начинается целое представление, разворачивается такой, я вам скажу, сюжет, что, мама дорогая, не горюй. На белом знамени моего поражения, как на невинном, от души загрунтованном полотне, любые краски расцветают буйным цветом всем окружающим на радость.
Но что интересно! За долгие годы своих молчаливых наблюдений и тайных, строго законспирированных опытов я пришла к неожиданному и очень важному для себя открытию, что не все то ум, что блестит. И даже напротив – чем ярче, чем крупнее, чем блестящее оратор, тем тоскливее, скуднее и скучнее его ум. При ближайшем рассмотрении обладатель такого внешнего интеллекта оказывается круглым, практически полым внутри пустобрехом, лишь слегка припудренным снаружи тонким слоем сусального золота, легко стирающегося до основания даже не при самом частом употреблении.
На первых порах эта гипотеза вызвала у меня настоящий шок, но, подумав еще немного, я закрепила ее достаточно крепкими доказательствами. Ведь кто ясно излагает? Кто ясно мыслит. А кто ясно мыслит? Тот, кто ни в чем не сомневается. А кто ни в чем не сомневается? Кто ничего не знает! А кто ничего не знает, тот дурак.
Интересно, работает ли это правило в обратном порядке?
Попробуем: кто неясно излагает, тот неясно мыслит, кто неясно мыслит, тот во всем сомневается, кто во всем сомневается, тот многое знает, а кто многое знает, тот очень умный. Что и требовалось доказать.
Я радостно засмеялась и открыла глаза. В полной тишине переполненного в час пик вагона метро мой одинокий смех прозвучал как издевательство. В меня одновременно воткнулось с полдюжины усталых, раздраженных глаз, а мужик, давно дремавший на моем плече, резко дернулся и проснулся.
Сначала я подумала, что хорошо бы от стыда за свое наглое ржание провалиться куда-нибудь сквозь землю, но тут же быстро поняла, что я уже и так там. Поэтому делаю вид, что мне все это нипочем, но чтобы окончательно спастись, я устраиваюсь поудобней и принимаю позу обманчивой безмятежности Джоконды: глаза прищуренные и хитрые, уголки губ приподняты ровно настолько, чтобы лишь обозначить улыбку и поддержать ею выражение глаз, руки, сложенные крест-накрест, покоятся где-то в области паха, грудь еле заметно колышется. Потом окончательно прикрываю веки и переношу себя в далекий плодородный край гор, долин и виноградников. И все! Не трогайте меня, я недоступна. Вокруг страшно и темно, а в моей голове – торжественно и тихо.
Если кто-нибудь новый сядет рядом и присмотрится, то заметит легкое мерцательное сокращение левого века, вызванного не столько интенсивной работой мозга, сколько нервным и бестолковым броуновским движением мыслей.
Что делать с такой мимо проходящему счастью?
На его месте я бы особо не суетилась, обошла бы сторонкой от греха подальше и нашла бы себе другую жертву: попроще, понадежней, поясней. А с этой тихо-задумчивой непонятно что и делать.
Впасть в такой летаргический, ненастоящий сон разной временной продолжительности я могла в любом месте и в любое время суток. Об этом свидетельствовали постоянно заливаемые потолки моих соседей, сковородки, на которых все время что-то подгорало, и особенно – сорочки Бородина, превратившиеся после пытки раскаленным утюгом в обыкновенные половые тряпки.
– Чем меньше мозгов – тем мыслям просторней, – говорил он после очередной протечки, поломки или возгорания.
Я на него не обижалась. На самом деле «мне и мне» и нам обеим вместе порой было так хорошо, что любой третий, каким бы он замечательным ни был, все равно казался лишним до такой степени, что сам находил повод и исчезал с нашего горизонта на долгие годы и многие лета.
Моя подруга Юлька, хоть и недолюбливала Бородина, в смысле моей неполноценности была с ним совершенно солидарна, но в отличие от него, жалела меня чисто по-бабски, хотя периодически не отказывала себе в удовольствии вправить мне мозги, и надо отдать ей должное, это у нее неплохо получалось.
Вот и сегодня она взяла в руки свою маникюрную пилку и, не позаботившись о наркозе, приступила к трепанации моего черепа.
