Страница:
«Знаешь, – заметил мне Робинзон в минуту отдыха. – Ты не сильно-то налегай на кулаки, а то я тебе глаз выстрелю. – И пояснил: – Я на Вальку наступаю не потому, что мне этого хочется, а потому, что предписано сценарием».
«А меня полегче швыряйте, – бесстыдно жаловалась Каждая. – Я без одежд. У меня синяки на бедрах!»
И яростно вопил:
– Пятница!
Меня не надо было просить дважды. Я показывал, какнадо, и влажные губы Каждой совсем не по служебному уступали моим.
– Дайте Пятнице нож! – вопил Семихатка. – Дайте ему самый длинный нож!
Нож мне подали и правда такой длинный, что господин Р. Крузо трусливо вскрикнул.
– Бери ее, сволочь! Покажи, чего стоят плантаторы, хозяева жизни!
Водоворот у острова крутил щепки и белую пену, что-то там хлопало по воде, угрюмо вздыхало, чавкало, причмокивало, но голос Семихатки перекрывал все самые тревожные звуки. «Там живое...» – нежно шептал я Каждой. – «Где?» – прижималась она ко мне. – «Под островом...» – «Я боюсь». Но вместо чудища вылез из влажных кустов рослый человек в шортах, в армейской рубашке, в тяжелых башмаках. На Валю Каждую он даже не взглянул.
– Как пройти к острову Грига?
Шипение водяных валов, медленно выкатывающихся на пески.
Душный жар, перемежающиеся дожди, хор звезд и жаб. Яростный июль 1971 года. Остров Шикотан, бухта Церковная.
Но на Шикотане коз не было. Не было их даже на Итурупе.
Возможно, случайная коза могла оказаться на Симушире или на Шумшу, но гнать туда военный самолет даже Каюмба не решился. Просто купил шкуру у Насибулина. «Какие, глядь, проблемы?» – «Ну да! Стадо коз!» – величественно обрадовался режиссер Семихатка, и все почему-то посмотрели на меня.
Я удивился: какое стадо?
Но Семихатка был непреклонен:
– Да-да, мой мальчик. Именно ты!
– Как солист может исполнить партию хора?
– Это зависит от партитуры.
На меня напялили вонючую шкуру, зашили, навели грим, вычернили хвост и бороду, подтолкнули, прикрикнув: «Двигай рогами, глядь!» И я сделал шаг. Как на Луне Армстронг.
Шаги эти, тысячекратно повторенные на пленке, действительно дали иллюзию несущегося к пропасти стада. Валя Каждая в ужасе воздевала руки. Ничего, кроме веревок, не было на ней.
Тетрадь шестая
Женщины, собиравшие морских гребешков, окликнули меня.
– Видите пятно? – сказала одна, черненькая, брезгливо зажимая тонкий нос пальцами. На лоб она надвинула платочек, блестели черные глаза. – Вчера пятна не было, значит, ночью кто-то на песке лежал, верно? Вот кто, а? – спросила она с надеждой. – Сам уплыл, а вонь осталась.
– Может, ушел, а не уплыл?
– Это вы почему так говорите?
Я пожал плечами.
– Куда ушел?
– В горы.
– Да ну, – сказала вторая, блондинка. Волосы у нее были завязаны в узел, загорелое лицо смеялось. – Мы лес хорошо знаем, сами ходили до Головнина и почти до Тяти ходили. Куда погранцы пускают, туда и ходили. С ними можно далеко зайти, – лукаво призналась она. – В лесу такая вонючая тварь не выживет, на сучок напорется. Она, наверное, из моря.
Я наклонился над песком.
В одном месте влажная зеркальная поверхность была продавлена, будто лежала тут правда тяжесть. Частично пятно заплыло, но общие очертания все еще сохранялись. И след к воде, будто что-то волочили. А от грязного мелкого осадка несло трупным запахом. Я невольно оглянулся.
Тишина. Склон вулкана.
– Вот я и говорю, – напомнила черненькая. – Ночью здесь что-то ползало. Я точно слышала. Я вон там сидела, – указала она на поваленную сосну у выхода из поселка, метрах в пятидесяти от отлива. – А этоползло в темноте. Ну, Луна иногда выглянет, волна вдруг высветится, а что увидишь? По звуку – большое ползало, весом на тонну, верно? Спрут не будет ползать по берегу, не дурак. И он так не пахнет, – поморщилась она. – А ночью таким на меня дохнуло, что мы так и решили: это Серп уснул на отливе. Вот с ним такое случается.
– Ой, а с кем ты была? – Блондинка уставились на подружку.
– Все тебе и скажи, – отрезала черненькая, покраснев. Понимала, что выбор невелик. В поселке на несколько тысяч приезжих и местных жительниц оставалось, может, с сотню мужиков, и те калеки. Не хотелось черненькой обижать подружку, поэтому сказала: – Понадобится, свидетеля приведу.
– А у нас болотце есть за огородом, – ревниво вмешалась блондинка. – Я тоже иногда сижу с мужчинами на скамеечке. – На подружку она теперь не смотрела, но слова, несомненно, адресовались ей. – У меня ноги такие загорелые, – сообщила она, как некий важный факт. – Когда сидишь, луна выглядывает, ног почти не видно, зато кожа блестит и такие нежные очертания... А в болотце такоеделается! – Она даже положила руку на грудь.
– Да уж...
Я верил, конечно.
Но такие вещи не доказывают.
Хочешь мяса, сделай зверя. А так что говорить?
След есть, это точно, думал я, шагая по отливу. И вонь есть. Ну и что? Ну, лежало на песке неизвестное тело. Вот мало ли что валяется на свалке. Например, богодул с техническим именем. «Нажрутся помета и орут», – говорил Колюня о жабах. «С соблюдением всех ритуальных действий». Я хорошо помнил Колюнины слова. И тетя Лиза меня предупреждала: «На берег не ходи, там в кучу можно вступить». То есть все на островах говорили о чем-то таком, что не обязательно является опасным само по себе. «Такая много не сделает», – хвалила, например, тетя Лиза кошку Нюшку. И Юлик Тасеев не погиб, когда напоролся на что-то пахучее. Рвало его потом страшно, но ведь не обязательно оттого, что он вошел в прямой контакт с тварью. И Вова клялся без ужаса. «На берег Капу пускать не буду!» Ну, ужас. Но не ужас-ужас!
