Прашкевич Геннадий Мартович. Малый бедекер по НФ, или Книга о многих превосходных вещах

   Почти без перехода (можно ли считать переходами небольшие чашки вина?) Ганчо прочел «Божицу», «Камчийскую элегию», а еще «Прощание с капитаном». Каждому стихотворению предшествовал лирический комментарий. Скажем, перед стихотворением «Хляб», состоявшим всего из одиннадцати строчек, Ганчо сказал: «Геннадий! Сибиряк буден! Плыл в море однажды. Играл с Черным морем, плыл легко на спине, бездна над головой, бездна снизу. Плыл и попал в мертвую зыбь, в мертвое волнение, проклятое, темное. Ноги отказались работать, руки устали. Знал – тону, но кричать страшно. Волна меня поднимала, вдруг видел берег, всегда как в последний раз. Очнулся на песке».
   Странно, в стихотворении «Хляб» не было мертвого ужаса, отчетливо отражавшегося на лице Ганчо Мошкова. А Миша Веллер все равно бы сказал: личное потрясение.
   Этот вечер стал переломным.
   Ганчо и Веселии, философ Карадочев и светлая поэтесса, за весь вечер не сказавшая ни одного слова, повлекли всех в местную корчму. К ужасу прозаика П. и поэта К., составивших компанию, к нам присоединились две шведские студентки, интересовавшиеся искусством Средиземноморья. До приезда в Болгарию они интересовались искусством Средиземноморья на Кипре и в Греции, теперь их интересовало искусство Средиземноморья в Болгарии. Прозаик П. и поэт К. смотрели на шведок с большим подозрением, потому что слово «искусствовед» было им хорошо знакомо. Но больше они все-таки следили за тем, сколько я наливаю. Они страшно боялись, что в компанию вопрется еще какой-нибудь Мубарак Мубарак или того хуже – Хюссен. Нервное поведение прозаика П. и поэта К. было замечено Ганчо Мошковым.
   Он встревожился.
   Негромко, что стоило ему определенных усилий, спросил: «У твоих известных коллег совсем нет слабостей?»
   Я так же негромко ответил: «У них есть слабости, но они их стесняются».
   «Скажи, – попросил Ганчо. – Я хочу помочь твоим коллегам».
   Я честно сказал: «Они любят выпить. Они хотят выпить. Они мечтают выпить с вами, но стесняются. Им нужен повод. Хотя бы официальный тост».
   Ганчо Мошков понимающе кивнул.
   Повинуясь его незримому приказу, молодые шуменские поэты густо сбились вокруг прозаика П. и поэта К. «Ваши книги... – услышал я взволнованные молодые голоса. – Они учат жить... Мы растем на ваших книгах... Поднимем чаши за книги, которые вы напишете!»
   Такие слова произвели волшебное впечатление.
   Прозаик П. и поэт К. охотно подставляли свои фужеры под непрерывно бьющую струю вина. Поэт К., впрочем, замечал время от времени: «Но вы, болгары, должны помнить...»
   Дружба завинаги!
   Вечером следующего дня, вернувшись из Мадары, я увидел поэта К. и прозаика П. на завалинке нашего высотного отеля. Их окружала толпа молодых, совсем не уставших молодых поэтов. Впрочем, может быть, поэты менялись, приходя на встречу с П. и К. как на дежурство. «Дружба завинаги!» – «Но вы, болгары, должны помнить...»
   Для меня день закончился в номере беловолосых шведских студенток, интересующихся искусством Средиземноморья. Я пил коньяк «Метакса» и печально играл на шотландской волынке. Бесстыжие беловолосые студентки занимались любовью. Любовь для них была деталью, входящей в общую фигуру искусства Средиземноморья.
   Не знаю, слышали ли вы о филодендроне селлоуме?
   Этот редкий цветок встречается только в бразильской сельве, температура в глубине цветочной чашечки в пору опыления поднимается до сорока шести градусов по Цельсию. Столько тепла не выделяет даже тучный человек, рискнувший заняться аэробикой. Мои беловолосые подружки заткнули этот самый рододендрон селлоум за пояс или куда там еще можно заткнуть такое? А я пил греческий коньяк и печально играл на шотландской волынке.
