Страница:
В то же утро у Инвалидов обнаружили стол, тринадцать кресел, знамена, одеяния и кресты последней ассамблеи рыцарей Тевтонского ордена, неожиданно прерванной. И первый танк армии Леклерка, прошедший через Орлеанские ворота, – окончательный признак германского поражения. Его вел Анри Ратенау – дядя которого, Вальтер, был первой жертвой нацизма.
В этот час совсем юный капитан, участник Сопротивления, пришедший захватить префектуру, велел набросать соломы на ковры большого кабинета и составить винтовки в козлы, чтобы почувствовать себя живущим в образах первой прочитанной им книги по истории.
Так цивилизация в определенный исторический момент, как человек, находящийся во власти величайшего волнения, вновь пережила тысячи отдельных мгновений своего прошлого, непонятно почему избранных и, по-видимому, в столь же непонятной последовательности.
Жироду рассказывал, что, уснув на секунду в амбразуре траншеи, ожидая часа, когда он должен был идти сменить товарища, убитого в разведке, он был разбужен покалываниями в лицо: ветер распахнул одежду мертвеца, раскрыл его бумажник и развеял его визитные карточки, уголки которых ударились о щеки писателя. В это утро освобождения Парижа визитные карточки эмигрантов Кобленца, революционных студентов 1850 года, великих мыслителей – немецких евреев и братьев-рыцарейкрестоносцев – летали по ветру, далеко разносившему стоны и Марсельезу.
Очень жаль, что суждения историка о переписи и об исследовании многозначительных совпадений недостойны его науки, – а ведь эти встречи имеют смысл и неожиданно приоткрывают дверь в другую плоскость Вселенной, где время не имеет линейного характера. Его наука отстала от науки вообще, которая в изучении человека и материи демонстрирует нам все уменьшающееся расстояние между прошлым, настоящим и будущим. Все более тонкие ограды отделяют нас в саду судьбы от сохранившегося «вчера» и от вполне сформировавшегося «завтра». Наша жизнь, как говорит Ален, «открыта в широкие пространства».
«Если наше поколение, – говорит один молодой историк, – намерено со всей ясностью изучать прошлое, то ему потребуется сначала сорвать маски, под которыми остаются неузнанными те, кто делает нашу историю… Беспристрастные усилия, совершенные фалангой историков в пользу простой правды, являются сравнительно недавними».
У художника 1890 г. были свои моменты «отчаяния». Что же говорить об историках настоящего времени? Большая часть современных фактов подобна «саксифраго»: они стали отчаянием историка.
Безумный самоучка, окруженный несколькими мономанами, отверг Декарта, отмел гуманистическую культуру, растоптал разум, призвал Люцифера и завоевал Европу, чуть было не завоевав весь мир. Марксизм укоренился лишь в одной стране, которую Маркс считал бесплодной в смысле революционных возможностей. Лондон едва не погиб под градом ракет, которые могли предназначаться для завоевания Луны. Размышления о пространстве и времени закончились изготовлением бомбы, которая смела двести тысяч человек за три секунды и угрожает смести самое историю. Саксифраго! Историк начинает беспокоиться и сомневаться в том, что его искусство может найти практическое применение. Он посвящает свой талант оплакиванию того, что не в состоянии больше заниматься этим искусством. Это же мы видим и в других науках и искусствах, когда они задыхаются: писатель в десяти томах размышляет над бессилием языка, врач в пятилетнем курсе медицины объясняет, что болезни излечиваются сами собой. История переживает один из таких моментов.
Г-н Раймонд Арон, отбрасывая наскучивших ему Фукидида и Маркса, констатирует, что ни человеческих страстей, ни экономики не достаточно для того, чтобы определить развитие общества. «Совокупность причин, определяющих совокупность следствий, – сокрушается он, – превосходит человеческое понимание».
Г-н Боден признает: «История – чистая страница, которую люди вольны заполнять, как им заблагорассудится».
А г-н Рене Груссе возносит к пустым небесам почти отчаянную, хотя и прекрасную песню: «Разве история – или то, что мы называем историей – смена империй, сражений, политических революций, дат, по большей части кровавых? Признаюсь вам, что я не верю этому и что мне хочется при виде школьных учебников вычеркнуть из них добрую четверть… Подлинная история – это не история передвижения границ взад и вперед. Это история цивилизации. А цивилизация – это, с одной стороны, прогресс техники, а с другой – прогресс духовного состояния. И можно спросить, не является ли политическая история в значительной степени историей паразитической. Подлинная история – с точки зрения материальной – это история техники, замаскированная политической историей, угнетающей ее, узурпирующей ее место и даже название. Но в еще большей степени подлинная история – это история духовного прогресса человечества. Функция человечества – помогать человеческому духу освобождаться, осуществлять свои устремления, помогать человеку, как говорят индийцы в своей замечательной формуле, становиться тем, что он есть. Поистине: кажущаяся, видимая, поверхностная история – не более чем склад солонины. Если бы история была только этим, оставалось бы только закрыть книгу и пожелать угасания в нирване… Но я хочу верить, что буддизм солгал и что история – не это…»
Причины этого, несомненно, многочисленны, но особо значительной нам кажется следующая: В то время как физик или психоаналитик решительно отбросили даже мысль о том, что действительность их полностью устраивает, и сделали выбор в пользу реальности фантастического, историк остался запертым в пределах картезианства. Ему отнюдь не чуждо известное малодушие вполне политического характера.