– Заткнись и слушай сюда, – вжик-вжик-вжик, – я не могу говорить о твоем бывшем муже только хорошее, потому что он у нас, слава богу, пока еще не покойник. Но и совсем не говорить о нем мне трудно.
Чпок – и в моей черепушке открылась маленькая потайная дверца.
– Мужики как вид делятся на две основные группы: просто мужики и Мужики с большой буквы.
Юлька засучила рукава и, просунув руку в образовавшееся в моей голове отверстие, стала там что-то мять и утрамбовывать.
– Твой Бородин, надо отдать ему должное, относится ко второй группе, – шмяк-шмяк-шмяк, – жаль только, что буква ему досталась неважнецкая.
– А разве бывают плохие буквы? – заинтересовалась я.
– Да, – продолжала Юлька, – бывают. Тебе достался строгий такой, классический вариант. Твой Бородин – чудак, причем с большой буквы «М».
Больше года прошло, как я рассталась с Бородиным, но все наши с Юлькой разговоры о мужиках заканчивались битвой на Бородинском поле. На этой от души политой кровью почве Юлькино красноречие расцветало буйным цветом, как будто он нас обеих бросил на произвол судьбы. По крайней мере, его незримое присутствие чувствовалось всегда, как будто он никуда не уходил, как будто он был среди нас.
– Юлька, ты не обижайся, – очнулась я, – но сама посуди, о чем бы мы с тобой ни говорили, все заканчивается Бородиным. Как будто он никуда не уходил, как будто он среди нас.
– Ты слышала, что ты сказала? – заржала Юлька. – «Как будто он никуда не уходил..., как будто он среди нас...» Добавь еще «земля пухом...» для полноты картины.
Я не выдержала и рассмеялась вместе с ней.
– Да-а-а, – глубокомысленно протянула Юлька, – как хороши, как свежи были раны.
– Лучше бы все же, чтоб это были розы, – вздохнула я, – а то с уходом Бородина что-то я совсем обесцветочилась.
– Тоже мне трагедия! – ухмыльнулась Юлька. – Возьми и купи себе розы! Сама! Как взрослая самостоятельная женщина.
– Когда сама – это неинтересно. Даже, я бы сказала, противно. Как самоудовлетворение. И грустно, и стыдно.
– Боже мой! – всплеснула руками Юлька. – Какие мы тонкие! Ты понимаешь, что ты говоришь? Это всего лишь цветы! Дети жизни!
– Ты все перепутала, – возразила я, – это дети – цветы жизни, а не наоборот.
– Ну и пусть эти дети растут на чужом подоконнике, а мы – свободные женщины, будем наслаждаться настоящими цветами, – подвела черту Юлька. – Хочешь, я сама тебе розы буду дарить?
– А я – тебе, да?
– А ты мне.
– Сделаем друг другу приятно?
– А почему бы и нет? – пожала плечами Юлька. – Неприятное нам другие сделают.
– Да уж, – вздохнула я, – с «неприятным» у этих других как раз все в порядке.
– Если ты снова о Бородине, то на этот раз не я первая начала, – взяла реванш Юлька, – плюнь и разотри, а растерев, забудь.
– Да я бы, может, и забыла, если бы ты каждый день не напоминала.
– Как тебе не стыдно, Маня! – обиделась Юлька. – Ну как у тебя только язык повернулся! Я ж как лучше хотела. Беду нельзя держать в себе, ее надо разговаривать.
– То есть расковыривать?
– Ну если ты так это понимаешь, то я уже и не знаю, что с тобой и делать.
– А ничего не делай! – разозлилась я. – Просто заткнись в тряпочку и не сыпь мне больше соль на рану.
– Как хороши, как свежи были розы! – вновь процитировала классика Юлька. – С чего начали, тем и закончим.
– Вот и славно, – успокоилась я, – а то – «давай сделаем друг другу приятное», а на деле причиняем друг другу боль.
– А ты знаешь, кого люди на самом деле больше всего мучают? – спросила Юлька.
– Не знаю, – не стала напрягаться я. – Котов и кошек, наверное?
– Дура! Причем здесь животные? – Юлька достала из сумки пачку сигарет и протянула мне: – Будешь?
– Ты не договорила, – отмахнулась я.
Юлька взяла паузу и, как великая актриса, держала ее из последних сил. Я сдалась первой:
– Ну?
– А все просто, – сказала Юлька и стала выпускать к потолку ровные никотиновые кольца.