   Почему люди боятся жить?
   Шуменская неделя многое определила в сюжетном течении моей будущей повести.
   Не знаю, что повлияло больше – нежность, растворенная в южном воздухе, временное отсутствие партийной дисциплины или долгие тосты и лирические комментарии Ганчо Мошкова, но я наконец явственно увидел сюжет и героев.
   Конечно, там должен был появиться частный детектив, так хорошо знающий людей, что мог обходиться без оружия. Крутой парнишка с десятью классами за плечами, с двумя курсами юрфака и, конечно, армией. Он терпеть не мог драчунов, но сам подраться любил. Естественно, был он человеком тонким и понимающим. Если его просили разузнать, не встречается ли такая-то дама с таким-то вот подлецом, а если встречается, то не происходит ли между ними того-то и того-то, он, понятно, моментально получал всю нужную информацию, не прибегая ни к насилию, ни к грубому обману.
   С этого и должна была начинаться повесть.
   Некто Шурик, так звали героя, был срочно вызван в контору к шефу.
   Обычная комнатушка, снятая под офис. Пустая, а все равно тесная. Впрочем, из пятерых сотрудников частного детективного бюро четверо, как правило, в любое время находились на заданиях, а что касается сейфов и прочего, шефу Сыскного бюро Роальду они были ни к чему: он обладал невероятной памятью.
   Я отчетливо видел шефа.
   В отличие от Шурика он был груб.
   Даже вокзальные грузчики держали Роальда за грубого человека.
   Войдя в офис, Шурик расстегнул джинсовую куртку, но раздеваться не стал. Все равно куртку не на что было повесить.
   – Ну? – спросил он.
   – Дерьмовые новости, – грубо ответил Роальд.
   Шурик ухмыльнулся:
   – После такого вступления все остальное выглядит, наверное, вполне приемлемым.
   И спросил:
   – Снова доктор Органзи?
   – Нет, – отрезал Роальд. – Скоков достал доктора.
   – Тогда что?
   – Сам прикинь.
   Шурик прикинул:
   – Люция Имантовна?
   Роальд повеселел. Он любил, когда сотрудники его частного сыскного бюро думали.
   – Вот ею и займешься.
   – А Скоков? – сразу увял Шурик.
   – Скоков доводит доктора.
   – А Вельш?
   – На Вельше висят фраера из видеосалона.
   – А Коля Ежов, который не Абакумов? – (Это такая шутка была в конторе). – Почему не Коля?
   – Потому что Коля улетел в Сочи.
   – Ничего себе! – обиделся Шурик. – Меня ты дальше Искитима никуда не посылал.
   – Если тебе, как Коле, прострелят руку, пошлю.
   – Тогда не надо. Что там у Люции?
   Люция Имантовна являлась постоянной клиенткой Сыскного бюро.
   Тридцать пять лет, не замужем, все остальное в норме. Ей постоянно не везло, но деньги у нее водились. Три года назад внезапно исчез человек, которого Люция Имантовна привыкла называть своим третьим самым любимым мужем. Звали его Иван Сергеевич Березницкий. Вышел из дома и не вернулся. Ни в моргах, ни в клиниках, ни на квартирах немногочисленных приятелей не появился, и Всесоюзный розыск тоже не принес успеха.
   Как оно и бывает, история стала забываться.
   Но не Люцией. Никак не Люцией, никак не ею.
   Двух первых мужей она выгнала по собственному почину. Мысль о том, что кто-то ушел от нее сам, была для нее нестерпима. Придя к Роальду, она не стала скрывать: похоже, что за ее самым любимым мужем тянулся какой-то след. Может, Иван Сергеевич Березницкий кому-то землю продавал погонными метрами, может, чем-то не тем баловался в юности. Она не знает. Но что-то такое было. Чего-то ее муж боялся. Было видно, что Люция Имантовна не пожалеет денег, чтобы достать подлеца. Бросить его к ногам, а когда он зарыдает – выгнать!