Говорят, что счастливые народы не имеют истории. Но народы, не имеющие историков – вольных стрелков и поэтов – более чем несчастны: они задушены, преданы.
Пренебрегая фантастическим, историк порой невольно совершает фантастические ошибки. Если он марксист, то предвидит крушение американской экономики в тот момент, когда Соединенные Штаты достигают высшей степени стабильности и могущества. Если он капиталист, то предсказывает экспансию коммунизма на Запад в тот момент, когда в Венгрии происходит восстание. В то же время в других науках предсказание будущего, основанные из данных настоящего, удается все в большей и большей степени.
Исходя из миллионной доли грамма плутония, физик-ядерщик проектирует гигантский завод, который будет функционировать именно так, как предусмотрено. Исходя из нескольких снов, Фрейд осветил человеческую душу так, как ее еще никогда не освещали. Это потому, что Фрейд и Эйнштейн совершили вначале колоссальное усилие воображения. Они силой мысли создали действительность, совершенно отличную от общепринятой. Исходя из этой воображаемой проекции, они установили совокупность фактов, которые затем были проверены опытом.
«Именно в области науки мы узнаем, как огромна странность мира», – говорит Оппенгеймер.
Мы убедились в том, что допущение странности может обогатить и историю.
Мы вовсе не претендуем на то, чтобы придавать историческому методу способность преобразования, которой мы ему желаем. Но мы надеемся, что наш небольшой очерк, который вы прочтете ниже, может оказать маленькую услугу будущим историкам. Либо притяжением, либо отталкиванием. Мы хотели, взяв за объект исследований один из аспектов гитлеровской Германии, указать приблизительное направление исследований, пригодное и для других объектов. Мы прибили указательные стрелки к тем деревьям, которые были у нас под рукой, но не утверждаем, что приспособили для указок весь лес.
В этом-то «фортианском» духе мы и вели наши исследования событий недавней истории. Так, нам не показался недостойным внимания факт, что основатель националсоциализма действительно верил в появление сверхчеловека.
Человеческая душа любит день. Ей случается также любить и ночь с таким же пылом, и эта любовь может доводить людей, как и целые общества, до преступных и гибельных действий, явно противоречащих разуму, но тем не менее объяснимых, если смотреть на них под определенным углом зрения. Мы уточним это, передав слово Артуру Мейчену.
Но о какой невидимой истории идет речь? Этот термин полон ловушек. Видимое так богато и, в общем и в целом, так мало исследовано, что в нем всегда можно найти факты, оправдывающие любую теорию. Так, известны бесчисленные объяснения истории тайными действиями евреев, франкмасонов, иезуитов или международных банков. Эти объяснения кажутся нам примитивными. Кроме того, мы остерегались смешать то, что мы называем фантастическим реализмом, с оккультизмом, и тайные пружины действительности – с детективным романом (однако мы много раз замечали, что действительности не хватает достоинства: она избегает романтического, но нельзя отбрасывать факты под тем предлогом, что они как раз и кажутся взятыми именно из детективного романа).
И мы принимаем самые странные факты при том условии, что сможем удостоверить их подлинность. Порой мы предпочитали показаться искателями сенсации или людьми, позволяющими увлечь себя вкусом к странному, чем пренебречь тем или иным аспектом, который может показаться безумным. Результат нисколько не похож на общепринятые портреты нацистской Германии. Мы в этом не виноваты – объектом нашего изучения была серия фантастических событий. Непривычно, но логично предполагать, что за этими событиями может скрываться необыкновенная действительность. Почему история должна иметь по сравнению с другими современными науками привилегию объяснять удовлетворительно для разума решительно все явления? Наш портрет, разумеется, не соответствует общепринятым представлениям, к тому же он фрагментарен. Мы не хотели ничем жертвовать ради связности. Этот отказ жертвовать фактами ради связности – совсем недавняя тенденция в истории, как и тенденция правдивости: «Иногда будут встречаться проблемы и пробелы: читатель должен будет думать, что сегодняшний историк отказался от старинной концепции, в силу которой истина бывает достигнута только тогда, когда использованы без прорех и без остатков все части головоломки, которые нужно сложить в определенном порядке. Идеал исторического произведения перестал быть для историка красивой, полной и вполне гладкой мозаикой; он стал как бы полем раскопок с его видимым хаосом, где наслоены друг на друга непонятные находки, коллекции незначительных предметов, относящихся к другой эпохе, и, от случая к случаю, – поддающиеся восстановлению прекрасные ансамбли и произведения искусства. И все это надо постигнуть».
Физик знает, что такое ненормальные, исключительные, пульсирующие энергии: они позволили открыть распад урана и таким образом вступить в бесконечную область изучения радиоактивности. Вот и мы отыскали пульсации необыкновенного.