На этот раз паузу взяла я. Юльке надоело выпендриваться, и она уже без всякого пафоса спокойно докончила свою мысль:
– Больше всего люди мучают тех, кого больше всех любят.
– Ты хочешь сказать, что если ты делаешь мне больно, значит, ты меня любишь?
– Естественно.
– Ты хочешь сказать, что и Бородин меня любит?
– А это как раз тот случай, то редкое исключение из правила, которое это правило только подтверждает.
– Типа бьет – значит, любит? – продолжала допытываться я.
– Типа да.
– А вот меня Бородин никогда не бил, – вздохнула я. – Ни разу даже пальцем не тронул, представляешь?
– Вот видишь! – обрадовалась Юлька. – Стало быть, не так уж он тебя и любил.
– Но делать больно – это не обязательно бить, – возразила я.
– Обязательно бить! – взорвалась Юлька. – Причем, лучше по морде!
– Интересно, – задумалась я, – а Бородин свою новую бьет?
– Скорее она его! – заржала Юлька.
– Бедненький, как он там?
– Тобой пользовались, пользуются и будут пользоваться всю оставшуюся жизнь, – Юлька со злостью вдавила сигарету в пепельницу. – Ты поди еще посудку этому бедненькому помой, трусишки состирни. И в кого ты такая, Маня, уродилась! Тебя топчут, а ты даже не шевелишься. Хоть бы посопротивлялась ради приличия, поборолась за себя.
– А зачем? Если он сам принял решение.
– Никакого решения Бородин не принимал. Просто добрые люди поставили тебя в известность, что у него появилась баба. И все. Это ты приняла решение, сама. А теперь брошенную из себя корчишь. Зачем сразу надо было ему чемоданы собирать? Надо было повременить, разобраться.
– Зачем?
– Затем! За счастье, Маня, надо бороться руками и ногами!
– Какое там счастье...
– Ну, ты с облака-то слезь. Счастье в семейной жизни – понятие относительное. Главное, чтобы не пил, не бил и зарплату приносил. И чтобы трахаться было не противно.
– И все?
– И все!
– А как же типа любовь? – не унималась я.
– Типа что? Типа любовь? Любовь, моя дорогая, это вчерашний день, не пробуждай, так сказать, воспоминанья. А сегодня никакой любви нет, а есть торгово-посреднические отношения. Она ему молодость и красоту, он ей деньги и положение. А мы с тобой на этом свободном рынке уже не товар, а так, посредственность. Чай четвертый десяток разменяли. Как сказала мамаша одного моего клиента: «Старородящих нам не нать!»
Вот, как говорится, и все! Уноси готовенького.
Юлька убрала в косметичку пилку и, удовлетворенная результатами своего труда, потрепала меня по макушке.
Юлька, моя Юлька, подруга моя дорогая, что бы я без тебя делала? Я вдруг вспомнила, как мы с ней познакомились на первом курсе института. Даже раньше, на вступительных экзаменах. Я как увидела ее, так сразу и влюбилась. Рыжая, глаза голубые, кожа матовая и как будто светится изнутри. Ноги, руки, попа, грудь – все образцово-показательное. Откуда только такие берутся. Я на свою внешность тоже особо не жаловалась, но вместе мы смотрелись как принцесса и нищая, причем не надо объяснять, кто есть кто.
Есть два вида зависти: черная – это когда говорят «дуракам везет», и белая – когда говорят «везет же людям». Я завидовала Юльке белой неглазливой завистью, как только мать может завидовать молодости, красоте и успехам своей дочери. Парней около нее вертелось видимо-невидимо. Только успевай отбиваться.
Вот она и наотбивалась. Еще в институте все претенденты переженились, и Юлька осталась одна.
– Ничего, – говорила Юлька, – будет и на моей улице принц на белом коне.
Но кони все скачут и скачут, а принцы никак не горят желанием посетить с визитом Юлькину одинокую улицу.
Я вышла замуж за Бородина, и на какое-то время наши с Юлькой пути разошлись. Она как-то неожиданно уехала в Америку то ли работать, то ли учиться. От нее не было ни писем, ни звонков. Но пару лет назад зазвонил телефон, и я услышала знакомый до смеха Юлькин голос:
– Маня, привет, это я!