   – Не надо, – грубо отрезал Роальд. – Вы сами прекрасно знаете, что любовь – это всегда побег. А если не побег, то поимка.
   Слова Роальда заинтересовали Люцию Имантовну.
   – Ты – придурок, – сказала она Роальду. – Но если разыщешь любимчика, я твою контору поставлю на ноги.
   – Вас понял.
   Время шло, но любимчик не находился.
   Роальд сделал эффектную паузу.
   – Смотри, – наконец сказал он, выкладывая перед Шуриком местную газету. – Видишь этот снимок? Вот тут, ниже, под описанием очередной презентации. Кто-то там издал какую-то книгу, как водится, обмывали в Домжуре. Фотография сделана именно на презентации. На редкость отчетливая фотография.
   – Ну и что? – спросил Шурик.
   – А то, что Люция утверждает: один из придурков, изображенных на фотографии, ее пропавший муж.
   Присмотревшись, Шурик увидел на фотографии, среди прочих скошенных рож, несколько криворотого человечка. Криворотость эту, наверное, можно было отнести к дефектам печати, но на всякий случай Шурик заметил, что на месте Люции Имантовны разыскивать такого чудика он бы не стал. Иван Сергеевич Березницкий как-то не пришелся ему, пусть бы себе и бегал.
   – Это не твое дело, – грубо сказал Роальд.
   – Но ты сам посуди, – сказал Шурик. – Иван Сергеевич в бегах уже пару лет. Эта Люция ищет его непрерывно. Одних объявлений сколько давала. «Мой лютик, жду на прежнем месте!» А лютика нет, как не было. Откуда вдруг снова появился? Его же легко опознают. Он косоротый.
   – Это не твое дело, – грубо повторил Роальд. – Может, на снимке совсем другой человек. И так бывает. Косоротых много, все равно надо проверить. Люция нам платит неплохие деньги. А ее бывший муж сам пописывал в газеты. Почему бы ему не зайти в Домжур? Его, наверное, там знают.
   И посмотрел на Шурика:
   – Хочешь мяса, сделай зверя!

Для кого пишет писатель

   На четвертый день прозаик П. и поэт К. пришли в себя.
   Проведя в номере короткое закрытое партсобрание, они явились ко мне и не отказались от бутылочки ледяного швепса. «Что мы собираемся делать дальше?» – утомленно спросил прозаик и укоризненно постучал тростью в пол, будто призывая в свидетели своего благорасположения кого-то из нижних соседей.
   – Поедем к мадарскому коннику.
   – Кто такой?
   Я рассеял их подозрения.
   Мадарский конник – это высеченный на гигантской известняковой стене всадник. Видимо, коренного происхождения, автохтон, а не просто болгароязычный. В левой руке он держит поводья, а правой бросает копье, пронзая льва – символ всего чуждого, иностранного. За конником бежит собака. Не какой-нибудь нынешний недобитый сардель-терьер, а настоящая славянская боевая собака. Таких приравнивают к холодному оружию. Кто и когда создал шедевр – неизвестно. Надписи, оставленные на стене ханами Тервелом, Кормисошем и Омуртагом, ясности в вопрос не вносят, ибо оставлены, понятно, уже после создания барельефа. Мы непременно должны все это увидеть.
   Прозаик П. согласно кивнул, но поэт К. на всякий случай заметил:
   – Но они, болгары, должны помнить...
   День выдался столь душный, столь опаленный бессердечным южным солнцем, что даже штурцы, так в Болгарии называют кузнечиков, орали истерично и с передышками.
   Бесконечная травянистая степь.
   Так и ждешь, что вдали из марева выдвинется римская колонна.