В кузове, держась за тяжелую скользкую бочку из-под оливкового масла, трясся незнакомый мужчина в коротких штанах явно с чужого бедра. От него нехорошо пахло. В последние дни мерзкие запахи здорово ломали мне кайф. «Вот куда, вот куда мы катимся?» – запричитал незнакомец, поняв, что я принюхиваюсь. – «На аэродром», – хотел подсказать я, но он удачно увел разговор в сторону. Наверное, не хотел объяснять, почему от него так пахнет. Зато рассказал о неизвестных преступницах. Он несколько раз это подчеркнул – о преступницах. Вот купил он нож в магазине, хороший складной нож на тяжелой латунной цепи. Прикрепил к поясу – удобно. Выпадет нож, все равно при тебе останется. А нож выпал и не остался. Выпал вместе с брюками. Якобы лег мой попутчик на отливе (скорее всего в одном из бараков, заселенных сезонницами), разделся под солнцем (конечно, его в бараке мигом раздели), ну, прямо благодать Божья, так бы и жить. А вот брюки пропали. Вместе с ножом. Приходится теперь носить чужие.
Здорово он все-таки пах. Хоть сдавай на парфюмерную фабрику.
За километр от бараков машина свернула в сторону заставы. Мы соскочили на пыльную каменистую дорогу и вдруг мимо нас промчался, прихрамывая, коротенький, как морковка, человек. Он промчался невесело, с каким-то непонятным всхлипыванием, почти не различая дороги.
– Эй!
Человек не остановился.
Мой попутчик смущенно покрутил пальцем у виска.
Всхлипывая и подвывая, человек-морковка прыгал на два, а то и на три метра. Так хотел. Потом его прошибло, наверное, насквозь промок. «Вот куда, вот куда мы катимся? – снова запричитал мой попутчик. – Что за мир? Преступницы всюду!»
Но я эту тему не поддержал. Мне хотелось поскорее увидеть тетю Лизу, убедиться, что Никисор не сжег барак, а пес Потап по мне соскучился.
Ну, времени Никисор, конечно, не терял. На голой бревенчатой стене барака, превращенной как бы в полевой музей, в живописном беспорядке висели, прихваченные ржавыми скобами, потрепанная швабра с обломленной ручкой, сбитый резиновый валик от пишмашинки «Башкирия», затупленное ржавое лезвие чудовищно зазубренной косы, которой, возможно, когда-то пользовалась Старуха.Здесь же красовался ярко-красный использованный огнетушитель и плоская, алюминиевая, пробитая в трех местах канистра. Раскачивался на плетеной веревочке большой стеклянный поплавок, расписанный японскими иероглифами, чернела резиновая калоша не русской работы и перекрещивались длинные, как берцы, истрепанные вконец метлы. Завершала выставку оранжевая табличка «Не курить!».
Мой попутчик смело вошел в барак.
Я его не приглашал, но он вошел в мой барак, в дом мой, на территорию базы, чуть ли не оттолкнув меня. Только войдя вслед за ним, я понял причину его решительности. Надеревянных нарах, тоже появившихся уже без меня, рядом с похудевшим Никисором сидели три знакомые девушки. Это они в нашем НИИ помогали биологу Кармазьяну выращивать корейский огурец. У самых ног лаборанток лежал пес Потап, стыдливо отводя глаза в сторону. Как бы их подружка. А сам Кармазьян сидел спиной к двери, диктуя вслух с мягким акцентом:
– Выступающая из песка часть вещества имела в длину сорок семь сантиметров и отличалась продолговатой формой... Над поверхностью выступала на сорок три сантиметра...
– На тридцать три, Роберт Ивертович.
Судя по трупному запаху, распространяющемуся от ближайшей к Кармазьяну девушки, именно она непосредственно занималась замерами. Впрочем, биолог был непреклонен:
– Почти на сорок три сантиметра... По периметру вещества, на некотором удалении от него были проделаны тестовые отверстия, чтобы определить объемы...
– К нам гости, Роберт Ивертович.
Но гости биолога не интересовали. Он торопился закончить свои научные изыскания.
– Поскольку в тестовых отверстиях не обнаружено твердых частиц, – диктовал он, – был сделан подкоп под неизвестное вещество и под него продернута веревка... Это позволило нам понять, что мы имеем дело с результатом жизнедеятельности неизвестного большого животного...
– Здравствуйте! – сказал я, сбрасывая рюкзак.
– Внешний вид указанного вещества...
Одна из лаборанток заплакала.
– Здравствуйте, – повторил я и только тогда биолог повернулся.
Он сладко заулыбался, но рук мне не протянул, а плачущей заметил:
– Ну все, все! Это просто запах органики, он скоро улетучится.
– Вы и мне так говорили, Роберт Ивертович, – заплакала вторая. – Я теперь в поселок стесняюсь ходить. Всю шампунь извела, золой терла-мыла руки. Никисор на меня плескал керосином. Керосин улетучивается, а запах органики держится.
Она взглянула на меня и заплакала еще громче.
Но то, что хотя бы Кармазьян приехал наконец взглянуть на следы неизвестного странного существа, обнадеживало. Вздохнув, я в третий раз повторил:
– Здравствуйте.
Я думал, что вот теперь-то они заговорят или хотя бы спросят, откуда я прибыл и кто я такой, – но все то время, пока я переодевался, в бараке стояла мертвая вонючая тишина. Две девушки безмолвно плакали, третья сидела в отдалении, возможно, она не принимала участия в измерениях. На ее красивом лице застыла странная улыбка.
Первым заговорил биолог.
– Вы Прашкевич, – уверенно сказал он.
– Вы не ошиблись, – подтвердил я.
– Вы Г.М.Прашкевич, сотрудник комплексного НИИ.
– Вы и в этом не ошиблись.
– Вы только не волнуйтесь, – мягко попросил Кармазьян. На его смуглом лице играла легкая улыбка превосходства. – Конечно, вам придется потесниться, но мы же из одного института.
– Вы даже в этом не ошиблись, – подтвердил я и представил, как тесно тут будет ночью.
Впрочем, решил я, устроиться можно будет между Таней и той второй, которая такая гордая. Лечь между ними, как старинный меч. Ну и все такое прочее. Запахи меня уже не пугали. Особенно от Тани. Эти запахи в их нечеловеческой мерзости казались мне уже даже привлекательными. Потеснимся. Я уже любил всех трех лаборанток и они, чувствуя это, немножко пришли в себя, появились дамские сумочки, пудреницы.
А Кармазьян совсем разоткровенничался:
– У нас к вам письмо.
– Сами написали? – подбодрил я.