– Юлька! Морда! Где ты пропадала, такая-сякая? – заорала я. – Ты где? В Москве? Давно? А почему я до сих пор ни слухом ни рылом? Я же пропадаю без тебя совсем.
– Не гони пургу, Мань. Подробности при встрече.
– Давай к нам, сейчас же! Мы с Бородиным...
– Ты все еще с Бородиным?
– А то как же, а то с кем же? – удивилась я.
– Ну, мало ли... Ладно. Лучше вы к нам. У меня к тебе есть конкретное предложение. Ты, кстати, работаешь?
– Ой, не спрашивай.
Все наши после института устроились по-разному. Пара ребят остались прозябать на кафедре, кое-кто ушел процветать в бизнес, а девчонки почти все вышли замуж, нарожали детей и сидели дома в полном декрете по уши.
Бородин устроился в маленькую фирму системным администратором, а я со своим высшим техническим долго не могла найти работу, пока моя дальняя родственница, выпускница консерватории, не взяла меня к себе менеджером по продаже кондиционеров. Занятие было не пыльное, но противное и не очень прибыльное. Сиди весь день в офисе, звони клиентам, впаривай товар. А торговка из меня та еще. Держали из милости.
– Ну, тем более, – продолжала Юлька, – я теперь работаю декоратором, а ты будешь моим ассистентом на первых порах.
– Да ты что, Юлька! Я же в этом ничего не понимаю.
– Не ты одна. Никто в этом ничего не понимает. Тут главное уметь грамотно изъясняться по-русски, а ты, если немножко поднапряжешься, вполне с этим справишься. Ну и еще хорошо бы владеть азами актерского мастерства. Ну, скажи мне на милость, какая женщина не актриса? Все остальное сделает опыт, а им я с тобой поделюсь.
С тех пор мы вместе. Год я была у Юльки на подхвате. Много ездила, много читала, общалась с людьми, училась, практиковалась, набиралась опыта.
Четко очерченного круга обязанностей у меня не было, все было размыто и поначалу малопонятно. Потом я втянулась, горизонты раздвинулись и посветлели. Я поняла, что великим дизайнером мне никогда не быть, но сделать интерьер исходя из таких требований клиента, как «красиво», «богато» или просто «прикольно», я почти научилась.
Наша фирма носила двусмысленное и громкое название «Ключи от рая», и только люди с устойчивой психикой и здоровым чувством юмора не боялись клевать на подобную рекламу.
– Я бы предпочел туда не торопиться, – сказал мне один клиент, внимательно рассматривая печать на товарном чеке.
– Все там будем, – неловко сострила я.
– Все будем в раю? – удивился клиент.
– Или в аду. Кому как повезет.
– Видимо, я чего-то недопонимаю, – почесал репу дяденька, – но сам предпочел бы находиться в середине между этими двумя состояниями.
– То есть на земле? – догадалась я.
– Скорее в гуще настоящей жизни, а не в придуманных непонятно кем мирах.
– Полностью с вами солидарна, – улыбнулась я.
И хотя таких товарищей, которые не упускали возможность пройтись юморком по названию нашей фирмы, было немало, это никак не сказывалось на бизнесе. И наш генеральный директор и владелец заведения в одном лице не уставал поднимать бокал на всех корпоративных вечеринках за здоровье и процветание всех наших клиентов.
У фирмы была довольно обширная сфера деятельности – от строительства коттеджей и ремонта квартир до продажи мебели и пошива штор. И если стройку мы только осваивали, то с мебелью, тканями, обоями, светильниками и прочим работали давно и довольно успешно. Профессионалов с профильным образованием среди нас почти не было, но просто люди с хорошим вкусом и богатым жизненным опытом легко справлялись со всеми поставленными задачами.
Конечно, не всегда это получалось гладко, порой не обходилось и без курьезов, но проколов и громких скандалов не случалось, и до конкретного мордобоя дело не доходило.
Мы с Юлькой ждали водителя и продолжали трепаться.
– Тебе нужен психотерапевт, – подвела итог Юлька. – У тебя скоро совсем крышу снесет на почве развода.
– Юля, какой к черту психотерапевт! Неужели я смогу рассказывать чужому дядьке об особенностях своего оргазма?