   Гигантская белая стена известняков на горизонте, вырастающая по мере того, как ты к ней приближаешься. Адам, посещавший рай, несомненно, видел кусочек этой бесконечной степи. Три автомобиля шумно рубили плотный душный воздух. Тучные мотыльки разбивались о ветровое стекло. Боже, как прекрасен и древен мир, в котором нам выпало жить! Если бы не это битое стекло в канавах... Если бы не обрывки пластиковых пакетов... Если бы не мятые жестянки на обочинах...
   Вечность.
   Мы ныряли в быструю, поразительно прозрачную, ничем пока не загаженную Камчию. Прозаик П. бесстрашно вошел в воду по плечи, но все равно был виден до самых пяток, так прозрачна была вода. Веселии Соколов шумно бросился в воду с разбегу, ему кланялась трава, густо облепившая горбатый берег.
   И все-таки даже в этом раю я наткнулся ногой на осколок бутылки.
   – Ты терпи, – сказал Веселии. – Камчия – это река Андрея Германова. Пусть Андрея уже нет с нами, но ведь все реки Земли впадают в Стикс. Теперь ты и Андрей – кровные братья.
   Я кивнул.
   Я всегда сомневался в том, что самый древний плач человека – плач по женщине.
   Да, конечно. «Пиши о любви. Любовь – это единственная стоящая вещь. Повторяй без конца – люблю. Расскажи им, Джексон, ради Бога, расскажи им о любви. Ни о чем другом не говори. Рассказывай все время повесть о любви. Это единственное, о чем стоит рассказывать. Деньги – ничто, преступление – ничто, и война – ничто. Все на свете – ничто, только и есть, что любовь».
   Но все же самый древний плач человека – по дружбе.
   И, слушая Веселина, глядя на огромные белые облака, как осадные башни катящиеся по выгоревшему шуменскому небу, уже предчувствуя дождь, так хорошо зашуршавший бы в сухих травах над Камчией, я плакал по людям, которых считал своими друзьями, которых мне посчастливилось знать или которые когда-то просто помогли мне стать самим собой.
   Глядя на огромные облака, на выгоревшее небо, на прозрачную быструю реку Камчию, поросшую по берегам травой, я вместе с обрушившимся на нас дождем плакал об Андрее Германове, которого давно нет с нами. Поглаживая рукой мокрую содрогающуюся под струями дождя траву, я плакал по академику Дмитрию Ивановичу Щербакову, когда-то много-много лет назад в своем домашнем кабинете на Малой Якиманке подписавшему мне «Затерянный мир», потому что, черт побери, палеонтологию можно изучать не только по Давиташвили и Рёмеру. В потоках падающего дождя я видел Ивана Антоновича Ефремова, он рассказывал анекдот, но для меня это звучало президентской речью. И видел Ивана Ивановича Шмальгаузена, который когда-то, похоже, вполне искренне считал, что в свои шестнадцать лет я вполне разберусь в «Основах сравнительной анатомии». И видел пухлые пальцы Анны Андреевны Ахматовой с въевшимися в них кольцами. И видел знаменитого энтомолога Николая Николаевича Плавильщикова, первым объяснившего мне, что литература – это вовсе не обязательно то, что мы читаем. И видел грека Аргириса Митропулоса, бежавшего в Болгарию от черных полковников... И видел...
   И все они умерли, умерли, умерли.
   И я пишу не для них.
   А для кого вообще пишет писатель?
   Огромный наклонившийся над Камчией тополь весь порос странными узловатыми шишками, кора стоявшего рядом дуба лупилась. Прозрачная вода реки стремительно выбегала из-за поворота, будто торопясь посмотреть на нас, она стремительно завивала петли струй и водоворотов. Неутомимый язычник Ве-селин Соколов пел и плясал на травянистом берегу.
   Разверзшиеся хляби.
   Но Веселии пел и плясал.
   Эти края видели римлян и даков, по этой земле проходили когорты Александра Македонского. Гори костер, Веселии точно бы прошелся босиком по углям. А будь у него такая возможность, он просто обхватил бы мощными языческими руками древо эволюции и без всякого стеснения обтряс бы с него все груши, как это уже не раз проделывал Тот, Кто Всегда Над Нами.