– Как можно! – всплеснул пухлыми ручками Роберт Ивертович. От него хорошо пахло одеколоном и немножко спиртом. Совсем не как от зверя. – Настоящее рекомендательное письмо. От Хлудова, вашего шефа.
– Давайте, – протянул я руку.
Кармазьян взглянул на девушек, потом на моего попутчика.
Не знаю почему, но спину мне вдруг тронуло холодком: вспомнил про того человека-морковку, который, подвывая, пробежал мимо, прыгая сразу на метр, а то и на три. Но, наверное, человек-морковка не имел прямого отношения к происходящему, потому что Кармазьян улыбнулся.
– Мы оставили письмо в кабинете, – сообщил он. – Нельзя разбрасываться такими письмами. – И засуетился: – Чего же мы так стоим? Оля! Таня! Накрывайте на стол. У нас гости!
Я не верил своим глазам.
На моей базе, где никогда не переводилась красная икра, где всегда можно было сварить ведро чилимов, пожарить свежевыловленных на отливе кальмаров, вымочить в уксусе морских гребешков, где побеги молодого бамбука и вяленый папоротник отдавали попросту рутиной, где вяленая свинина шла к спирту, разведенному непременно на клоповнике, мне почему-то предлагали битую, пошедшую темными пятнами горбушу и жидкий чай.
Я взглянул на Никисора. Он отвел глаза.
Я взглянул на Потапа. Потап потупился. Печально вскрикнула за окном птичка.
«Это она мне сочувствует, – решил я. – Боится, что продукты на столе – предвестие страшного голода. Как они еще Потапа не съели?»
Потап уловил мою мысль и тихонечко переполз к моим ногам. Так же тихонечко переполз ко мне и Никисор.
– Зачем вы едите битую горбушу? – спросил я.
– А мы не пировать сюда ехали, – с приятностью в голосе пояснил Кармазьян. Мой попутчик, так странно потерявший нож вместе с брюками, сидел теперь рядом с биологом, но мне так и не представился, а лаборантки вышли во двор. – Нам мир интересен. Тайны природы, все такое. А еда – дело второе.
– Да какая это еда! – совсем осмелел Никисор. – Пучит живот и слабит мышцы.
Кармазьян кивнул и его спутник не без некоторых колебаний выловил из рюкзака стеклянную банку с мелко нарубленным огурцом бессмертия.
Эта банка меня добила.
– Никисор, – попросил я, – разбери мой рюкзак.
Никисор наконец оживился. Неестественно громко восхищаясь, он принялся за дело. На столе появилась закатанная трехлитровая банка красной икры, копченый балык, много жирной теши, нежные брюшки чавычи, нарезанные аккуратными пластинками, и даже чудесный, как загорелое бедро, свиной окорок из запасов татарина Насибулина. Отдельно, глядь, в вафельном полотенце покоилась стеклянная четверть с мутным местным квасом.
Настроение сразу поднялось.
Не без удивления глянул я на выложенные передо мной фотографии.
– Видите? – с приятностью радовался Кармазьян. После глотка местного кваса у него здорово порозовело лицо. – Мы хотим изучить все отливы. Хотим изучить существо, о котором на островах так много говорят. На следы этого неизвестного животного мы уже наткнулись. – Он принюхался. – Видите? – пододвинул Роберт Ивертович фотографии. – На них запечатлены все непропуски острова. Мы ведь собираемся обойти берега, нам такие фотографии просто необходимы. Нам очень повезло, что ваш сотрудник, – он с приятностью кивнул густо покрасневшему Никисору, – предоставил нам такие важные материалы. Мы теперь в курсе всех неожиданностей, которые нас ждут. Если вы позволите, мы даже возьмем Никисора в проводники.
Никисора? В проводники?
На всех тридцати пяти фотографиях, выложенных на стол, красовался один и тот же обрубистый мыс, снятый скорее всего с крошечного огородика тети Лизы или с задов аэродрома Неопытных незнакомцев такой материал мог восхитить, конечно, но я – то видел, что это одно и то же место. К тому же на многих фотографиях смущенный Потап по-девичьи окроплял один и тот же приземистый кустик. Не случайно о биологе Кармазьяне говорили как о человеке, всю жизнь занимающемся сбором и классификацией совершенно бесполезной информации. Ходили слухи, что его научная жизнь (как и у моего шефа) тоже начиналась с больших потрясений. Проходя практику в Учкудуке, он обратил внимание на некоторые древние геологические образцы местных геологов. Кое-где местные доломиты имели странные вкрапления, которые Кармазьян принял за копрогенные наслоения, то есть за окаменевший помет давно вымерших существ, о чем он с приятностью и сообщил в небольшой статье, опубликованной в узбекском академическом издании. К сожалению, Кармазьян не учел двух типично местных факторов: а)постоянную сухую жару и б)огромное количество тараканов, живущих в лотках, в столах, под столами, на потолках, под полами и даже под пепельницами Геологического управления.
Заставив Никисора вымыть посуду (на этот раз он даже ничего не разбил, только сильно помял алюминиевую кружку), попросив тетю Лизу сводить плачущих лаборанток в поселок в баню, я разжег во дворе костерок. Убедившись, что биологи уснули, Никисор бросил спальные мешки прямо под Большую Медведицу. Неистово ревели, клокотали, ухали жабы, ночь надвинулась.
– Где ты подобрал этих зануд?
– Они сами пришли, – оттопырил губу Никисор. – Сослались на этого вашего... Ну, который у вас шеф... И сказали, что выращивают бессмертный огурец... И еще сказали, что их сильно интересуют эти... Ну, как их?.. Капро...
– Копролиты?
– Вот-вот. Я так и подумал, что они ругаются.
– Нет, Никисор, это греческое слово.
– А что оно означает?
– Помет.
– Чей?
– Как это чей?
– Ну, чей помет?
– А тебе не все равно?
– Конечно, не все равно, – убежденно ответил Никисор. – Если кошачий, то противно. А Потап хорошо делает.
– Копролиты – это окаменевший помет, Никисор, – мягко объяснил я. – Ископаемый помет. Он может принадлежать кому угодно. Наверное, Кармазьян, – кивнул я в сторону темного барака, – хочет сравнит известные ему типы окаменевших экскрементов с чем-то таким, что еще не окаменело.
– Пусть сравнят с пометом Потапа.
– Это еще зачем?
– Ну, вы же говорите... Для сравнения...
– Настоящие копролитчики, Никисор, а таких специалистов считанные единицы, изучают горные породы, в которых просматриваются следы необычных наслоений. Доломиты. Фосфориты. Это совсем не то, что ты думаешь.
– Они что, так много гадили?
– Кто они?