– И не надо. Вот когда я жила в Нью-Йорке, то раза четыре ходила к психотерапевту, очень душевный мужик попался. Мы все больше о детстве говорили, о юности, о первых сексуальных впечатлениях, об отношениях с отцом и так далее. Оказывается, вся наша взрослая жизнь – это всего лишь продолжение детства: чего мы там насеяли, то здесь и пожинаем. Вот и тебе надо разобраться в себе. Вспомнить свои нежные годы и нарыть там что-нибудь такое, что могло бы открыть тебе глаза на всю твою сегодняшнюю действительность.
– А у тебя глаза открылись?
– У меня бы открылись, если бы не жаба.
– Какая жаба?
– Которая меня задавила, когда я посчитала, во сколько мне этот психотерапевт обходится.
– А что же ты тогда желаешь своему ближнему того, что тебя саму задавило?
– Так то же в Америке! А у нас ты можешь себе это позволить, ты этого достойна!
– Нет уж. Лучше я себе тряпку какую-нибудь куплю или вкусненькое что-нибудь.
– Маня! Запомни, мы едим для того, чтобы жить. А не живем... Еще бы знать, почему.
Юлька глубокомысленно замолчала и отвернулась к окну.
– Слушай, Юль, – прервала я молчание, – а давай ты будешь моим психотерапевтом. Я тебе все-все расскажу – и про детство, и про папу, и про секс. Ты же обо мне, в сущности, ничего не знаешь.
– А ты представляешь, во сколько тебе это обойдется?
– Юль, я совершенно безвозмездно, то есть даром, тебе одной.
– Ладно, пошутили и хватит, некогда мне с тобой. Завтра, а лучше сегодня, пойдешь в «Канцтовары» и купишь тетрадь в сорок восемь листов и в свободное от работы время будешь писать.
– Что писать?
– Будешь писать свои мемуары. Типа «Детство, отрочество, юность». Хотя это уже было. Назовем короче – «Детство Мани». Простенько и со вкусом.
– Было же уже «Детство Темы».
– Какого Темы? Не путай меня, Маня. Пиши, а потом мне покажешь.
– Ты это серьезно?
– Абсолютно. Научимся друг на друге психоанализу и откроем свой бизнес. Нам с тобой теперь все по плечу.
2
Первый выходной в этом месяце, первый солнечный весенний день, первая в это утро непереносимо сладкая затяжка первой из пяти жестоко лимитированных сигарет – все это было осквернено и попрано с особой циничностью первым же телефонным звонком.
Звонил шеф с убедительной просьбой выехать на объект к неожиданно подвернувшемуся очень нужному клиенту. То, что клиент действительно нужный, я поняла по тому, что Савва Морозыч звонил лично, а не доверил это нашему главному секретарю Пете.
– Надо, зая, надо, – подлизывался он. – Там и дел-то на пару часов, обставить мебелью небольшую холостяцкую квартирку очень полезного для нас человека. Сделай папочке приятное, не откажи старику в удовольствии.
Старику было глубоко за пятьдесят и, несмотря на обильную седину и ребра, переломанные бесами в крошево, дедуля смотрелся вполне свежо и завлекательно. Его манера общаться с любой женщиной как с особой легкого поведения, занимающейся тяжелым физическим трудом, никого особенно не обижала и не вводила в заблуждение. Все знали, что он давно и прочно женат и его бдительная жена Лена Львовна следит за каждым его шагом. Как-то в порыве откровенности она нам призналась, что если только заподозрит своего благоверного в какой-нибудь интрижке, то и ему несдобровать, и для соперницы коварной всегда есть в запасе бутылочка с серной кислотой. Я и до этого избегала надолго оставаться с Сам Самычем наедине, но после такого скромного заявления его супруги стала и кабинет его, от греха подальше, за три версты обходить.
Взрослая вроде, почти старая женщина, а какие нешуточные страсти. Тотальная слежка, подслушивание телефонных разговоров, собственный штат доносительниц, а в кладовке на полке в бутылке из-под настойки шиповника до поры до времени тихо побулькивает серная кислота. Может быть, это и есть любовь? Вот только вопрос: к кому? Или скорее – к чему? К Сам Самычу? К его душевным богатствам? Или к его несметным сокровищам? К его недвижимости в Испании? Или к недвижимости его члена? Или все-таки движимости? Раз Лена Львовна волнуется, значит, еще какое-то шевеление хоть раз в квартал, да происходит? Или я сама такая циничная, грязная женщина, думаю только о плохом, о мелком, а там такая большая, такая хорошая любовь! Но разве могут еще любить другу друга люди, прожившие в браке больше тридцати лет? Я бы, наверное, не смогла. По крайней мере, так. Отчаянно, неистово, горячо. Когда вся морда в морщинах, когда грудь обвисла, а живот, наоборот, торчит, как силиконовый. Когда эстроген практически на нуле, а тестостерон, как назло, пробивается пухом над верхней губой, и на голове уже тоже пух, а не волосы, и в других местах давно уже все поредело и поседело, и уже лучше бы пожрать, чем потрахаться, – какие тут к черту страсти? До завтра бы дожить и обрадоваться этому.