Странно, что такой вопрос, существеннейший, первоочередной, задается историкам через двенадцать лет после обнаружения всех архивов. Но задаются ли они на самом деле этим вопросом? Едва ли. По крайней мере, все происходит так, как если бы они постарались поскорее забыть о таком шокирующем вопросе, повинуясь установившемуся общественному мнению. Таким образом, случается, что историк свидетельствует о своем времени тем, что отказывается писать историю. Едва написав: «Возникает вопрос, каким образом…», он спешит сманеврировать так, чтобы такой вопрос не мог быть поставлен: «Вот, – добавляет он тотчас, – что делает человек, когда он открыт беспрепятственному влиянию своих инстинктов, развязанных и систематически извращаемых».
Странное историческое объяснение – такое упоминание о тайне нацизма с помощью солидных подпорок обычной морали! Однако это единственное объяснение, которое было нам дано, – точно широкий заговор, создавший самые фантастические страницы современной истории, можно свести к самому начальному уроку, иллюстрирующему мораль о дурных инстинктах. Можно сказать, что на историю оказывают большое давление, чтобы свести ее к крошечным размерам условной рационалистической мысли.
«Между войнами, – замечает один молодой философ, – не имея возможности распознать, какой языческий ужас развевает вражеские знамена, антифашисты не смогли предсказать ненавистную им возможность победы Гитлера на выборах».
Редки были голоса – к которым, кроме всего прочего, никто просто не прислушивался, – заявлявшие под германским небом в тридцатые годы о том, происходит «подмена ломаным крестом креста Христова, полное отрицание Евангелия».
Мы не утверждаем, что полностью воспринимаем Гитлера как антихриста. Мы не думаем, что такого восприятия достаточно для полного освещения фактов. Но определение нацизма как явления, противопоставившего себя христианству, по крайней мере поднимает нас до уровня, с которого уже можно судить об этом исключительном моменте истории.
Проблема именно в этом. Мы не будем защищены от нацизма или от каких-то иных форм люциферовского духа, с помощью которого фашизм набросил тень на весь мир, если не попытаемся осознать самые фантастические аспекты его авантюры и не бросим ей вызов.
Между гитлеризмом – трагической карикатурой на люциферовское честолюбие, и ангельским христианством, также имевшим свою карикатуру в социальных формах; между искушением достигнуть уровня сверхчеловека, взять небо штурмом, и искушением сослаться на идею или на Бога, чтобы перешагнуть через человечность; между призванием зла и призванием добра, равно великими, глубокими и тайными; между огромными противоречиями, движением человеческой души и, несомненно, коллективной несознательности – разыгрываются трагедии, о которых условная история не дает полного отчета. Кажется, что она совершенно отказывается осознать это, как бы из страха помешать спокойному сну обществ. Кажется, что историк, пишущий о нацистской Германии, не желает знать, кем же был разбитый враг. В этом его поддерживает общее мнение, потому что описание разгрома подобного врага со знанием дела требует такого понимания мира и человеческих судеб, которое соответствует масштабу победы. Легче думать, что злобным маньякам в конце концов помешали вредить и что в конечном счете добрые люди всегда правы. Верно, – это злобные маньяки. Но не в том смысле, не в той степени, как это понимают «добрые люди». Условный антифашизм был, кажется, изобретен победителями, нуждавшимися в прикрытии своей пустоты. Но пустота втягивает в себя окружающее.
Раскапывать невидимую историю – занятие весьма полезное для ума. Таким путем освобождаются от вполне естественного страха перед непонятным, страха, который так часто парализует знание. Мы старались противостоять этому страху перед невероятным во всех областях хотя бы постольку, поскольку он относится к действиям людей, к их верованиям или к достигнутому ими. Так мы изучили некоторые работы оккультного отдела германской осведомительной службы. Этот отдел составил, например, длинный доклад о магических свойствах колоколен Оксфорда, препятствовавших, по его мнению, прицельной бомбардировке. О том, что это заблуждение, говорить не приходится; но это заблуждение было распространено среди умных и ответственных людей. И то, что этот факт освещает многие аспекты видимой и невидимой истории, само по себе говорит о многом.
Можно пойти и дальше. Мы не отважились углубиться в ту область, куда, как мы надеемся, история будущего углубится с помощью куда более совершенных средств, чем наши. Мы пытались применить к истории принцип «акаузальных (непричинных) связей», недавно предложенный физиком Вольфгангом Паули и психологом Юнгом. Именно этот принцип я имел в виду, когда говорил о совпадениях. Для Паули и Юнга события, независимые друг от друга, могут иметь связи, хотя и не причинные, но тем не менее весьма важные в масштабе человечества. Это – «многозначительные совпадения», «знаки», в которых ученые усматривают явление «синхронности», обнаруживающее своеобразные связи между человеком, временем, пространством, которые Клодель великолепно назвал «торжеством случайностей».