– Ну, эти... Вымершие...
– Если популяция была большая, следы оставались.
– Да ну, – не поверил Никисор. – Как можно такимходить? Оно же окаменевшее. У нас, правда, кот на Новый год всегда съедает «снег» с елки. Потом ходит таким... ну, как бы в упаковке...
– Это еще не копролит.
Любознательность Никисора меня удивила.
– Это ты помогал дяде Серпу набирать на анализ неизвестное вещество?
– Ну да! – произнес Никисор с гордостью.
– И где столько набирали?
– На отливе. Где еще? Меня и эти просили, – кивнул он в сторону темного барака. – Если, говорят, увидишь странное, сразу говори. Даже премию обещали. Я бы на премию купил новые штаны. Они же копролитчики, – сослался Никисор на мою информацию. – Хотят все знать. Может, мы с дядей Серпом...
– Даже не думай!
Никисор кивнул, но выдохнул с отчаянием:
– Там еще один прибежит.
– Прибежит? – не поверил я.
– Ну да. Я его от радикулита лечил. Он тоже, наверное, копролитчик. Только больной. Все время охал и держался за спину. На судне его продуло. Ну, я сделал мазь, как дядя Серп рассказывал. Скипидар, мятая ипритка, немного бензина, жгучий перец, капля серной кислоты. Эта штука даже горит. А боль как рукой снимает. Человек аж из штанов выпрыгивает. – Он густо покраснел. – Ну, я еще капнул этого...
– Чего этого?
– Ну, вещества...
– С отлива?
– Ага.
– Да зачем?
– А для запаха.
– Да зачем же для запаха-то?
– Чтобы его эта тварь с отлива не съела Она же своих не ест. Все твари метят свою территорию. Чтобы свои знали, а чужие боялись. Вот этого Кармазьяна неизвестный зверь точно съест. И того, который с ним там в бараке, который приехал с вами, тоже съест. А вот дядю Серпа никогда не съест, и вашего дружка, – вспомнил он Юлика Тасеева, – тоже. И девушек, – покраснел Никисор, – потому что они теперь пахнут, как звери. И этого, который бегает сейчас по берегу, неизвестный зверь не съест. Я специально капнул помет в лекарство, чтобы зверь знал, что это как бы свой. У нас на островах все немного пахнут, потому и жертв нет.
– Рыбий жир, – застонал я, – рыбий жир тебя спасет, Никисор!
– Мне всех жалко, – опустил голову племянник Сказкина. – Мне дядю Серпа жалко. Он крепкий, он по морям плавал. Он на войне чуть под танк не попал. Как-то так запутался перед танками, что его чуть не задавили.
– Да в кого ты такой уродился, Никисор?
– В дядю Серпа! Как это в кого?
– Ты в каком сейчас классе?
– Уже в седьмом.
Он посмотрел на звезды в небе:
– А много в мире зверей, которых уже нет?
Я покачал головой. «Рыбий жир, рыбий жир тебя спасет!» Но, утешая Никисора, рассказал, как дико и томительно вскрикивает тифон в Корсаковской бухте, и какое здоровенное орудие, вывезенное из Порт-Артура, стоит у входа в Южно-Сахалинский краеведческий музей, и как хорошо бывает на горбатых улочках Хабаровска, насквозь продутых теплым дыханием Амура, и как не похожи на вулкан Менделеева с его желтыми сольфатарными полями страшные ледяные гольцы Якутии, и как приятно будет поговорить с лаборантками, когда они смоют с себя этот запах...
Нет, про лаборанток я не стал говорить.
И ничего не сказал про Каждую. Даже Улю Серебряную оставил в секрете.
Но такое небо висело над океаном, так горбато светился в лунном сиянии вулкан, что даже пес Потап медлительно приоткрыл лохматые веки и загадочно поглядел на меня. В доисторических его зрачках плавали туманные искры. Будто боясь их растерять, Потап медленно улыбнулся и положил голову на вытянутые передние лапы.
Звезды.
Страстно орали в ночи жабы.
Так страстно, так торжественно они орали, что сердце мое сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному.
Любовь это любовь это любовь это любовь.
Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, трепетал на углях нежный сизый налет. Из темного барака несло нежной и сладкой гнилью. Я уже знал, как назову будущий остерн. «Великий Краббен». Я сочиню его сам. Он выйдет в свет и принесет мне славу. Я буду подписывать толстую книгу разным веселым девушкам, непременно пошлю экземпляр Уле, вручу лаборанткам Кармазьяна. Каждой подарю. Ни одна не уйдет без нежности.
«Великий Краббен».
Никакие неприятности не коснутся такой книги.
Свернувшись, спал на спальном мешке Сказкин-младший. Свернувшись калачиком, посапывал пес Потап. Спала в своем бараке тетя Лиза, уснули усталые копролитчики. Только я один не спал, ожидая появления припозднившихся в бане лаборанток. Я посажу их у костра и каждой налью по кружке местного кваса. Они первые услышат от меня содержание будущей книги.
Когда умолкал страстный хор жаб, медлительно вступал океан.
Звезды жарко горели над головой. Я смотрел на них, вслушивался негромкое в дыхание Никисора и Потапа, в слабые ночные шорохи, опять и опять вслушивался в страстный хор жаб и в таинственные вздохи океана, закрывшего ночной горизонт, и жгучие слезы любви ко всему этому, горькие, сладкие слезы невысказанного счастья закипали в груди, жгли глаза, горло.
Но, верный себе, я не дал им сорваться.
Часть IV
1
«А меня полегче швыряйте, – бесстыдно жаловалась Каждая. – Я без одежд. У меня синяки на бедрах!»
5
Каждая! Каждая!6
– Бери ее, бери! Бери ее, Робинзон, сука, сволочь! – вопил Семихатка. – Бери ее грубо! Прижми к дереву, пусть застонет! Ну как ты ее берешь? Разве так берут? Она пленница, а ты самец, в тебе ничего человеческого! Ты изголодавшийся потребитель! Где низкая страсть? Хотя бы мускусный запах!И яростно вопил:
– Пятница!
Меня не надо было просить дважды. Я показывал, какнадо, и влажные губы Каждой совсем не по служебному уступали моим.
– Дайте Пятнице нож! – вопил Семихатка. – Дайте ему самый длинный нож!
Нож мне подали и правда такой длинный, что господин Р. Крузо трусливо вскрикнул.
7
Каждая! Каждая! Каждая!8
– Не делай из губ розочку! – вопил Семихатка. – Ты пленница! В тебе разбудили самку. Теперь только смерть от чудища – путь к свободе!– Бери ее, сволочь! Покажи, чего стоят плантаторы, хозяева жизни!