Когда мне будет глубоко за пятьдесят, я превращусь в старуху, и, может быть даже, мне будут уступать место в общественном транспорте. Да что там за пятьдесят, в нашей стране сорок лет – бабий век, ни на работу устроиться, ни замуж выйти. Догуляю свои последние золотые денечки и вступлю в век серебряный, как в дерьмо. Позолота смоется, из-под нее станут проступать тусклые серые краски утренней бледной кожи, потрескавшихся сухих губ, глаз цвета апрельского уходящего снега и волос с не прокрашенными седыми прядями. По утрам мои кости будут скрипеть как колеса несмазанной телеги, колени подгибаться под тяжестью туловища, пятки трескаться, как почва в пустыне, а парадонтозные десны над остатками зубов живописно кровоточить и оставлять на зубной щетке красивые пунцовые пятна.
А мимо будут проходить смирные юноши с упругими попами, железными бицепсами и пустыми, оловянными глазами. Они будут смотреть на меня сквозь и не замечать ни усталости моей, ни сгорбленности, ни унижения, которое испытывает каждая женщина, незаметно, несправедливо, неестественно, но при этом фатально обворованная временем.
Мальчикам будет совершенно наплевать на меня, на мой глубоко постбальзаковский возраст, на мою женскую, несправедливо короткую молодость и бесконечно серую, непроглядную старость.
А за окном в красивых позах будут стоять все те же деревья цвета благородного черненого серебра, солнце девятьсот пятьдесят третьей пробы будет мало чем отличаться от луны, облака, проплывая по небу, как льдины по серой реке, станут вызывать желание заняться большой стиркой с привлечением едких химических средств, чтобы отмыть их от плесени, сырости и безнадежности.
Холод и мрак. Глаза б мои не смотрели.
Кстати, о глазах.
– Твои глаза как два гестаповца, – при каждом удобном случае любил повторять Бородин. – И ни спрятаться от них, ни скрыться. Везде найдут, увидят и покарают.
Наивный, разве женщина глазами видит? Она нутром чует, звериным низменным инстинктом, по запаху узнает соперницу, покусившуюся на семя ее самца. По дому носится ветер, в воздухе сверкают зеленые молнии, волосы на голове электризуются и сухо потрескивают, смерч срывает с полок тарелки, и они разлетаются на мелкие кусочки за много километров от эпицентра взрыва. Бородину под нашим семейным одеялом стало тесно и жарко, и он старался отодвинуться и раскрыться. Мне стало холодно и одиноко, хотелось прижаться к знакомой до боли человеческой грелке и сбросить с себя липкий потный скафандр ночного ужаса и воспарить в невесомости законно краденого оргазма.
Звонил шеф с убедительной просьбой выехать на объект к неожиданно подвернувшемуся очень нужному клиенту. То, что клиент действительно нужный, я поняла по тому, что Савва Морозыч звонил лично, а не доверил это нашему главному секретарю Пете.
– Надо, зая, надо, – подлизывался он. – Там и дел-то на пару часов, обставить мебелью небольшую холостяцкую квартирку очень полезного для нас человека. Сделай папочке приятное, не откажи старику в удовольствии.
Старику было глубоко за пятьдесят и, несмотря на обильную седину и ребра, переломанные бесами в крошево, дедуля смотрелся вполне свежо и завлекательно. Его манера общаться с любой женщиной как с особой легкого поведения, занимающейся тяжелым физическим трудом, никого особенно не обижала и не вводила в заблуждение. Все знали, что он давно и прочно женат и его бдительная жена Лена Львовна следит за каждым его шагом. Как-то в порыве откровенности она нам призналась, что если только заподозрит своего благоверного в какой-нибудь интрижке, то и ему несдобровать, и для соперницы коварной всегда есть в запасе бутылочка с серной кислотой. Я и до этого избегала надолго оставаться с Сам Самычем наедине, но после такого скромного заявления его супруги стала и кабинет его, от греха подальше, за три версты обходить.