Одна больная лежала на диване психоаналитика Юнга. Ее угнетало тяжелое расстройство нервной системы, но анализ не продвигался вперед. Пациентка, скованная своим крайне реалистическим умом, цеплявшаяся за некий род ультралогики, была непроницаема для аргументов врача. Юнг снова приказывал, предлагал, умолял: – Не старайтесь ничего понять, а просто расскажите мне свои сны.
– Мне снился жук, – ответила дама сквозь зубы. В этот миг что-то ударилось о стекло. Юнг открыл окно, и в комнату влетел прекрасный золотой жук, жужжа надкрыльями.
Потрясенная пациентка наконец обрела внутреннюю свободу, и анализ действительно начался; и так продолжалось до полного излечения.
Юнг часто приводит этот правдивый случай, похожий по форме на арабскую сказку. Мы думаем, что в истории человечества, как и в истории человека, есть немало золотых жуков.
Применяя наше понятие «фантастической реальности» к истории, мы занимались подбором. Мы выбирали факты, порой малозначительные, но отклоняющиеся от причинной связи, потому что в известной мере как раз от этих отклонений мы и ждали объяснения многого. Отклонения Меркурия на несколько секунд достаточно, чтобы разрушить здание физики Ньютона и доказать справедливость Эйнштейна. Нам кажется, что некоторые обнаруженные нами факты могут сделать необходимым пересмотр картезианской картины истории.
Можно ли использовать этот метод для предсказания будущего? Нам случалось мечтать и об этом. В «Человеке, который был Четвергом» Честертон описывает бригаду политической полиции, специализировавшейся в области поэзии. Покушения удалось избежать, потому что один полицейский понял смысл сонета. В прихотливых шутках Честертона кроются значительные истины. Течение мыслей, не замечаемое патентованным наблюдателем, равно как и писания и труды, на которые не обращает внимания социолог; социальное значение фактов, представляющихся слишком незначительными и слишком спорными, говорят, быть может, о будущих событиях вернее, чем крупные, явно заметные факты и значительные видимые движения мыслей.
Отличавший нацизм климат страха, который никто не мог предвидеть, был предсказан в страшных рассказах германского писателя Ганса Гейнца Эверса, автора «Мандрагоры» и «В царстве ужаса», ставшего впоследствии официальным поэтом режима и написавшего песню «Хорст Вессель». Нет ничего невозможного в том, что иногда романы, стихи, картины, статуи, к которым относятся с пренебрежением даже специалисты-критики, дают нам точный образ завтрашнего мира.
В этот час совсем юный капитан, участник Сопротивления, пришедший захватить префектуру, велел набросать соломы на ковры большого кабинета и составить винтовки в козлы, чтобы почувствовать себя живущим в образах первой прочитанной им книги по истории.
Так цивилизация в определенный исторический момент, как человек, находящийся во власти величайшего волнения, вновь пережила тысячи отдельных мгновений своего прошлого, непонятно почему избранных и, по-видимому, в столь же непонятной последовательности.
Жироду рассказывал, что, уснув на секунду в амбразуре траншеи, ожидая часа, когда он должен был идти сменить товарища, убитого в разведке, он был разбужен покалываниями в лицо: ветер распахнул одежду мертвеца, раскрыл его бумажник и развеял его визитные карточки, уголки которых ударились о щеки писателя. В это утро освобождения Парижа визитные карточки эмигрантов Кобленца, революционных студентов 1850 года, великих мыслителей – немецких евреев и братьев-рыцарейкрестоносцев – летали по ветру, далеко разносившему стоны и Марсельезу.
* * *
Если потрясти корзинку с шариками, на поверхности все шарики окажутся в беспорядке, вернее – в порядке, зависимом от трения, контроль над которым бесконечно сложен, – но такой порядок позволит нам увидеть бесчисленные странные встречи, которые Юнг назвал многозначительными совпадениями. Великое изречение Жака Рижье может быть применено к цивилизациям и к их историческим моментам: «С человеком случается не то, что он заслуживает, а то, что на него похоже». Школьная тетрадь Наполеона заканчивается такими словами: «… Святая Елена, маленький остров».Очень жаль, что суждения историка о переписи и об исследовании многозначительных совпадений недостойны его науки, – а ведь эти встречи имеют смысл и неожиданно приоткрывают дверь в другую плоскость Вселенной, где время не имеет линейного характера. Его наука отстала от науки вообще, которая в изучении человека и материи демонстрирует нам все уменьшающееся расстояние между прошлым, настоящим и будущим. Все более тонкие ограды отделяют нас в саду судьбы от сохранившегося «вчера» и от вполне сформировавшегося «завтра». Наша жизнь, как говорит Ален, «открыта в широкие пространства».