Водоворот у острова крутил щепки и белую пену, что-то там хлопало по воде, угрюмо вздыхало, чавкало, причмокивало, но голос Семихатки перекрывал все самые тревожные звуки. «Там живое...» – нежно шептал я Каждой. – «Где?» – прижималась она ко мне. – «Под островом...» – «Я боюсь». Но вместо чудища вылез из влажных кустов рослый человек в шортах, в армейской рубашке, в тяжелых башмаках. На Валю Каждую он даже не взглянул.
– Как пройти к острову Грига?
9
Каждая!10
Светящийся накат.Шипение водяных валов, медленно выкатывающихся на пески.
Душный жар, перемежающиеся дожди, хор звезд и жаб. Яростный июль 1971 года. Остров Шикотан, бухта Церковная.
11
Потом потребовалось снять коз.Но на Шикотане коз не было. Не было их даже на Итурупе.
Возможно, случайная коза могла оказаться на Симушире или на Шумшу, но гнать туда военный самолет даже Каюмба не решился. Просто купил шкуру у Насибулина. «Какие, глядь, проблемы?» – «Ну да! Стадо коз!» – величественно обрадовался режиссер Семихатка, и все почему-то посмотрели на меня.
Я удивился: какое стадо?
Но Семихатка был непреклонен:
– Да-да, мой мальчик. Именно ты!
– Как солист может исполнить партию хора?
– Это зависит от партитуры.
На меня напялили вонючую шкуру, зашили, навели грим, вычернили хвост и бороду, подтолкнули, прикрикнув: «Двигай рогами, глядь!» И я сделал шаг. Как на Луне Армстронг.
Шаги эти, тысячекратно повторенные на пленке, действительно дали иллюзию несущегося к пропасти стада. Валя Каждая в ужасе воздевала руки. Ничего, кроме веревок, не было на ней.
12
Каждая!
Тетрадь шестая
Хор звезд
Водопад Птичий низвергается с высоты 12 м непосредственно у мыса Водопадный и образует озеро, которое соединено с бухтой широкой протокой Водопад напоминает белый парус и приметен с больших расстояний. В тихую погоду из водопада можно принять пресную воду при помощи шлангов и мотопомпы. Для принятия воды рекомендуется становиться на якорь против мыса на глубине 9—11 м. Затем завести швартовы с кормы на берег и, подтравливая якорную цепь, подтянуть корму на расстояние 0, 5–0, 8 кбт от протоки, наблюдая за тем, чтобы глубины под кормой были не меньше 5–7 м. Мотопомпу при этом можно установить на берегу или на катере.Лоция Охотского моря
1
Я шел по отливу.Женщины, собиравшие морских гребешков, окликнули меня.
– Видите пятно? – сказала одна, черненькая, брезгливо зажимая тонкий нос пальцами. На лоб она надвинула платочек, блестели черные глаза. – Вчера пятна не было, значит, ночью кто-то на песке лежал, верно? Вот кто, а? – спросила она с надеждой. – Сам уплыл, а вонь осталась.
– Может, ушел, а не уплыл?
– Это вы почему так говорите?
Я пожал плечами.
– Куда ушел?
– В горы.
– Да ну, – сказала вторая, блондинка. Волосы у нее были завязаны в узел, загорелое лицо смеялось. – Мы лес хорошо знаем, сами ходили до Головнина и почти до Тяти ходили. Куда погранцы пускают, туда и ходили. С ними можно далеко зайти, – лукаво призналась она. – В лесу такая вонючая тварь не выживет, на сучок напорется. Она, наверное, из моря.
Я наклонился над песком.
В одном месте влажная зеркальная поверхность была продавлена, будто лежала тут правда тяжесть. Частично пятно заплыло, но общие очертания все еще сохранялись. И след к воде, будто что-то волочили. А от грязного мелкого осадка несло трупным запахом. Я невольно оглянулся.
Тишина. Склон вулкана.
– Вот я и говорю, – напомнила черненькая. – Ночью здесь что-то ползало. Я точно слышала. Я вон там сидела, – указала она на поваленную сосну у выхода из поселка, метрах в пятидесяти от отлива. – А этоползло в темноте. Ну, Луна иногда выглянет, волна вдруг высветится, а что увидишь? По звуку – большое ползало, весом на тонну, верно? Спрут не будет ползать по берегу, не дурак. И он так не пахнет, – поморщилась она. – А ночью таким на меня дохнуло, что мы так и решили: это Серп уснул на отливе. Вот с ним такое случается.
– Ой, а с кем ты была? – Блондинка уставились на подружку.
– Все тебе и скажи, – отрезала черненькая, покраснев. Понимала, что выбор невелик. В поселке на несколько тысяч приезжих и местных жительниц оставалось, может, с сотню мужиков, и те калеки. Не хотелось черненькой обижать подружку, поэтому сказала: – Понадобится, свидетеля приведу.
– А у нас болотце есть за огородом, – ревниво вмешалась блондинка. – Я тоже иногда сижу с мужчинами на скамеечке. – На подружку она теперь не смотрела, но слова, несомненно, адресовались ей. – У меня ноги такие загорелые, – сообщила она, как некий важный факт. – Когда сидишь, луна выглядывает, ног почти не видно, зато кожа блестит и такие нежные очертания... А в болотце такоеделается! – Она даже положила руку на грудь.
– Да уж...
Я верил, конечно.
Но такие вещи не доказывают.
Хочешь мяса, сделай зверя. А так что говорить?
След есть, это точно, думал я, шагая по отливу. И вонь есть. Ну и что? Ну, лежало на песке неизвестное тело. Вот мало ли что валяется на свалке. Например, богодул с техническим именем. «Нажрутся помета и орут», – говорил Колюня о жабах. «С соблюдением всех ритуальных действий». Я хорошо помнил Колюнины слова. И тетя Лиза меня предупреждала: «На берег не ходи, там в кучу можно вступить». То есть все на островах говорили о чем-то таком, что не обязательно является опасным само по себе. «Такая много не сделает», – хвалила, например, тетя Лиза кошку Нюшку. И Юлик Тасеев не погиб, когда напоролся на что-то пахучее. Рвало его потом страшно, но ведь не обязательно оттого, что он вошел в прямой контакт с тварью. И Вова клялся без ужаса. «На берег Капу пускать не буду!» Ну, ужас. Но не ужас-ужас!