Магический кристалл

   Конечно, Шурик (я имею в виду частного сыщика) вобрал в себя все лучшие черты язычника Веселина Соколова. (Веселии об этом не знает). А Люха наоборот – набрался от всех понемножку, причем отнюдь не лучшего. Не случайно в Домжуре кто-то с восхищением отозвался о Люхе: «Вот славный фрукт! Вечно в депрессии».
   Осознав, что несколько дней я, писатель идейно невыдержанный, нуждающийся в строгом и постоянном партийном внимании, несколько дней провел как бы сам по себе, возможно, даже со шведками, интересующимися искусством Средиземноморья, поэт К. и прозаик П. приняли крутые меры.
   В Варну мы ехали в одном купе, даже курить в тамбур выходили вместе.
   В Варне, утомленный надзором, я сразу заперся в своем номере, решив отоспаться от пережитого в Шумене.
   Дом творчества писателей в Варне расположен неподалеку от моря. Номер мне выделили прохладный и тихий. Солнце не могло прорваться сквозь густую виноградную лозу, сквозь листья, укрывшие здание со всех сторон, но соленое дыхание моря проникало в комнату сквозь распахнутые окна. Странным образом я вдруг понял, что наступила минута, о которой в своей книжке Миша Веллер почему-то ничего не написал. Минута, которую во всех смыслах можно назвать Началом. В тебе что-то созрело, поднялось, ты можешь брать карандаш и бумагу и записывать то, что тебе диктует Тот, Который Диктует.
   Приняв душ, я устроился с блокнотом надиване подокном.
   Орали штурцы, но это был не шум. Наверное, они вспоминали, стараясь перекричать друг друга, Овидия, высланного когда-то цезарем в эти гибельные места. «Перевожу одиночество на латинский...»
   Сноровистый Шурик... Грубый Роальд... Сентиментально настроенная Люция Имантовна... Потерявшийся где-то Иван Сергеевич Березницкий... Молодые фантасты, молодые поэты, Люха... Как-то сама собой подобралась неплохая компашка, я отчетливо слышал голоса... Даже улавливал отдельные фразы...
   В дверь постучали.
   Я рассердился:
   – Антре!
   Вошла домакиня, обслуживающая номера. Я знал ее по прежним поездкам.
   – Геннадий, – сказала домакиня голосом человека, лично ответственного за мой отдых, – говорят, ты привез очень известных советских писателей и поэтов?
   Я кивнул.
   – Тогда почему вы еще не в баре?
   – Выпить я могу и один в номере.
   – В баре наши большие друзья никарагуанцы пропивают свою революцию, – всплеснула руками домакиня. Они очень славные парни и приехали в Болгарию по приглашению Земледельческого союза. Они привезли фильмы с Лолитой. Не с этой вашей Лолитой, с которой вы все носитесь, которая совращает даже маньяков, а с Лолитой Торрес. Никарагуанцы пьют виски, плачут и слушают Лолиту Торрес. Пойди поплачь с ними. Почему ты не хочешь поддержать наших никарагуанских друзей?
   – Потому что я не один. Со мной приехали очень известные советские прозаики и поэты.
   – Много хубаво! – обрадовалась домакиня. – Не могу смотреть, как страдают мужчины. Бери своих писателей и иди в бар.
   Я поднялся в номер прозаика П.
   – Это точно никарагуанцы? – подозрительно уточнил прозаик.
   Подняв с дивана поэта К., дождавшись, пока он, как и прозаик, натянет на себя черный глухой пиджак и завяжет черным узлом черный глухой галстук, мы спустились во двор и пересекли раскаленную асфальтовую дорожку. Яростное болгарское солнце слепило глаза, загоняло птиц под стрехи, в уют виноградных зарослей, зато в подземном баре, вместительном и уютном, снова оказалось прохладно.
   Домакиня не преувеличивала, в баре мы нашли наших никарагуанских друзей.