* * *
Есть маленький цветок «саксифраго», исключительно хрупкий и красивый. Его иначе называют «отчаянием художника». Но он уже не приводит в отчаяние ни одного художника с тех пор, как фотография и многие другие открытия освободили живопись от забот о внешнем сходстве. Художник сегодня уже не усаживается перед букетом, как он это делал прежде. Его глаза видят иное, совсем не букет, его модель служит для него предлогом для самовыражения посредством расцвеченной поверхности, выражения действительности, скрытой от глаз профанов. Он пытается вырвать у творения его тайну. Прежде он удовлетворился бы воспроизведением того, что видит непосвященный, скользя по всему небрежным отсутствующим взглядом. Он удовлетворился бы воспроизведением успокаивающей видимости и некоторым образом участвовал бы в общем обмене мнениями относительно внешних признаков действительности. Похоже, как историк, так и художник вовсе не эволюционировали в течение этого полувека, и наша история фальшива – как фальшивы были бы женская грудь, кошечка или букет под кистью, застывшей на принципах 1890 года.«Если наше поколение, – говорит один молодой историк, – намерено со всей ясностью изучать прошлое, то ему потребуется сначала сорвать маски, под которыми остаются неузнанными те, кто делает нашу историю… Беспристрастные усилия, совершенные фалангой историков в пользу простой правды, являются сравнительно недавними».
У художника 1890 г. были свои моменты «отчаяния». Что же говорить об историках настоящего времени? Большая часть современных фактов подобна «саксифраго»: они стали отчаянием историка.
Безумный самоучка, окруженный несколькими мономанами, отверг Декарта, отмел гуманистическую культуру, растоптал разум, призвал Люцифера и завоевал Европу, чуть было не завоевав весь мир. Марксизм укоренился лишь в одной стране, которую Маркс считал бесплодной в смысле революционных возможностей. Лондон едва не погиб под градом ракет, которые могли предназначаться для завоевания Луны. Размышления о пространстве и времени закончились изготовлением бомбы, которая смела двести тысяч человек за три секунды и угрожает смести самое историю. Саксифраго! Историк начинает беспокоиться и сомневаться в том, что его искусство может найти практическое применение. Он посвящает свой талант оплакиванию того, что не в состоянии больше заниматься этим искусством. Это же мы видим и в других науках и искусствах, когда они задыхаются: писатель в десяти томах размышляет над бессилием языка, врач в пятилетнем курсе медицины объясняет, что болезни излечиваются сами собой. История переживает один из таких моментов.
Г-н Раймонд Арон, отбрасывая наскучивших ему Фукидида и Маркса, констатирует, что ни человеческих страстей, ни экономики не достаточно для того, чтобы определить развитие общества. «Совокупность причин, определяющих совокупность следствий, – сокрушается он, – превосходит человеческое понимание».
Г-н Боден признает: «История – чистая страница, которую люди вольны заполнять, как им заблагорассудится».
А г-н Рене Груссе возносит к пустым небесам почти отчаянную, хотя и прекрасную песню: «Разве история – или то, что мы называем историей – смена империй, сражений, политических революций, дат, по большей части кровавых? Признаюсь вам, что я не верю этому и что мне хочется при виде школьных учебников вычеркнуть из них добрую четверть… Подлинная история – это не история передвижения границ взад и вперед. Это история цивилизации. А цивилизация – это, с одной стороны, прогресс техники, а с другой – прогресс духовного состояния. И можно спросить, не является ли политическая история в значительной степени историей паразитической. Подлинная история – с точки зрения материальной – это история техники, замаскированная политической историей, угнетающей ее, узурпирующей ее место и даже название. Но в еще большей степени подлинная история – это история духовного прогресса человечества. Функция человечества – помогать человеческому духу освобождаться, осуществлять свои устремления, помогать человеку, как говорят индийцы в своей замечательной формуле, становиться тем, что он есть. Поистине: кажущаяся, видимая, поверхностная история – не более чем склад солонины. Если бы история была только этим, оставалось бы только закрыть книгу и пожелать угасания в нирване… Но я хочу верить, что буддизм солгал и что история – не это…»
* * *
Физик, химик, биолог, психолог – все они за эти пятьдесят лет получили чувствительные удары, нацеленные в различные «саксифраго». Но сегодня они не слишком беспокоятся об этом. Они работают, они движутся вперед. Скорее наоборот – сейчас эти науки исключительно жизнеспособны. Сравните путаные построения Шпенглера или Тойнби со стремительными, как поток, продвижениями ядерной физики. История не зашла в тупик.Причины этого, несомненно, многочисленны, но особо значительной нам кажется следующая: В то время как физик или психоаналитик решительно отбросили даже мысль о том, что действительность их полностью устраивает, и сделали выбор в пользу реальности фантастического, историк остался запертым в пределах картезианства. Ему отнюдь не чуждо известное малодушие вполне политического характера.
Говорят, что счастливые народы не имеют истории. Но народы, не имеющие историков – вольных стрелков и поэтов – более чем несчастны: они задушены, преданы.
Пренебрегая фантастическим, историк порой невольно совершает фантастические ошибки. Если он марксист, то предвидит крушение американской экономики в тот момент, когда Соединенные Штаты достигают высшей степени стабильности и могущества. Если он капиталист, то предсказывает экспансию коммунизма на Запад в тот момент, когда в Венгрии происходит восстание. В то же время в других науках предсказание будущего, основанные из данных настоящего, удается все в большей и большей степени.