2
На отливе, километрах в семи от аэродрома нагнал меня армейский грузовик.В кузове, держась за тяжелую скользкую бочку из-под оливкового масла, трясся незнакомый мужчина в коротких штанах явно с чужого бедра. От него нехорошо пахло. В последние дни мерзкие запахи здорово ломали мне кайф. «Вот куда, вот куда мы катимся?» – запричитал незнакомец, поняв, что я принюхиваюсь. – «На аэродром», – хотел подсказать я, но он удачно увел разговор в сторону. Наверное, не хотел объяснять, почему от него так пахнет. Зато рассказал о неизвестных преступницах. Он несколько раз это подчеркнул – о преступницах. Вот купил он нож в магазине, хороший складной нож на тяжелой латунной цепи. Прикрепил к поясу – удобно. Выпадет нож, все равно при тебе останется. А нож выпал и не остался. Выпал вместе с брюками. Якобы лег мой попутчик на отливе (скорее всего в одном из бараков, заселенных сезонницами), разделся под солнцем (конечно, его в бараке мигом раздели), ну, прямо благодать Божья, так бы и жить. А вот брюки пропали. Вместе с ножом. Приходится теперь носить чужие.
Здорово он все-таки пах. Хоть сдавай на парфюмерную фабрику.
За километр от бараков машина свернула в сторону заставы. Мы соскочили на пыльную каменистую дорогу и вдруг мимо нас промчался, прихрамывая, коротенький, как морковка, человек. Он промчался невесело, с каким-то непонятным всхлипыванием, почти не различая дороги.
– Эй!
Человек не остановился.
Мой попутчик смущенно покрутил пальцем у виска.
Всхлипывая и подвывая, человек-морковка прыгал на два, а то и на три метра. Так хотел. Потом его прошибло, наверное, насквозь промок. «Вот куда, вот куда мы катимся? – снова запричитал мой попутчик. – Что за мир? Преступницы всюду!»
Но я эту тему не поддержал. Мне хотелось поскорее увидеть тетю Лизу, убедиться, что Никисор не сжег барак, а пес Потап по мне соскучился.
Ну, времени Никисор, конечно, не терял. На голой бревенчатой стене барака, превращенной как бы в полевой музей, в живописном беспорядке висели, прихваченные ржавыми скобами, потрепанная швабра с обломленной ручкой, сбитый резиновый валик от пишмашинки «Башкирия», затупленное ржавое лезвие чудовищно зазубренной косы, которой, возможно, когда-то пользовалась Старуха.Здесь же красовался ярко-красный использованный огнетушитель и плоская, алюминиевая, пробитая в трех местах канистра. Раскачивался на плетеной веревочке большой стеклянный поплавок, расписанный японскими иероглифами, чернела резиновая калоша не русской работы и перекрещивались длинные, как берцы, истрепанные вконец метлы. Завершала выставку оранжевая табличка «Не курить!».
Мой попутчик смело вошел в барак.
Я его не приглашал, но он вошел в мой барак, в дом мой, на территорию базы, чуть ли не оттолкнув меня. Только войдя вслед за ним, я понял причину его решительности. Надеревянных нарах, тоже появившихся уже без меня, рядом с похудевшим Никисором сидели три знакомые девушки. Это они в нашем НИИ помогали биологу Кармазьяну выращивать корейский огурец. У самых ног лаборанток лежал пес Потап, стыдливо отводя глаза в сторону. Как бы их подружка. А сам Кармазьян сидел спиной к двери, диктуя вслух с мягким акцентом:
– Выступающая из песка часть вещества имела в длину сорок семь сантиметров и отличалась продолговатой формой... Над поверхностью выступала на сорок три сантиметра...
– На тридцать три, Роберт Ивертович.
Судя по трупному запаху, распространяющемуся от ближайшей к Кармазьяну девушки, именно она непосредственно занималась замерами. Впрочем, биолог был непреклонен:
– Почти на сорок три сантиметра... По периметру вещества, на некотором удалении от него были проделаны тестовые отверстия, чтобы определить объемы...
– К нам гости, Роберт Ивертович.
Но гости биолога не интересовали. Он торопился закончить свои научные изыскания.
– Поскольку в тестовых отверстиях не обнаружено твердых частиц, – диктовал он, – был сделан подкоп под неизвестное вещество и под него продернута веревка... Это позволило нам понять, что мы имеем дело с результатом жизнедеятельности неизвестного большого животного...
– Здравствуйте! – сказал я, сбрасывая рюкзак.
– Внешний вид указанного вещества...
Одна из лаборанток заплакала.
– Здравствуйте, – повторил я и только тогда биолог повернулся.
Он сладко заулыбался, но рук мне не протянул, а плачущей заметил:
– Ну все, все! Это просто запах органики, он скоро улетучится.
– Вы и мне так говорили, Роберт Ивертович, – заплакала вторая. – Я теперь в поселок стесняюсь ходить. Всю шампунь извела, золой терла-мыла руки. Никисор на меня плескал керосином. Керосин улетучивается, а запах органики держится.
Она взглянула на меня и заплакала еще громче.
Но то, что хотя бы Кармазьян приехал наконец взглянуть на следы неизвестного странного существа, обнадеживало. Вздохнув, я в третий раз повторил:
– Здравствуйте.
Я думал, что вот теперь-то они заговорят или хотя бы спросят, откуда я прибыл и кто я такой, – но все то время, пока я переодевался, в бараке стояла мертвая вонючая тишина. Две девушки безмолвно плакали, третья сидела в отдалении, возможно, она не принимала участия в измерениях. На ее красивом лице застыла странная улыбка.
Первым заговорил биолог.
– Вы Прашкевич, – уверенно сказал он.
– Вы не ошиблись, – подтвердил я.
– Вы Г.М.Прашкевич, сотрудник комплексного НИИ.
– Вы и в этом не ошиблись.
– Вы только не волнуйтесь, – мягко попросил Кармазьян. На его смуглом лице играла легкая улыбка превосходства. – Конечно, вам придется потесниться, но мы же из одного института.
– Вы даже в этом не ошиблись, – подтвердил я и представил, как тесно тут будет ночью.
Впрочем, решил я, устроиться можно будет между Таней и той второй, которая такая гордая. Лечь между ними, как старинный меч. Ну и все такое прочее. Запахи меня уже не пугали. Особенно от Тани. Эти запахи в их нечеловеческой мерзости казались мне уже даже привлекательными. Потеснимся. Я уже любил всех трех лаборанток и они, чувствуя это, немножко пришли в себя, появились дамские сумочки, пудреницы.