   Правда, они не так уж чтобы страдали. Все оказались небольшого роста, но крепкие, бородатые. Сгрудившись у дальнего конца стойки, они с самым суровым видом расправлялись с виски и с пивом. По их виду нельзя было сказать, что они сильно страдают, но ведь известно – настоящее страдание прячется в душе. Увидев меня (я им чем-то понравился), один из никарагуанцев пустил по цинку стойки бутылку пива, призывно и весело пузырящуюся. Я принял ее, сделал глоток и послал никарагуанцам бутылку шампанского, намекая на то, что дружба наших народов теперь скреплена. К сожалению, прозаик П. и поэт К. решили, что наша дружба развивается не в том направлении, и, строго хмурясь, повели меня в кинозал, где уже пела и плясала на экране восхитительная Лолита.
   Не та, о которой вы подумали.
   Но я все равно сбежал. Меня ждали карандаш и блокнот.
   Меня ожидала шумная компашка моих героев.
   «Возьми газету, – сказал Шурику грубый Роальд. – С сегодняшнего дня будешь ходить в Домжур как на работу. Наблюдай, расспрашивай, но так, чтобы это не бросалось в глаза. В таких дебрях, как Домжур, могут водиться очень интересные звери».
   И добавил: «Каждой тваре по харе!»
   Вечерело.
   Дальние зарницы полосовали темнеющее небо.
   Все скинув с себя, я валялся на диване, стараясь не упустить ни одной фразы, нашептываемой Тем, Кто Диктует. Приемник, настроенный на программу «Хоризонт», тихо мурлыкал, подмигивая зеленым глазом. Я уже знал, что Шурик из тех, кто даже в самый дождливый и бессмысленный день считает, что стоит зайти за угол, а там уже другая погода, а там уже совсем другая, наполненная другим смыслом жизнь. В газетном киоске Шурик на всякий случай купил тоненькую книжку – сборник молодых фантастов, изданный тихим и воспитанным издателем ММ.
   С книжкой фантастики в руках Шурик смело отправился к Домжуру.
   Шел снег. На углу дома с часами стояла очередь. Шурик не видел, что там давали, но очередь росла на глазах. Бог с ней... Так Шурик подумал о Люции Имантовне. Он не верил, что обнаружит ее мужа в Домжуре...
   У входа Шурик задержался.
   Он не хотел привлекать внимание вахтерши.
   Если дождаться молодых фантастов, решил он, можно замешаться в их компанию, тогда вахтерша быстро к нему привыкнет. Он стоял под тихо падающим снегом, остро ощущая особое очарование большого вечернего города.
   Шурик любил такие вот снежные вечера.
   В такие вечера с ним всегда что-то случалось.
   Он и сейчас был полон предчувствий и обрадовался, завидев оживленную компанию молодых фантастов и поэтов. Впереди величественно шагал военный фантаст в военной папахе и в длинной военной шинели, из-под которой ненамного от снега под ногами проглядывали военные сапоги.
   – Ребята, – кинулся Шурик навстречу. – Это ваша книга?
   – В каком смысле? – сдержанно удивился один из фантастов, маленький, худой, в маленьких темных очках, которые он не снимал с хитрых глаз ни при какой погоде.
   – Ну... Это вы ее написали?
   – А-а-а... – облегченно протянул фантаст. – Вам автограф?
   – Если можно.
   – Почему же нельзя? Вали с нами.
   Перед Шуриком гостеприимно распахнулись двери Домжура.
   Бар гулял.
   Музыка, дым столбом, смутные лица.
   Дым, собственно, стоял не столбом, он стоял над столиками, как локальные атомные грибы. Пахло сложно. Пахло подожженным кофе, болгарскими сигаретами, пролитой водкой. На холодных курах, уложенных в плоское блюдо, посыпанных петрушкой, лежала бумажка – «Птици».
   Они и выглядели как птици.
   Игнорируя этот новый вид кур, Шурик взял свои сто пятьдесят (на казенные деньги) и присоединился к молодым фантастам. Он быстро и профессионально разобрался, кто из них кто и к кому следует присушиваться.