Исходя из миллионной доли грамма плутония, физик-ядерщик проектирует гигантский завод, который будет функционировать именно так, как предусмотрено. Исходя из нескольких снов, Фрейд осветил человеческую душу так, как ее еще никогда не освещали. Это потому, что Фрейд и Эйнштейн совершили вначале колоссальное усилие воображения. Они силой мысли создали действительность, совершенно отличную от общепринятой. Исходя из этой воображаемой проекции, они установили совокупность фактов, которые затем были проверены опытом.
«Именно в области науки мы узнаем, как огромна странность мира», – говорит Оппенгеймер.
Мы убедились в том, что допущение странности может обогатить и историю.
Мы вовсе не претендуем на то, чтобы придавать историческому методу способность преобразования, которой мы ему желаем. Но мы надеемся, что наш небольшой очерк, который вы прочтете ниже, может оказать маленькую услугу будущим историкам. Либо притяжением, либо отталкиванием. Мы хотели, взяв за объект исследований один из аспектов гитлеровской Германии, указать приблизительное направление исследований, пригодное и для других объектов. Мы прибили указательные стрелки к тем деревьям, которые были у нас под рукой, но не утверждаем, что приспособили для указок весь лес.
* * *
Мы старались собрать факты, которые «нормальный» историк отбросил бы с гневом или ужасом. По прекрасному выражению Бориса Ренара, мы на время стали «любителями необыкновенного и летописцами чудес». Такого рода работа не всегда легка для ума. Порой мы успокаивали себя, думая, что тератология, или исследование уродов, прославившая профессора Вольфа вопреки подозрительности «разумных» ученых, осветила многие аспекты биологии. Нас поддержал и другой пример: пример Чарлза Форта, этого хитроумного американца, о котором мы рассказывали раньше.В этом-то «фортианском» духе мы и вели наши исследования событий недавней истории. Так, нам не показался недостойным внимания факт, что основатель националсоциализма действительно верил в появление сверхчеловека.
* * *
23 февраля 1957 года, в Богемии, водолаз искал тело студента, утонувшего в Чертовом озере. Он всплыл на поверхность, бледный от ужаса, не в состоянии вымолвить ни слова. Когда к нему вернулся дар речи, он сообщил, что увидел под холодными тяжелыми водами озера призрачную шеренгу немецких солдат в форме, обоз запряженных телег. «О, ночь, что за почерневшие воины?!» В известном смысле мы тоже ныряли в Чертово озеро. В анналах Нюрнбергского процесса, в тысячах книг и журналов, в личных свидетельствах мы почерпнули целую коллекцию странностей. Мы построили наш материал на основе гипотезы, которую, быть может, так и не удастся довести до уровня теории, – но крупный английский писатель (хотя и мало известный у нас) Артур Мейчен выразил ее весьма сильно: «Вокруг нас существуют таинства зла, как существуют и таинства добра, а наша жизнь и все наши действия протекают, я думаю, в мире, о котором мы не подозреваем, полном пещер, теней и обитателей мрака».Человеческая душа любит день. Ей случается также любить и ночь с таким же пылом, и эта любовь может доводить людей, как и целые общества, до преступных и гибельных действий, явно противоречащих разуму, но тем не менее объяснимых, если смотреть на них под определенным углом зрения. Мы уточним это, передав слово Артуру Мейчену.
* * *
В этой части нашей работы мы хотели дать сырой материал невидимой истории. Мы – не первые. Джон Бьюкенен уже сигнализировал о страшных подземных течениях под историческими событиями. Германский энтомолог Маргарет Бовери, говоря о людях с той же объективной холодностью, с какой она говорит о наблюдаемых ею насекомых, написала «Историю предательства в двадцатом веке», первый том которой озаглавлен «Видимая история», а второй – «Невидимая история».Но о какой невидимой истории идет речь? Этот термин полон ловушек. Видимое так богато и, в общем и в целом, так мало исследовано, что в нем всегда можно найти факты, оправдывающие любую теорию. Так, известны бесчисленные объяснения истории тайными действиями евреев, франкмасонов, иезуитов или международных банков. Эти объяснения кажутся нам примитивными. Кроме того, мы остерегались смешать то, что мы называем фантастическим реализмом, с оккультизмом, и тайные пружины действительности – с детективным романом (однако мы много раз замечали, что действительности не хватает достоинства: она избегает романтического, но нельзя отбрасывать факты под тем предлогом, что они как раз и кажутся взятыми именно из детективного романа).