А Кармазьян совсем разоткровенничался:
– У нас к вам письмо.
– Сами написали? – подбодрил я.
– Как можно! – всплеснул пухлыми ручками Роберт Ивертович. От него хорошо пахло одеколоном и немножко спиртом. Совсем не как от зверя. – Настоящее рекомендательное письмо. От Хлудова, вашего шефа.
– Давайте, – протянул я руку.
Кармазьян взглянул на девушек, потом на моего попутчика.
Не знаю почему, но спину мне вдруг тронуло холодком: вспомнил про того человека-морковку, который, подвывая, пробежал мимо, прыгая сразу на метр, а то и на три. Но, наверное, человек-морковка не имел прямого отношения к происходящему, потому что Кармазьян улыбнулся.
– Мы оставили письмо в кабинете, – сообщил он. – Нельзя разбрасываться такими письмами. – И засуетился: – Чего же мы так стоим? Оля! Таня! Накрывайте на стол. У нас гости!
Я не верил своим глазам.
На моей базе, где никогда не переводилась красная икра, где всегда можно было сварить ведро чилимов, пожарить свежевыловленных на отливе кальмаров, вымочить в уксусе морских гребешков, где побеги молодого бамбука и вяленый папоротник отдавали попросту рутиной, где вяленая свинина шла к спирту, разведенному непременно на клоповнике, мне почему-то предлагали битую, пошедшую темными пятнами горбушу и жидкий чай.
Я взглянул на Никисора. Он отвел глаза.
Я взглянул на Потапа. Потап потупился. Печально вскрикнула за окном птичка.
«Это она мне сочувствует, – решил я. – Боится, что продукты на столе – предвестие страшного голода. Как они еще Потапа не съели?»
Потап уловил мою мысль и тихонечко переполз к моим ногам. Так же тихонечко переполз ко мне и Никисор.
– Зачем вы едите битую горбушу? – спросил я.
– А мы не пировать сюда ехали, – с приятностью в голосе пояснил Кармазьян. Мой попутчик, так странно потерявший нож вместе с брюками, сидел теперь рядом с биологом, но мне так и не представился, а лаборантки вышли во двор. – Нам мир интересен. Тайны природы, все такое. А еда – дело второе.
– Да какая это еда! – совсем осмелел Никисор. – Пучит живот и слабит мышцы.
Кармазьян кивнул и его спутник не без некоторых колебаний выловил из рюкзака стеклянную банку с мелко нарубленным огурцом бессмертия.
Эта банка меня добила.
– Никисор, – попросил я, – разбери мой рюкзак.
Никисор наконец оживился. Неестественно громко восхищаясь, он принялся за дело. На столе появилась закатанная трехлитровая банка красной икры, копченый балык, много жирной теши, нежные брюшки чавычи, нарезанные аккуратными пластинками, и даже чудесный, как загорелое бедро, свиной окорок из запасов татарина Насибулина. Отдельно, глядь, в вафельном полотенце покоилась стеклянная четверть с мутным местным квасом.
Настроение сразу поднялось.
Не без удивления глянул я на выложенные передо мной фотографии.
– Видите? – с приятностью радовался Кармазьян. После глотка местного кваса у него здорово порозовело лицо. – Мы хотим изучить все отливы. Хотим изучить существо, о котором на островах так много говорят. На следы этого неизвестного животного мы уже наткнулись. – Он принюхался. – Видите? – пододвинул Роберт Ивертович фотографии. – На них запечатлены все непропуски острова. Мы ведь собираемся обойти берега, нам такие фотографии просто необходимы. Нам очень повезло, что ваш сотрудник, – он с приятностью кивнул густо покрасневшему Никисору, – предоставил нам такие важные материалы. Мы теперь в курсе всех неожиданностей, которые нас ждут. Если вы позволите, мы даже возьмем Никисора в проводники.
Никисора? В проводники?
На всех тридцати пяти фотографиях, выложенных на стол, красовался один и тот же обрубистый мыс, снятый скорее всего с крошечного огородика тети Лизы или с задов аэродрома Неопытных незнакомцев такой материал мог восхитить, конечно, но я – то видел, что это одно и то же место. К тому же на многих фотографиях смущенный Потап по-девичьи окроплял один и тот же приземистый кустик. Не случайно о биологе Кармазьяне говорили как о человеке, всю жизнь занимающемся сбором и классификацией совершенно бесполезной информации. Ходили слухи, что его научная жизнь (как и у моего шефа) тоже начиналась с больших потрясений. Проходя практику в Учкудуке, он обратил внимание на некоторые древние геологические образцы местных геологов. Кое-где местные доломиты имели странные вкрапления, которые Кармазьян принял за копрогенные наслоения, то есть за окаменевший помет давно вымерших существ, о чем он с приятностью и сообщил в небольшой статье, опубликованной в узбекском академическом издании. К сожалению, Кармазьян не учел двух типично местных факторов: а)постоянную сухую жару и б)огромное количество тараканов, живущих в лотках, в столах, под столами, на потолках, под полами и даже под пепельницами Геологического управления.
3
Утро вечера мудренее.Заставив Никисора вымыть посуду (на этот раз он даже ничего не разбил, только сильно помял алюминиевую кружку), попросив тетю Лизу сводить плачущих лаборанток в поселок в баню, я разжег во дворе костерок. Убедившись, что биологи уснули, Никисор бросил спальные мешки прямо под Большую Медведицу. Неистово ревели, клокотали, ухали жабы, ночь надвинулась.
– Где ты подобрал этих зануд?
– Они сами пришли, – оттопырил губу Никисор. – Сослались на этого вашего... Ну, который у вас шеф... И сказали, что выращивают бессмертный огурец... И еще сказали, что их сильно интересуют эти... Ну, как их?.. Капро...
– Копролиты?
– Вот-вот. Я так и подумал, что они ругаются.
– Нет, Никисор, это греческое слово.
– А что оно означает?
– Помет.
– Чей?
– Как это чей?
– Ну, чей помет?
– А тебе не все равно?
– Конечно, не все равно, – убежденно ответил Никисор. – Если кошачий, то противно. А Потап хорошо делает.
– Копролиты – это окаменевший помет, Никисор, – мягко объяснил я. – Ископаемый помет. Он может принадлежать кому угодно. Наверное, Кармазьян, – кивнул я в сторону темного барака, – хочет сравнит известные ему типы окаменевших экскрементов с чем-то таким, что еще не окаменело.
– Пусть сравнят с пометом Потапа.
– Это еще зачем?
– Ну, вы же говорите... Для сравнения...