   После этого он неторопливо обвел взглядом бар.
   Мамаево попоище.
   За стеной – снег.
   Медлительный, белый.
   За стеной тишина позднего вечера, там душу отпускает, а тут...
   Разумеется, Шурик не заблуждался в природе вечернего веселья. У каждого тут были свои заботы. Например, догадался Шурик, рыхлая женщина со следами былой красоты на лице, очень сильно на кого-то похожая и по-хозяйски восседавшая во главе двух сдвинутых столиков, явно проводила презентацию нового мужа. Муж сидел рядом с ней – маленький и ничтожный. Он низко и смущенно наклонял маленькую голову, уже отягощенную исполинскими рогами. Зато его владелица (богиня плодородия, вот на кого она походила) голову держала прямо, и ни на секунду не закрывала подвижный и хищный рот.
   – У меня эйдетизм, – сказал Шурику фантаст в темных очках, отмахиваясь от бутылки с соком. – Не путай с идиотизмом. Я просто запоминаю и чувствую все запахи. Понимаешь? Я не умею забывать однажды услышанный запах. Ни плохой, ни хороший. У меня не получается.
   – Ты мой генерал, – настаивала рядом богиня плодородия. – Ты мой генерал, – настаивала она, резко двигая хищным подвижным ртом.
   – Не преувеличивай, – скромно отвечал муж, чем-то даже привлекательный в своей ничтожности.
   – Ну, полковник, – ласково шла навстречу богиня плодородия.
   – Не преувеличивай...
   – Ну, майор, – сердилась богиня плодородия. – Для меня ты всегда по меньшей мере майор. Разве ты не чувствуешь себя майором?
   – Не преувеличивай...
   В другом углу задымленного бара назревал скандал.
   Безбровый рыжий человек, низко пригнувшись к столику, торопливо бормотал растерянному собеседнику:
   – Ты извини, ладно? Ты главное, извини. Экое дело, сам подумай/Ты извини. Что говорить, сам ведь знаешь...
   – Отстань, – отбивался от рыжего растерянный собеседник в вельветовом, как бы задымленном костюме. – Какие, к черту, извинения? Не стоит.
   – Как это не стоит? – все быстрее бормотал безбровый и рыжий. – Как это не стоит? Ты извини...
   – Да хватит, черт побери!
   – Рыжих замуж не берут, – загадочно заметил фантаст в темных очках.
   Он наконец подписал книжку для Шурика и пустил ее по кругу.
   – Ты все же полковник.
   – Не преувеличивай.
   Шурик остолбенел.
   За его спиной вдруг раздался ритмичный голос:
   – Кампучия – это маленькая страна, удачно расположенная между Северным и Южным полюсами, так, чтобы в ней всегда было не жарко и не холодно. Название Кампучии происходит от древнего «камень-пучить», что переводится с кампучийского как «внимательный пристальный взгляд из-за груды камней». Кампучия очень богатая страна. Камни, песок, бананы и мартышки – вот далеко не полный перечень больших богатств Кампучии. Но главное богатство Кампучии – это, конечно, люди.
   – Чего это он, а? – тревожно спросил Шурик.
   – Королев-то? – удивился фантаст в темных очках. – Да он ничего. Это он пока новую вещь читает.
   – Кампучийцы очень могущественный народ. Они могут делать компьютеры не хуже японцев, только никак не соберутся. Кампучийцы в большинстве своем стихийные атеисты. Если погода ясная и безоблачная, кампучийцы не верят в бога и нисколько его не боятся, но стоит разбушеваться стихиям, как кампучийцы, сбиваясь в маленькие испуганные кучки, быстро возвращаются в лоно церкви.
   – Нет, ты у меня все же полковник.
   – Кампучийцы очень наблюдательный народ. Днем половина кампучийцев, лежа на песке, внимательно наблюдает за ярким кампучийским солнцем, а ночью другая половина кампучийцев ведет внимательное наблюдение за луной и звездами. Утром они обмениваются информацией.