И мы принимаем самые странные факты при том условии, что сможем удостоверить их подлинность. Порой мы предпочитали показаться искателями сенсации или людьми, позволяющими увлечь себя вкусом к странному, чем пренебречь тем или иным аспектом, который может показаться безумным. Результат нисколько не похож на общепринятые портреты нацистской Германии. Мы в этом не виноваты – объектом нашего изучения была серия фантастических событий. Непривычно, но логично предполагать, что за этими событиями может скрываться необыкновенная действительность. Почему история должна иметь по сравнению с другими современными науками привилегию объяснять удовлетворительно для разума решительно все явления? Наш портрет, разумеется, не соответствует общепринятым представлениям, к тому же он фрагментарен. Мы не хотели ничем жертвовать ради связности. Этот отказ жертвовать фактами ради связности – совсем недавняя тенденция в истории, как и тенденция правдивости: «Иногда будут встречаться проблемы и пробелы: читатель должен будет думать, что сегодняшний историк отказался от старинной концепции, в силу которой истина бывает достигнута только тогда, когда использованы без прорех и без остатков все части головоломки, которые нужно сложить в определенном порядке. Идеал исторического произведения перестал быть для историка красивой, полной и вполне гладкой мозаикой; он стал как бы полем раскопок с его видимым хаосом, где наслоены друг на друга непонятные находки, коллекции незначительных предметов, относящихся к другой эпохе, и, от случая к случаю, – поддающиеся восстановлению прекрасные ансамбли и произведения искусства. И все это надо постигнуть».
Физик знает, что такое ненормальные, исключительные, пульсирующие энергии: они позволили открыть распад урана и таким образом вступить в бесконечную область изучения радиоактивности. Вот и мы отыскали пульсации необыкновенного.
* * *
Книга лорда Рассела Ливерпульского «Краткая история преступлений нацистской войны», опубликованная через одиннадцать лет после победы союзников, поразила французских читателей своим чрезвычайно сдержанным тоном. Возмущение, обычное при рассказе об этих фактах, уступило место попытке объяснения. В этой книге ужасные факты говорят сами за себя, но читатель замечает, что понять причины такого количества гнусностей невозможно, несмотря на свидетельства фактов. Выражая это ощущение, один известный специалист писал в газете «Монд»: «Возникает вопрос, каким образом все это оказалось возможным в двадцатом веке и в странах, считавшихся самыми цивилизованными в мире».Странно, что такой вопрос, существеннейший, первоочередной, задается историкам через двенадцать лет после обнаружения всех архивов. Но задаются ли они на самом деле этим вопросом? Едва ли. По крайней мере, все происходит так, как если бы они постарались поскорее забыть о таком шокирующем вопросе, повинуясь установившемуся общественному мнению. Таким образом, случается, что историк свидетельствует о своем времени тем, что отказывается писать историю. Едва написав: «Возникает вопрос, каким образом…», он спешит сманеврировать так, чтобы такой вопрос не мог быть поставлен: «Вот, – добавляет он тотчас, – что делает человек, когда он открыт беспрепятственному влиянию своих инстинктов, развязанных и систематически извращаемых».
Странное историческое объяснение – такое упоминание о тайне нацизма с помощью солидных подпорок обычной морали! Однако это единственное объяснение, которое было нам дано, – точно широкий заговор, создавший самые фантастические страницы современной истории, можно свести к самому начальному уроку, иллюстрирующему мораль о дурных инстинктах. Можно сказать, что на историю оказывают большое давление, чтобы свести ее к крошечным размерам условной рационалистической мысли.
«Между войнами, – замечает один молодой философ, – не имея возможности распознать, какой языческий ужас развевает вражеские знамена, антифашисты не смогли предсказать ненавистную им возможность победы Гитлера на выборах».
Редки были голоса – к которым, кроме всего прочего, никто просто не прислушивался, – заявлявшие под германским небом в тридцатые годы о том, происходит «подмена ломаным крестом креста Христова, полное отрицание Евангелия».
Мы не утверждаем, что полностью воспринимаем Гитлера как антихриста. Мы не думаем, что такого восприятия достаточно для полного освещения фактов. Но определение нацизма как явления, противопоставившего себя христианству, по крайней мере поднимает нас до уровня, с которого уже можно судить об этом исключительном моменте истории.
Проблема именно в этом. Мы не будем защищены от нацизма или от каких-то иных форм люциферовского духа, с помощью которого фашизм набросил тень на весь мир, если не попытаемся осознать самые фантастические аспекты его авантюры и не бросим ей вызов.
Между гитлеризмом – трагической карикатурой на люциферовское честолюбие, и ангельским христианством, также имевшим свою карикатуру в социальных формах; между искушением достигнуть уровня сверхчеловека, взять небо штурмом, и искушением сослаться на идею или на Бога, чтобы перешагнуть через человечность; между призванием зла и призванием добра, равно великими, глубокими и тайными; между огромными противоречиями, движением человеческой души и, несомненно, коллективной несознательности – разыгрываются трагедии, о которых условная история не дает полного отчета. Кажется, что она совершенно отказывается осознать это, как бы из страха помешать спокойному сну обществ. Кажется, что историк, пишущий о нацистской Германии, не желает знать, кем же был разбитый враг. В этом его поддерживает общее мнение, потому что описание разгрома подобного врага со знанием дела требует такого понимания мира и человеческих судеб, которое соответствует масштабу победы. Легче думать, что злобным маньякам в конце концов помешали вредить и что в конечном счете добрые люди всегда правы. Верно, – это злобные маньяки. Но не в том смысле, не в той степени, как это понимают «добрые люди». Условный антифашизм был, кажется, изобретен победителями, нуждавшимися в прикрытии своей пустоты. Но пустота втягивает в себя окружающее.