Взрослая вроде, почти старая женщина, а какие нешуточные страсти. Тотальная слежка, подслушивание телефонных разговоров, собственный штат доносительниц, а в кладовке на полке в бутылке из-под настойки шиповника до поры до времени тихо побулькивает серная кислота. Может быть, это и есть любовь? Вот только вопрос: к кому? Или скорее – к чему? К Сам Самычу? К его душевным богатствам? Или к его несметным сокровищам? К его недвижимости в Испании? Или к недвижимости его члена? Или все-таки движимости? Раз Лена Львовна волнуется, значит, еще какое-то шевеление хоть раз в квартал, да происходит? Или я сама такая циничная, грязная женщина, думаю только о плохом, о мелком, а там такая большая, такая хорошая любовь! Но разве могут еще любить другу друга люди, прожившие в браке больше тридцати лет? Я бы, наверное, не смогла. По крайней мере, так. Отчаянно, неистово, горячо. Когда вся морда в морщинах, когда грудь обвисла, а живот, наоборот, торчит, как силиконовый. Когда эстроген практически на нуле, а тестостерон, как назло, пробивается пухом над верхней губой, и на голове уже тоже пух, а не волосы, и в других местах давно уже все поредело и поседело, и уже лучше бы пожрать, чем потрахаться, – какие тут к черту страсти? До завтра бы дожить и обрадоваться этому.
Когда мне будет глубоко за пятьдесят, я превращусь в старуху, и, может быть даже, мне будут уступать место в общественном транспорте. Да что там за пятьдесят, в нашей стране сорок лет – бабий век, ни на работу устроиться, ни замуж выйти. Догуляю свои последние золотые денечки и вступлю в век серебряный, как в дерьмо. Позолота смоется, из-под нее станут проступать тусклые серые краски утренней бледной кожи, потрескавшихся сухих губ, глаз цвета апрельского уходящего снега и волос с не прокрашенными седыми прядями. По утрам мои кости будут скрипеть как колеса несмазанной телеги, колени подгибаться под тяжестью туловища, пятки трескаться, как почва в пустыне, а парадонтозные десны над остатками зубов живописно кровоточить и оставлять на зубной щетке красивые пунцовые пятна.
А мимо будут проходить смирные юноши с упругими попами, железными бицепсами и пустыми, оловянными глазами. Они будут смотреть на меня сквозь и не замечать ни усталости моей, ни сгорбленности, ни унижения, которое испытывает каждая женщина, незаметно, несправедливо, неестественно, но при этом фатально обворованная временем.
Мальчикам будет совершенно наплевать на меня, на мой глубоко постбальзаковский возраст, на мою женскую, несправедливо короткую молодость и бесконечно серую, непроглядную старость.
А за окном в красивых позах будут стоять все те же деревья цвета благородного черненого серебра, солнце девятьсот пятьдесят третьей пробы будет мало чем отличаться от луны, облака, проплывая по небу, как льдины по серой реке, станут вызывать желание заняться большой стиркой с привлечением едких химических средств, чтобы отмыть их от плесени, сырости и безнадежности.
Холод и мрак. Глаза б мои не смотрели.
Кстати, о глазах.
– Твои глаза как два гестаповца, – при каждом удобном случае любил повторять Бородин. – И ни спрятаться от них, ни скрыться. Везде найдут, увидят и покарают.
Наивный, разве женщина глазами видит? Она нутром чует, звериным низменным инстинктом, по запаху узнает соперницу, покусившуюся на семя ее самца. По дому носится ветер, в воздухе сверкают зеленые молнии, волосы на голове электризуются и сухо потрескивают, смерч срывает с полок тарелки, и они разлетаются на мелкие кусочки за много километров от эпицентра взрыва. Бородину под нашим семейным одеялом стало тесно и жарко, и он старался отодвинуться и раскрыться. Мне стало холодно и одиноко, хотелось прижаться к знакомой до боли человеческой грелке и сбросить с себя липкий потный скафандр ночного ужаса и воспарить в невесомости законно краденого оргазма.