– Настоящие копролитчики, Никисор, а таких специалистов считанные единицы, изучают горные породы, в которых просматриваются следы необычных наслоений. Доломиты. Фосфориты. Это совсем не то, что ты думаешь.
– Они что, так много гадили?
– Кто они?
– Ну, эти... Вымершие...
– Если популяция была большая, следы оставались.
– Да ну, – не поверил Никисор. – Как можно такимходить? Оно же окаменевшее. У нас, правда, кот на Новый год всегда съедает «снег» с елки. Потом ходит таким... ну, как бы в упаковке...
– Это еще не копролит.
Любознательность Никисора меня удивила.
– Это ты помогал дяде Серпу набирать на анализ неизвестное вещество?
– Ну да! – произнес Никисор с гордостью.
– И где столько набирали?
– На отливе. Где еще? Меня и эти просили, – кивнул он в сторону темного барака. – Если, говорят, увидишь странное, сразу говори. Даже премию обещали. Я бы на премию купил новые штаны. Они же копролитчики, – сослался Никисор на мою информацию. – Хотят все знать. Может, мы с дядей Серпом...
– Даже не думай!
Никисор кивнул, но выдохнул с отчаянием:
– Там еще один прибежит.
– Прибежит? – не поверил я.
– Ну да. Я его от радикулита лечил. Он тоже, наверное, копролитчик. Только больной. Все время охал и держался за спину. На судне его продуло. Ну, я сделал мазь, как дядя Серп рассказывал. Скипидар, мятая ипритка, немного бензина, жгучий перец, капля серной кислоты. Эта штука даже горит. А боль как рукой снимает. Человек аж из штанов выпрыгивает. – Он густо покраснел. – Ну, я еще капнул этого...
– Чего этого?
– Ну, вещества...
– С отлива?
– Ага.
– Да зачем?
– А для запаха.
– Да зачем же для запаха-то?
– Чтобы его эта тварь с отлива не съела Она же своих не ест. Все твари метят свою территорию. Чтобы свои знали, а чужие боялись. Вот этого Кармазьяна неизвестный зверь точно съест. И того, который с ним там в бараке, который приехал с вами, тоже съест. А вот дядю Серпа никогда не съест, и вашего дружка, – вспомнил он Юлика Тасеева, – тоже. И девушек, – покраснел Никисор, – потому что они теперь пахнут, как звери. И этого, который бегает сейчас по берегу, неизвестный зверь не съест. Я специально капнул помет в лекарство, чтобы зверь знал, что это как бы свой. У нас на островах все немного пахнут, потому и жертв нет.
– Рыбий жир, – застонал я, – рыбий жир тебя спасет, Никисор!
– Мне всех жалко, – опустил голову племянник Сказкина. – Мне дядю Серпа жалко. Он крепкий, он по морям плавал. Он на войне чуть под танк не попал. Как-то так запутался перед танками, что его чуть не задавили.
– Да в кого ты такой уродился, Никисор?
– В дядю Серпа! Как это в кого?
– Ты в каком сейчас классе?
– Уже в седьмом.
Он посмотрел на звезды в небе:
– А много в мире зверей, которых уже нет?
Я покачал головой. «Рыбий жир, рыбий жир тебя спасет!» Но, утешая Никисора, рассказал, как дико и томительно вскрикивает тифон в Корсаковской бухте, и какое здоровенное орудие, вывезенное из Порт-Артура, стоит у входа в Южно-Сахалинский краеведческий музей, и как хорошо бывает на горбатых улочках Хабаровска, насквозь продутых теплым дыханием Амура, и как не похожи на вулкан Менделеева с его желтыми сольфатарными полями страшные ледяные гольцы Якутии, и как приятно будет поговорить с лаборантками, когда они смоют с себя этот запах...
Нет, про лаборанток я не стал говорить.
И ничего не сказал про Каждую. Даже Улю Серебряную оставил в секрете.
Но такое небо висело над океаном, так горбато светился в лунном сиянии вулкан, что даже пес Потап медлительно приоткрыл лохматые веки и загадочно поглядел на меня. В доисторических его зрачках плавали туманные искры. Будто боясь их растерять, Потап медленно улыбнулся и положил голову на вытянутые передние лапы.
4
Океан.Звезды.
Страстно орали в ночи жабы.
Так страстно, так торжественно они орали, что сердце мое сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному.
Любовь это любовь это любовь это любовь.
Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, трепетал на углях нежный сизый налет. Из темного барака несло нежной и сладкой гнилью. Я уже знал, как назову будущий остерн. «Великий Краббен». Я сочиню его сам. Он выйдет в свет и принесет мне славу. Я буду подписывать толстую книгу разным веселым девушкам, непременно пошлю экземпляр Уле, вручу лаборанткам Кармазьяна. Каждой подарю. Ни одна не уйдет без нежности.
«Великий Краббен».
Никакие неприятности не коснутся такой книги.
Свернувшись, спал на спальном мешке Сказкин-младший. Свернувшись калачиком, посапывал пес Потап. Спала в своем бараке тетя Лиза, уснули усталые копролитчики. Только я один не спал, ожидая появления припозднившихся в бане лаборанток. Я посажу их у костра и каждой налью по кружке местного кваса. Они первые услышат от меня содержание будущей книги.
Когда умолкал страстный хор жаб, медлительно вступал океан.
Звезды жарко горели над головой. Я смотрел на них, вслушивался негромкое в дыхание Никисора и Потапа, в слабые ночные шорохи, опять и опять вслушивался в страстный хор жаб и в таинственные вздохи океана, закрывшего ночной горизонт, и жгучие слезы любви ко всему этому, горькие, сладкие слезы невысказанного счастья закипали в груди, жгли глаза, горло.
Но, верный себе, я не дал им сорваться.
Часть IV
Монах-убийца
Жизнь коротка, а искусство темно, и вы можете не достичь желанной цели.Философ из Лейдена
1
«Мой земляк».
Академик Окладников улыбнулся.
Но говорил Алексей Павлович серьезно.
За чисто протертым стеклом витрины желтел человеческий скелет, вросший в каменную породу. Невзрачный, кривоногий. Наверное, при жизни маленький был, кашлял. Нужно мужество, чтобы признать родство с таким окаменевшим сморчком.
Академик Окладников улыбнулся.
Но говорил Алексей Павлович серьезно.
За чисто протертым стеклом витрины желтел человеческий скелет, вросший в каменную породу. Невзрачный, кривоногий. Наверное, при жизни маленький был, кашлял. Нужно мужество, чтобы признать родство с таким окаменевшим сморчком.