* * *
Доктор Энтони Лаутон из Лондонского океанографического института опустил кинокамеру на глубину 4500 м возле берегов Ирландии. На фотографиях очень ясно различимы отпечатки ног неизвестного существа. После ужасающего снежного человека в воображение людей, усилив их любопытство, проник его брат, ужасающий морской человек, неведомое существо глубин. Для наблюдений, которыми занимаемся мы, история в известном смысле подобна «старику океану, пугающему подводный объектив».Раскапывать невидимую историю – занятие весьма полезное для ума. Таким путем освобождаются от вполне естественного страха перед непонятным, страха, который так часто парализует знание. Мы старались противостоять этому страху перед невероятным во всех областях хотя бы постольку, поскольку он относится к действиям людей, к их верованиям или к достигнутому ими. Так мы изучили некоторые работы оккультного отдела германской осведомительной службы. Этот отдел составил, например, длинный доклад о магических свойствах колоколен Оксфорда, препятствовавших, по его мнению, прицельной бомбардировке. О том, что это заблуждение, говорить не приходится; но это заблуждение было распространено среди умных и ответственных людей. И то, что этот факт освещает многие аспекты видимой и невидимой истории, само по себе говорит о многом.
* * *
Для нас события нередко имеют право на существование независимо от разумных соображений, и силовые линии истории могут быть такими же невидимыми и одновременно такими же реальными, как силовые линии магнитного поля.Можно пойти и дальше. Мы не отважились углубиться в ту область, куда, как мы надеемся, история будущего углубится с помощью куда более совершенных средств, чем наши. Мы пытались применить к истории принцип «акаузальных (непричинных) связей», недавно предложенный физиком Вольфгангом Паули и психологом Юнгом. Именно этот принцип я имел в виду, когда говорил о совпадениях. Для Паули и Юнга события, независимые друг от друга, могут иметь связи, хотя и не причинные, но тем не менее весьма важные в масштабе человечества. Это – «многозначительные совпадения», «знаки», в которых ученые усматривают явление «синхронности», обнаруживающее своеобразные связи между человеком, временем, пространством, которые Клодель великолепно назвал «торжеством случайностей».
Одна больная лежала на диване психоаналитика Юнга. Ее угнетало тяжелое расстройство нервной системы, но анализ не продвигался вперед. Пациентка, скованная своим крайне реалистическим умом, цеплявшаяся за некий род ультралогики, была непроницаема для аргументов врача. Юнг снова приказывал, предлагал, умолял: – Не старайтесь ничего понять, а просто расскажите мне свои сны.
– Мне снился жук, – ответила дама сквозь зубы. В этот миг что-то ударилось о стекло. Юнг открыл окно, и в комнату влетел прекрасный золотой жук, жужжа надкрыльями.
Потрясенная пациентка наконец обрела внутреннюю свободу, и анализ действительно начался; и так продолжалось до полного излечения.
Юнг часто приводит этот правдивый случай, похожий по форме на арабскую сказку. Мы думаем, что в истории человечества, как и в истории человека, есть немало золотых жуков.
* * *
Сложная доктрина «синхронности», отчасти построенная на наблюдении таких совпадений, возможно, могла бы изменить понимание истории. Наше честолюбие не заходит так далеко и так высоко. Мы хотим только привлечь внимание к фантастическим аспектам действительности. В этой части нашей работы мы занимались разысканием и объяснением известных совпадений, по нашему мнению – примечательных. Допускаем, что кому-то они могут показаться совсем не такими.Применяя наше понятие «фантастической реальности» к истории, мы занимались подбором. Мы выбирали факты, порой малозначительные, но отклоняющиеся от причинной связи, потому что в известной мере как раз от этих отклонений мы и ждали объяснения многого. Отклонения Меркурия на несколько секунд достаточно, чтобы разрушить здание физики Ньютона и доказать справедливость Эйнштейна. Нам кажется, что некоторые обнаруженные нами факты могут сделать необходимым пересмотр картезианской картины истории.
Можно ли использовать этот метод для предсказания будущего? Нам случалось мечтать и об этом. В «Человеке, который был Четвергом» Честертон описывает бригаду политической полиции, специализировавшейся в области поэзии. Покушения удалось избежать, потому что один полицейский понял смысл сонета. В прихотливых шутках Честертона кроются значительные истины. Течение мыслей, не замечаемое патентованным наблюдателем, равно как и писания и труды, на которые не обращает внимания социолог; социальное значение фактов, представляющихся слишком незначительными и слишком спорными, говорят, быть может, о будущих событиях вернее, чем крупные, явно заметные факты и значительные видимые движения мыслей.
Отличавший нацизм климат страха, который никто не мог предвидеть, был предсказан в страшных рассказах германского писателя Ганса Гейнца Эверса, автора «Мандрагоры» и «В царстве ужаса», ставшего впоследствии официальным поэтом режима и написавшего песню «Хорст Вессель». Нет ничего невозможного в том, что иногда романы, стихи, картины, статуи, к которым относятся с пренебрежением даже специалисты-критики, дают нам точный образ завтрашнего мира.